|
МЕМУАРЫ
Об авторе | Михаил Николаевич Кураев родился в 1939 году в Ленинграде. Работал в сценарной коллегии «Ленфильма», по его сценариям снято пятнадцать художественных фильмов. Лауреат Государственной премии России, премии Правительства Санкт-Петербурга, премий журналов «Знамя», «Новый мир», «Звезда», «Нева», премии «Ясная Поляна». Живет в Санкт-Петербурге.
Михаил Кураев
Несколько страниц из жизни Каплера
— Знаете, Миша, мы будем с вами дружить, — взглянув на часы, произнес на прощанье Алексей Яковлевич.
Такое завершение нашего двадцатиминутного разговора стало для меня полной неожиданностью.
Дело было на «Ленфильме» летом 1975-го.
Год явно благоприятствовал добрым делам. В апреле, наконец, закончилась сопровождавшая холодную войну горячая война во Вьетнаме, стоившая полутора миллионов жизней военным и двух миллионов жизней мирного населения. В отношениях Советского Союза и США наступило потепление. 1 августа в Хельсинки 35 государств подписали соглашения по безопасности и сотрудничеству в Европе. А совместная космическая программа «Союз — Аполлон» вознесла советско-американские отношения на небывало высокий уровень.
Смешно, конечно, но, если бы не эти события, едва ли судьба привела Алексея Яковлевича Каплера в мой кабинет на «Ленфильме».
Эхо Хельсинкских соглашений неожиданно отозвалось… в планах киностудии.
Уже невозможно вспомнить, как возникла идея советско-американского фильма по сказке Метерлинка «Синяя птица».
1975 год — время надежд на чудо.
Надо думать, не случайно в его чаянии выбрали подходящую ко времени сказку. Но киночуда не произошло, хотя средства были мобилизованы, что называется, по максимуму.
Бюджет в двенадцать миллионов долларов. Режиссер — Джордж Кьюкор, поставщик «золотого фонда» Голливуда: «Филадельфийская история», «Газовый свет», «Моя прекрасная леди». Оператор — Йонас Грицюс, блистательно снявший фильмы «Гамлет» и «Король Лир». Самая высокооплачиваемая актриса в мире, Элизабет Тейлор, мать пятерых детей, была приглашена на роль Света, Материнской Любви. Джейн Фонда — Ночь. Ава Гарднер — Удовольствие. Сисели Тайсон — кошка Тилетта. Какие имена!
На роль пса Тило пригласили американца Джеймса Коко. Увы, наша пища оказалась ему не по нутру. Не мог ничего есть, кроме хлеба с маслом, началось воспаление желчного пузыря. Заменили Джорджем Коулом.
Кстати, печальная история с Джеймсом Коко — все-таки исключение.
Нельзя сказать, чтобы я был поклонником ленфильмовской столовки: на каждом профсоюзном собрании осыпали нашу кухню и вороватых кухарей гневными стрелами. Но как же были утешены мои патриотические чувства, когда я видел, с каким наслаждением американские участники съемочной группы «Синей птицы» поедают биточки с недовложением мяса до сорока процентов (из протокола ОБХСС), хлебают, обмениваясь улыбками, наш гороховый суп на копченых ребрах неизвестного животного и оставляют на столах только что не вылизанные тарелки, с европейской тщательностью вычищенные корочкой хлеба от остатков мутной фасолево-соевой подливы!
Думаю, что восторг вызывали не сами харчи, а их цена.
За обед из двух горячих блюд с хлебом, закуской и компотом нужно было выложить всего один рубль!
За доллар в 1975 году давали 73 копейки. Но за один доллар в Лос-Анджелесе или Нью-Йорке не проедешь ни на автобусе, ни на метро, а запеченная сосиска в тесте обошлась бы в полтора, а то и два доллара. Звезды и работники высшего звена питались отдельно. Можно представить, какую славу (рекламу!) ленфильмовской столовке американские кинематографисты среднего звена принесли в Соединенные Штаты и непосредственно в «хваленый Голливуд».
В остальном же экранизация оказалась провальной и не была замечена критикой.
Фильм снимали в нашем Втором творческом объединении, где я уже четырнадцатый год служил в сценарной коллегии.
Не могу даже припомнить, обсуждали ли мы сценарий или все решалось на высшем уровне. Но как раз для работы над сценарием был приглашен Алексей Каплер. Его жене, поэту Юлии Друниной, предложили написать тексты к музыкальным номерам, на что она выразила согласие. В конечном счете, Юлии Владимировны в титрах фильма не оказалось, а рядом с Каплером появились Хью Уайтмор и Альфред Хэйес, не оставившие следа ни в коридорах «Ленфильма», ни в моей памяти.
О, вокруг детской сказки кипели нешуточные страсти взрослых. Все стремились под знамена «Синей птицы». Казалось, втиснешься в съемочную группу, покажешь русский размах и американскую деловитость, и ты уже на Бродвее и на бульваре Сансет.
Сколько было желающих зацепиться хотя бы за подножку. Даже парторг студии, дама средних лет, готова была исполнить девичью роль помрежа с хлопушкой, ради, естественно, укрепления советско-американского культурного содружества…
Для Алексея Яковлевича возможность оказаться в Америке, где он уже бывал неоднократно, где был избран вице-президентом Международной гильдии сценаристов, разумеется, приманкой не была.
Итак, в один прекрасный день я увидел Каплера, неприкаянно прогуливающегося по коридору нашего этажа. Редактором на картине «Синяя птица» была моя коллега Ирина Тарсанова, ревниво оберегавшая именитого сценариста, так что с ним знакомы мы были в пору его визитов на «Ленфильм», что называется, шапочно.
