|
NOMENCLATURA
Об авторе | Геннадий Кацов – поэт, прозаик, эссеист. В середине 1980-х был одним из организаторов легендарного Клуба «Поэзия» (Москва) и участником литературной андерграундной группы «Эпсилон-салон». В мае 1989 г. переехал в США. Последние 34 года работает тележурналистом в Нью-Йорке. Радио- и журналистскую деятельность начал с программы Петра Вайля «Поверх барьеров» (Радио «Свобода»). Вернулся в литературу после 18-летнего перерыва в 2011 году. Автор 11 книг поэзии и прозы. Лонг-лист «Русской премии» (2014, 2015), шорт-лист «Волошинского конкурса» (2014). Лауреат журнала «Дети Ра» за 2014 год. Стихотворения опубликованы в энциклопедической антологии «Самиздат Века» (1997). С 2013 года стихи на русском и английском языках публикуются в ведущих литературных журналах. Член редколлегии литжурналов «Времена» (США) и «Эмигрантская Лира» (Бельгия). Совладелец нью-йоркского издательства «KRiK Publishing House» и владелец информационного новостного портала RUNYweb.com. Один из 101 авторов американской антологии «101 еврейское стихотворение Третьего тысячелетия» (101 Jewish Poems for the Third Millennium), Ashland Poetry Press, USA, 2021. Предыдущая публикация в «Знамени» — «И радости не рад, и жалости не жалко…» В юбилейном году Сергея Гандлевского, № 12, 2022.
Геннадий Кацов
«…твоя душа впотьмах тебя узнала» 1
О стремлении к счастью в поэтике Веры Павловой
Женскую долю воспой, тонконогая девочка, муза.
Я же в ответ воспою вечное девство твое.
Из сборника «Вездесь»
Быть собой — не втягивать живот,
не таить обиду и тревогу,
думать — жизнь прошла, и слава богу,
верить — слава Богу, смерть пройдет.
Из поэтической подборки «Быть собой»2
Стихи надо писать — как изменять мужу: быстро, тайком, в неучтенное,
выпавшее из режима время. И возвращаться домой как ни в чем не бывало.
Из сборника «Семь книг»
Почти тридцать лет назад в литературно-лингвистических широких кругах распространился слух о том, что никакой Веры Павловой в реальности не существует, а стихотворения под этими именем и фамилией написаны группой провокаторов, феминизирующих альфа-самцов-поэтов. Идея такого розыгрыша была принята публикой и частью критиков с пониманием: не было к тому времени в современной литературе метрополии поэтов женского рода, говоривших так откровенно, раскованно и точно, в то же время так мастерски и артикулированно.
Было понятно в те годы, что на столь дерзкое и одновременно филигранное письмо способны разве что перья отвязных в этом плане мужчин3. Чему немало примеров, от автора «срамных од», матерщинника Баркова до тонкого эстета Кузмина (и Дм. Кузьмина). Ахматова и Цветаева в этой связи где-то туманно маячили, но чтобы прекратить на сей счет полемику, Павлова поставила себя вслед за ними.
Воздух ноздрями пряла,
плотно клубок наматывала,
строк полотно ткала
Ахматова.
Легкие утяжелив,
их силками расставила
птичий встречать прилив
Цветаева.
Ради соитья лексем
в ласке русалкой плавала
и уплывала совсем
Павлова.
Трудно быть Богом, да и первой быть непросто! Ситуационно это напоминало известную литературную мистификацию с Черубиной де Габриак, под именем которой публиковались поэтические тексты, написанные то ли Максимилианом Волошиным, то ли его протеже в литературе Елизаветой Дмитриевой, хотя они могли сочинять их и вместе. В любом случае, поверивший в существование Черубины издатель «Аполлона» Сергей Маковский опубликовал стихотворную ее подборку в своем альманахе и ввел, таким образом, в историю русской литературы. А Вера Павлова после публикации в феврале 1994 года на развороте газеты «Сегодня» сразу 72 стихотворений проснулась знаменитой на всю страну.
