Дмитрий Бертман / Валерий Борщев / Екатерина Гениева / Георгий Елин / Модест Колеров / Лев Краснопевцев / Армен Медведев / Валерий Тарасов / Николай Якимчук

Современное меценатство: надежды и реальность

Современное меценатство:
надежды и реальность

Так бы и ушел в небытие живший в первом веке до нашей эры римский поэт, прозаик и общественный деятель Гай Цильний Меценат, когда б не дружба с великими Горацием, Вергилием, другими замечательными деятелями науки и искусства и всемерное покровительство им. Со временем имя Мецената стало нарицательным и давно уже пишется с маленькой буквы, обозначая человека, имеющего возможность — и делающего, творящего добро. Иными словами, благодетеля, благотворителя. Какое-то время назад русский язык обогатился еще одним словом, обозначающим близкое по смыслу понятие. Спонсор — хоть имя дико, но нам ласкает слух оно.

Меценатство, спонсорство, благотворительность в культуре — что это сегодня такое? В каком правовом, финансовом, нравственном поле живет этот вид деятельности? Хотелось бы узнать мнение на этот счет всех участников процесса: и дающих, и с благодарностью принимающих, и тех, кто хотел дать, да ему тоже дали — по рукам, и тех, кто просил, имея все основания, а ему отказали. Возможно, выскажется и кто-то из законодателей.

Дмитрий Бертман,
главный режиссер театра “Геликон-опера”

Если бы я был богатым человеком, я бы ни за что на свете не стал спонсором. Давать в нашей сегодняшней ситуации деньги — это значит выбрасывать их на ветер. Если, конечно, даешь не родным и близким тебе лично людям. Лишних денег не бывает. У самого богатого человека их все равно нет. То есть они, конечно, есть, но постоянно находятся в работе. Бывало, что мы со спонсорами нашего театра ходили в ресторан — и платил я.

Пока в нашей стране не существует законов о налоговых льготах для лиц, занимающихся спонсорской деятельностью, богатые люди могут помогать только тем, кого любят. Это как любовь к женщине: любишь — и хочется делать милые глупости, дарить дорогие подарки. Дарить подарки любимой — одно из самых больших удовольствий нашей жизни. Такое спонсорство — это скорее благотворительность в ее чистом виде. Давая деньги, многие из этих людей говорят: только не надо нам делать рекламу. Абсурд! Во всем мире все обстоит ровно наоборот. А у нас лишний шум вокруг спонсорства опасен и дающему деньги, и тому, кто их берет. Даешь — заплати, будь добр, налог. Берешь — могут сократить бюджетные поступления.

Но вернемся к любви. Для того, чтобы она возникла, нужно, чтобы потенциальный спонсор пришел — в данном случае, к нам в театр. Раз пришел, другой — и со временем понял, что жить без нас уже не может. И чтобы отношения складывались не как в опере “Севильский цирюльник”: “Вы дайте денег — а я вам все устрою!”, а спонсору самому должно захотеться что-то для нас сделать — дать денег, например.

Наш театр за почти десять лет своего существования прошел разные стадии спонсорства. В самом начале, когда было время повсеместных ларьков, нашелся один человек, хозяин маленького предприятия, обладатель маленьких денег. Для нас то, что он дал, было деньгами, достаточными для того, чтобы выпустить первый спектакль. Нашими благотворителями бывали и мелкие жулики.

С компанией “Смирнов” у нас был бартер. В спектакле “Летучая мышь”, где зрители как бы находились на балу у князя Орловского, их по ходу действия угощали водочкой. На каждый спектакль требовалось 10—12 бутылок. Мы договорились с компанией “Смирнов”, что мы их вписываем в программку как спонсора, а они нас обеспечивают необходимым количеством своей продукции. Это “спонсорство” довольно быстро закончилось. Водку мы давно покупаем сами. Правда, компания до сих пор фигурирует в программке — нам это дешевле, чем напечатать другую. В свой черед появится новая программка, уже, естественно, без упоминания фирмы.

Самое интересное из того, что существует сегодня в этой сфере, — это партнерство. Например, какая-то фирма участвует в одном или нескольких проектах нашего театра — а мы обеспечиваем “культурную программу” съезда этой фирмы.

Большое, генеральное спонсорство у нас произошло с “Ингосстрахом”, который полностью оплатил постановку “Сказок Гофмана”. Здесь тоже было партнерство — так, мы играли целую серию спектаклей специально для этой солидной, мощной фирмы и ее гостей. Но это спонсорство опять-таки связано с любовью: генеральный директор “Ингосстраха” Юрий Арнольдович Белов полюбил наш театр, ходил на все премьеры, на многие составы исполнителей, пока не осознал, что хочет — и может — нам реально помочь.

Был такой торговый дом “Всё-всё”. Его директор приходил на наши спектакли с пятью конвертами, в которых были какие-то суммы денег. После спектакля он подходил к артистам, которые ему наиболее понравились, и дарил им эти конверты. Вот такое индивидуальное спонсорство.

Еще есть спонсорство под конкретные проекты. Люди, дающие деньги, хотят видеть результат, ведь не секрет, что спонсорские деньги порой неизвестно куда распыляются или попросту разворовываются. Вот сейчас мы пытаемся найти — и частично уже нашли — спонсоров для создания первого в нашей стране профессионального оперного журнала. Люди, которые решаются дать на это деньги, верят, что конечный продукт не просто будет, но и сможет привлекать рекламу и даже приносить прибыль. Дают также деньги под проект какого-то фестиваля. Раньше сравнительно легко можно было найти спонсора под гастроли — просто так выехать за границу было трудно, человек оплачивал поездку коллектива — и ехал вместе с ним. Сейчас ситуация резко изменилась, но иногда под гастроли все-таки что-то получить удается. Правда, едет с нами уже не сам спонсор, а его реклама. Но и это становится все более проблематичным, так как мы стали работать с импресарио, которые зорко следят за соотношением спонсорских вливаний и стоимости рекламы. Мы не можем за сто долларов делать рекламу, например, в Париже!

Вообще, пока не будет соответствующей правовой базы, спонсорство у нас останется точечным. Оно будет зависеть от интеллекта спонсора, от качества продукции — ведь сколько театров, музеев, библиотек были созданы на спонсорские деньги и оказались нежизнеспособными! Сегодня предпочитают ставить на уже раскрученных лошадок. Или, опять же, влюбиться в какого-то исполнителя и помогать ему — и в его лице театру, в котором любимый играет. Все это связано с определенным кругом общения, с рекомендациями — очень редко бывает, чтобы человек пришел с улицы и сказал: я вам буду помогать. Чаще его все-таки кто-то приводит.