Каплер! В одиночестве! На «Ленфильме», знакомом ему еще с праматери «Севзапкино»…
Я подошел и спросил: «Вы кого-то ждете?» — «Жду, когда касса откроется, мне надо деньги за билеты получить…» До открытия кассы после обеда оставалось с полчаса. «Может быть, у меня подождете?..» — «Спасибо. Пожалуй…»
Если бы я мог предположить, что наше получасовое общение обернется подарком судьбы, конечно, я запомнил бы все, о чем говорили. Но запомнилась лишь фраза, прозвучавшая по истечении получаса: «Мы будем дружить…».
Когда это тебе, тридцатипятилетнему, говорит семидесятилетний патриарх сценарного цеха, человек знаменитый, впору и возгордиться. Но тогда я не придал серьезного значения словам о предстоящей дружбе, сочтя сказанное данью вежливости. Хуже того, в них я услышал что-то из детства, из самых первых опытов выстраивания отношений, когда ты говоришь с замиранием сердца девочке, или, с надеждой на взаимность, пришедшемуся тебе по сердцу мальчику: «Давай дружить…». Мне лишь предстояло узнать, что детскую открытость Алексей Яковлевич сохранил и пронес через всю свою жизнь.
Трудно, рассказывая о замечательном и знаменитом человеке, с которым пересеклись пути, удержаться от тщеславия. Но я отдаю себе отчет в том, что мое знакомство с Каплером в его насыщенной судьбе лишь крохотный эпизод. Воспользуюсь этим сценарным термином. Есть даже такое амплуа — «актер на эпизодические роли» или «на роли второго плана» — похоже, такая роль на этот раз досталась мне.
Наверное, надо сказать, почему вдруг решился, спустя почти полвека, рассказать о человеке, ставшем легендой в истории отечественного кино, начинавшего в блистательной компании Эйзенштейна, Довженко, Козинцева, Ромма, Герасимова…
Легендой стала история его «романа», беру это слово в кавычки, с десятиклассницей Светланой Аллилуевой, за что он поплатился как раз десятью годами лагерной неволи по воле всевластного отца московской школьницы.
Сам Каплер не делал из своей биографии тайны, какие-то фрагменты из собственной жизни были отданы вымышленным персонажам и стали страницами прозы и сценариев. Давно опубликованы воспоминания тех, кто был близко знаком, сотрудничал и дружил с Алексеем Яковлевичем.
Два обстоятельства: художественная интерпретация фрагментов своей биографии в прозе и сценариях и несовпадение воспоминаний о Каплере с тем, что он сам в свое время мне рассказывал, и заставили меня заглянуть в кладовую памяти. Нет, мне не воссоздать ни интонацию, ни стиль разговора Алексея Яковлевича, ни его окрашенное самоиронией повествование о событиях драматических, трагических, выпавших на его долю. Но у меня нет другой возможности отдать дань благодарности за доверие, за, увы, недолгие годы дружества, этому удивительному человеку, умевшему жить с открытой душой во времена, когда двуличие было для многих условием выживания.
Круг лиц, с которыми волей, а десять лет и неволей, приходилось общаться Алексею Яковлевичу, чрезвычайно обширен. Притягательным было не только его человеческое обаяние. Вокруг тех, чей авторитет в профессии несомненен, чей голос в общественной жизни слышат все, с чьим мнением вынуждены считаться и власти предержащие, всегда роится немало искателей разного рода помощи и поживы. Дальновидных угодников в Питере было полно, к примеру, около Лихачева и Гранина. Вот и в московской кинокомпании расположение, доверие и поддержку Каплера трудно было бы переоценить, и, как правило, ее находили.
Представляю, как безотказный, неподдельно обязательный Алексей Яковлевич огорчал жену, когда она видела рядом с ним очередного просителя, прилипалу. Помню глаза Юлии Друниной, когда Каплер привел меня к себе в гости в Москве на Красноармейскую: «Еще один… Когда же вы оставите его в покое?!» Не мог же я вот так, после «здрасте» в прихожей, объявить: «Не просил. Не прошу. Не буду ни о чем просить. Сам до сих пор не знаю, почему я здесь…»
Это был, пожалуй, единственный гостевой визит в дом Алексея Яковлевича. В течение же последующих четырех лет, последних лет его жизни, чувствуя настроение жены, Каплер предпочитал встречаться в ресторанах гостиницы, когда наезжал в Ленинград, или в Доме писателей и Доме кино в Москве.
То, что я услышал от Алексея Яковлевича, быть может, чуть дополнит, а то и скорректирует уже сказанное и написанное о человеке, достойном благодарности за щедрость сердца, за талант, за пример сохранения всей полноты человеческого достоинства даже в бесчеловечных порой обстоятельствах.
А память у Алексея Яковлевича была до завидного отменной.
После отбытия целиком второго тюремного срока и реабилитации Каплера восстановили во всех правах, и уже с 1954 года он вел сценарную мастерскую во ВГИКе. В урочный час и с надлежащей торжественностью решили вернуть орден Ленина, полученный еще перед войной, в 1938-м. Алексей Яковлевич взял награду в руки, перевернул и посмотрел номер. «Это не мой орден, — сказал он, удивив благодетелей своей памятью. И пояснил: — Если это новый орден, то получается, словно вы меня награждаете. А за что? Если есть возможность вернуть мне мой орден, буду признателен, а новый принять не могу».
Нетрудно представить себе смущение, досаду, недоумение, а может быть, и обиду решивших осчастливить, наконец, человека, ни за что отбывшего десять лет в неволе. И вот, вместо благодарности такой афронт. Реабилитированные генералы с почтением принимали что дают, а этот… А этот — номер помнит! И представьте себе, нашли благодетели орден, тот самый, с номером, сохранившимся в памяти орденоносца. Вроде как и орден, разлученный с орденоносцем, был вызволен из заточения.
И снова об удивительной памяти Алексея Яковлевича.
В начале июля 1953 года начальник внутренней тюрьмы на Лубянке в своем кабинете объявил Каплеру об освобождении и спросил, куда он сейчас пойдет.
«К сестре», — сказал Алексей Яковлевич.
