|
ПРОЕКТ
Система координат
Открытые лекции по русской литературе 1950–2000-х годов
Мы продолжаем публиковать материалы проекта «Система координат», задуманного Георгием Манаевым, Данилом Файзовым и Юрием Цветковым как цикл лекций по истории современной литературы и стартовавшего в феврале 2008 года. Со временем цикл лекций превратился в проект, в котором совсем недавняя история русской литературы получила возможность быть осмысленной, обросла воспоминаниями, дискуссиями и стала открытой для новых слушателей. Одной из целей цикла было дать возможность студентам-филологам познакомиться со знаковыми фигурами русской литературы второй половины XX века. В сентябрьском номере за этот год мы публиковали лекцию о поэтах «Филологической школы», в октябрьском — о «группе Черткова». Предмет разговора на этот раз — «Лианозовская школа».
«Лианозовская школа» («Лианозовская группа»)
11.04.2018. Клуб «Дача на Покровке»
Лектор: Владислав Кулаков
Участвуют: Александр Левин, Анатолий Лейкин, Александр Макаров-Кротков, Михаил Сухотин, Владимир Тучков, Михаил Шейнкер
Юрий Цветков: Затею с лекцией о «Лианозовской группе» много лет будто бы преследовал злой рок. В 2009 году мы сговорились с Всеволодом Николаевичем Некрасовым и уже назначили дату — 19 марта. Но внезапно заболела его жена, филолог Анна Ивановна Журавлева, и вечер пришлось отменить. Буквально через несколько месяцев они друг за другом скоропостижно ушли из жизни. К теме лианозовцев мы вернулись девять лет спустя. И лекция повисла на волоске. Сперва ее согласился прочесть Владислав Кулаков, но затем личные обстоятельства вынудили его отказаться. Мы подгадали дату к возвращению из Германии Юрия Орлицкого, а он внезапно заболел. Слег и Данила Давыдов, который уже готов был подставить плечо.
Поэтому вместо живого выступления на вечере озвучим текст, присланный Владиславом Кулаковым.
Данил Файзов (читает текст Владислава Кулакова):
Платформа «Лианозово»1
Если ехать на электричке от Савеловского вокзала, то пятой по счету остановкой («осторожно, двери закрываются») будет Лианозово. Сейчас это район в Северо-Восточном административном округе Москвы, а также, как сообщает официальный сайт, одноименное внутригородское муниципальное образование. Не знаю, что это значит, но современное Лианозово — это Москва с типовой позднесоветской застройкой (то есть панельные башни). В середине 1950-х это было еще Подмосковье и никакое не муниципальное образование, а поселок. Русский промышленник Степан Георгиевич Лианозов купил эти земли в конце XIX века под дачные участки. Спустя полвека тут, конечно, не дачники жили, а советские рабочие, и не в коттеджах, а в бараках («строение типа коровника» — заботливо поясняли в одной западной публикации, посвященной «Лианозовской группе»).
И вот в 1950-х в одном из лианозовских бараков поселился художник Оскар Рабин (1928–2018) со своей женой Валентиной Кропивницкой (1924–2008). Лучшим другом у него был поэт Генрих Сапгир (1928–1999). Они познакомились подростками в военные годы — вместе ходили в изостудию во дворце пионеров. А этой изостудией руководил поэт и художник еще Серебряного века Евгений Леонидович Кропивницкий (1893–1979), отец Валентины Кропивницкой. Еще Сапгир и Рабин очень дружили с художником Львом Кропивницким (1922–1994), сыном Евгения Леонидовича.
Когда в 1962 году Евгения Кропивницкого исключали из Союза художников после хрущевского разгона в Манеже (только его, кстати, и исключили) за «организацию лианозовской группы», он писал в объяснительной: «Лианозовская группа состоит из меня, моей жены Оли (художница Ольга Потапова, 1892–1971. — Прим. В.К.), моего сына Льва, моей дочки Вали, моего зятя Оскара…». «Лианозовская группа» — это семья Кропивницких и ближайший дружеский круг семьи: помимо перечисленных, художники Николай Вечтомов (1923–2007), Лидия Мастеркова (1927–2008), Владимир Немухин (1925–2016), поэты Игорь Холин (1920–1999), Ян Сатуновский (1913–1982), Всеволод Некрасов (1934–2009).2 Когда Оскар Рабин с Валентиной Кропивницкой получили барачную квартиру в Лианозово, они по воскресеньям стали показывать там всем желающим картины — свои и своих друзей. А поэты читали новые стихи. Это одни из первых квартирных выставок и первых же квартирных поэтических чтений, традиция которых столь важна для всей последующей художественной и литературной жизни советского периода.
Надо сказать, что дело это по тем временам было неслыханное, и резонанс вышел соответствующий (в том числе и в компетентных органах). А в Лианозово бывала, что называется, «вся Москва», приезжали многие известные люди (например, музыкант Святослав Рихтер). И художники, и поэты были очень талантливые — это признавали практически все. Одна беда — они были несоветские. Нет, они были не антисоветские (политикой никто не занимался), но вот именно какие-то несоветские, не вписывались они в доктрину социалистического реализма. И поэтому художников не показывали на выставках, а поэтов нигде не печатали. Хотя их стихи хорошо знали. Например, многие цитировали Игоря Холина:
* * *
У метро Сокола
Дочка мать укокала.
Причина — дележ вещей.
Теперь это в порядке вещей.
Да, смешно. Да, талантливо. Но разве это поэзия? Это же частушки. Побасенки. Настоящая поэзия совсем другая. Примерно так рассуждали даже весьма доброжелательные и далеко не бесталанные советские литераторы, поборники высоких, как тогда говорили (без всяких на то, впрочем, оснований) — классических, пушкинских традиций. На самом деле «лианозовские поэты» развивали тоже очень почтенную традицию, восходящую к русскому авангарду начала ХХ века — к Хлебникову, обэриутам. И делали это очень по-своему, на совершенно новом материале — кстати, сугубо советском. Их называли «барачные поэты», потому что Холин, Сапгир, Сатуновский широко использовали реалии советского быта той поры. Дескать, были барочные поэты, а вот теперь — барачные. Другое дело, что советская власть не хотела себя ассоциировать с барачным бытом. Но это уже проблемы советской власти, никак не поэтов. А вообще, в историю литературы «лианозовские поэты» вошли как представители «конкретной» поэзии — авангардного международного поэтического течения 1950–1960 годов.
«Стихи надо писать так, что если бросить стихотворением в окно, то стекло разобьется», — говорил поэт-обэриут Даниил Хармс. Вот именно такие стихи писали поэты-конкретисты, даже придавая им порой черты визуального искусства, арт-объекта. Сейчас «лианозовские поэты» — общепризнанные классики (во всяком случае, в профессиональной литературной среде). Надо сказать, от платформы Лианозово ушло немало дальних поездов русской поэзии, во многом именно на этой платформе возникли позднее концептуализм, соц-арт и другие влиятельные направления в русском искусстве и литературе второй половины ХХ века. Нет давно бараков, нет никакого социалистического реализма (по большому счету, никогда и не было), а стихи, написанные шестьдесят лет назад, остались. Может, что-то в них современному читателю, не представляющему себе всех тягот послевоенного советского быта, стоит объяснить, но главное объяснять не потребуется. Главное — это сама поэзия, а в стихах поэтов-конкретистов она особенно наглядна и очевидна.
Михаил Сухотин: Существует несколько точек зрения на то, что такое «Лианозовская школа». Есть ли что-то общее, кроме бытовой среды, что объединяло этих людей? Одна точка зрения, что это — поэтика, и она объединяет всех участников этого литературного сообщества. Другая — в том, что они все были совершенно разными как авторы, а объединяли их только какие-то базовые жизненные понятия, отношение к системе. Мне кажется, это не совсем так — ни то, ни другое. Это такие крайности. На самом деле были и единство, и различия.
