Об авторе | Виктор Георгиевич Цатрян родился в январе 1986 года в Баку. В 1989 году семья переселилась в Севастополь. Окончил в 2008-м филологический факультет МГУ. Учитель русского языка и литературы, директор демократических школ, где дети управляют своим образованием сами, в Москве, Ереване и Тбилиси. Публиковался в «Знамени»: в № 3, 2011; в № 4, 2017. Живет в Ереване.

Виктор Цатрян

Все запахи лото

* * *

Орфей спускается на землю,

и слышит щебень в тишине,

и по его расположенью

гадает о своей вине.

Он видит медный кран на камне

и слышит капель переклёп,

и он идёт туда, куда мне

в другие дни закрыт проход —

где аккуратный палисадник

и бук стоит как сын святой,

и семь работников вокзальных

беседуют между собой,

где молчаливые собаки

с щенками делят ремесло,

где филин, кутаясь во мраке,

зовёт кого-то тяжело,

и ходят тени по платформе,

и в темноте горят шесть глаз,

и молодые люди в форме

глядят задумчиво на нас,

а мы звучим попеременно

на непонятных языках,

а ночь дремучая, наверно,

с нас отколупывает страх.

И видишь ты у стенки пегой

коровий череп на траве,

и вспоминаешь про Олега

и время, скрытое в дыре.

И флаг висит как бы прорехой,

скрывая что-то в высоте,

и тело поезда как веха

так лаконично в пустоте.

Но грузный Мгер зовёт обратно:

к концу подходит ритуал,

получит каждый аккуратно

всё то, что час назад отдал,

и двинемся мы дальше, дальше —

снаружи не увидеть лиц, —

и будем ждать, как день вчерашний,

всех наших следующих границ.

5 чемоданов

наш дом теперь

умещается в пять чемоданов

редмонд и икеа

три юля купила по скидке

на вайлдберриз

в них тащим мы с места на место

обрывочки платьев из зара

осколочки книжек цветных

и кусочки бетона

как всё это трудно

таскать чемоданы по съёмным

квартирам по лестницам вверх

по такси и подъездам

и лифтам

когда у тебя две руки

да тяжёлые мысли

теснятся от воспоминаний

как вещи

* * *

Туда, где снег, как будто иностранец,

придёт раз в год, запишет все следы,

утешит грубого, счастливца окаштанит,

туда за снегом следом следуй ты.

По узким улицам вдоль трещинок знакомых,

читая круглые бока седых домов,

туда, где синий стол стоит зелёный

и курит на скамье старик Иов.

В окне гудит, как море, телевизор,

мерцает свет его. В тени горшок стоит,

но без цветка. Один, лучом пронизан,

ковёр пыльцу роняет и дрожит.

По площади троллейбусы кружатся,

меняют остановки понятых.

Мы едем с горки вниз, два серых зайца —

я шуточкой плачу за нас двоих.

И всё плывёт: на площади торговцы,

и длинный магазин, и длинный дом,

цветочный ряд, за тополями солнце,

доска почёта «химовский район»,

ларьки на остановке, переход, и

стена, и лестница, и море вдалеке,

и склад шампанских вин — здесь на свободу

мы явимся, без сумок, налегке.

Там тайный лаз — пролезем сквозь решётку,

по рельсам, мимо пристани — на склон.

Вся бухта смотрит, как мы бьём чечётку,

как мы целуемся, смеёмся и поём.

За нами, снег! Мы знаем каждый двор здесь,

здесь каждый вдох и выдох нам знаком.

Второй этаж: там мы в окне по пояс

ещё не знаем, что мы снег несём.

* * *

Нажимаешь не те кнопки — не те цифры показывает калькулятор

Идёшь в магазин и забываешь начало списка

Прячешь ключ от машины и забываешь, где спрятал

Как это всё далеко — о, как мне это близко

Мальчишки вальсируют, палками машут, как феи

Мальчишки по лужам бегут, мяч летает над ними

Мальчишки ушли. Во дворе будут ждать их растенья

Мальчишки придут через час, как всегда, молодыми

О, как это страшно — сказать и услышать свой голос

Так страшно — хоть жмурься — а если другие услышат

Я стою как будто на сцене как будто голый

Смотрю в окно и стараюсь дышать потише

Мысли идут, но к образу образ не лепится

и нет волшебства, я смотрю: кот ходит по крыше

из дома выходит одна, словно рифма, нелепица

Не знаю, о чём. Напишу обо всём, что не вижу

Я помню, как десять назад я гулял по малашке

щербатый асфальт и крутились колёса коляски

я помню скамейку, окурки, скорлупки фисташки —

в ней всё вперемешку — что ждёт нас ещё в этой сказке?