Что такое театр? Для чего он? Для развлечения, для радости — это раз. А кроме того, театр — это клуб. Здесь встречаются и общаются люди, говорящие на одном языке, единомышленники. Когда такое сообщество единомышленников возникло в нашем театре, произошли сдвиги и в спонсорстве. Люди стали вариться в нашей атмосфере, общаться с артистами, видеть, где чего не хватает и чем лично они могут помочь. А еще очень важно, что они видят: лошадка бежит не без их помощи, но она не остановится, даже если они и перестанут помогать, пусть и будет бежать несколько медленнее. Возможно, в этом случае на “Золотом петушке” в зале не стояла бы точная копия царской ложи из Большого театра, но было бы что-нибудь другое. Допустим, горшок с цветком. Фантазия танцует от суммы. Хотя, по моему глубокому убеждению, опера должна быть роскошной. Это прежде всего зрелище. Экономия здесь чревата... Слишком многое придется объяснять в программке. Кстати, в постановке “Золотого петушка” впервые принял участие, причем существенное, зарубежный спонсор — “Вестдойче Ландесбанк”, один из крупнейших в Европе.

Сегодня наши спонсоры — это наши друзья. Больше того, если человек по вполне естественным причинам перестает быть спонсором, он остается нашим другом. Мы продолжаем общаться, поздравляем друг друга с праздниками. Я могу многих попросить о какой-то помощи, не обязательно финансовой, так же, как могут попросить и меня. Мы можем вместе посмотреть видеокассету с какой-то новой записью, выпить по рюмочке коньяка, рассказать последний анекдот. Я пока не встречался с другими спонсорами, о которых доводилось много слышать, — с дельцами, которые занимаются спонсорской деятельностью для отмывания грязных денег.

Валерий Борщев,
депутат Государственной Думы

В законе “О благотворительной деятельности и благотворительных организациях”, принятом в 1995 году, закреплена налоговая льгота для предпринимателей: 3% от суммы прибыли, идущей на благотворительные цели. Но она практически не работает. Из-за сумасшедших налогов (их порядка 200, и они могут составлять до 80—90%) большая часть предпринимателей скрывает реальные доходы своих фирм, а 3% от “белой” прибыли составляют слишком незначительную сумму. Многие предприятия, оказывающие людям безвозмездную помощь, этой льготой даже не пользуются.

Вместо того, чтобы разработать стимулы, законодательство создает для благотворителей препятствия. Имущественные пожертвования облагаются налогом, и если, например, коммерческая структура хочет передать школе списанные компьютеры и другую оргтехнику, ей придется заплатить государству за свой порыв к милосердию. Поэтому “окамененное бесчувствие” (так называл жестокосердие Иоанн Златоуст), которое проявляют многие потенциальные меценаты, имеет иногда вполне практические корни: творить благо себе дороже.

У нынешнего правительства заметно отчетливое неприятие негосударственной благотворительности — некоторые министры открыто, не смущаясь, выступают против самого этого явления. В феврале мне и моим коллегам с большим трудом удалось предотвратить принятие законодательного акта, который позволил бы брать НДС с каждой тарелки бесплатного супа. Это поставило бы крест в принципе на любых пожертвованиях. К счастью, с четвертой попытки была принята поправка, нейтрализовавшая эту идею. Через четыре года после принятия закона о некоммерческой организации нам приходится то в одном, то в другом ведомстве объяснять, чем она отличается от коммерческой. Некоторое время назад правительство пыталось запретить оказание и получение гуманитарной помощи организациями третьего сектора. Наши американские коллеги говорили нам, что в таком случае им придется прекратить всякую поддержку.

Подобные ситуации возникают снова и снова, потому что принципиальная позиция правительства такова: любая помощь должна идти по государственной линии. Хотя благотворительные организации постоянно доказывают свою эффективность. Механизм проблемы контроля за расходованием благотворительных денег давно выработан: каждый грант подразумевает отчет. Государство же на любую неудачу с контролем за неправительственными организациями реагирует примитивно просто: пытается их запретить.

Который год подряд мы стараемся “пробить” закон о государственном социальном заказе, который дает правовую основу для социального партнерства. Правительство всячески сопротивляется идее открытого конкурса на участие в государственных благотворительных программах. Скорее всего, он будет принят только при новом правительстве, а действие его наши меценаты смогут почувствовать на себе не раньше начала нового тысячелетия.

Пока же речи о создании благоприятного климата для меценатов не идет. Наши законодательные усилия в сфере благотворительности носят оборонительный характер: мы пытаемся защитить то немногое, что достигнуто.

Екатерина Гениева,
президент Института “Открытое общество”

В России существуют давние традиции благотворения. Пасхальные раздачи милостыни и пищи неимущим, кормление заключенных в тюрьмах, частные пожертвования школам и приютам были когда-то органичной частью общественной жизни. В исторической ретроспективе наше понятие благотворительности тесно связано с верой, так как пожертвования делались по большей части из религиозных побуждений. Это были богоугодные деяния.

Революция прекратила неорганизованный поток добрых дел — функции всеобщего благотворителя взяло на себя социалистическое государство. За семьдесят лет из народной памяти почти полностью изгладилось осознание того, что каждый может и должен по человеческим, по божеским законам по мере сил помогать слабым и сирым. Зато остались образы чеховских купцов, с понедельника по пятницу торговавших гнилой рыбой, а в воскресенье отправлявшихся в храм замаливать грехи и щедро жертвовавших на церковь. Фигура благотворителя постепенно перестала восприниматься естественно, приобретя черты темные, подозрительные. Человек творит благо — значит, совесть нечиста, значит, имеет свой тайный интерес. Искаженный образ мецената очень мешает людям, которые искренне пытаются помочь России пережить тяжелые времена.

Джордж Сорос — известный американский филантроп, который через посредство организованного им благотворительного фонда за двенадцать лет вложил в русскую науку, культуру, образование более 500 миллионов долларов безвозмездных пожертвований. Сто миллионов долларов на пополнение каждой из четырех тысяч российских библиотек новыми книгами, сто миллионов долларов на оснащение 33 центров Интернет в провинциальных классических университетах — все это личные деньги Сороса. И он сознательно тратит их на помощь нуждающимся. И что же? Один из российских государственных чиновников сказал по поводу программы “Пушкинская библиотека”, что его “национальное самолюбие оскорбляют газетные заметки, рассказывающие о добром дядюшке Соросе, без которого, мол, в наших библиотеках вообще нечего было бы читать” (каждая десятая книга, поступающая в книгохранилища, покупается на его средства). И это еще легкий случай — сколько было непонимания, агрессии, несправедливых обвинений и откровенной клеветы за двенадцать лет работы Фонда Сороса в России!

Отчасти это может объясняться тем, что Сорос ведет свою благотворительность очень рациональным, не близким русскому национальному характеру способом. В нем нет ничего от милостыни, от бесшабашного швыряния деньгами — подобную благотворительность он, глава крупнейшего благотворительного фонда в мире, ненавидит. В одном из своих интервью он говорил: “Я думаю, что благотворительность стремится превратить получателей помощи в объекты благотворительности, а это совсем не то, к чему она должна стремиться. Я называю это парадоксом благотворительности. Я также думаю, что филантропия оказывает, по сути дела, разрушительное влияние; она разрушительно действует не только на тех, кто получает помощь, но и на тех, кто ее предоставляет, поскольку люди льстят им и никогда не говорят правды...”