Единство было и в поэтике, конечно. Причем были два таких единства в этой школе, ставшие направлениями. Можно говорить об одном направлении — это Холин и Сапгир, ученики Е. Л. Кропивницкого. И другое — это Некрасов и Сатуновский.
Сапгир говорил о себе как об ученике Евгения Леонидовича. В дневнике Холина 1966 года — тоже не одно свидетельство о том же, что они — его прямая ветвь.
С другой стороны, помним мы и личные высказывания Некрасова — он писал, что Евгения Кропивницкого своим учителем не считает. При этом сказать, что он совсем оторвался от влияния на него «Лианозовской группы» и, в частности, Кропивницкого, нельзя. Некрасов говорил, что он испытывал небольшое и кратковременное влияние на себя Кропивницкого и Сапгира. В самиздатском сборнике 1960 года есть стихи Некрасова, посвященные Сапгиру, которые впоследствии он никуда не включал. Очень возможно, это и были стихи того периода влияния Сапгира на Некрасова. Но он быстро исчерпался. Интересно еще то, что Всеволод Николаевич говорил, — своим учителем он мог бы назвать Николая Глазкова. У меня был один проект, где я просил своих друзей написать воспоминания о том, как они стали поэтами. Я предложил это сделать и Всеволоду Николаевичу, это была вторая половина 1990-х. Он согласился охотно, но сказал так: «Мне для того, чтобы написать такие воспоминания, надо поехать к Русанову. Когда я поеду к Русанову и у него возьму пленки с записью Глазкова, тогда мне будет легче написать об этом». Но он этого не успел сделать, потому что Русанов скончался, а его супруга отказалась иметь дело с Некрасовым и выдавать эти пленки.
Да, вот еще хочу сказать, что направления — направлениями, а взаимное признание и уважение друг к другу было очевидным. Помню, с каким пиететом Холин отзывался о Сатуновском. Помню, как Некрасов в Литинституте на конференции о постмодернизме в 1990 году, где Холин читал свои стихи, из последних рядов закричал: «Спасибо тебе!».
А как быть со Львом Евгеньевичем Кропивницким? Он писал стихи и тоже был поэтом. Мне кажется несправедливым, что его называют вне лианозовских поэтов, только среди художников этой школы. Думаю, его можно считать и лианозовским поэтом. Во всяком случае, связь поэзии Льва Кропивницкого с другими пятью — это специальный предмет для изучения. Некрасов считал, что последние стихи Льва Кропивницкого, которые он читал в 1990-е годы (книжка была маленькая издана3), это все стихи, очень похожие на то, что делал Сатуновский. Условно говоря — в том же ключе они написаны. Некрасов видел эту связь. И это, как он считал, было написано много позже Лианозовских времен (хотя Лев Евгеньевич датировал их 1960-ми), может быть, в 1990-е годы или в конце 1980-х. Некрасов говорил об этом с полной уверенностью и объяснял это тем, что, если бы Кропивницкий написал их тогда (в 1960-е), он бы обязательно ему их показал.
Теперь хочется сказать о том, что значило Лианозово для Некрасова. Он очень ценил, и для него это было очень важно, — тот их естественный опыт сопротивления режиму, принципиальному замалчиванью и игнорированию их со стороны общественных организаций и власти. Опыт не просто даже общего уклада жизни, «земного уюта», а именно опыт сопротивления: сохранения свободы и неподыгрывания системе их объединял еще. Об этом — в его статье «Обязанность знать», и это оставалось с ним всю последующую жизнь. Обратите внимание, какие картины висели в квартире у Всеволода Николаевича. У него была очень большая коллекция, где было множество авторов. Были Булатов, Васильев. В той комнате, где он обычно принимал гостей, висели, кроме этих двух, на две трети примерно — лианозовцы. Это была, так сказать, постоянная экспозиция этой квартиры-музея. Я помню там Немухина, Льва Кропивницкого, постоянно висели работы Евгения Леонидовича, работы Рабина «Рубашка» и «Барак». И при большом количестве авторов в его коллекции это очень показательно. Ему было важно сохранять воздух этой своей среды, этой компании, этого общества.
Идея такого сохранения прошла через всю его жизнь, она была для него самой первой. Одна из последних его книг называлась «Лианозово»4. Если проследить за тем, как менялись его стихи, посвященные Лианозову, то возникает интересная картина: у него всегда, начиная с 1960-х, были стихи о Лианозове, небольшие по объему. А вот под конец жизни они стали срастаться, и в 1990-е, к 2000-м, мы уже видим их сросшимися в большие такие произведения. Назову их сейчас и скажу, когда они были написаны.
Например, отдельная работа «Времена Рабина». Этот текст существовал в разных вариациях, но именно в середине 1990-х (в 1993-м к столетию Евгения Леонидовича Кропивницкого и в 1995 годах) он сросся с «Лондон Донн…» («Лондон Донн / Биг Бен / Общий Тон / Все Туман»). «Лондон Донн» — стихи 1960-го, дописанные окончательно в 1965-м («Рабин Гуд / Рабин Гуд»). Они дописывались в связи с тем, что происходило с Рабиным тогда (первая персональная выставка в Англии). В том числе в этом составном тексте отражена и его вынужденная эмиграция, когда его лишили гражданства, и последующая его выставка 1993 года в Санкт-Петербурге. Строки «Вери вери гуд…» Некрасова в этом годами растущем тексте были дописаны в Санкт-Петербурге уже в 1993 году5.
Стихотворение «За полями за лесами…», посвященное Евгению Леонидовичу. Написанное до 1962 года, оно тоже очень сильно разрослось и заканчивается такими словами: «на художника // давно уже / увы / нельзя посмотреть // ну а художника / подавно же можно». Был маленький текст в несколько строк, а потом он сросся с другими, изначально самостоятельными: про Леонида Пинского и Льва Кропивницкого и со вторым, 1970 года, про Ольгу Ананьевну («только она»), и стал объемом в три страницы6. Это судя по его книге «Лианозово».
Потом известный его текст «Свобода есть свобода…». Он в 1994 году тоже разросся, стал второй частью одной большой вещи, начинающейся с шварцевской цитаты из статьи Станислава Рассадина, адресованной им в том числе и умершему к тому времени лианозовскому поэту Сатуновскому: «Тень, знай свое место». Это не единственное упоминание Рассадина в стихах Некрасова, но здесь особенно ясно сказано: «Продажная тварь / теперь / перепродажная тварь».
И еще, конечно, результатом такого срастания стали большие тексты «Рабин 1» и «Рабин 2»7. Они были закончены к 2001 году. Рабин о них не знал, когда я в 2013 году прочитал их ему, как выяснилось, впервые. Оба они посвящены Лианозову, встречам в бараке у Оскара Рабина, в них воздух лианозовский восстановлен. Эти вещи документальные, и они есть сумма фрагментов поэтических разных лет, их там десятки, и были они написаны Некрасовым как раз в 1960-е или в самом начале 1970-х. Они не обязательно посвящались Лианозову или Рабину, это могли быть просто пейзажные наброски. Это были такие маленькие рабочие кусочки. Их очень много собрано в «Рабине». Ощущение, что это некий почти коллаж из реальных предметов. И у Рабина есть ведь такие работы, состоящие из каких-то билетиков, наклеек, этикеток и так далее. Вот примерно такой коллаж, только из собственных слов, которые были тогда найдены, а к концу 1990-х вдруг все всплыли и срослись. Это сращивание в большие вещи началось целенаправленно именно по лианозовской теме с 1993-го, а закончилось в 2001 году, когда «Рабин 1» и «Рабин 2» были опубликованы на сайте Александра Левина. После процесс как-то завершился. В 2000-е желание срастить то, что было тогда, и выделить это в большую вещь уже не повторялось.