Если бы Павловой не было, ее нужно было бы, как это неэтично принято выражаться, придумать. Fin de siècle в его завершающем десятилетии находился в посттравматическом состоянии, пытаясь выбраться из-под обломков господствовавшей семьдесят лет советской подцензурной эстетики. Оттого и не могло не произойти явления не только в элитарной, но и в массовой культуре таких литераторов, как Сорокин, Виктор Ерофеев, Пелевин, Кибиров, Нина Искренко, Вера Павлова…
— Поспи, дорогóй, дорóгой
измучен.
— Потом отосплюсь.
Я в самолете — потрогай! —
побрился. Совсем не колюсь.
Погладь. Поцелуй. Не колко?
Разлука тянулась века! —
Потом любились так долго,
что стала колючей щека.
Запрещенные соцреализмом темы, словно из катакомб, выползали наружу, мгновенно становясь вызывающими, атакуемыми критикой публикациями в периодике; и контроверсными, спорными бестселлерами с книжных полок. Ведь еще в середине 1980-х трудно было представить заявление, подобное этому: «Я — надо же соответствовать имиджу эротической поэтессы — формулирую отношения поэта и языка так: “Вдохновение — половой акт с языком. Я всегда чувствую, когда язык меня хочет. И никогда ему не отказываю. И мне с ним всегда хорошо. А ему со мной? Иногда мне кажется, что — да, иногда — что так себе. Со всей определенностью: ему никогда не бывает так хорошо, как мне». («Сурдоперевод»)4
То, о чем совсем недавно писать можно было лишь в стол (по самой разной проблематике: эротика, гомосексуализм, хоррор, армейская дедовщина, бандитский и тюремный быт, запретные темы отечественной истории, советские бомжи и проститутки, алкоголизм, наркомания, нищета; просто — искренность, ставшая «новой искренностью» Д.А. Пригова), без цензуры выходило немалыми тиражами. В перестроечную эпоху это прочитывалось от корки до корки. Со всеми, еще непривычными для мейнстрима и массового, малоискушенного читателя феминитивами, анжамбеманами, вульгаризмами, обсценной лексикой, жаргонизмами и архаизмами, неологизмами и просторечиями, верлибрами и вербатимом, окказионализмами, концептуализмами, сексоцентричностью и прочим.
Стоит отметить: несть числа тем, кто в тот бурный постимпрессионистский поток вступал, но в итоге на слуху остались считаные имена и фамилии, что дело обычное.
От печки, от яйца
курсивом старательным
глаголом жги сердца,
лечи прилагательным,
сей милость, нежность, смех,
унынье выпалывай.
Ты пишешь лучше всех
стихи Веры Павловой.
Слухи же об отсутствии Веры Павловой как таковой оказались сильно преувеличены, будь к месту Марк Твен помянут.
С Верой Павловой я давно знаком по ее книгам и публикациям в периодике, одному общему участию в обсуждении в зуме, а также по воспоминаниям о семье, рассказам о личной жизни и ее высказываниям по различным поводам в жанре интервью. Мы никогда не встречались лично, но у меня сложилось впечатление, что мало кому из современных поэтов так подходит известная формула местоприложения во вселенной, высказанная Юрием Олешей: «Я всегда был на кончике луча». Это отнюдь не исключает сложных поворотов в его судьбе и трагизма биографии в целом — вполне достаточно прочитать ради ознакомления с темой статью в Википедии, не вникая в подробности, к примеру, глубокого исследовательского труда Аркадия Белинкова «Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша».
И у Веры Павловой свой перечень неудач, разочарований и потерь. Однако речь о том, что при судьбе-индейке и жизни-копейке внутри человек освещен лучащимся светом, он очарован каждым мгновеньем прекрасным и освящен особой сенсорикой приятия жизни: оснащен открытыми всему доброму-разумному-вечному чувствами и позитивно настроенной оптикой. При этом прагматический релятивизм, карнавализация и остроумие (от «острого ума»), нередко перерастающее в сарказм, никак не противоречат изначально заданным координатам: всегда быть на кончике луча. На краю, на границе, над пропастью, с восторгом ощущая невесомость тела, полеты души и близость к божественному, что и есть, вероятно, предназначение духа.