Для Сороса благотворительная деятельность — это не богоугодные деяния (хотя по сути они таковы), а, скорее, вид инвестиций, которые отличаются от обычных только тем, что не приносят прибыли. Он помогает здоровым силам общества — организациям и людям, которые сознают, чего они хотят, и в состоянии добиться результата. Получают гранты те, кто сумел победить в конкурсе, жюри каждого из которых состоит из авторитетнейших в своей сфере экспертов. Особое преимущество у тех, чьи проекты финансируются также и из других источников. Сорос хочет сотрудничества, соделания — и заинтересованности властей в его программах, и ответственности. В последние годы политика российского Фонда Сороса отчетливо направлена на сотрудничество, на софинансирование с регионами, и это приносит свои плоды. В работе с Фондом заинтересованы практически все губернаторы, его проекты все чаще находят понимание и поддержку государственных организаций на самых разных уровнях.

Однако Сорос, несмотря на его щедрость и масштабность проектов, не может, да и не должен в одиночку олицетворять собой всю сферу российской благотворительности. Для того, чтобы в стране начали возрождаться традиции доброделания, творением блага должны активно заняться российские меценаты. И вот здесь обнаруживается удивительный парадокс: даже если предприниматель испытывает желание бескорыстно помочь детскому дому или школе, сделать это бывает довольно сложно. Правовой климат, который государство создало для благотворителей, очень суров.

Трудно делать добро, когда люди ищут в добродетелях корысть, а власти ставят препоны. Но хочется надеяться, что пройдут тяжелые времена, и в России снова появятся свои Морозовы и Третьяковы.

Георгий Елин,
литератор

Не меценаты мы, не спонсоры...
Знакомая песня

Заранее предупреждаю: на означенную конкретную тему — у автора полный компот в голове.

Меценаты? С детских поездок на дачу — пробег электрички мимо станции Мамонтовская Ярославской ж.д., и дальше — в Абрамцево, где мамонтовский (бывший аксаковский) деревянный дворец над цветущим прудом: изразцовая печка-лежанка Врубеля, автографы на скатерти, расшитой Верушей Мамонтовой, и сама она тут же — серовская “Девочка с персиками”; а за домом, чуть дальше по аллее, — церковь, построенная по васнецовским эскизам и расписанная многими великими русскими художниками, наезжавшими сюда многие лета... Все понятно, потому как образно и конкретно: литераторы, художники, артисты гостили здесь у богача-эстета на полном пансионе, а за постой и дружбу даровали хлебосольному хозяину свои творческие успехи. С любой стороны — пример, достойный подражания. В это же время другой не менее колоритный персонаж, мануфактурный король Морозов, — строит МХАТ, Ленина со товарищи деньгами “на революцию” снабжает, — тоже образец высокой щедрости (правда, омраченный самоубийством “солнечного Саввы”, как бы напоминающим: дорога меценатов не только лепестками роз устлана). Еще был состоятельный чудик по фамилии Щукин — спасибо ему за лучшую в мире коллекцию французских импрессионистов...

С благодарной памятью к тем именам и мое поколение выросло. У нас тогда царил ЦК КПСС — он тебе и меценат, и кормилец, и главный творческий возбудитель — в одном коллективно-безликом лице. Другие живые примеры надо было поискать: в стране равно нищенских финансовых возможностей меценатов заменили... — как бишь их? — подвижники-бессребреники. С несколькими даже был знаком.

Гатчинский архитектор Александр Александрович Семочкин вдруг презрел номенклатурную карьеру, переквалифицировался в плотники, сколотил крошечную строительную артель. И на своей малой родине Выре, что под Ленинградом-городом, он, в свободное от основной работы время, в крайнюю нужду загнав собственную жену с тремя чадами, двадцать лет по архивным чертежам и собственной генетической памяти возрождал из небытия старинное подворье — Дом станционного смотрителя. Фанатизмом одного человека создавался уникальный музей (музей литературного персонажа — пушкинского Самсона Вырина), а когда он уже начинал оформляться, местные жители одушевили его музейную экспозицию — понесли Семочкину всё, кто что смог найти на своих чердаках и в чуланах: стол петровской эпохи, дорожные сундуки, каретный фонарь... Правление колхоза вдруг своей непричастности устыдилось, воспылало меценатством — помогло тесом, брусом, кровельным железом. Как только музей был готов — и Министерство культуры решило не оставаться в стороне: даровало детищу Семочкина статус памятника архитектуры, навесило на фасад доску “Музей народного быта ХIХ века”, включило остановку на Выре в платный экскурсионный маршрут, а в самом домике станционного смотрителя водрузили кассиршу-билетершу...

Как у нас водится, Семочкина при раздаче коврижек забыли, ну да он, в силу русского незлобивого характера, не шибко огорчался. Потому как вниманием обделен не был: потянулись к нему, в его дом-теремок на берегу Оредежа, славные люди — без разборок, “левый” или “правый”, эстет или почвенник, — историк Натан Эйдельман и литкритик Валентин Курбатов, Митя Покровский со своим ансамблем русской народной музыки и писатель-маринист Виктор Конецкий, молодые поэты, философы, священники... Приехать к Семочкину — значило ощутить неимоверный сгусток энергетический: пушкинскую Выру, рылеевское Батово, набоковское Рождествено. Двадцать лет, всю юность свою, мы с друзьями у этого душевного камелька отогревались.

И в 90-е годы Ксан Ксаныч без работы не остался: пять лет назад сгорел унаследованный Набоковым рождественский роскошный дом, деревянный ампир, и пришлось нашему Левше опять засучить рукава — еле-еле успел в этом году, к 100-летию великого писателя управиться: отстроил, хотя бы вчерне. По телевизору даже благостный сюжет показали: два “спонсора-мецената” из местной администрации, сияя гладкими обкомовскими физиями, вылезли на экран — рапортовали: вот, навалясь всем миром, да с Божьей помощью... Трогательно посетовали: денежек в казне кот наплакал, однако на святое дело — напряглись, наскребли по сусекам (источник изысканных средств остался за кадром, но и так ясно, что “сусеки” с личными карманами “меценатов” не ассоциируются — да и откуда у них, служивых, личные “подкожные” сбережения? — разве что у крестьян, учителей, шахтеров...). Интервью чиновники давали на фоне мемориального дома, и за их спинами сновали мелким планом строители — наверняка и Семочкин был среди них, да я не разглядел: они, мужики в телогрейках, все на одно лицо...

Теперь, по идее, нужно из собственной жизни пример привести. Как сейчас помню, на восстановление храма Христа Спасителя — давал (сколько — запамятовал, но вроде бы не жадничал). А вот приятелю своему, поэту Чернову, второй год собирающему милостыню на раскопки древней Ладоги, — отказал: допек своим подписным листом, как хор “погорельцев” в электричке, а у меня на гуманитарную агрессивность одна реакция: ступор. Может, и был бы сегодня помягче, не доведись самому походить в неуютной шкуре просителя.