«Наверное, ее надо предупредить, — предложил любезный тюремщик. — У нее есть телефон?»
Каплер назвал номер.
«Алексей Яковлевич, — начальник тюрьмы от души рассмеялся, — пока вас не было в Москве, поменялись АТС, и такого номера уже нет. Дело поправимое».
Через десять минут Каплер из кабинета начальника внутренней тюрьмы на Лубянке доложил сестре: «Это Люся1. Я сейчас в Москве. Очень хорошо, что ты дома, я через час приеду».
Рассказываю об этом, не только свидетельствуя цепкую память Каплера. Мне случилось читать в воспоминаниях людей, знавших Алексея Яковлевича, о том, как ему перед выходом на свободу вернули записную книжку (!), как он на улице бросился к телефону-автомату, как, услышав его голос, на том конце бросали трубку… Наверное, мемуаристов нет-нет и подводит память. Даже если представить возвращение телефонной книжки в день освобождения, то все равно ее непригодность, в связи с изменившимися в Москве номерами, очевидна. Стало быть, и телефон-автомат, и брошенные перепуганными бывшими друзьями телефонные трубки едва ли правдоподобны.
В свою очередь, постараюсь воздержаться от соблазна дополнить биографию Алексея Яковлевича от щедрот своего сердца и фантазии.
А к истории процедуры освобождения летом 1953 года еще вернемся, поскольку она памятна мне по рассказу Каплера, своеобразно пересказана мемуаристами, а еще ее версию я увидел в его повести «Строитель», где героя так же освобождают непосредственно на Лубянке.
В Интернете сообщается, что Каплер окончил гимназию. Где? В Киеве. Какую? Когда? Об этом сообщить не захотели или не сумели.
Алексей Яковлевич гимназию не окончил, его оттуда выгнали. И причиной тому послужила девочка-гимназистка. История, прямо скажем, не для анкеты.
Каплер признавался, что, не располагая решительно никакими театральными способностями, театр, как и синему, любил и потому был непременным участником представлений, устраивавшихся в киевской гимназии, где он как сын весьма состоятельных родителей благополучно набирался ума-разума.
Придет пора, и совсем скоро вместе с такими же юными киевскими кинопоклонниками и театралами Козинцевым и Юткевичем они устроят свой театр, для начала кукольный. Юткевич крутит шарманку и читает текст, Козинцев играет Балду, Каплер — попа. И Крещатик на первый Красный Первомай в Киеве в 1919 году они украсят праздничными плакатами. А еще будут расписывать агитвагоны, устраивать представления на площади, наконец, уже в Петрограде учредят вошедшую в историю ФЭКС (1921–1926). «Фабрика эксцентрического актера» — она же школа, она же — студия, где недоучившиеся гимназисты 16-летний Козинцев и 19-летний Трауберг стали учителями и проводниками нового искусства. Театральный Октябрь: Мейерхольд, Таиров, Вахтангов, Евреинов и, конечно, ФЭКС — это поиск новых путей в сценическом искусстве. Время отринуло привычный круговорот, сбилось на эксцентрическое кружение… Одним из «эксцентрических актеров» станет Алексей Каплер.
Но это впереди, а пока более даровитые участники школьной самодеятельности доверяли ему лишь двигать занавес. Проделывать эту работу нужно было, самому скрываясь за полотнищем. Скромная, но очень важная, ответственная роль.
Дело было до Февральской революции, упразднившей гимназии.
Увы, не помню названную Алексеем Яковлевичем дату, когда в Киев из Петрограда нагрянула инспекция Министерства просвещения. Естественно, в столице должны были узнать, что в гимназиях Киева не только учат и воспитывают верных престол-отечеству подданных, но и поощряют дарования молодых людей. Было назначено гала-представление в женской гимназии, располагавшей прекрасным актовым залом. Между мужской и женской гимназиями давно установились добрые отношения, и совместное выступление не обещало сложностей.
Программа была составлена по нарастающей, для финала припасли «бомбу» — «Цыганочку» в исполнении молодой особы предвыпускного класса. И собой хороша, и плясала огнево. Имя же ее, как говорится: «Ты, Господи, веси». Алексей Яковлевич, естественно, помнил, я же в памяти не сберег.
Юному Каплеру, зарекомендовавшему себя мастером открывать и закрывать занавес, доверили деликатнейшую обязанность. У не по возрасту развитой красавицы была грудь, не вмещавшаяся в представление блюдущих нравственность педелей о предельных размерах груди для гимназистки. Как уж там обходилось в повседневности, неважно, а вот перед выступлением этот роскошный предмет соблазна укрощали. Ответственную работу — пеленание, стягивание и закрепление — поручали Каплеру, надо думать, по сумме его достоинств: природная деликатность, крепость рук, и, быть может, безупречная работа с занавесом.
Выступление перед столичной инспекцией, расположившейся в первом ряду актового зала, повышало ответственность и пробуждало волнение.
По мере движения концерта аплодисменты столичных гостей нарастали. От вежливых за чтение басен малышами до искренне благодарных за уморительно-смешную чеховскую «Канитель». Публика была разогрета, подготовлена, а потому великодушна и снисходительна.
У гимназического начальства блестели глаза в ожидании заключительного номера, исполнявшегося, как правило, еще и на бис.
И вот Каплер мастерски открыл сцену, полминуты ожидания, грянул школьный оркестр… и она вылетела, как пламя, неудержимая, со строгим лицом знающей себе цену цыганки.
Гости воодушевились.
И здесь неукротимая природа взяла свое! Спеленатая грудь рванулась на волю, явив почтенной публике всю свою весьма объемную красу. Сидевшие в задних рядах гимназисты приветствовали сюрприз лошадиным ржаньем и аплодисментами.
Прервалось дыхание у столичных гостей.
А гимназическое начальство, если бы не сидело в креслах, пало бы ниц, провалилось под пол от бессилия и непоправимости случившегося.