Шторы врозь — и ахнуть: белый свет.
И подметить, с памятью сверяясь:
первый снег, как истинный поэт,
повторяется, не повторяясь.
Первая любовь. За годом год,
первенство вторым не уступая,
он идет, идет, идет, идет…
Дождь — тебе, мне — первый снег, Даная.
Такая впечатленность миром (вспоминается строчка у Алексея Парщикова: «как впечатленный светом хлорофилл…») и его нескончаемо пронзающими лучами влечет за собой и соответствующее отношение к тем, кто этот мир населяет. Сам автор видит себя «небесным животным» (название первой книги Павловой, вышедшей в 1997 году), а близких и дальних окружающих, поголовно, хорошими и добрыми людьми. Здесь накладывается вневременная проекция на известного литературного персонажа, чей теологический герой на вопрос кентуриона Марка по прозвищу Крысобой: «“Добрые люди”? Ты всех, что ли, так называешь?» — отвечает без раздумий: «Всех, злых людей нет на свете».
Человечества одна
восьмимиллиардная,
я из космоса видна.
Видишь точку? Рада я,
что заметил Google Map
зону пикниковую,
где я режу сыр и хлеб,
сумки распаковываю.
Вера Павлова родилась в Москве в 1963 году и, судя по ее комментариям к собственной насыщенной открытиями жизни, кроме добрых людей, с другими не пересекается. И это понятно, когда речь идет о родных и близких! В пространном интервью5 — чуткие дедушка («Я не встречала человека добрее и мягче») и бабушка («Бабушка, родина моя»), любящие, счастливые папа и мама; добрый волшебник — родной дядя Боря; классные мальчишки во дворе и девчонки в классе. Лучшие и замечательные/выдающиеся учителя в секции по фигурному катанию, в средней школе, в музыкальной и в консерватории. Все до одного привлекательны мужчины в ее жизни («Как мало мне дано природой-дурой: / пристраивать в единственный зазор / несложную мужскую арматуру») и до последнего любимы мужья («в поисках слова вложу, приложу / язык к языку, вкусовые сосочки — к соскам твоим вкусовым»), не говоря о двух дочерях, верных подружках и героинях стихотворений, что не требует объяснений для большинства родителей.
Хотя и далеко за пределами семейного круга — только радость от общения с людьми и удача от осознания, что они твои современники: «Знаете, мы с мужем придумали игру “Хорошие люди”. Играем перед сном. Правила просты: я называю имя какого-нибудь хорошего человека, которого мы знаем оба. Например, победно восклицаю: Геннадий Комаров! А Коля торжествующе кроет: Алексей Алехин! Я, триумфально: Саша Генис! А Коля заходит с туза: Владимир Гандельсман! Так мы играем долго: число хороших людей в нашей жизни феноменально велико. И так нам становится хорошо! Лица этих чудесных людей роятся вокруг нас светлячками. Мы наглядеться на них не можем, до чего же хороши! Один из нас засыпает, а другой еще продолжает перебирать драгоценные имена…»6.
В таком нескрываемом наиве просматривается главная методологическая установка позитивизма, философского учения, в котором получить действительное знание возможно только эмпирическим путем, при этом теоретические размышления, не подкрепленные практикой, ценности не имеют. Выходит, что с кем бы Павлова ни встретилась на жизненном пути — все достойные и прекрасные люди, а незнакомцы-чужаки в городских прериях — разных сортов анонимы, но со сходными типологическими чертами: «На лица на улице пялиться: / ублюдки, жлобы, холуи…» Понятно, что для положительных характеристик всем им не мешало бы хоть раз повстречаться в жизни с Верой Павловой.