На мой взгляд, тема Лианозова у Некрасова достигла своего какого-то предела, своей вершины именно в «Рабине». Тут ее результат. Вот читали доклад Кулакова, где говорится о соцреализме и о реализме. Все это так. Но вот необыкновенный реализм «Рабина» — это едва ли не самая реалистическая из больших вещей у Некрасова. Это ретроспективное самоцитирование, где оживают не только образы тридцати-сорокалетней давности, но и собственная работа с речью и словом тех лет. Он ведь сам себя там цитирует. Многие его цитаты мы, кстати, не угадываем: они воскресают из материалов рабочих тетрадей. В этом особенность «Рабина».
Надо не забывать, когда мы устраиваем эти вечера (и большое спасибо, что этот вечер есть), важно помнить, с чего они начинались. Имею в виду серию вечеров «Лианозово — Москва», которую инициировал Некрасов в 1991 году. Там были десятки, если не сотни работ художников, проходили чтения «лианозовских поэтов» вживую и в записи, причем разных поколений. Там же состоялась первая персональная в России выставка Рабина. На вечерах этих были представители девяти изданий, и ни один из них не сказал ни слова в печати по этому поводу. Но мне кажется очень важным сам факт этого первого в своем роде события, и пусть он останется в памяти, в истории литературы.
(звучат аудиозаписи чтения Всеволода Некрасова)
* * *
Опять опять
Метель
Метель
Теперь опять
Теперь опять
Метель
Теперь оттепель
Теперь опять метель
* * *
Пока вот так
Вот так и живем
Этаж
За этажом
Этаж
За этажом
И ночью так же
И так же днем
Со снегом дождь
А то снег с дождем
Считалочка
Сапгиру
зима лето
зима лето
зима лето
конца нету
лета зимы
лета зимы
лето
легче выносимо
зима лето
зима лето
на зиме
кончать нелепо
где хочу
там кончУ
я хочу
лето
Михаил Шейнкер: Если бы я был художником, я бы написал коллективный портрет лианозовцев и близких к ним людей в электричке — каждый за своим большим окном. Это было бы содержательно и выразительно, потому что тема Подмосковья, пригорода, электрички им весьма близка и важна. Об этом в своих стихах говорил Борис Леонидович Пастернак. Сказать я хочу вот что. Я, будучи соредактором журнала «Вестник новой литературы», имел честь и счастье печатать многих лианозовцев. Большинство этих публикаций готовил Влад Кулаков, за что ему большое спасибо. Публикацию Всеволода Николаевича я готовил сам, и это было весело и страшно. Потому что последняя отработка окончательного варианта и публикации происходила в поезде, журнал издавался в Петербурге, где я тогда жил. И эта последняя подборка номера, она называлась «Из опубликованного»8, пришла в последний момент, когда я должен был сдать все в типографию и уехать в Питер. Но я еще хочу сказать, что в шестом номере «Вестника» мы публиковали Якова Абрамовича Сатуновского. Я прочту стихотворение, и кое-что на его тему расскажу.
* * *
Живу по старинке,
читаю Аксакова,
малюю картинки
конкретно абстрактные,
хочу забыть,
что на свете делается,
учу себя
ни на что не надеяться.
А на свете зима,
и в домах зажгли
разноцветные окна,
и такие мохнатые
по углам фонари,
что смотреть щекотно.
Это стихотворение датировано 27 ноября 1963 года. Осень 1963 года, очень хорошо ее помню. Мне было пятнадцать лет, и это было время, когда я от общей увлеченности поэзией в виде гармонического гула перешел к началу некоторого понимания, что там есть на самом деле. И благодаря самиздату узнавал имена. Осенью 1963-го я впервые прочел Мандельштама в этих тетрадочках, которые тогда повсеместно распространялись. Я не говорю уже сейчас про Гумилева и прочее.
То, что я любил всю жизнь — «Сестра моя жизнь» и «Мы с тобой на кухне посидим» — это все было уже. А вот того, что давал Сатуновский и мог бы давать Некрасов и другие поэты, этого тогда в обиходе пятнадцатилетнего мальчишки не было. Был, конечно, уже «Синтаксис», изданный на печатной машинке, но для подростка это было еще недоступно. А это очень многое бы изменило, очень многое бы добавило.
Когда мы говорим о поэзии, о неофициальной или второй культуре, мы забываем о том, что это украденная культура. Потому что прийти к этой культуре можно было только путем некоторого везения, случайности. Другие люди, вероятно, потеряли возможность к этому приникнуть и понять, потому что чем человек старше, чем он больше забит стереотипами, тем труднее ему понять вот такие стихи Холина, Некрасова или Сатуновского и вообще лианозовское искусство.
В свое время Владимир Соломонович Библер — философ, чья судьба была тождественна судьбе этих авторов, о которых мы говорим, он работал где-то там в Институте истории, но всю жизнь мечтал о свободном философствовании, и когда жил в Душанбе в Таджикистане, и потом, когда вернулся в Москву, — организовал свой свободный семинар, подпольный семинар, потому что ему была нужна возможность свободного философствования. И в этом смысле он являл такое же сопротивление мысли, как и лианозовцы. В конце 1980-х или начале 1990-х он узнал Некрасова, страшно им увлекся и написал большую работу9, в которой он сравнивает два явления — Некрасов и Бродский. И говорит о них как о двух крайних точках поэтического пространства. Описывая эту, как у Бродского, чрезвычайную интенсивность письменной, внешней, оформленной всеми атрибутами и принадлежностями этой внешней речи, и речь Некрасова, внутреннюю речь, находящуюся на пороге озвученной мысли. И вот в этих рамках он и осмыслил эстетико-философски всю современную ему поэзию. Он сыграл большую роль в понимании всей советской поэзии, не только послевоенной, а всей вообще свободной русской поэзии, начиная с того момента, когда она разделилась на свободную и ангажированную.
Мне хотелось бы прочесть несколько стихотворений Некрасова из тех, которые я публиковал в нашем «Вестнике».
* * *
Можно только верить, он и верит
Верит он и верит
Верит он и верит
А потом шарах ахх
Все не так, все наоборот
Шиворот-навыворот, задом-наперед
Вот такой народ
Такой народ
Верит значит
Значит верит
И обратно верить верит
Ко второй строчке в современных публикациях есть сноска: «только верить / можно / только / только верить / можно / только в Бога / да и то». Дело в том, что в современных публикациях эта звездочка находится около второй строчки «только верить», и так было в той публикации, которую Некрасов предложил вот в этой книжечке10, но там в поезде он вдруг мне сказал: «Нет, не будет этого, вставим это вниз, как вторую сноску и в скобках». И так это в «Вестнике», а в современных изданиях иначе.
У строчки «такой народ, такой народ» еще одна звездочка: «такой народ / такой народ // народный народный // а громадный / и уже весь сплошь / грамотный». Некрасов написал эту звездочку, перечеркивая всю страницу, превратив ее бог знает во что, поставив меня в ужасное положение и продолжая все это делать в тот момент, когда поезд уже тронулся. Он сказал: «Ну ладно, сойду на следующей!» Я ему ответил: «Сева, следующее Бологое». «Ах…» — отреагировал он и побежал в тамбур, и дернул стоп-кран, поезд остановился, и он выскочил.
И еще что хочу сказать: Лианозово — это, кроме всего прочего, и некая планета, особая Лапута11, где все находились друг с другом в сложнейших глубочайших внутренних веселых и тяжелых отношениях. И все уходили по очереди. И эти уходы иногда фиксировались гениально. По этому поводу я хочу прочесть стихотворение Сапгира под названием «Холин и труба». Мы помним, что ушли они вскоре друг за другом. Генрих ехал на вечер в клуб «Классики XXI века», где прочел бы это стихотворение, и не доехал12.
С пучком лиловых астр
подъехал к моргу
Собрались глядят —
прихрамываю в солнце
будто бы меня
пришли провожать —
да и в гроб уложить
Прости что заодно —
глазами говорят
родные и поэты
Лежит в гробу
навстречу не поднялся
не предложил
стакана чаю виски
Руки не подал даже
да и мне слабо
Станцуем —
топор и жердь
инсульт и смерть?