Красавица, прикрывая ладонями и локтями свой срам, кинулась за кулисы…
И вот здесь выступил со своим номером Каплер. Вместо того чтобы, толкая перед собой занавес, милосердно закрыть сцену, он вылез вперед и потянул занавес за собой, едва держась на ногах от смеха.
Ржание в задних рядах и демонстративный, циничный хохот негодяя на сцене — это уже вызов, подрыв основ, нравственное падение, в конце-то концов, такое нельзя прощать!
Первое лицо инспекционной делегации решительно поднялся и во главе своей свиты покинул зал.
Красавицу вышибли из гимназии на следующий день. Через полгода она вышла замуж за блистательного офицера.
Вышибли из гимназии, не дав закончить курса, и Алексея Каплера.
Не удалось окончить Киево-Печерскую гимназию и другу Каплера Грише Козинцеву, в гимназию угодил снаряд, всех распустили, занятия не возобновлялись. Гимназию закрыли. И начались бессрочные каникулы.
У профессора ВГИКа, народного артиста СССР, постановщика «Дон Кихота», «Гамлета» и «Короля Лира», автора «Глубокого экрана» и «Пространства трагедии» только шесть классов образования.
С гимназией молодым людям не повезло. А что же дальше? А дальше будет то, что они — Каплер, Юткевич и Козинцев — через тридцать лет назовут «незабываемым бредом нашей славной юности»!
Исключение из гимназии, в конечном счете, событие вполне заурядное, но, оглядываясь назад, в контексте свершившейся судьбы, понимаешь, что юного Каплера выкинули не только из гимназии — выкинули из ожидавшей его заурядной жизни сына богатых родителей. Гимназия, университет (окончивших гимназию принимали без экзаменов), наследство, служба казенная, а то и служение своей богатой недвижимости… Нужно было оказаться на воле, напитаться свободой, оторваться от липкой пошлости земного тяготения, поверить в себя, чтобы предуготовиться к другой жизни, какой еще не было, и какую он будет сочинять и строить с такими же, как он, молодыми сообщниками, отвергнувшими главные заповеди прежней жизни: власть денег, мещанское благополучие. И не случайно, я думаю, их манифестом (Козинцев, Трауберг, Эйзенштейн, Каплер) стала растерзанная в клочья «Женитьба» Гоголя. Их первая заповедь — независимость от кассы! А выгодная, хорошо рассчитанная, удачная женитьба — залог благополучия и счастья. Вот с этим счастьем и поквиталось опьяненное революцией новое племя.
«Мещанство, — по определению Герцена, — как толпа сплоченной посредственности» на всю жизнь останется их врагом. Без этого не понять ни «Мишки против Юденича», ни «Похождений Октябрины», ни «Нового Вавилона», ни трилогии о Максиме. Маяковский был для них великим поэтом, потому что в 1918 году смог написать «Оду революции». И уже в конце 1920-х предупреждал о двух врагах построения нового общества без власти денег, без власти собственности — мещанстве и бюрократизме. Вот где притаилась и ждет своего часа контрреволюция! Гениальное прозрение художника.
«Клоп» и «Баня» остались неуслышанным предупреждением.
Кстати, сценарий «Позабудь про камин», из которого родилась пьеса «Клоп», был написан для молодых Козинцева и Трауберга, друживших с Маяковским. Самоуверенные (чего бы они стоили без этой самоуверенности!) ученики отказались от сценария своего кумира, не услышали грозного предупреждения, по признанию автора сценария, рожденного «громадой обывательских фактов». Козинцев и Трауберг еще не изжили романтики революции. Они поставят фильм «Одна» о борьбе с кулачеством, они задумают, но им не разрешат поставить фильм о Карле Марксе! Лишь спустя тридцать лет постановка Сергеем Юткевичем и Валентином Плучеком «Бани» (1953) и «Клопа» (1955) в Московском театре сатиры стала для них открытием, поразила своей современностью!..
Приходится ссылаться на опыт и творчество соратников, единомышленников, современников Каплера, он же из творческой жизни, из естественной эволюции художника был насильственно изъят. Десять лет жизни от сорока до пятидесяти.
Мои заметки — не жизнеописание Алексея Яковлевича Каплера, это скорее что-то вроде приписок на полях биографии, штрихи к портрету. На этом портрете у моего героя челюсть на сторону. Ему четырнадцать лет, и вот, как сказал Каплер, первая встреча с критикой. А виной постоянная смена власти в Киеве в мятежные годы Гражданской войны.
В синема давали двенадцатисерийные «Тайны Нью-Йорка». Но после четвертой серии, надо думать, каждая серия шла не один день, власть в городе менялась. Жизнь замирала, владельцы кинотеатра выжидали. Наконец, жизнь возвращалась в свое русло, но «Тайны Нью-Йорка» начинали показывать с первой серии. Нетерпеливым юным зрителям, жаждавшим узнать, что же было дальше, ничего не оставалось, как самим досочинять, спасется ли Элен Додж и что придумает детектив Жюльен Карель. И каждый отстаивал свою версию продолжения событий. Из неопровержимых аргументов был кулак. Неделю будущий вице-президент Международной гильдии сценаристов, до конца боровшийся за свой вариант развития сюжета, ходил со свернутой на сторону челюстью. Событие сохранилось в его памяти как «первое столкновение с критикой».
Преодолев некоторую долю сомнения (читающий, надеюсь, поймет меня), позволю все-таки рассказать о том, как Эйзенштейн, Ромм, Довженко, Герасимов и Каплер… пили пиво.