Мы тогда, под новый 91-й год, ушли сплоченной командой из коротичевского “Огонька”, флагмана перестройки и проч., — надумали собственный журнал делать. Зарегистрировали свою “Русскую визу” и озадачились поиском издателя (мецената, инвестора, спонсора, не очень-то их, по сути, различая), под крылом которого было бы нам комфортно и денежно. Существовал, правда, еще один вариант, который с разной степенью успеха отрабатывали тогда многие наши коллеги: тряхнуть своим кошельком, взять ссуду в банке... Эпоха первоначального накопления капитала только-только зарождалась, чем она обернется — еще никто себе не представлял, все жили красочными фантазиями о будущем. Мы с друзьями, во всяком случае, к финансовому риску готовы не были — изначально ставили себя в положение наемной творческой силы на стабильной зарплате у “хозяина”. И он не замедлил появиться — питерский предприниматель Марк Горячев, сделавший бизнес на изготовлении белых роялей, очень ценимых покупателями в солнечной Грузии, и производстве коллекционного хрусталя. Нашу команду Марк расположил к себе косвенным отношением к искусству (бывший музыкант, родственная душа) и трезвым подходом к делу: хотите самолично владеть журналом как интеллектуальным продуктом — ради Бога, он же регистрирует одноименное коммерческое предприятие “Русская виза” — как свою собственность, на которую мы, в свою очередь, не претендуем, и все дальнейшие отношения “редакция — издатель” строятся на жестких юридических условиях. На том и поладили.

Хозяином Горячев, действительно, оказался жестким — в том, что касалось бизнеса, с нами, лохами, не церемонился. Но был вполне убеждаем — если ты находил аргумент, доступный его пониманию. Например, когда в теледайджесте “Русская виза” мы с режиссером Валерием Смирновым сделали фильм о драматурге Володине “Так неспокойно на душе...”, Горячев мгновенно перепродал его киностудии “Лентелефильм”. Нашу работу я увидел по телевизору, к вящему удивлению без своей фамилии в титрах, где вдобавок появился пяток людей, не имевших к фильму никакого отношения. Не собираясь вдаваться в тонкости коммерции, позвонил Марку с одним вопросом: что сей финт означает? Сути авторских претензий он вообще не понял: “Ты деньги получил? Значит, свой товар мне продал. А уж как я им дальше распоряжаюсь — мое дело”. Пришлось объяснить доходчивее: “То есть, купив хрустальную вазу “от Горячева”, могу с ней делать все, что мне в голову взбредет? Например, перемаркирую клейма твоего заводика, продам как свою...” — “Э нет! Молотком разбить — твое право, а попробуешь перепродать — по суду ответишь!” — “Но ведь ты мое авторство в фильме “перемаркировал” и продал...” Марк помолчал, потом повесил трубку (чужую правоту он признавать не любил, и в том, что моя фамилия со временем в титры вернулась — заслуга не Горячева, а нашего режиссера).

Был ли Марк Горячев добродетелем? По широте натуры — очевидно: издавал наш неприбыльный журнал, возил музыканта Макаревича по местам боевой славы ансамбля “Битлз”, оплатил “Московским новостям” пятнадцать тысяч бесплатных подписок для малоимущих читателей еженедельника, хотя мог вложить деньги во что-нибудь более практичное, сулящее хоть частичную отдачу.

Имел ли Марк свой интерес? Не без этого, конечно. Поездка с Макаревичем в Англию превратилась в бойкий саморекламный ролик, активно поработавший в ходе кампании по выборам в Государственную Думу. Портрет Марка Леонидовича в белоснежных, под стать его роялям, одеждах время от времени появлялся на страницах нашего журнала, а тираж одного номера Горячев целиком раздал на встрече с избирателями (и в результате получил-таки необходимые ему для победы тридцать тысяч голосов). Да и концерн “МН” отблагодарил питерского спонсора дармовой “представительской” московской квартирой. Так что Марк Горячев вовсе не был филантропом, тогда как меценатство все-таки подразумевает бескорыстие. Кучу денег — своих, кровных — Марк с легкостью пускал на ветер, а все его капиталы были — навар с огромной финансовой пирамиды, которую наш издатель с вызывающей откровенностью строил несколько лет, гася старые огромные займы новыми. Когда же пирамида Горячева в одночасье рухнула — Марк попросту исчез, и версии о его судьбе бытуют разные: то ли покоится с камнем на шее в тихом омуте, то ли благополучно живет-поживает (на что я искренне надеюсь) в какой-нибудь теплой небедной стране.

Расчет на доброе слово потомков — тоже не наш случай. Про кинутых Горячевым партнеров — просто промолчим. Главный редактор “МН” Лошак, некогда с умилением смотревший на Горячева как на удоистую корову, недавно не удержался — вытер о Марка ноги в своей честной газете.

Уподобляться Лошаку не стану — всегда помню, что у самого рыльце в пушку: на “голубом глазу” регулярно расписывался в зарплатной ведомости горячевского концерна, не обременяя себя лишними вопросами. Или просто надеюсь, что почивший в бозе журнал “Русская виза” зачтется — и нам, грешным, и Марку Леонидычу — как деяние светлое? Ведь порывы-то были прекрасны!..

Может, иллюстрации к нашему разговору в газетах поищем? Там призывов к меценатам-спонсорам — пруд пруди: все у нас сегодня на них, в избытке владеющих “капустой”, уповают. (Объявления типа “Совершеннолетняя блондинка 90 х 60 х 90 бережет себя для надежного спонсора” пропустим как неоригинальные.) Патриоты-добровольцы ищут деньги на поездку в Югославию (политики их в окопы позвали, а дорогу на фронт оплатить забыли), московские иудеи изыскивают средства на ремонт синагоги, смоленский “кулибин” Ершов не может без финансовой поддержки воплотить в жизнь свои оригинальные изобретения... Некоторые алкающие — находят. Вот “Бритиш Петролеум” оплатил расходы по благоустройству Ботанического сада на проспекте Мира, доктор Левандовский от имени своих парализованных стариков благодарит зарубежных благодетелей за подаренные его богадельне цветные телевизоры... Увы, у нашей благотворительности — зарубежный лик. Чаще всего — лицо господина, чья палиндромная фамилия бесконечна, как вознесенские видеомы, с дуплетным значком доллара внутри, — СОРОС-СОРОSОRОSОРОС... Может, даруем нашему благодетелю российское гражданство, не дожидаясь, покуда свои доморощенные соросы объявятся? Пока их не очень-то видно, а если и возникают — лучше бы рта не раскрывали. Говорят красиво — страстно декларируют отказ от иностранных подачек, к гордости великороссов взывают. Ты уже уши развесил (ну, слава Богу, пришел наконец новый Мамонтов-Щукин-Морозов!), а он тебе: “Наш народ — вот главный инвестор и спонсор, способный поднять страну своим трудом, своими кровными сбережениями!..” И то верно — говорят, у народа нашего миллиарды долларов без движения в кубышках томятся... Чтоб вы так жили, господа хорошие!

Модест Колеров,
начальник управления общественных связей группы
“МФК Ренессанс”

Благотворительность, спонсорство, меценатство, бескорыстная поддержка — русский язык никак не разберется, как именно это называть. Нет внятности и единого слова у тех, кто своими деньгами помогает старикам, детям, больным, культуре, науке, военным. Не облегчает прояснение темы и то, что толкование ее разрывается между конфликтными языковыми сферами, между взаимопротиворечащими общественными стратегиями: между ежедневной помощью слабым и бедным — и мощной, рыночной, жесткой саморекламой.