И сразу видно:
не числится
и не принадлежит
Лоб нос и скулы —
как Хлебников
С таким скульптурным
человеком незнаком
Притом черты
весомей и крупней —
как выиграл
Огромный выигрыш!
На что его потратит —
не скажет —
никому не угадать
Не знаю
что и чувствовать —
себе ли
ему сочувствовать
Там — пустота
но пустота и здесь
и пустота
пришла проститься
с пустотой
скорбит о пустоте:
О! пустота!
Сегодня же
все это будет пеплом —
горохом в урне
Прочь ухожу —
и прихватил тебя
прихрамываю
Поэты видят:
пустота хромает
но что уносит пустоту
под мышкой...
Кремировали
как премировали
(играет труба)
Сапгир в этом стихотворении и других своих последних поднялся до невероятных высот и благодаря этому сообщество, в котором он жил, продолжает для нас всех существовать.
Владимир Тучков: О четырех поэтах «Лианозовской школы» было уже довольно много сказано и будет еще произнесено много правдивых и теплых слов, поэтому я хотел бы сказать о других. Я хочу рассказать о поэзии Льва Евгеньевича Кропивницкого. Он считается исключительно художником, и его редко кто причисляет к поэтам. Но дело в том, что Лев Евгеньевич был в живописи и в поэзии совершенно цельной личностью. Его первый и достаточно длинный период — это картины в типичном стиле экспрессионизма. Принято считать, что экспрессионизм в поэзии может существовать только в Германии, а это не так, и поэтому я считаю, что Лев Евгеньевич — совершенно недооцененный поэт на фоне других великих поэтов. Надо сказать, что он пришел в «Лианозовскую школу» с несколько иным бэкграундом. Он родился в 1922 году, затем некоторое непродолжительное время учился в художественном институте (Московский институт прикладного и декоративного искусства), в 1941 году ушел на фронт. Воевал до 1944 года, после чего был тяжело ранен и целый год восстанавливал и так и не восстановил здоровье в госпитале. Вернувшись в 1945 году с войны и из госпиталя, он продолжил учебу в художественном институте. В 1946 году он был арестован за подготовку покушения на Сталина, но, видимо, решили, что подготовка была не очень хорошая, в связи с чем ему присудили десять лет. Восемь лет он пробыл в лагерях, два года его не пускали в Москву из Казахстана, и когда он вернулся в 1956 году в Москву, отбыв, по сути, все десять лет, милосердно присужденные, Галина, его жена, вспоминала: «Боже, он вернулся, не имея ни зубов, ни волос». Ему было тогда тридцать четыре года всего-навсего, молодой человек, после этого он начал писать картины. Гнев и злость его переполняли, и это выражалось в его так называемых абстрактных полотнах, экспрессионистских.
Воображаемая логика
Счастье рассыпано брызгами
(— Лижи золотые края!).
Сидишь на цепи, повизгивая,
Умильную морду кроя.
Глянут — кругом обвит:
Пол-пробирки любви
(— В ступе толочь динамит,
Ангел, благослови!).
Слава те, Господи, копим
Проколы под микроскопом,
Проблемы похода по-воду,
Пробелы еще по поводу...
Ушки — всегда, как хрюшки,
Проросшие лопухом:
— Не пропустить (о-хо-хо)
— Не прописать (в Оклахому).
Этот кунштюк не замызгай,
Разыскав в отвале пустом.
Поеживаешься, повизгивая,
Помахиваешь хвостом.
Изведавший запятнанность
Бог, как мог, наградил:
— Эх! — хватай мертвой хваткой!
А хватка, как ватка,
А повадка, как водка —
Растеклась малость,
Расплескалась.
Умоисступление будто...
А это что рядом?
Ого — сторожевая будка!
И анкета — возраст, рост, откуда родом.
Господи — прости! — вижу рожу —
Семьдесят шесть зубов — все наружу:
«Радеешь, террорист, много хочешь!
Выдашь пируэт, —
Как улитки, выползут очи,
Не карнаваль — оскальпируют,
Как и прочих.
Проволока в семь рядов — ах ты!
Вот развод, вахта,
Шаг влево, шаг вправо —
Без предупрежденья — наше право».
Там клюква и топь,
Тут степь, —
Все едино — не разлюлималина.
Высшая ступень
(Шляпа или феска?) —
Ученая степень.
Ты — профессор.
(Куда бы ни метил —
Прямиком к смерти).
А уж коль продребезжал десятилетнюю дистанцию —
Защитил диссертацию!
Умненький, умница, умник —
Грызи черствый пряник.
Стихи — из книги «Капризы подсознания», которую Кропивницкий успел издать при жизни.
Анатолий Лейкин: Эту книгу мы издавали вместе со Львом Евгеньевичем, а издательство называлась ТОЗА (Толя, Знатнов и Володя Алейников). Каждый день мы приходили в мастерскую ко Льву на Бауманской, день начинался с того, что Лев говорил: «Ну, — вынимая из шкафа бутылочку коньяка, — за высокое искусство!» Мы выпивали, через полчаса звонила его жена Галя и говорила: «Толя, пожалуйста, доведите Льва до метро, иначе он не доедет». И вот таким образом рождалась эта книга. Это был, наверное, 1989 год, может быть, даже немного пораньше.
Мы все собрались в одно время в профкоме литераторов при издательстве «Советский писатель». Время было такое, что после Олимпиады могли «взять за жабры», это было «поколение дворников», работали многие в котельных, дворниками, сбрасывали снег с крыши, мыли витрины, зарабатывали на жизнь переводами, или, как Сапгир и Сатуновский, детскими книжками.
И вот мы все собрались в этом профкоме. Такие были сборы, застолья, читали стихи друг другу. Вот я, наверное, одну версию оглашу, как родилось стихотворение Игоря Холина «Вы не знаете Холина / и не советую знать, / это такая с**а, / это такая б***ь…». Как-то у тех, кто помоложе — у нас, — возникла мысль сделать наше издательство. И вот мы сидели и обсуждали, как мы будем делать наши первые книжечки. Генрих Сапгир сказал: «А давайте мы все вместе сбросимся и так одну за другой и выпустим наши книжки». Встал Игорь и сказал: «Нет, ребята, это не пройдет! Меня будут издавать только за счет государства, и будут платить мне гонорар». На это ему Сапгир сказал: «Игорь, ну что ты такая с**а!» Может быть, так было, а может быть, и нет, это моя версия.
Первые книжки были Евгения Леонидовича Кропивницкого «Земной уют», Игоря Холина «Жители барака», которую проиллюстрировал замечательный художник Витя Пивоваров, Генриха Сапгира вышла книжка «Сонеты на рубашках». Эти книжки, как ни смешно звучит, выходили на мукомольной мельнице. Там было отраслевое издательство, и к ним попала очень дешевая партийная бумага, они про нее забыли, и мы на этой бумаге довольно дешево делали свои книжки. Так вот это все и рождалось. Потом уже вместе с кооператором Артемом Тарасовым мы стали издавать «Москва — Петушки» Вени Ерофеева, ее оформил Илья Кабаков. Так и пошло, и практически весь андеграунд до 1993 года мы издавали, до того момента, когда наше издательство прикрыли. Еще интересно, что все эти книжки в Париж попали, и там их продавали довольно дорого.