Так случилось, что после какого-то худсовета на «Мосфильме» честная компания отправилась отведать пенного напитка. Время летнее, довоенное, все молоды и уже знамениты, в меру беспечны. Постарше только Эйзенштейн. За глаза Эйзенштейна зовут Стариком. Старику тридцать с хвостиком, всего на пять лет старше Каплера. Не в возрасте дело, Каплер напомнил, каким безусловным авторитетом для всех был Сергей Михайлович, он же — Сережа. Чтобы сравняться с несравненным, ему подражали. У Старика появился предлиннющий шарф. И тут же коллеги обзаводятся похожими шарфами. У Сергея Михайловича особого покроя кепка. И ее копии появляются на головах коллег. Но когда стало известно, что Эйзенштейн взялся за изучение японского языка, а французский, немецкий и английский он знал с ранних лет, число подражателей резко сократилось.
Итак, дело было в пивной «Эльбрус», заведении с хорошей репутацией.
Как одновременно все, что называется, засели в траншею, так одновременно потребовалось освободить емкости для новых возлияний. Дело житейское. Отправились в туалет. Каплер объявил: «Кто первый остановится, то бишь опорожнится, тот и платит!»
Отягощенные выпитым охотно согласились.
Заняли надлежащие позиции и зажурчали, приглядывая за соседом.
Может быть, Алексей Яковлевич и назвал первого сошедшего с дистанции, я не упомнил, но теперь едва ли имя расплатившегося за выпитое в тот день будет восстановлено в истории отечественного кино.
Один за другим будущие корифеи советского кинематографа сходили с дистанции и приводили в порядок свою амуницию. Лишь Сергей Михайлович Эйзенштейн был неиссякаем и, к общему изумлению, и здесь, как и во всем, оказался недосягаем: «Мы молча стояли и смотрели, не веря своим глазам. Пили-то одинаково!»
Эйзенштейн, разумеется, как и полагается солисту, не замечал упертых в него глаз и продолжал делать простое житейское дело.
Но и прекрасное, как известно, имеет предел, и чудо не бывает бесконечным.
Сергей Михайлович завершил начатое и оправился.
«Сережа, как это ты?» — не удержался Каплер.
Эйзенштейн с небрежностью мастера, исполнившего впечатляющий аттракцион, бросил: «Я умею писать тонкой струйкой…»
Вот такой сюжет, достойный «Декамерона».
Анекдот? А ведь, пожалуй, нет. Потому и рассказан, потому и запомнился.
О пустяках Алексей Яковлевич мне не рассказывал. Вот и в этой забавной истории просвечивала притча, смысл которой мне помогла ясно сформулировать скульптурная композиция, увиденная ни много ни мало в Metropolitan Museum в Нью-Йорке. В отдельном зале на первом этаже была расположена деревянная скульптурная группа — «Тайная вечеря». Двенадцать резных апостолов. А посередине из гладкого телесного оттенка камня — Спаситель!
Черты на глади лица лишь обозначены пятью штрихами, как на детском рисунке. При этом, помнится, читался и взгляд опущенных глаз погруженного в себя человека…
Я был поражен мудрой простотой высказывания мексиканского скульптора. Ни словом, ни в музыке, ни в живописи невозможно с такой наглядностью воплотить глубинную мысль: ОН — другой!
И еще. Скульптуре вроде бы не свойственна ирония. А здесь — вот она, налицо. Мы-то не только понимаем, но и воочию видим, что ОН — другой, только апостолы этого не видят. И вот уже перед тобой миры, физически сближенные, но разной природы…
Да простится мне соединение забавного анекдота и гениальной, по моему убеждению, скульптуры. В конце концов, искусство не чурается самых неожиданных сопряжений.
Вот и ключ к рассказу о приключении в пивной. Это был рассказ о гении, о Другом. О бессмысленности подражания, о бесплодности соревнования.
Как хотелось бы, чтобы гениибыли похожи на нас или мы похожи на них, да только там природа другая, и в этом все дело!
Природа другая!
Не об этом ли и Пушкин в своем знаменитом письме Вяземскому, где защищает гения от толпы. «При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы — иначе». Естественно, коллеги Эйзенштейна — не толпа, и ни о каких «мерзостях» и речи нет, речь лишь о том, что привычный аршин не для всякой меры годится.
Сколько любви, восхищения и признания особых прав за небожителем можно было читать на светящемся улыбкой лице Алексея Яковлевича, вспоминавшего своего Сережу Эйзенштейна.
Вот так, припомнил, рассказал и словно снова побывал там, где еще не было ни войны, ни постановлений ЦК ВКП(б), ни унизительных проработок за низкопоклонство, ни смытых негативов…
Эйзенштейн умрет через три недели после своего пятидесятилетия, в феврале 1948 года, и успеет вернуть Каплеру, в промельк оказавшемуся в Москве в начале февраля, денежный долг, еще довоенный, о котором сам Каплер напрочь забыл.
Память — дело избирательное. Кажется, академик Иван Петрович Павлов остроумно заметил, что память — это свойство забывать ненужное.
Замечательная память была у Алексея Яковлевича Каплера.
И вот что он рассказал о своем пребывании «в промельк» в Москве.
Арестованный в феврале 1943 года и по воле отца московской школьницы обреченный на пять лет трудовых лагерей орденоносец, лауреат Сталинской премии первой степени, автор сценариев фильмов «Ленин в Октябре» и «Ленин в 1918 году», Алексей Яковлевич в феврале 1948 года покинул исправительно-трудовой лагерь в Воркуте. Отпущенному на свободу Каплеру было предписано отправиться прямым ходом в ссылку под городом Горьким и запрещено появляться в столице, где жила московская школьница под надзором своего ревностно заботливого отца.
…Алексей Яковлевич рассказывал и о своей истории со Светланой Аллилуевой, из чего я понял, что никакой истории, по сути дела, не было. Знакомство в декабре 1942 года и арест в феврале 1943-го, несколько встреч в присутствии майора в штатском, вот и вся история.
Как и полагается человеку, сумевшему сохранить неизбывный кристалл детской души на всю оставшуюся жизнь, Алексей Яковлевич мерил других людей как бы по себе. Но таких, как он, было мало, а сейчас, надо думать, и вовсе не осталось. Казалось бы, пять лет под конвоем могли бы освободить человека от иллюзий, но детям свойственно верить в чудо, и верить в то, что другие люди — тоже люди.