В этой шутке есть значительная доля исповедального нарратива, поскольку в своем творчестве Павлова открыта, как и все те немногие, кто не считает нужным долго фокусироваться на мерзостях человеческой души, семи смертных грехах, подлости, сплетнях, хамстве, ревности, обмане, предательстве и прочем. Оттого, вероятно, одна из главных тем ее поэтики — любовь-секс-эротика-греховность («Грех, он жалок, безответен, / две слезы ему цена. / Только смертный грех бессмертен. / Только в истине вина») — связана с обнаженностью души и тела.
И с наибольшей уязвимостью человека во время соития. Когда он более всего раскрыт, откровенен и счастлив, когда в невесомости оргазма — беспримесный кайф обладания, полное доверие, чистота отношений и светлое, лучащееся будущее: «Защищаешь меня грудью. / Прикрываю тебя со спины. / Дружно, как по команде / переворачиваемся на другой бок». В этой позе у Бродского в тексте возникает такое архаичное единение двух тел, что они срастаются в одно «небесное чудовище», каковым и были «две половинки» до хрестоматийного распада — «…Ибо в темноте — / там длится то, что сорвалось при свете. / Мы там женаты, венчаны, мы те / двуспинные чудовища, и дети / лишь оправданье нашей наготе».7
Любовь — урок дыханья в унисон.
Беда — урок дыхания цепного.
И только сон, и только крепкий сон —
урок дыхания как такового.
Освобожден от обонянья вдох,
а выдох не татуирован речью,
и проявляется в чертах — двух-трех
лица — лицо щемяще человечье.
Ты — человек. Запомни: только ты
и более никто — ни зверь, ни птица —
спать можешь на спине, чтоб с высоты
твое лицо к тебе могло спуститься,
чтоб, выдохнув из легких черный прах,
дышать как в детстве, набело, сначала,
и чтобы по улыбке на устах
твоя душа впотьмах тебя узнала.
Исчезают границы между «я» и «ты», пропадает чувство отчужденности — райское удовольствие является одним из признаков того, что рай есть и на земле. Очистившись, пройдя насквозь Чистилище, где все люди становятся добры и безгрешны, ты наблюдаешь свою Беатриче на колеснице, в зеленом платье и в плаще огненного цвета в окружении ангелов, бросающих цветы — и слышишь имя собственное во вселенском акте мистической любви. В «Божественной комедии» это единственный раз, в Раю, когда Данте назван по имени.
Встреча с любимой — и твое имя произносится вслух, и ты рождаешься в акте божественной риторики вновь. Рай и есть наступивший, длящийся оргазм, когда блаженные не имеют внешней оболочки, которая отделяла бы одних от других; они светочи, отличающиеся лишь интенсивностью сияния. Они уже не принадлежат самим себе.
Ласковый жест сгибаю как жесть
и строю дом, начиная с крыши.
Пишу то, что хочу прочесть.
Говорю то, что хочу услышать.
Пишу: горечь твоя горяча.
Молчу, по Брейлю тебя жалея.
Мурашки, ползите домой, волоча
нежность в сто раз себя тяжелее!
От узнавания, постижения контуров и смыслов собственного тела-страсти в своих ранних книгах Павлова переходит к постижению тел как слагаемых любви и ее суммы — с таким растворением друг в друге, которое возможно лишь при уходе далеко вовнутрь себя, когда именно там, в глубине, достигаешь не дна, а, к изумлению своему, слепящей, отражающей лучи поверхности.
В современной русской литературе такое проживание и переживание практически не имеет аналогов. Привычно постигаем диалог, в котором в женском начале всегда есть место подвигу мужского конца (здесь не о смерти); либо монолог от первого лица («Моя вагина — это любовь, история и политика. / Моя политика — это тело, быт, аффект. / Мой мир — вагина. И я несу мир, / но для некоторых я — опасная вагина, / боевая вагина. Это мой монолог»8, — здесь не только о сексе. Однако, когда в дуэте, что есть хор в последнем приближении, координаты трепетной плоти (во множественном числе) исчезают в едином и бесплотном, — то здесь о поэзии.
Так полно
чувствую твою плоть
во мне,
что вовсе
не чувствую твою плоть
на мне.