Александр Макаров-Кротков: Основное все уже ранее сказано, но, может быть, немного добавлю. Мне в жизни несказанно повезло в том, что я был знаком с четырьмя лианозовцами — Львом Кропивницким, Игорем Холиным, Генрихом Сапгиром и Всеволодом Некрасовым. К Кропивницкому меня водил Володя Тучков в мастерскую. С Холиным была интересная история, в 1997 году я сделал с ним огромное интервью для журнала «Итоги», который тогда только появился (годом ранее). И Игорь Сергеевич подробно рассказывал о том, как он сидел и как познакомился с Ольгой Ананьевной Потаповой, Евгением Леонидовичем Кропивницким и многими другими. Когда же я принес ему интервью на вычитку, он смотрит и говорит: «Вообще о тюрьме сейчас говорить уже не модно. И я это все хочу убрать!» А это треть интервью, весь зачин, и это то, ради чего все и делалось. И когда я это принес Леве Рубинштейну, который тогда работал в «Итогах», мы с ним гадали, как же поступить, как все-таки тюрьму вставить в текст. И мы во врезе написали, мол, о Холине ходят легенды, что он сидел. Он согласился с этим вариантом нашим, но конкретные вещи все убрал. Интервью вышло весной 1997-го, а чуть позже, летом того же года, так получилось, что в книжном магазине «Библио-Глобус» возник культурный центр, и я там в течение трех месяцев проводил какие-то вечера. И, в частности, вечер Игоря Сергеевича, который, если не ошибаюсь, был его последним выступлением. После вечера мы пошли с ним и с Сапгиром в «Русское бистро» на Чистых прудах. Была тогда в Москве сеть забегаловок с таким названием. И там мне Холин и говорит: «Надоело мне что-то все читать публично». Правда, такие же слова я от него слышал и в начале 1990-х, когда он говорил, что не хочет больше ни выступать, ни печататься.
С Сапгиром и Некрасовым я дружил. Кстати, летом 1991 года, когда был путч, я приходил домой к Генриху и рассказывал, что и как происходит сейчас в Москве. Его жена Мила кормила меня борщом, мы выпивали по рюмочке водки, и я рассказывал о событиях за окном. Потом я уходил и приходил на следующий день, и все повторялось. Последний раз мы виделись у него дома за две недели до его ухода. 7 октября, когда Генриха не стало, его ждали в Чеховской библиотеке на презентации антологии «Поэзия безмолвия», да не дождались — он умер по дороге, едучи в троллейбусе.
А самые теплые, самые пронзительные отношения у меня были со Всеволодом Николаевичем Некрасовым. В начале 1990-го я почти не мог писать, потому что то, что я писал, сразу выходил как бы Некрасов, а подражать Некрасову невозможно. И я хочу прочесть короткий мемуарный текст «Неоконченное молчание со Всеволодом Некрасовым», который я написал в январе 2010 года. Уже давно готовится отдельный том всяких воспоминаний и интервью о Некрасове. С того момента, как Всеволод Николаевич скончался, его наследницы, Галина Зыкова и Елена Пенская, собирали эти тексты для книги «Всеволод Некрасов в документах и воспоминаниях», которая выйдет то ли в этом году, то ли в следующем.
Неоконченное молчание со Всеволодом Некрасовым
Молчу
Молчи
Молчу
Молчи
Чутьем
Чутьем
Течем
Течем
Я думал
Мы о чем молчим
А мы молчали
Вот о чем
Всеволод Некрасов
…Чем дольше и больше человека знаешь, тем сложнее писать о нем, выбрав что-то наиболее значимое, так ведь? Все ведь значимо, абсолютно все, не только сделанное им и сказанное, но каждый жест, поворот головы, интонация, усмешка, молчание…
Вот и хожу вокруг да около, словно пес, чувствующий запах, но неспособный достать искомое, и никак не могу понять, с какого края подступить к этим заметкам.
Летом 1992-го Всеволод Николаевич с Анной Ивановной отправились «на гастроли» в Германию. Вместе с Холиным и Сапгиром. Недели на три. Этот «лианозовский тур» организовали слависты Сабина Хэнсген и Георг Витте. Так вот, уезжая, Некрасов предложил мне пожить это время у них на даче в Малаховке. «Саша, такое лето замечательное, а дача пустует…»
Когда же они вернулись, он с ребяческой гордостью показывал привезенную из Германии велосипедную «грушу», издававшую протяжный трубный звук в отличие от жалкого звяканья обычного велосипедного звонка. Оказывается, они с Георгом Витте обошли немало специальных магазинов, прежде чем нашли то, что хотелось Некрасову.
В начале 1990-х я часто приезжал к Анне Ивановне и Всеволоду Николаевичу на дачу. Тем более что в 1994–1995 годах мы с бывшей женой жили поблизости на станции Ухтомская по той же Курско-Казанской железной дороге. Мы катались на велосипедах, плавали наперегонки в пруду (кстати, шестидесятилетнего Всеволода Николаевича мне, тридцатипятилетнему, обогнать практически не удавалось), ходили на лесную поляну кидать пластмассовую «тарелочку»…
Взрослый, но ребенок… Ребенок, но взрослый… Помните пастернаковское? «Мне четырнадцать лет...»
Мне кажется, не случайно последней прижизненной книгой Всеволода Николаевича была «Детский случай». В ней — стихи 1958–2008 годов. Как бы детские стихи. Хотя, как он сам отметил на презентации книги в ноябре 2008 года, бывшей его последним публичным выступлением13, эти стихи детские в той степени, в какой автор ощущает в них себя как ребенка. Такое подведение итогов и в то же время — возвращение на круги.
Возможно, многие с этим не согласятся, но, по-моему, «детскость», если так можно выразиться, — одно из главных качеств Всеволода Некрасова. Ни в коем случае не инфантилизм, а именно «детскость». Даже нет, не «детскость», но «подростковость», когда еще не наступил тот переломный момент, не стерлась грань, отделяющая юношеский максимализм от грядущего цинизма «взрослого всепонимания».
* * *
стихи не стихи
пиши не пиши
и что
ты ж
понимаешь
Когда на любую «взрослую» фальшь реагируешь — не принимаешь ее, выпускаешь иголки… Непримиримость к любой фальши, речевой ли, поэтической — что для Некрасова было равно, — моральной ли… К любой пошлости и подлости. И, соответственно, реакция на эту фальшь. В форме жеста ли, реплики или стихотворения… Не всегда эта реакция была справедливой, нередко — гипертрофированной. Дело вовсе не в «скверном характере» Некрасова или его «обиженности на всех и вся», как утверждали и утверждают многие знавшие поэта, а в том самом отроческом максимализме, когда словам и поступкам, как собственным, так и чужим, предъявляешь безжалостный счет.
Всеволод Николаевич рассказывал, что тем летом 1992-го в Германии после какого-то выступления к нему подошел Борис Гройс и протянул руку. Некрасов на это никак не прореагировал. «Не узнаешь, Сева?» — спросил Гройс. «Не узнаю, Боря», — ответил Некрасов.
Кому-то показалось бы, что причины, побудившие Всеволода Николаевича на такой поступок, пустяковые. Какие-то статьи Гройса, в которых он немецкой общественности на свой лад рассказывал, кто есть кто в русском неподцензурном искусстве. У Некрасова на этот счет было свое мнение. Отчасти жест Некрасова был также связан с какой-то статьей Гройса о концептуализме, опубликованной в мюнхенском журнале «Akzente». По словам Некрасова, из статьи были убраны цитаты из него. Но это же не повод… Всеволод Николаевич так не считал.
* * *
Слушайте
ну не врите вы лишнего
свыше необходимого
* * *
не бойся Бойса
а если бойся
так горе-Бойса
бойся Бори Гройса
Нередко, беседуя с Некрасовым, я слышал от него такую фразу: «А вот за это (этому) надо бы дать по рукам». «...Любого вот / отучу / быть сволочью…»
Весной 1989-го я впервые оказался в мастерской Эрика Булатова и Олега Васильева. Вместе с Ваней Ахметьевым, Борей Колымагиным, Андреем Дмитриевым. Привел нас Всеволод Николаевич. Посмотрев картины, мы сидели за столом, пили чай. Некрасов рассказал, что ему предложили опубликоваться в «Дружбе народов». Фактически, планировалась первая публикация его стихов в родной стране. Не считая самиздата и нескольких «детских» стихотворений. Он отдал в журнал довольно большую подборку. Но что-то там у них не помещалось, и подборку хотели было сократить. Некрасов был принципиален: либо все, либо ничего. Мол, меня тридцать лет не печатали, так что вполне могу еще подождать...