Надо думать, властные люди, взявшие на себя заботу о том, чтобы Каплер, как говорится в лагерных характеристиках, «твердо встал на путь исправления», совершенно не заботились о том, чтобы соответствовать какому-то там кем-то придуманному неведомо для чего понятию порядочный человек2.
Алексей Яковлевич полагал, что советская практика исполнения наказаний не треснет, если по дороге в ссылку он на один день заглянет в Москву, не для того, чтобы попытаться соблазнить еще одну московскую школьницу, а хотя бы повидаться с родными.
Повидался — и тут же на Казанский вокзал и скорее туда, «где жизнь, существенность и свет смиренно сходятся на нет», как писал незабвенный Александр Вельтман.
Не тут-то было.
Бесстрашные чекисты, не сводившие глаз с опасного преступника, вроде бы уже искупившего свою вину, оказались в затруднительном положении.
«С одной стороны — нарушил, с другой стороны — уехал».
Задача для Соломона, для Сократа, для Николая Ивановича, но не Ежова3, а Лобачевского с его неевклидовой геометрией…
К счастью, человек, сочетавший в себе одном всех трех поименованных выше мудрецов, в Москве нашелся и скомандовал: «Нэ понял? Взять!»
А как возьмешь, если поезд уже ушел?
Людям, не знающим, как трудно работалось воинам незримого фронта, все кажется просто. А оплошай, исполняя волю Хозяина, — сам станешь лагерной пылью, как образно говорили жрецы преосуществления, то есть, в данном случае, превращения живых людей в реальную лагерную пыль.
Между Серпуховом и Москвой зимой 1948 года дорога была, честно сказать, не такая, как нынче, и, тем не менее, автомобиль ЗИС-101 с тремя чекистами на борту, задержавшись отбытием из столицы, поезд догнал и даже немного перегнал.
К Алексею Яковлевичу, стоявшему в коридоре вагона и разглядывавшему здание вокзала, где отдыхал Толстой во время своих пеших походов из Ясной в Москву, подошли с двух сторон двое. Предельно вежливо попросили собрать вещи и выйти.
Обратный путь в Москву был почти прогулочно нетороплив. Уставшие от сумасшедшей гонки воины уже никуда не спешили.
Каплер на заднем сиденье, подпертый с двух сторон умиротворенными, исполнившими свой долг мужиками в штатском, терялся в догадках, но задавать вопросы своим попутчикам вполне резонно считал делом бессмысленным. Сам арест полагал недоразумением.
За полночь приехали в Москву, на Лубянку, на площадь Дзержинского. Посигналили у ворот. Вышел стражник и потребовал, как полагается, ордер. А ордера нет! Преступника брали по звонку. По телефонному звонку! Но в стране был порядок: арестовать по телефонному звонку — это пожалуйста, а вот поместить в узилище без надлежащего документа, — это извините.
Этак любой приедет и скажет: открывайте и примите.
Попутчики Алексея Яковлевича и «корочками» трясли, и карами грозили, но привратник был неколебим, стоял на своем праве и отстоял свою крепость от беззаконного вторжения.
От ворот — да еще от каких ворот! — поворот.
Сунулись в ближайшее отделение милиции — приткнуть задержанного хотя бы на ночь, хотя бы с пьяницами, шпаной и карманниками… Но и в милиции не дураки работали, как принять такого? Надо протокол, надо в журнал учета, а он не подпадает, и трезвый, и с виду приличный, и не украл, и не убил… Если бы по уголовке или правило перехода улицы нарушил — куда ни шло, а этот от ГБ, нет уж, лучше с ними не связываться. Чекисты сами кашу заварили — пусть и расхлебывают, а у милиции и своих забот хватает. «Вот, пожалуйста, звонят, драка в коммунальной квартире, пока там до смертоубийства не дошло, надо ехать, а посылать некого. Извините, товарищи, но вы уж как-нибудь сами…»
И снова: от ворот — поворот!
А беда еще и в том, что день оказался субботний. Уже и не день, а начало ночи. Дежурная служба на Лубянке тоже никуда телефонный звонок подшить не может. Вот и завтра некому будет ордер выписать. Отдыхают люди. Не железные. Значит, надо где-то приткнуться аж до понедельника.
Но нет таких крепостей, как сказал вождь, которые бы не одолели большевики.
Только надо теперь такую крепость найти.
И старшего, хотя под штатской одеждой не сразу и разберешь, кто старший, так вот старшего осенило — ЖЭК!
Отловили какого-то излишне старательного дворника, вышедшего на тротуар с лопатой чистить снег, сунули под нос книжечку и потребовали разбудить и привести начальника ЖЭКа.
Явился заспанный, в треухе и валенках на босу ногу, в шинели без погон, похоже из отставников. «Так и так, задержан особо опасный преступник, немедленно предоставить помещение для временного содержания!»
«Красный уголок вам подойдет?»
«Показывай свой красный уголок. Сортир есть?»
«Есть».
Осмотрели в бывшем каретном сарае во дворе красный уголок. Одна комната, вход прямо с улицы. Из мебели три ряда по пять штук откидных кресел. Стол, покрытый красной тряпицей, и графин с двумя стаканами. Портрет Анастаса Ивановича Микояна на стене.
Алексей Яковлевич проголодался, ел только перед поездом, а времени чуть не полдня прошло. Достал то, что ему домашние с собой накрутили. Вздохнул и пригласил к столу своих стражников. Те помялись для приличия, да голод не тетка. Вареная курица ушла в один присест. Задержанного утешили: утром в магазин сходим, все купим, не переживайте.
Три месяца назад отменили карточки, так что насчет продуктов можно было не беспокоиться.