Последние три с лишним года мне пришлось много и детально заниматься благотворительными программами крупных российских корпораций (ОНЭКСИМ Банка и группы “МФК Ренессанс”) как частью их связей с общественностью: изучать рынок благотворительных проектов, принимать и отфильтровывать поток просьб, искренних и лицемерных, рассчитанных на посильное участие или на прямой обман благотворителя, сулящих фантастические имиджевые дивиденды или прямые предложения о моем материальном “вознаграждении” в случае положительного решения. Ясно, что я принял к рассмотрению лишь те предложения, что отвечали общему духу корпоративной благотворительности и одновременно оставались абсолютно прозрачны для благотворителя. Среди крупнейших благотворительных проектов, в которых я в разное время представлял ОНЭКСИМ Банк и “МФК Ренессанс”: премия имени Аполлона Григорьева, издание “Истории русской Церкви” Е. Е. Голубинского, программы поддержки “Эрмитажа” и благотворительного фонда В. Спивакова, реконструкция Благовещенской усыпальницы Александро-Невской лавры (с могилой А. В. Суворова), премьера фильма “Сибирский цирюльник”, помощь детским домам и кадетским корпусам...

Суммируя мой опыт, я могу совершенно ответственно заключить:

1. Число предпринимательских структур в России, оказывающих благотворительную помощь, огромно и стремится к 100% всех, работающих в России, но подавляющее большинство их избегает в этом деле публичности.

2. Круг получателей благотворительной помощи заметно уже круга тех, кто в такой помощи нуждается; как и всюду, первыми в очереди за помощью оказываются не самые бедные, а самые энергичные. И толковый корпоративный чиновник, контролирующий благотворительные проекты, часто сам ищет и создает (в рамках отпускаемых на эти цели средств) спонсорские проекты.

3. Для предпринимателей, работающих в промышленности, меценатство абсолютно неотъемлемо от социальных проблем работников, местных властей и правоохранительных органов и часто служит несистематическим подобием обычной “социальной политики”, возлагающей сегодня на бизнесменов те парагосударственные функции, что прежде исполняло поколение “красных директоров”.

4. Функционирует своеобразный “серый рынок” получателей спонсорской помощи, для которых изобретение проектов для сбора и “раздела” благотворительной помощи давно превратилось в прибыльный бизнес с внушительным оборотом.

5. Нередки случаи, когда политическое, лоббистское или попросту коррупционное давление на предпринимателей оказывается в форме истребования благотворительной помощи на организуемые властями или политиками “пробеги”, “круизы” и “фестивали”.

6. Средства массовой информации почти всегда рассказывают о благотворительных проектах либо “на правах рекламы”, либо на условиях “черного нала”, требуя от благотворителя оплатить информацию о предоставленной помощи в сумме, часто сопоставимой или даже равной спонсорским расходам.

7. Рассказывая о благотворительности, пресса сознательно размывает грань между прямой или косвенной рекламой, заказной журналистикой, скрытым субсидированием лояльных изданий — и собственно бескорыстной помощью прессе. Спонсорская поддержка прессы — неотъемлемая часть ее бизнеса.

8. Рекламный, имиджевый, деловой эффект от благотворительности для предпринимательства едва заметен и чаще всего ничтожен: никому и никогда репутация благотворителя сама по себе не помогла сохранить или укрепить свою деловую репутацию.

9. Августовский кризис жестко дифференцировал благотворительные проекты: число амбициозных проектов сократилось и они во многом оторвались от сколь-нибудь внятной мотивации, оставаясь лишь делом престижа; ежедневная помощь бедным и слабым окончательно ушла в тень, во внутреннюю жизнь корпораций; немногие повседневные спонсорские проекты в области культуры целиком определились как плоды абсолютного и никак прагматически не оправданного идеализма.

Внутрикорпоративная технология отбора благотворительных проектов, на первый взгляд, не содержит в себе ничего, хоть отдаленно связанного с “идеализмом”. Приоритетной является жесткая оценка реальной себестоимости предлагаемых проектов — не заслуг многочисленных “деятелей культуры”, а эффективности и прозрачности расходов. Затем корпоративный чиновник встает перед проблемой “языка”, который поможет ему транслировать общественный смысл предприятия в терминах корпоративной этики и той благотворительной идеологии, которую принимает для себя предприниматель. Именно на этой стадии отсекается большинство предложений — из-за непереводимости их на общепонятный (далекий от контекстуального или аллюзивного “перемигивания” интеллектуалов) язык обычных людей, работающих в бизнесе. Не примитивная выгода рекламирования своего имени или имени своей компании (на что чаще всего рассчитывают домогающиеся денег культурные деятели), а хорошо понимаемый и внятный внутренний смысл пожертвования — вот то, что движет людьми, успешными в бизнесе (и в силу этого способными на материальную благотворительность). И вот этот смысл, по-видимому, все менее связывается в сознании бизнесменов с поддержкой живой, а не мемориальной культуры — не памятников, а культуртрегеров.

Еще недавно в подготовке и выборе благотворительных проектов для утверждения их руководством ОНЭКСИМ Банка и группы “МФК Ренессанс” мною руководило убеждение в том, что, помимо несомненной по своим моральным основаниям социальной помощи (больным, старикам и детям), есть только одно дело, которое заслуживает внимания: поддержка и развитие “культурной инфраструктуры”, той среды, что провоцирует и сохраняет независимое научное или культурное творчество с максимальной отдачей от затраченных средств. Предпочтение отдавалось не одноактному шоу даже самой популярной звезды со спонсорским бюджетом в 100—200—300 тысяч долларов, а долговременному финансированию малотиражного (но от этого не менее культурно значимого) книгоиздания или обеспечению компактных общественных инициатив (медицинское, компьютерное оборудование) с рядовым бюджетом в 10—20—максимум 50 тысяч долларов. Теперь же, когда благотворительные бюджеты компаний неизбежно сократились, каждый раз, оценивая на предмет “проходимости” любой проект, я все чаще замечаю то, что прежде не очень бросалось в глаза.

Если для социальных проектов (здоровье, отдых и образование детей, больницы, сироты, семьи военнослужащих) очевидна их настоятельная, жесткая, безвыходная (без посторонней помощи) нужда, то проекты, творимые представителями науки и культуры, — всегда чрезмерны, всегда “благотворительны” только для тех, кто должен заработать, найти и отдать деньги. Для тех же, кто ищет спонсора выставки или издания, спектакля или художества, — это просто одна из форм заработка. Получается, что пожертвований от предпринимателей ждут (и требуют!) те, кто сам давно перестал и разучился жертвовать своему собственному делу. Эксплуатируя предрассудки или практический идеализм спонсоров, они давно превратились в циничных потребителей и просто разучились работать.

Видя все это, я голосую и рекомендую тем, кто принимает решения о конкретной благотворительности, помогать только себе и своему будущему — детям.

Лев Краснопевцев,
хранитель Музея российских меценатов и благотворителей

В любом естественно развивающемся обществе, т.е. основанном на частной собственности и хотя бы минимуме демократии, требующемся для ее функционирования, благотворительность, меценатство, филантропия вообще существуют с древнейших времен, не вызывая изумления. Они возникают с появлением богатства. Нормальный богатый человек чувствует потребность помочь больным и задавленным нищетой. На своих могильных плитах фараоны и вельможи Древнего Египта отмечали и утверждали как свою высшую заслугу помощь голодным и бездомным.