* * *
что ты говоришь
скажите пожалуйста
тридцати лет не прошло
и ты прочел
что я написал
да пошел ты
Надо сказать, что публикация состоялась. Стихи Всеволода Некрасова набрали в несколько колонок на одной полосе, чего ранее в этом журнале не делали. Все поместилось. Не без посредничества, кстати, и с предисловием Геннадия Айги, стихи которого были впервые опубликованы в России годом раньше в том же журнале.
Собственным словам и поступкам Некрасов предъявлял тот же самый безжалостный счет в первую очередь. Так, после попытки реставрационного путча осенью 1993-го мы, созвонившись, рассказывали друг другу, кто из нас где был… Вопрос, идти или нет, для Некрасова не стоял. Это было и в августе 1991-го, и в октябре 1993-го. «Когда спросят, где ты был в тот момент, как будешь в глаза смотреть…»
…а послушали Свету
поглядели
да
да хоть к Моссовету хоть
хоть
куда
Однажды, где-то в начале 2000-х, в ответ на привычное предложение почитать что-либо из свеженаписанного, я неосторожно произнес, что, мол, последнее время как-то вот и не пишу ничего. А неосторожно — вот почему. В дальнейшем, при встрече или по телефону, Всеволод Николаевич непременно пенял мне: «Жаль все-таки, Саша, что вы перестали писать…» — «Да не переставал я, ну, не пишется просто…» — «Нет, вы сказали, что перестали…»
Любопытно, что примерно тогда же, в апреле 2001-го, мне приснился сон, в котором бродил я по коридорам какого-то здания, где было много всяких литераторов. Потом вышел на улицу, сел на ступеньки у этого дома, стал записывать в блокнот ответы на присланные заранее вопросы для интервью Ежи Чеху. Подошел Всеволод Некрасов. Посидели вместе, поговорили. Потом я снова зашел в здание. Открылась какая-то дверь, и вышел Генрих Сапгир. У него на голове была странная копна волос, как у Франсиско Инфантэ. Он смотрел словно сквозь меня, не узнавая. Я поздоровался. Он быстро протянул руку, пожал мою и тут же куда-то пошел. Я снова оказался на улице. Подошел к другому зданию. И тут появился кто-то очень знакомый, но кто именно, я не мог понять. Я спросил, не видел ли он Некрасова. Так ведь Некрасов умер, ответил знакомый. Ошарашенный известием, я открыл свой блокнот и рядом со своими каракулями обнаружил свежее стихотворение Некрасова, написанное его рукой.
На самом-то деле Всеволод Некрасов тогда был жив и здоров. А вот Генрих Сапгир умер года за полтора до этого сна. Вопросы для интервью действительно Ежи Чех в то время мне присылал. Оно было опубликовано осенью 2001-го в одном из польских журналов.
А сон, похоже, был ответом Некрасова на мой ответ ему, что, мол, не пишется. С тех пор я в наши все реже происходившие разговоры непременно норовил что-то прочитать новое, видите, Всеволод Николаевич, не перестал, пишу…
С Некрасовым я познакомился в 1987-м. Благодаря Ване Ахметьеву. Еще раньше, опять же благодаря Ивану, со стихами Некрасова. Вместе с Ахметьевым мы трудились в Ленинской библиотеке. Выходили покурить, гуляли в обед. Ваня часто по памяти читал любимые стихи. Некрасова в первую очередь. Ну и машинописные листочки мне давал. Кассету из сборника «Культурпаласт», который, кстати, составили и издали в 1984-м в Германии уже упомянутые Сабина Хэнсген и Георг Витте. Так что к моменту встречи с Некрасовым я уже неплохо знал его поэзию. Причем если в первое мгновение я слегка недоумевал, почему же это все-таки — стихи, то уже спустя довольно короткое время стал настолько «зависим» от некрасовских текстов, что они постоянно звучали в моей черепной коробке. А летом 1987-го мы с Ваней перешли работать в маленькую профсоюзную библиотеку, находившуюся в Доме учителя на Пушечной улице, рядом с «Детским миром», куда к нам регулярно заглядывали разные друзья и приятели. И Всеволод Николаевич достаточно часто заходил к Ване, с которым они были давно дружны. Подружились и мы…
А впервые стихотворение Всеволода Николаевича я прочел в семилетнем возрасте. В сборнике детских стихов «Час поэзии» (Москва, 1966). Автором значился некий Вс. Некрасов. Родители ничего не могли о нем сказать. Но строки — завораживали. Тогда я их знал наизусть. Вот оно:
* * *
Темнота
В темноту
Опускается пыльца
Где-то там
Где-то тут
Где-то около лица
Над покрытой головой
И в канавах у шоссе
Дождевой
Деловой
И касающийся всех
Происходит разговор
Между небом и землей
Между летом и зимой
Когда я бывал у Анны Ивановны и Всеволода Николаевича, мы не только разговаривали обо всем на свете, но и любили помолчать… Иногда подолгу…
* * *
Я думал
Мы о чем молчим
А мы молчали
Вот о чем
(Звучит аудиозапись Яна Сатуновского)
* * *
Вот он, тот дом,
где мы жили,
и не жили.
спать ложились,
и вставали,
и валялись на диване,
и
«неоднократно
выпивали»,
тот самый дом,
те же окна,
даже
штукатурка та же,
тот же за окном
приемник.
Дом, дом, дом!
Дом
нас
не помнит.
* * *
Забываю, куда пошел,
забываю, зачем пришел,
жизнь —
была —
или не была,
забелило,
заволокло,
очереди за молоком,
очереди за хлебом;
прозеваю очередь за хлебом,
вспоминаю,
кого не следовало,
а кого любил,
тех —
давно забыл
(Звучит аудиозапись Генриха Сапгира)
Из цикла «Этюды в манере Огарева и Полонского»
Никто! мы вместе только захочу
на финских санках я тебя качу
ты гимназисткой под шотландским пледом
а я пыхтящим вислоусым дедом —
и разбежавшись по дорожкам льдистым
сам еду на полозьях гимназистом
Мы — отсветы чужие отголоски
мелькают елки сосенки киоски —
и с ходу на залив где ветер дует
где рыбаки над лунками колдуют
где мне в лицо пахнет твой волос дымный
не нашим счастьем под луною зимней
* * *
нарисованы в альбо
ты да я да мы с тобо
а переверни
страни
а переверну
страну —
ну? —
заранее волну
ну и нет никого —
лько солн блака и во
Александр Левин: Я не готовился сегодня выступать, пришел послушать, скорее…
Некрасову я помогал с компьютером, с системой Windows, с электронной почтой… А один раз он меня телепортировал к Холину, у которого тоже что-то случилось с Windows. Я полагал, что вот сейчас я ему починю компьютер, а потом мы поговорим как поэт с поэтом… Но, видимо, Некрасов забыл ему сказать, что я тоже что-то такое пописываю, поэтому просто настроил ему все, что требовалось, и ушел. Больше мы не пересекались.
И с Сапгиром тоже общался напрямую всего один раз — когда он нас с Володей Строчковым пригласил к себе домой. Мы поговорили об искусстве, почитали друг другу стихи, он торжественно объявил нас серьезными поэтами, и мы, довольные, разошлись. Продолжения не было.
А вот с Всеволодом Николаевичем отношения были довольно длительные. Сначала это было заочно. Я читал его стихи в самиздатовских тетрадочках, которые ходили по рукам — такие шестые-седьмые бледненькие копии… И тексты в этих тонких тетрадочках были размытые и неразборчивые. Помню, как пытался, глядя на стихи Некрасова, понять, почему, собственно, это стихи?.. И не мог понять.