Спать, сидя на откидных креслах, не очень-то способно, но день передремали, вот и ночь скоротали.
В понедельник старший смотался на Лубянку, вернулся на машине счастливый: ордер выписали, можно спокойно ехать на «внутрянку», во внутреннюю тюрьму, где Каплеру и объявили новый срок, снова «пятерку», на этот раз в Минлаге. Это в Коми АССР под Интой «минеральный лагерь», только что из особого режима переведенный в самый обыкновенный.
Везет же людям!
А в лагере одно из памятных знакомств впоследствии стало эпизодом в повести «Строитель».
Герой повести, начальник крупной стройки Ахметов, соратник Серго Орджоникидзе, после неожиданной смерти наркома оказался в лагере. И вот на дворе уже 1948 год. Заключенных по пять человек в ряд выводят из лагерной зоны на работу. Прозвучала команда: «Взяться под руки — шагом… марш!»
«Пятерки, взявшись под руки, двинулись вперед. Ахметов взял под руку своего соседа, но тот неожиданно выматерился, вырвал руку… Как бы извиняясь за свою грубость, сказал:
— Плечо у меня, понимаешь, повреждено. Отдачей, понимаешь.
И еще через сотню метров продолжил:
— Пьяный, понимаешь, был — сразу триста штук жидов пострелял. Ну, мне отдачей и повредило. В гетто дело было.
И Ахметов шел дальше под руку с этим человеком. Их охраняли те же конвоиры, те же собаки рвались с поводков за их спинами…»
В том, что рассказал мне Алексей Яковлевич, все было немного не так, вроде бы про одно и то же, но даже факт, что под руку с палачом идет «Ахметов», а не «Каплер», несколько меняет картину. Впрочем, судите сами.
Не шли на работы, а поздним зимним вечером возвращались с работ, стало быть, измотанные, промерзшие и голодные. Скорее хотя бы в тепло барака.
По заведенным правилам дневной конвой сдает заключенных лагерной охране. Пересчитывают всех, расписываются и запускают в зону.
День был тяжелый, морозный. Пересчитывая заключенных перед лагерными воротами, промерзшие конвойные тоже спешили в тепло, сбивались, лаялись и, наконец, последовала команда: «Ложись!» Был такой прием при пересчете. Считать неподвижно лежащих способней. А то, что лежать одетыми не ахти как, да еще и на снегу, для здоровья не полезно — так не на курорт приехали.
Вся колонна, утыкаясь носами в ботинки передних, шлепнулась на затоптанный снег. А вот по команде «Встать!» следовало, вскакивая, хватать соседей под руки, чтобы были отчетливо видны «пятерки».
Оторвавшись от снега, Алексей Яковлевич так крепко схватил соседа под руку, что тот от этого рывка и взвыл. Извергнув сквозь зубы все, что в таких случаях полагается произнести, пояснил насчет поврежденного плеча. Да, цифра совпадает, «триста жидочков», помню, но никакого «Пьяный, понимаешь, был… В гетто это было», ничего подобного в устном рассказе не звучало.
Разумеется, автор волен в своих решениях, однако, когда я прочитал эпизод в повести, невольно сравнил с услышанным в свой час от Каплера. И, что в отношении к художественному тексту совсем не обязательно, произвел простейший расчет. Триста выстрелов. В ленте станкового пулемета «Максим» 250 тех же винтовочных патронов… Соседу по «пятерке» для его «пьяного дела» нужно минимум триста патронов. Шестьдесят обойм по пять патронов, почти восемь килограммов боеприпасов. Картина неправдоподобная.
Добрейший писатель Алексей Яковлевич, движимый самыми лучшими чувствами, смягчил чудовищную историю. Цензура? Но повесть была переиздана в 1990 году, в тот самый год, когда Государственную премию попытались, но безуспешно, вручить Солженицыну за «Архипелаг ГУЛАГ». Не сомневаюсь в искренности признания реального палача о поврежденном плече, но поверить в то, что он «по пьянке» шестьдесят раз перезаряжал винтовку, поверить трудно. «Низкорослый угрюмый украинец», как его обозначил автор повести «Строитель», судя по всему, палач-то был не по случаю. И я запомнил на всю жизнь не того, что в повести, а другого, из рассказа в гостинице.
Почему Каплер в пределах, надо думать, возможного смягчил фигуру негодяя, введя ее в повесть? «По пьянке» — это у нас служит почти извинением и взывает к пониманию. Каждый персонаж у подлинного художника — это еще и он сам. За исключением тех случаев, когда автор, повествуя о себе, себе сострадает, себя прихорашивает, собой любуется. Нас поражают признания Гоголя о том, что все его герои и есть он, о том же говорил и Достоевский.
Возьму на себя смелость предположить, что Алексею Яковлевичу не достало воображения представить человека, в трезвом уме способного на чудовищное палачество. Может быть, отсюда и «пьянка»?
И, может быть, иногда лучше и не знать, как оно было на самом деле и кто реально стал прототипом персонажа повести или романа. Когда я читаю у Сергея Довлатова о том, что мне неведомо: про зону, про заповедник, про газетчиков в Таллине, охотно верю автору и целиком попадаю под магию слова, живого иронического рассказа. Но когда Довлатов рассказывает о похождениях его старшего брата на «Ленфильме», а мы с его братом были дружны еще с института, когда Сергей пересказывает студийные побасенки, полученные из третьих рук, когда пишет о визите Фурцевой на «Ленфильм», где ее никогда не было, тут уже и обаяние слова испаряется…
И надо ли пишущему помнить о том, что на свете могут жить люди, которые знают и помнят, как дело было?
Не стану пересказывать историю освобождения из заключения летом 1953 года Николая Ахметова, ее можно прочитать в повести «Строитель», а то, что рассказал мне о своем освобождении Алексей Яковлевич, мне читать в воспоминаниях его друзей не довелось.