Христианство ввело это в обязательную норму жизни, реальная материальная и трудовая помощь бедствующим людям до начала ХХ века составляла важнейшую часть всех моральных и религиозных систем.

Перелом наступил с возникновением и широким распространением антиморали коммунистов и фашистов. Их главным врагом был гуманизм в любом проявлении, и благотворительность, филантропия означали помощь классовым врагам, стремление помешать их тотальному истреблению. Любой кусок хлеба, поданный лишенцу, раскулаченному, кров, предоставленный ограбленным “бывшим людям”, могли привести к трагедии, и такая помощь оказывалась только тайно.

Поскольку же потенциальным врагом, возможным изменником и перебежчиком мог оказаться и любой свой, даже самый проверенный и высокопоставленный, то всеобщая подозрительность, недоброжелательность, слежка исключали возможность взаимопомощи даже в среде самых кадровых “борцов” и “товарищей”.

В такой обстановке и агрессивно враждебной атмосфере за 75 лет был создан человек нового типа — советский человек. Он не в состоянии понять, как богатый или просто обеспеченный человек может безо всякой выгоды дать свои деньги для больных и голодных. Он знает, что это было в прошлом и восстанавливается сейчас. Знает, но не признает и все докапывается до скрываемой — он уверен — корыстной подоплеки таких деяний. Он злобится еще больше, поскольку подоплеки найти не удается. Благотворительность становится предметом его ненависти, даже если он сам ею пользуется. Чем больше меняется жизнь и в ней появляются новые здоровые начала, тем жестче загоняет и запирает себя советский человек в своем старом мире.

Принять дар по-человечески труднее, чем дать его. Больную злую душу получаемый ею дар растравляет и озлобляет еще больше, как финансовая помощь Запада России. Ни одного голоса не раздается, чтобы ее не брать, но зато сколько грязи и мата несется в качестве благодарности. Еще больше, чем в войну, когда мы получали от них бесплатно огромные количества оружия, продовольствия, одежды и т.д.

Благотворительность стала важнейшей частью мировой жизни. Она спасает миллионы, а иногда и целые народы. Это — реальная черта будущего человечества. Но на изломанные кривые души она часто оказывает противоположное воздействие — такие души вообще неизлечимы.

Утверждение благотворительности в качестве одной из основ развития культуры, медицины, социальной помощи в современном обществе меняет основные представления о его природе и организации. Наряду с государственным силовым перераспределением прибыли через налоги существует и второе, но полностью добровольное и очень значительное ее перераспределение через благотворительность и дары меценатов. Этот факт меняет сами представления о природе человека, классовой борьбе, эксплуатации и угнетении и создает базу для исторического оптимизма.

 

Армен Медведев,
президент Международного фонда развития кино и телевидения
для детей и юношества

Определенно я поступил опрометчиво, обещав уважаемой редакции заметки о роли меценатов в кинематографе. Вспоминал сам, советовался со знатоками... Но так и не обнаружил в опытах отечественного кино собственных Морозова, Третьякова, Бахрушина. Да и Запад не навеял свежих сведений или отдаленных воспоминаний. Миллионеры строили и строят библиотеки, музеи, разные богоугодные заведения, но никто не слышал, чтобы Морган, Рокфеллер или Гугенхейм подарили своей стране киностудию или хотя бы один фильм.

Подождите! Как же я забыл о праотцах новой музы ХХ века — братьях Люмьерах? Вот уж меценаты так меценаты! Все сделали на свои кровные: и технологию создали, и выпустили первую кинопрограмму. Их упорство, их технический гений, их порыв, в конце концов, — все достояние истории мировой культуры. И все же они не меценаты, нет. Ведь зрителей на свой первый сеанс, устроенный на бульваре Капуцинов в Париже, они пригласили за деньги. Известна даже сумма, собранная с публики, — тридцать франков.

Так что же, придется признать, что кинематограф с самых своих истоков обделен такими проявлениями души человеческой, как щедрость и бескорыстие? И останется лишь установить чужеродность меценатства этой сфере творчества?

Все не так просто. Ведь кинематограф, его пионеры и подвижники шли в неведомое (а поначалу и неуважаемое) дело как раз в расчете на мецената. И меценатом своим определили зрителя. Того самого, что вздрогнул, увидев приближающийся поезд Люмьеров, засмеялся над их же незадачливым поливальщиком. Что оплачивал, что поощрял “меценат”? Сначала свое восхищение чудом. А затем... Затем человечество уже второе столетие спорит (иногда весело, а иногда сердясь) о роли большого экрана в удовлетворении трудноуловимых, но несомненных запросов миллионов. И появление телевидения этот спор не прекратило, но усложнило многократно.

Хотя на люмьеровском сеансе собралось всего около тридцати человек (кстати, по нынешним временам — неплохой сбор), стал ясен принцип победы великих братьев над предшественниками. Они поняли природу своего изобретения. До них все, кто преуспевал в разработке движущегося изображения, представляли свои опыты в основном как забавный трюк для индивидуального пользования. Люмьеры не только нашли оптимальный размер кадра, скорость проекции и многое другое. Они осознали соборный характер нового зрелища. Они увлекли своим изобретением многоликого “мецената”.

Пусть за первое столетие жизни киноискусства его технические параметры изменились в чем-то до неузнаваемости, пусть поменялась революционно сама среда обитания “киношки” (будем ориентироваться на высокие образцы), но не умер и не умрет принцип демократизма и доступности кинозрелища. Без массового зрителя экран потускнеет или погаснет вовсе. Мы-то, в России, ощущаем это сегодня и волнительно, и больно.

Правда, отечественный опыт подсказывает возможность благодеяний со стороны государства. Да, примерно с 1930 года советская власть присвоила себе абсолютную монополию на меценатство. Но не столько в финансовом (прибыль все равно давали зрители), сколько в идеологическом плане. Нашему человеку нередко определяли, что и когда он должен смотреть. Диктат даже обрел специальную форму государственного заказа. Но это был “генеральский паек”, доступный не всем мастерам. Да и результата бюджетная щедрость не гарантировала. Впрочем, это уже другая тема. И обнаружив в ее русле безусловно существующие негативные моменты, мы не вправе отрицать благотворность самого факта государственной поддержки кинопроизводства.

Формы и цели этой поддержки различны так же, как различны и формы устройства (экономические, политические) самих государств и режимов. Опять вспоминается идеология и даже манипулирование общественным сознанием.

Но цель благородная превалирует — государство поддерживает то, что хоть и не укладывается в понятие рынка, но необходимо для новых поколений, для социальной стабильности общества. Причем на эти цели расходуются деньги не только официальной казны.

Нам, замороченным дурной рекламой, даже трудно представить, что эта самая реклама не только двигатель торговли, но и двигатель образования, просвещения, а стало быть — прогресса.

Так называемое неигровое кино содержится в мире и за счет фирм, бизнес которых немыслим вне роста культуры и образованности народа, и за счет фондов, не только алчущих льгот и выгоды, но делом решающих проблемы экологии, защиты детства или старости.