* * *

На огороде стоит тумба.

У тумбы коричневое брюхо,

круглое брюхо, мохнатое брюхо,

тумба глядит угрюмо.

В тумбе старые банки,

мой пистолет и железных монет коллекция,

ошейник забытой собаки,

потерявшая запах специя,

пыль.

Эй, тумба, пойдём покатаемся!

У меня велосипед, на котором кататься учился.

Семь минут — туда и обратно — до станции,

посмотрим, как там живёт учительница

(к ней в огород я скакать наловчился).

Ограда в одном месте завалена,

на сетке ствол развалился, как рикша.

Здравствуй, учительница!

Скрипят ли твои сандалии?

Как там развалины?

Живы ли Платон, Шопенгауэр, Ницше?

Учительница дышит и ходит за окнами.

Мы с тумбой едем обратно, кивая обочине.

Если остались в беспамятстве пятна бесплотные,

ты их можешь увидеть воочию.

Я стою на кухне, глажу посуду.

Вода бежит соединёнными брызгами.

С ней приходят воспоминания откуда-то

старыми знакомыми, полузнакомыми, близкими.

Раздельный сбор

К пластику пластик, стекло к стеклу, к бумаге бумага.

Выход sorti по ячейкам разложено

влево бумага, пластик наверх, вниз стекло.

Сквозь щели проёмы сквозь щели проёмы с натиском внутрь

брошюры, визитки, счета, пожелтевшие чеки

легче машина, рюкзак, коробка с papiers.

На свалку старые письма, на свалку контракты,

на свалку блокноты заметок, стихи,

распечатки на свалку рассказов,

на свалку чужие статьи, неудачные книги, родные пометы —

всё влево. На свалке

откроет в перчатке рука, скрипнет дверь, звякнет банка.

Прочтёт Ашкачёт твои мысли:

чем жил, о чём думал —

бумажный набросок (лети) карандашный листок.

Пакеты

я шёл по мясницкой, пока существует школа,

в столешников пере, где (улок) пока есть каскад

я шёл мимо серого здания, серого пола,

где сытые люди тянут время назад.

я шёл по кузнецкому вниз, наступая на камни,

хватаясь ногами за камни, чтоб не расползлись

я шёл мимо здания цум (там когда-то), когда мне

(на зимние праздники) было явление лиц.

здесь, кошечка, помнишь, зимой карусели и лавки,

и вечером девочки сонные праздник какой

теперь — вот я шёл — что-то вроде железной булавки —

по плитам — единственной медной ногой

и вот (я, прости, повторяюсь), что, кошечка-котик,

когда каждый раз нас хоронят от смерти живой,

когда каждый раз цепенеем от пули, от боли,

из цума (от божьей ли воли) выходит такой

с пакетом из цума, с лицом, как пакеты из цума,

приятный мужчина на новых упругих ногах —

на чёрном бумажном пакете — все буковки цума

оранжевым цветом, внутри равнодушье и страх.

хочу, чтобы каждый увидел пакеты из цума,

хочу, чтобы каждый увидел мужчину и ах

ты помнишь, мой котик, как было тем вечером шумно,

как радости много несли мы в замёрзших ушах?

* * *

Часы забывчивы — страшнее тишина.

На что способны Божьи птицы ради тишины?

Пускай тень дерева — иллюзия одна —

трава заменит тень, долины и холмы.

Минуты сбивчивы, лишь скорость впереди.

Эй кто быстрей пусти меня держи на юг!

Судьба бумажечки, прекрасная, летит

от слова ах, от слова как, от слова вдруг.

Секунды старятся, я человек-карман,

я сборщик листиков, я плуг за мной грачи.

Есть кто во мне? Молчат. Не тишина

страшна страшна — страшней, когда кричит

агуша милая.

И время не горит.

Мы невесомостью, за столбиками тьма,

горят огни: рубин, янтарь, нефрит.

Спит на ладони страх изменчивость окна.

Закрыты клювики, есть только явь и я,

музыка мужества, нестройные дела.

Спят под отбойником перекати-поля

полынь бетон лаванда соль смола

дворцы. Я прикасаюсь к тишине.

Я лист на ветке, надо мной — луна.

Скворцы-синицы что стучит во мне

так много дыр что линий не до сна.

Мне открываются все запахи лото

в тени свечей, зелёные поля.

Вот дед один мчит с Магдой на мото,

вот дед другой и вся его земля —

всё одновременно в октябрьских волнах.

Квадрат: наполовину галька и вода.

Под взглядами раздетых черепах

мы появляемся здесь раз и навсегда.