В феврале 1953-го у Каплера истекает второй пятилетний срок. Из Инты его везут в Москву и снова помещают во внутреннюю тюрьму на площади Дзержинского. Поместили в одиночку. Ждет пересуда. Полная неизвестность. Умер Сталин. Донеслись толки про амнистию. Проходит месяц, второй. На допросы не вызывают. И нового приговора нет. Самый конец июня. Терпение лопнуло. Объявил голодовку. Повели к начальнику тюрьмы. Старый знакомый! Помнил его еще капитаном. Уже — полковник! Растут люди.
«Я знаю порядки, — заявил Каплер. — Вы не можете меня держать после окончания срока. Или новый срок, или отпускайте».
В ответ услышал: «Сейчас я не могу вам ничего сказать, — тон у начальника тюрьмы доброжелательный, спокойный; обращение по имени-отчеству. — Алексей Яковлевич, я предлагаю вам снять голодовку. Она совершенно бессмысленна. И ничего поменять не сможет. Я думаю, что ваше положение в ближайшее время изменится, изменится в лучшую сторону. Больше я ничего вам сегодня сказать не могу».
Каплер поверил и стал ждать. Кажется, уже через неделю его снова привели в тот же кабинет. Уже «с вещами».
Начальник тюрьмы объявил об освобождении, и дальше последовал звонок по телефону сестре Алексея Яковлевича, предупреждающий о его приезде.
«Вас проводят», — сказал начальник узилища, что вполне резонно: найти выход из этого здания, внутри которого еще одно здание, не каждому дано.
Вышли на улицу, пошли к трамвайной остановке. Сопровождающий объяснил, в чем была загвоздка.
«Вы удивлены, что затянулось с вами решение, но дело в том, что разоблачен и обезврежен агент международного империализма Лаврентий Берия», — как о вчерашней погоде сообщил попутчик в штатском на остановке в ожидании трамвая.
И вот тут Алексей Яковлевич не на шутку перепугался. Ни слова, ни жеста, ни звука. Он замер, готовый сесть в любой трамвай, лишь бы поскорее.
Как водится в таких случаях, все трамваи словно провалились.
«Вы мне, я вижу, не верите, но я вам говорю правду», — глядя на оцепеневшего Каплера, сказал любезный сопровождающий.
Наконец, трамвай пришел. Но и в трамвае Алексею Яковлевичу казалось, что весь вагон только и ждет, чтобы он как-то себя выдал…
Когда сестра открыла дверь, Каплер закричал: «Газету!»
Уж не сошел ли младший брат с ума в своих злоключениях?
«Газету! — требовал брат. — Газету!»
Наконец, сообразили. Нашли и дали в руки.
Развернул, убедился, отбросил…
«Вот теперь — здравствуйте!»
Каплер вернулся.
Приехав как-то в Москву в командировку, как мы и условились, позвонил Алексею Яковлевичу.
«Непременно надо повидаться, приходите в Дом кино к семнадцати часам. Можете? Если я немного задержусь, подождите».
«Неудобное место — Дом кино, я не член Союза, могут не пустить».
«Как так? Сколько лет вы на студии?»
«Четырнадцать».
«Сколько у вас как редактора фильмов?»
«Десяток».
«Но и по вашему сценарию фильм снят… Как же так? Хорошо, тогда приходите в Дом кино к шести, я вас встречу».
Рассказывать Каплеру обо всех заморочках и боях местного значения, связанных для меня в Ленинграде с вступлением в Союз кинематографистов, было бы жалобой турка. На расспросы Алексея Яковлевича отвечал кратко: пока не сложилось.
Прошел месяц-полтора, звонок из питерского отделения Союза, звонит оргсекретарь. Поздравил и пригласил получить членский билет, присланный из Москвы.
Удивился. Как это вдруг?
А как же решение нашей секции драматургии и критики? А как же решение нашей приемной комиссии? А как же решение нашего питерского правления? А как же питерская очередь на прием редакторов в Союз?
Лучезарно улыбаясь, оргсектретарь объяснил: секретариат Союза кинематографистов в Москве имеет право прямого приема в Союз, минуя все ступени восхождения, вхождения и вползания в кинематографический Эдем.
Тут только я вспомнил, что дружески ко мне расположенный Алексей Яковлевич — не только один из учредителей, но еще и бессменный секретарь, один из секретарей, Союза кинематографистов.
Догадываюсь, что Каплеру не составило большого труда на очередном секретариате сказать несколько добрых слов в мой адрес и предложить коллегам проголосовать.
Так вот в этом не составило большого труда, быть может, и кроется редкое и потому драгоценное свойство человеческой души.
Вот и думаю: писатель? сценарист? драматург? яркая личность? — да, конечно, но людей подобного склада, надо полагать, сама природа создает нам и в укор, и в пример, помогает хранить надежду на лучшее в людях и не дает людям «оскотеть», как говорил о единственной задаче искусства друг по жизни и брат по искусству Алексея Каплера Григорий Козинцев.
Более тридцати фильмов снято с участием Алексея Яковлевича. Какие-то фильмы канут без следа, как его первые режиссерские опыты: «Право на женщину» (1930) и «Шахта 12–28» (1931), фильмы о Ленине и «Она защищает Родину» стали достоянием истории, а с «Полосатым рейсом», похоже, зритель не собирается расставаться еще полвека…
Да, подлинное искусство не дает человечеству «оскотеть», но есть еще и люди, деятельно препятствующие этому попятному процессу одним своим присутствием и образом жизни, и Алексей Яковлевич Каплер среди них.
1 Люсей Алексея Каплера называли близкие.
2 Понятия «порядочность» нет даже в «Словаре по этике» под редакцией О.Г. Дробницкого и И.С. Кона (М.: Политиздат, 1965).
3 Николая Ивановича Ежова, возглавлявшего НКВД, а на последнем посту наркомат водного транспорта СССР, в мудрецы не зачисляю. В графе про образование у него значится: «незаконченное начальное».
|