Или ты весь
во мне,
вещь-во-мне?
Или ты весь
вовне
и кажешься мне?
Поразительно, насколько все это совпадает с известным положением Элиаса Канетти, только, что называется, с другого бока. В книге-исследовании «Масса и власть», за которую Канетти в немалой степени и получил Нобелевскую премию по литературе (1981), речь идет о том, что барьеры, воздвигаемые людьми в обществе, обусловлены страхом прикосновения.
Человеку неприятно прикосновение постороннего, и даже одежда от этого не спасает: плоть под ней беззащитна, а ткань рвется. Прикосновение соседа в общественном транспорте не только отталкивает, но может восприниматься как угроза и агрессия. Только дома, за плотными стенами, когда вокруг нас те, с кем близость не вызывает раздражения, мы ощущаем себя более-менее расслабленно и в безопасности — как не вспомнить классическую строку из Роберта Фроста: «Сосед хорош, когда забор хорош».
носившие на руках
учили меня летать во сне
побеждаю страх
отвязываю кровать
на всех парусах лечу
шар огибаю земной
причаливаю к плечу
спящего рядом со мной
Прикосновение не отталкивает, когда «другой» нам приятен. Канетти говорит о том, что наше поведение на публике (в транспорте, в местах общепита, на улице), манеры и общепринятый этикет в общественных институтах обусловлены именно страхом, в подкорке, перед телесным прикосновением.
Все определяет степень человеческих контактов, людям привычней дистанцироваться друг от друга: «Удовлетворение от того, что ты выше других по званию, не восполнит утраченной свободы порывов. В дистанциях человек закостеневает. Они как колодки, не дающие сдвинуться с места. Человек забывает, что заковал себя сам, и тоскует по освобождению. Но как освободиться в одиночку? Что бы он ни предпринял, на что бы ни решился, он все равно в окружении, и окружающие сведут на нет все его усилия. Пока они сохраняют дистанцию, ему не стать им ближе…»
Граждане марионетки,
уклоняйтесь от объятий!
Перепутаются нитки
от лодыжек и запястий,
не распутать кукловоду.
И повяжут, и оженят.
И тогда прощай свобода
мысли и передвиженья.
После чего следует логический, основополагающий вывод у Канетти: «В тесноте, где ничто не разделяет, где тело прижато к телу, каждый близок другому как самому себе. Это миг облегчения. Ради этого мига счастья, когда каждый не больше и не лучше, чем другой, люди соединяются в массу».
Столько слез, ошибок, фраз,
сил, огня,
чтобы твой последний раз
был — в меня,
чтобы после без помех
в райсаду
пополам делить, как грех,
чистоту!..
Большая часть книги Канетти — о стремлении к счастью. В поисках ответа на вопрос, почему мы стремимся туда, где нас как можно больше (и какие это имеет последствия для психики, социума, идеологии и пр.), в потенциале — где все люди вместе, все общество в целом. И где страх прикосновения — в толпе — исчезает.
Большая часть текстов Веры Павловой — о счастье, в поисках ответа на диаметрально противоположный вопрос, почему мы стремимся быть там, где нас двое, то есть где ячейка общества (лексема, по-моему, из Кодекса строителя коммунизма) минимальна даже по отношению к классической нуклеарной семье? Телесное прикосновение и страх перед ним; телесное прикосновение и ни с чем не сравнимое счастье — в массе и вдвоем.
Отказать не могу,
мзду приявши махонькую,
отдаюсь языку,
мастерски подмахиваю.
— Ты велик, ты могуч, —
льщу ему, умасливаю, —
не забудь, не замучь
опытную, ласковую.
Если речь выше шла о содержании, то здесь самое время отметить форму. На протяжении десятилетий Вера Павлова пишет, по большей части, октавой, редко выходя на спенсеровскую строфу (девятистрочник). Той самой октавой, которой Пушкин сочинил поэму «Домик в Коломне» и начало которой по частотности цитирования в литературоведении в первой десятке из всего, написанного осенью 1830-го в Болдино: «Четырехстопный ямб мне надоел» (с продолжением: «…Им пишет всякий. Мальчикам в забаву / Пора б его оставить. Я хотел / Давным-давно приняться за октаву»).