Да и в сфере самого кинематографа происходят удивительные явления перерастания погони (пусть так!) за прибылью в служение доброму и вечному. Тут и российский опыт (давний, к сожалению) заслуживает внимания. Так, литератор А. А. Чернышев, исследуя русскую дореволюционную кинопрессу, обнаружил не один десяток отечественных периодических изданий достаточно высокого уровня. Оказалось, эти издания — рекламные предприятия многочисленных российских кинофирм. И каждое начиналось с заурядного крикливого листка. Но читатель “объяснил” владельцам, что не хочет такой рекламы. И тем не только пришлось позаботиться о достоинстве стиля, о серьезности содержания своих публикаций, но и пойти на комплименты конкурентам, дабы покорить читающую публику объективностью.

Может быть, одна из причин бед нашего российского кино и связана с тем, что рухнувшая госмонополия не сменилась подобной предпринимательской культурой. Возможно, поэтому мы чуть было не стали помойкой зарубежного кинематографа. Но не стали — это можно утверждать определенно и уверенно. И в первую очередь, благодаря государственной поддержке, которая осуществлялась подчас через “не могу”.

Сегодня виден свет в конце тоннеля. В России нашлись люди, поверившие в будущее отечественного кинопроизводства и проката. Они не меценаты. Они знают свою выгоду. А выгода в кино возможна лишь тогда, когда автор и владелец фильма понимают, что они могут и должны сказать своему зрителю.

И я верю — круг замкнется. И воспрянет наш многомиллионный меценат, и сможет выбрать то, что ему интересно на экране, и поддержит все здоровое и талантливое, что есть (верю и уверен) в нашем киносообществе.

Валерий Тарасов,
депутат Государственной Думы, заслуженный художник России

История свидетельствует, что были люди, ставившие бескорыстное служение общественным интересам, своему Отечеству превыше стремления к известности. Жизнь их является нравственным подвигом, именно этих людей народ уважительно называл благотворителями и меценатами.

Первым видом благотворительности была помощь нуждающемуся человеку. Со времен принятия христианства на Руси нищенство рассматривалось как богоугодный институт, а сама помощь нищим, сирым, убогим одобрялась духовной и светской властью. Своей щедростью прославился уже в Х веке киевский князь Владимир Святославович, известный в народе как Владимир Красное Солнышко и получивший это красивое прозвище именно за щедрость свою. Он был истинным отцом бедных и страждущих. “Больные, — говорил князь Владимир, — не в силах дойти до палат моих...”. И велел развозить по улицам хлеб, мясо, рыбу, овощи, мед и квас в бочках. “Где нищие, недужные?” — спрашивали люди княжеские и наделяли их всем потребным.

Изменение отношения к нищенству и попытки организации первых благотворительных учреждений были предприняты Петром I. К концу XIX века в России существовала разветвленная сеть благотворительных обществ и учреждений по призрению бедных. Наступил “купеческий” этап развития благотворительности, который характеризовался все большим расширением как частной, так и общественной инициативы в деле организации воспитательного досуга для лиц низших сословий (народные дома, бесплатные школы, воспитательные дома и пр.).

В прошлом каждый уезд, каждый город знал своего “глубокоуважаемого” прежде всего по построенным на его средства больницам и школам, приютам и богадельням. И только уже итогом славили за театр и библиотеку, галерею или музей.

Род Морозовых крепко уважали за клинический городок на Девичьем поле. А дальше... дальше — за причастность к Художественному театру, Московскому Кустарному музею, Московскому философскому обществу или же к изданию “Русских ведомостей”. Братьев Третьяковых — за Арнольдо-Третьяковское училище для глухонемых в Москве и только потом — за знаменитую их Третьяковку. Ф. И. Мамонтову (откупщику) благодарные звенигородцы скинулись на памятник “за выдающиеся дела благотворительности” во время войны 1812 года. Лучшим памятником его внуку — С. И. Мамонтову — стали полотна Врубеля и “древние” шапяпинские пластинки, знаменитая его “Частная опера” и не менее знаменитое “Абрамцево”.

Имело место государственное поощрение меценатской деятельности. Придуман был даже стимул: генеральский чин, который давался за пожертвование коллекции или музея в пользу Академии наук. В числе возведенных в дворянское звание были А. А. Бахрушин — за переделку музея Академии наук, П. М. Щукин — за передачу коллекции документов и предметов русской старины Историческому музею. А Павлу Михайловичу Третьякову высочайшим Указом было присвоено чрезвычайно редкое в то время звание — почетный гражданин города Москвы. Большинство имущих стремились служить Отечеству искренне, от души, не ради карьеры или награды.

Мы должны понимать: чтобы поднять страну из ее нынешнего кризисного состояния, определенно должна возрасти мотивация социального поведения класса богатых “новых русских”, готовых уже сейчас бескорыстно служить общественным интересам, что являлось бы нравственной нормой, гражданским долгом, готовностью взвалить на себя величайшую заботу и ответственность за развитие культуры и искусства, общества и человека.

Да, их труды на благо России, их реальные и ощутимые заслуги должны быть известны самой широкой общественности. Да, эти люди должны быть достойны того, чтобы почет и уважение застали их при жизни, а ордена и чины, звания и прочие отличия составили им славу и бессмертие. Любить Отечество и не жить обывательским мирком, только “в свое удовольствие” — дорогого стоит.

Как свидетельствует опыт стран с развитой рыночной экономикой, госбюджет как источник финансирования соцкультурных программ есть необходимая составляющая, но недостаточная. Практикуется сочетание самых разнообразных источников и форм финансирования. Необходимо расширить диапазон широкого использования возможностей меценатов, спонсоров, коммерческих структур для финансирования целевых национальных программ и проектов.

И здесь само общество должно выступить регулятором формирования национальных программ и проектов, создав консолидирующий орган — консультативную Палату национальных программ, объединив при этом многочисленные организации соцкультурной сферы — государственные, общественные, творческие. Необходим высший Совет Палаты по типу Совета искусств Великобритании “Haritech”, созданный как орган централизованной поддержки культуры и благополучно существующий и в наши дни. Кстати, создание этого Совета искусств оказалось настолько удачным для стран федерального устройства, что было опробовано и другими членами мирового сообщества — Соединенными Штатами Америки, Канадой, Австралией.

Создание Палаты национальных программ необходимо для координации усилий в соцкультурном развитии общества; для понимания того, что культура, хотя и “достойный товар”, но имеющий огромное значение для духовно-эстетического и морально-нравственного формирования уровня народа, не может быть отдана на откуп рыночным структурам; для вовлечения многих людей из разных социальных групп в активный процесс строительства социально-культурной политики, так как ни правительство, ни политики не могут объективно определить вектор развития в культуре, искусстве, этической и эстетической значимости творчества субъекта; для использования новых форм финансирования, создания многоканальной системы, которая позволит увязать интересы многих участников программы; для приведения в соответствие всей вертикали российского законодательства государственной налоговой политики.