А потом я попал на литературный вечер Всеволода Николаевича, и там он выдал мне то, что я теперь называю голосовым ключом к его поэзии. Я вдруг все увидел по-иному, просто к этому были непривычны голова и зрение. Я вдруг увидел, что у него стройные рифмы, стройные созвучия, у него, например, могут рифмоваться друг с другом середины слов, а не концы и начала. Он стал одним из моих любимых авторов, и было очень приятно, когда однажды на моем вечере, где я пел песни и читал стихи, он подошел ко мне, стал знакомиться и звать к себе в гости.
Я тогда писал много песен, штук по десять-двенадцать в год. И вот, набрав очередную порцию, прибегал к Всеволоду Николаевичу и показывал их ему. Он это все записывал на магнитофон, и однажды сыграл мне на детской дудочке пару моих песен. Тогда я понял, что он тоже не чужд музыки…
Проблема с Некрасовым была вот в чем. Когда я стал брать его тексты для публикации на своем сайте14, то вскоре обнаружил, что у него каждый текст существует в миллионе вариантов. Здесь сегодня вспоминали, как он при подготовке публикации в один момент все переставил и поменял, и требовал, чтобы именно этот вариант шел в печать, и срывал стоп-кран — так вот, должен сказать, что у меня с этим проблем не было. Всеволод Николаевич приносил мне свои варианты, я сидел и мучился с довольно сложной версткой — там вручную все приходилось делать, его сложную строфику стандартная разметка веб-страниц отображала кривенько, приходилось мудрить. Когда он приходил в конце посмотреть все, что я сделал, то говорил: вот это заменить, вот это переставить и т.д. Я вносил правки и потом выкладывал на сайт, а он вскоре присылал мне новую подборку, где половина текстов — это были варианты тех стихов, которые уже были мной опубликованы. Но я и это спокойно выкладывал на сайт, с этим у меня (в отличие от книгоиздателей) трудностей не было, потому что на сайт можно выложить сколько угодно вариантов.
Когда смотришь эти подборки, то понимаешь, что он использовал один и тот же текст и так, и эдак — в самых разных вариантах!.. Я так понимаю, что трудности с изданием новой книги связаны как раз с тем, что в черновиках осталась куча вариантов одних и тех же текстов, и не очень понятно, как их интерпретировать и как правильно их издавать. Традиционно считается, что последний по времени вариант и есть правильный и окончательный. Но выясняется, что со стихами Всеволода Николаевича это не всегда так. И даже часто совершенно не так. У него менялось направление мысли, он писал про другое, и один текст совершенно не отменял другого, хотя это были варианты одного и того же. Вот в связи с этим у нас не очень много изданных книг Некрасова.
Это вообще одна из проблем свободного стиха. Рифмованная поэзия диктует автору достаточно жесткие границы, он не может бесконечно менять и переставлять слова — здесь все четко: зарифмовалось, ритмика появилась, и все готово… А свободный стих, особенно некрасовский, который в одно время свободный, но в то же время и с какими-то потаенными рифмами, можно менять бесконечно. Чем автор во многом и занимался.
Я не знаю, что мне тут прочесть. Например, очень мне нравился текст:
* * *
говно
ну а впрочем
как вам будет
угодно
* * *
Вот она
и наша
зима зима
Вот она
и наша
зимаша
* * *
зелень
но холод
но холод
но зелень
но холод
но зелено
холодно
но все равно
холод
но
зеленый зеленый
* * *
Утром у нас
чай с солнцем
На ночь
молоко с луной
А в Москве
электричество
с газированной водой
* * *
вот
вот
вот это правильно
вот
это культурно
а то что это
это и это
это
это черт знает что
* * *
сволочи
одно слово
сволочь и сволочь
сволочи ли простым
большинством голосов
или сволочи
еще более простым
произволом
* * *
просто
просто то
преимущество
что власть имущие
имущие теперь уже
власть
и имущество
«не просто
а очень просто»
* * *
никулин
вицин
моргунов
ельцин
солженицын
и почему ельцин
цин и
а солженицын
цын ы
не знаете
и я не знаю
ы никто не знает
(Звучит аудиозапись чтения Всеволода Некрасова)
* * *
Вообще конечно
наверно верно
тоже верно
конечно
не очень точно
но ничего
ничего
насколько скоро
насколько скользко
не так-то просто
как это ни странно
почти что чисто
довольно вольно
немножко можно
немножко больше
того что можно
может
еще немножко
а сколько можно
что ж тут можно
сказать
белеет парус
играют волны
сидим у моря
да ждем погоды
собака лает
когда-то будет
контора пишет
бумага терпит
чем черт не шутит
Лимонов скажет
а я молчит
пусть Пушкин пишет
Пушкин
все спишет
Денис Давыдов
Давид Самойлов
другим наука
отец солдатам
сосед соседа
сестра таланта
(сестра таланта —
Мария Павловна Чехова)
тебе и выборы
ни мяса ни рыбы
сказать неложно
забыть так скоро
отборный Бродский
роскошный Кушнер
кусочек Сочи
кусочек
неизвестно чего
Москва столица
зеница ока
рука владыка
сестра хозяйка
защита мира
долива пива
ума палата
машина Волга
газета Правда
кому что нужно
капуста лук
идет работа
одну минуту
тогда конечно
одна надежда
неизвестно на что
давай Бог ноги
отцы и дети
Агата Кристи
Барклай де Толли
Фрегат Паллада
сказало злато
уже тлетворный
нерукотворный
чего же боле
простой советский
советско-русский
словарь
хоть стой хоть падай
Кащей бессмертный
слуга покорный
Голодный Бедный
Буденный Горький
большой ученый
великий кормчий
и гениальнейший
зодчий
проект проспекта
субъект со съезда
отсюда вывод
любимый город
веселый ветер
воздушный шарик
клюквенный кисель
друзья Белинский
и Баратынский
кого я вижу
впервые слышу
прощу прощенья
прошу прощенья
вообще
нет уж пожалуйста
скажи спасибо
учи ученых
решайте смело
смотрите сами
гляди глазами
а не ушами
концы с концами
игра словами
только
не у нас с вами
хотите верьте
охотно верю
охота
пуще неволи
И вся Европа
И вся Европа
не по его
дурак редактор
дикарь директор
дурак директор
дикарь редактор
такой какой-то
другой бы спорил
а ну его
он такой какой-то
как я
а я-то думал
подумать только
пути и судьбы
навстречу жизни
сильнее смерти
за тех кто в море
за что боролись
всюду люди живут
по-моему тоже
как будто утро
такой же дождик
не то что дождик
а так
оно конечно
конечно лестно
конечно лестно бы
зайти в этот лес
берем березу
допустим кустик
туда дорога
туда обратно
а то и вовсе
покой и воля
едва ли воля
но такой
какой-то покой
оно и лучше
одно и то же
не то так это
уже неважно
немножко лучше
живу и вижу
живу
неужто
это возможно
а что такого
пойти на убыль
а почему бы
и нет
не ваше дело
не вышло дышло
что-то вышло
но что
чего-то вышло
то и вышло
что вы
идет навстречу
пошел на пользу
идем на принцип
идешь на принцип
идем
давай не будем
потом мы помним
так тогда
и запишем
пиши пропало
ума хватило
потом квартира
утихомирила
не тут-то было
начнем сначала
сначала было
смешно
смешное место
смешного мало
вообще-то нет
ничего смешного
вообще-то нет
но иногда да
да я так думаю
а вы разве нет
как интересно
ужасно страшно
но совершенно
напрасно
привыкли к мысли
во вкусе Руси
с какой-то стати
на нервной почве
по крайней мере
покойной ночи
концерт окончен
молодой человек
не нынче завтра
какого черта
восьмого марта
какого надо
такого года
тогда
охота было
была такая
попытка лета
очередная
еще одна
и еще одна
зато мы дома
бывает хуже
живут же люди
ни ге ни бе
вздохнуть да охнуть
начать и кончить
тихонько
чего-то вечно
чего-то нет
ничто не тошно
насколько точно
насчет того что
ничто не вечно
и в то же время
ничто не ново
все время время
теперь не время
все в свое время
такое чувство
такое чувство
что у
при чем тут это
и в самом деле
само-то самое-то
это дело-то
где
другое дело
готово дело
не в курсе дела
не в этом дело
не это важно
не тот Некрасов
не спорь с начальством
начать с того
не нас не станет
не фунт изюму
не кот наплакал
не вор не пойман
закон не писан
нет Кремль не дремлет
еще что скажешь
то и скажу
не верь не в Бога
скажи-ка дядя
и я так думал
засомневались
а то давай
пока погода
покуда лето
не передумало
а разве можно
а неужели нельзя
и мы пахали
и плохо ли
Аддис Абеба
Одесса мама
свобода слова*
слава Богу
дошло
вышло
дождливо
ладно
неважно
слышишь
как дело пошло
шлеп шлеп шлеп
а что
такой же дождик
такой хороший
картошкин дождь
* (свобода слова — измена Родине).
УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН
Геннадий Николаевич Айги (1934–2006), русский и чувашский поэт, переводчик.
Владимир Дмитриевич Алейников (р. 1946), поэт, прозаик, художник.
Иван Алексеевич Ахметьев (р. 1950), поэт, исследователь самиздата.
Вагрич Акопович Бахчанян (1938–2009), художник, поэт.
Владимир Соломонович Библер (1918–2000), философ, культуролог.
Эрик Владимирович Булатов (р. 1933), художник.
Олег Владимирович Васильев (1931–2013), художник.
Николай Евгеньевич Вечтомов (1923–2007), художник, участник «Лианозовской группы».
Георг Вильгельм Хайнрих Витте (р. 1952), филолог-славист.
Николай Иванович Глазков (1919–1979), поэт.
Борис Ефимович Гройс (р. 1947), искусствовед, философ, писатель, публицист.
Данила Михайлович Давыдов (р. 1977), поэт, прозаик, филолог.
Андрей Викторович Дмитриев (р. 1956), прозаик, сценарист.
Анна Ивановна Журавлева (1938–2009), литературовед, доктор филологических наук, профессор.
Александр Викторович Знатнов (р. 1952), историк, издатель.
Франсиско Инфантэ-Арана (р. 1943), художник, фотограф, теоретик искусства.
Илья Иосифович Кабаков (р. 1933), художник.
Валентина Евгеньевна Кропивницкая (1924–2008), художник, участник «Лианозовской группы».
Галина Давыдовна Кропивницкая (1929–2014), музейный деятель, директор музея В.А. Тропинина.
Евгений Леонидович Кропивницкий (1893–1979), художник, участник «Лианозовской группы».
Лев Евгеньевич Кропивницкий (1922–1994), художник, участник «Лианозовской группы».
Борис Федорович Колымагин (р. 1957), поэт, прозаик, критик.
Владислав Геннадьевич Кулаков (р. 1959), литературный критик, филолог, исследователь и публикатор неофициальной русской поэзии второй половины XX века.
Александр Шлемович Левин (р. 1957), поэт, автор-исполнитель.
Анатолий Леонидович Лейкин (р. 1943), поэт, прозаик, издатель.
Слава Лён (настоящее имя Вячеслав Константинович Богатищев-Епишев; 1937–2021), поэт, прозаик, художник.
Степан Георгиевич Лианозов (1872–1951), нефтепромышленник, меценат.
Эдуард Вениаминович Лимонов (1943–2020), писатель, поэт, публицист, политик.
Александр Юрьевич Макаров-Кротков (р. 1959), поэт.
Лидия Алексеевна Мастеркова (1927–2008), художник, участник «Лианозовской группы».
Николай Александрович Мухин (р. 1955), художник.
Всеволод Николаевич Некрасов (1934–2009), поэт, участник «Лианозовской группы».
Владимир Николаевич Немухин (р. 1925), художник, участник «Лианозовской группы».
Юрий Борисович Орлицкий (р. 1952), поэт, литературовед, доктор филологических наук, профессор.
Виктор Дмитриевич Пивоваров (р. 1937), художник, прозаик.
Ольга Ананьевна Потапова (1892–1971), художник, участник «Лианозовской группы».
Оскар Яковлевич Рабин (1928–2018), художник, участник «Лианозовской группы».
Станислав Борисович Рассадин (1935–2012), критик.
Святослав Теофилович Рихтер (1915–1997), пианист.
Лев Семенович Рубинштейн (р. 1947), поэт, эссеист.
Альберт Борисович Русанов (1936–2002), коллекционер «неофициального искусства» 1970–1980-х годов.
Генрих Вениаминович Сапгир (1928–1999), поэт, участник «Лианозовской группы»
Ян (Яков) Абрамович Сатуновский (1913–1982), поэт, участник «Лианозовской группы».
Михаил Евгеньевич Соковнин (1938–1975), поэт, прозаик, переводчик.
Владимир Яковлевич Строчков (р. 1946), поэт.
Михаил Александрович Сухотин (р. 1957), поэт, критик.
Артем Михайлович Тарасов (1950–2017), предприниматель, политик.
Владимир Яковлевич Тучков (1949–2021), поэт, прозаик.
Сабина Хэнсген (р. 1955), филолог-славист.
Игорь Сергеевич Холин (1920–1999), поэт, прозаик, участник «Лианозовской группы».
Ежи Чех (р. 1952), переводчик, поэт, публицист.
Михаил Яковлевич Шейнкер (р. 1948), филолог, критик, издатель, исследователь поэзии андеграунда.
Публикация — Георгий Манаев, Данил Файзов, Юрий Цветков
Аудиозаписи предоставлены Галиной Зыковой, Павлом Крючковым,
сетевой библиотекой ImWerden.de
1 Опубликовано: Альманах «Невидимки» № 1, 2017. — Прим. публикатора.
2 Также к «Лианозовской школе» иногда причисляют Вагрича Бахчаняна, Славу Лена, Эдуарда Лимонова, Михаила Соковнина и др. — Прим. публикатора.
3 Лев Кропивницкий. Капризы подсознания. М.: Прометей, 1990.
4 Лианозово. М.: Век XX и мир, 1999 // https://imwerden.de/pdf/nekrasov_vsevolod_ lianozovo_ 1999_ ocr.pdf?ysclid=l9pyeb3sen916509746
5 См. там же, стр. 4.
6 См. там же, стр. 24–26.
7 http://www.levin.rinet.ru/FRIENDS/NEKRASOV/Stihi_2001-4.html
8 Вестник новой литературы. — 1990. — № 2.
9 Владимир Библер. Поэтика Всеволода Некрасова (или — еще раз о «загадках слова»).
10 Стихи из журнала. — М.: Прометей, 1989 // https://philology.hse.ru/data/2022/01/03/764743307/%D0%9D%D0%B5%D0%BA%D1%80%D0%B0%D1%81%D0% BE%D0%B2%20%20%D0%A1%D1%82%D0%B8%D1%85%D0%B8%20%D0 %B8%D0%B7%20%D0%B6%D1%83%D1%80%D0%BD%D0%B0%D0%BB%D0% B0%201989%20.pdf
11 Вымышленный летающий остров — обиталище выдающихся ученых, описанный в «Путешествиях Гулливера» Дж. Свифта. — Прим. публикаторов.
12 Генрих Сапгир скончался 7 октября 1999 года в троллейбусе по пути на свое выступление. — Прим. публикаторов.
13 Презентация книги Вс. Некрасова «Детский случай» состоялась 12 ноября 2008 года в редакции «Русского журнала» в Малом Гнездниковском переулке, она стала последним авторским вечером поэта. — Прим. публикаторов.
14 http://www.levin.rinet.ru/ — Прим публикаторов.
|