Сжатые тексты, без традиционной для классических октав монотонии, в которых и прилагательные выдавливаются из строки (будто по известному совету Довлатова с Бродским), и пространные метафоры, что не означает отсутствия метафоричности в текстах Павловой («Стал каждый миг густым, как мед, / Лучистым, как янтарь. / Часам давно потерян счет. / И изгнан календарь. // Как ненавистен мне расчет/ И чувства про запас!/ Свой годовой любви доход / Я прокучу за час»).
В ее поэтическом собрании встречаются крупные формы — сразу, навскидку, «Акафист грешнице» (1999), «Попутные песни (двенадцать вокализов)» 2000 года. «Первая глава» (цикл из 14 сонетов о сотворении мира), но в основном это восьмистрочники, выступающие как отдельные главы при формировании поэтических сборников, при естественном различии в интонации, просодии, ритмике, темах9.
Знают ручка и тетрадь,
сколько зим и лет
врассыпную засыпать,
умирать след в след.
Глубока ли колея,
я узнать хочу.
Приближается моя
очередь к врачу.
Все это работает в одном и том же регистре: слова сближены, слиты уплотненным массивом короткого текста настолько, что их возросший магнетизм устраняет представления о боязни прикосновения вообще — сплетенье слов (плотность, словно на самой малой планете Солнечной системы Меркурии), скрещенье букв, «скрещенья рук, скрещенья ног, / Судьбы скрещенья».
Вероятно, такое единство содержания и формы найдено Павловой интуитивно (в случае замысла его амбициозность впечатляет)! Поражает, насколько ее миропонимание цельно представлено и структурно выстроено, до мельчайших знаков обнаженного тела, его синтаксиса и фонетики: «Слово. Слово. Слово. Слово. / Слово в слово. Словом. К слову. / Слово за слово. За словом слово. На слово. Ни слова».
Критик Игорь Шайтанов точно это формулирует, подкрепляя свою сентенцию знаковым примером из текста Павловой: «От метафизики складывающихся отношений, от нащупывания друг друга, от узнавания, путь прокладывается к физике твердых тел: Объятья — кратчайший путь / от твердого знака до мягкого, / от я до другого я».10
Отчужденность слов, отчужденность между людьми преодолевается в жанре поэтической миниатюры — восьмистрочной эпиграммы, представляя собой некий герменевтический круг, основанный на диалектике понимания целого и его единиц, когда равноценно влияние возникающих/существующих частей на общий алгоритм целого и необходимость постижения целого для понимания каждой его части. Это возможно в поэзии: «углубляя горло», как обозначила такой герменевтический процесс Вера Павлова.
Небытие определяет сознание.
Танатологика — наука наук.
Одностороннее осязание:
прикосновение теплых рук к негнущимся,
чтобы вложить послание
и пропеть, кому передать...
Небытие определяет сознание.
Но не дает себя осознать.
Каждый текст Павловой — законченное, герметичное произведение, равно как и каждая ее книга, поэтический сборник — в известном смысле «поэмы», полифонические композиции, выстроенные по аристотелевскому принципу мимесиса, то есть пятичастной композиции: от экспозиции через кульминацию к эпилогу. В масштабе поэтической книги это не сразу и не явно прочитывается, но так автором, очевидно, задумывается.
Нельзя не отметить, что Павлова окончила Академию музыки им. Гнесиных и до семнадцати лет сочиняла музыкальные произведения. Так что омонимы, «октава» поэтическая и интервал в восемь ступеней «октава» в ее творческой практике неслучайны.