Сегодня, в современной России, меценатство еще не возродило свою историческую традицию, существовавшую в российском обществе, и пока не стало нормой жизни. Причины такого положения не только социальные, но и культурные. Формирующийся сегодня у нас обширный пласт собственников не является пока тем социальным слоем, для которого умение и желание жертвовать является нормальным качеством, свойственным образованному и культурному человеку. Главный стимул меценатства находится внутри самого мецената. Одно дело, когда он оплачивает эротические шоу или роскошные презентации, и совсем другое дело — жертвовать деньги на развитие науки, высшей школы, культуры и искусства.

В развитии меценатской деятельности большое значение имеет государственная политика. Она может как способствовать, так и препятствовать меценатству, выполняя регулирующую роль общей направленности социального поведения личности, определяя принципиальную готовность общества к альтруистическим поступкам и благотворительной деятельности. Ростки меценатской деятельности в России налицо. Необходимо соединить усилия государства и общества для возрождения меценатства, которое нуждается в моральной поддержке, гражданском поощрении и правовом регулировании.

Николай Якимчук,
президент Фонда русской поэзии

Вослед Гаю Цильнию Меценату попробуем представить галерею нынешних: их Провидение явило мне в разные годы.

Вспоминаю: Борис Михайлов-Киселевский, черные шмелиные усы, горячие азартные уголья глаз, хороший костюм, крепкий чай. Год смутный, 1992-й... С моим товарищем художником Борисом Энгельгардтом идем к Михайлову-Киселевскому. В контору со странным названием “Дилброк”. По дальней ассоциации думаю: нечто из племени динозавров. Минут 30 ведем разговоры о жизни и смерти, о влиянии нашей Вселенной на иные миры, о переселении душ, о Будде и прочих грандиозных отвлеченностях. В процессе разговора разъясняется и фантастичность названия “Дилброк” — “Дилер-брокер”, а через полчаса господин Киселевский (а может, товарищ и друг?) достает из кармана чековую книжку и вписывает туда фантастическую сумму, на которую удалось издать пять или шесть книжек (а ведь могли, могли прокутить мы с Борей те деньги в ресторанах всех континентов мира, дважды облететь Землю на воздушном шаре, посетить самые экстравагантные острова, как то: Маврикий или даже остров Пасхи!). Однако соблазна сего мы избежали, припав к живительным родникам культуры. И вот уже тиражи новых книжек В. Сосноры, Б. Энгельгардта, Я. Гордина полетели во все концы мира. Борис же Михайлов-Киселевский иногда приходил на наши литературно-музыкальные вечера. Но примерно через полгода под воздействием своих компаньонов заколебался быть меценатом, а вознамерился стать спонсором. “Однако, — говорили мы ему, — поэзия, как и воздух, не продается: прибыль неразличима”. А где ж ныне Борис Михайлов-Киселевский?.. Говорили: увлекся презренным металлом — золотом, отправился добывать его в Конго. Убит.

Но имя Бориса Михайлова-Киселевского останется в книгах новых русских писателей...

Продолжим портретную галерею меценатов.

Место встречи: бассейн. Разговор по существу на дорожке для стайеров.

— Дима, дай миллион!

Дима вместо ответа уходит в глубины бассейна. Однако тягаться с таким пловцом невмочь, ждем “на берегу”, в душевой... так проходит полгода. И Дмитрий заколебался. Разговоры наши на темы просвещенного меценатства во времени и пространстве развивались, а тем часом изменялся автомобильный статус Дмитрия: от “Жигулей” к “Мерседесу”. И — свершилось! Дмитрий принял решение “оказать содействие”. Проходит месяц-другой. Звонок от мецената, ошарашивающий, падение со стула: как? что? почему?

— Я принял решение оказать содействие снова.

Фантастика! Так не бывает! Однако случается, как выясняется.

И периодически сподвигаем мы Дмитрия на разного рода культурные акции, и я верю, что иногда ему это нравится.

Еще один явленный меценат — коллективный филиал “АвтоВАЗбанка” в С.-Петербурге. Когда мы пришли к сиятельному руководству, нам сообщили: ищем не разовой акции поддержки, а постоянной. Ура. Слова бриллиантовые! Однако, с течением времени дальнейшие слова-импульсы банка-мецената поиссякли. Много дней и месяцев пытались связаться с банкирами, тщетно. Спортивный азарт толкал продолжать. И все же небольшой взнос они сделали. Виват и слава “АвтоВАЗбанку”, правда, вскоре почившему в бозе. Но и поныне на задней обложке альманаха “Петрополь” — (номер “Памяти Сергея Довлатова”, 1994 г.) реет “АвтоВАЗбанковский” слоган.

А вот портрет безвестного мецената — так, неузнанный, он исчез в дырявом пространстве. Случай отчасти курьезный — в ту пору мы издавали замечательную прозу известного актера С. Мой знакомый, популярный ведущий “раскрученной” радиостанции, объявил о том, что для завершения проекта нам необходима поддержка. По контактному телефону — звонок.

— Хотел бы встретиться с вами.

— Замечательно! Где? В центре, быть может, поскольку я проживаю в пригороде.

— Ничего, я приеду к вам.

— Но это далеко!

— Нет вопросов.

Почти сюрреализм. Жаждущий поспособствовать культуре — стремится на встречу. Неверие борется с любопытством... Неведомый друг долго ищет мой дом. И, наконец, встреча в большом черном ландо безвестного мецената. Я красноречив отменно, показываю и рассказываю. Наши достижения. А вот это, стало быть, наш замечательный С. Его издаем. И тут вопрос моего визави сшибает с ног.

— А кто это?

Немая сцена. Очухавшись, удивленно реку: да как же, гениальный актер!

Мой собеседник:

— Извините, дать много не могу, вот все, чем располагаю. — И протягивает сумму — пятую часть искомой.

— Может быть, вас упомянуть на страницах издания?

— О нет, не стоит, это лишнее...

Мы расстаемся, кажется, навсегда.

И вот, наконец, портрет главного мецената моей жизни в культуре: царскосельский промышленник Борис Львович Блотнер. Биография азартнейшая и разнообразнейшая: автогонщик, лесник, водитель “Скорой помощи”, и вот, наконец, промышленник. Знакомы мы много лет, и я не перестаю удивляться разносторонности его интересов, любопытству к самым разным проявлениям жизни. Смею надеяться, что мы интересны друг другу. В течение семи лет Борис Блотнер “держит” “Царскосельскую премию”, пушкинско-лицейскую. Ему интересны люди вообще и люди искусства в частности. В свою очередь, наши лауреаты Сергей Юрский, Эрнст Неизвестный, Валентин Гафт, Д. С. Лихачев и др. с неподдельным вниманием расспрашивали Бориса о его деяниях и соображениях на самые конкретные и отвлеченные темы. Помимо “Царскосельской премии”, Борис широко жертвует и на социальные программы — больницам, детским домам.

Суммируя портреты российских меценатов конца ХХ века замечу: “воспитание” мецената — процесс непростой. Непредсказуемый, не поддающийся анализу.

Просвещенное меценатство — удел цивилизованных стран. В России же главный движитель мецената — любопытство, азарт, а не культурные мотивации. Значит, следует увлечь. Но это уже дар того, кто строит и осуществляет культурные прожекты.

Не знаю, кто и как, а я благодарен моим Гаям Цильниям Меценатам конца ХХ века.