Потенциал здесь велик, учитывая еще и дар Павловой соединять — физическое тело с астральным, два тела в единую плоть, слово и музыку: «На мой взгляд, поэзия ближе к музыке, чем к прозе. Помните эту страничку в книге, где я мечтаю когда-нибудь сделать концерт под названием “Песни без слов”? В двух отделениях. В первом отделении будут звучать “Песни без слов” Мендельсона, для которых я сочиню слова, а во втором отделении будут звучать “Песни без слов” Верлена, для которых я сочиню музыку. Песни без слов. “Все прочее — литература”».11
Эта цитата соотносит разные хронотопы, как посетителя библиотеки с посетителем концертного зала и как поэта с композитором. Этого можно было бы ожидать — и это представляет собой, вполне вероятно, следующий этап плана в масштабном проекте под названием «Вера Павлова», в основе которого: «Чувство плоти, вкус плоти, вес плоти, плоть плоти, музыка секреции и урчание живота как музыка жизни; соитие плоти, зачатие плоти, ее жизнь, ее смерть и ее преображающее оправдание в поэзии, — в этом поэтика Веры Павловой»12.
О жизни будущаго века —
на языке веков минувших…
О паюсная абевега
столетий, плавником блеснувших,
о путь от берега до брега
как от порога до порога!..
О жизни будущего века
я знаю много меньше. Много.
1 Здесь и далее — цитаты из стихотворений, стихотворения и тексты Веры Павловой, взятые из разных электронных источников (кроме отдельно указанных названий книг автора).
2 Лиtеrrатура. — № 194. — Май 2022. https://literratura.org/poetry/140-vera-pavlova-byt-soboy.html
3 «Наиболее сладкий миф — что я не существую, что за меня стихи пишет группа мужчин, как предположила Екатерина Орлова в статье “В раю животных” в журнале “Октябрь”». М. Поздняев, Интервью. Павлова Вера Анатольевна. https://litresp.ru/chitat/ru/%D0%9F/pavlova-vera-anatoljevna/intervjyu
4 А. Бондарева, «Стихи — это ВЫСШАЯ форма моего существования». Интервью с Верой Павловой. https://litresp.ru/chitat/ru/%D0%9F/pavlova-vera-anatoljevna/intervjyu
5 Л. Горалик. Поэтесса Вера Павлова: Однажды я три дня проходила в картонной маске свиньи. Интервью // Сноб. https://snob.ru/не разрешенное сочетаниеed/entry/56979/
6 Б. Кутенков, Л. Вязмитинова. Вера Павлова: «Эротический цветок лучше всего растет в теплице дома». Интервью // Формаслов. https://formasloff.ru/2021/06/01/vera-pavlova-jeroticheskij-cvetok-luchshe-vsego-rastjot-v-teplice-doma/
7 И. Бродский. Любовь.
8 Г. Рымбу. Моя вагина // ШОИЗДАТ. — 2020. https://shoizdat.com/galina-rymbu-moya-vagina/
9 «Почти у каждой из моих книг есть… как бы это назвать… техническая тема, что ли, которую редко замечают читатели. Ну кто догадается, что “По обе стороны поцелуя” — это книга о возможностях силлабики? Техническая тема “Записок счастливого человека” — попытка понять, где проходит граница между поэзией и прозой…» (Б. Кутенков, Л. Вязмитинова / Вера Павлова: «Эротический цветок лучше всего растет в теплице дома». Интервью // Формаслов. https://formasloff.ru/2021/06/01/vera-pavlova-jeroticheskij-cvetok-luchshe-vsego-rastjot-v-teplice-doma/)
10 И. Шайтанов: Современный эрос, или обретение голоса. Сайт Веры Павловой. https://www.verapavlova.ru/igor-shajtanov-sovremennyj-eros-ili
11 Б. Кутенков, Л. Вязмитинова, Вера Павлова: «Эротический цветок лучше всего растет в теплице дома». Интервью, ж-л «Формаслов», https://formasloff.ru/2021/06/01/vera-pavlova-jeroticheskij-cvetok-luchshe-vsego-rastjot-v-teplice-doma/
12 Цитата из статьи Павла Белецкого в рецензии Е. Лесина «Плоть поэтической плоти» // Книжное обозрение. — № 50. http://old.russ.ru/krug/20001212.html
|
