Об авторе | Кирилл Михайлович Корчагин (03.09.1986, Москва), — поэт, критик, переводчик, редактор отдела книжной хроники журнала поэзии «Воздух». Дебют со стихами в «Знамени». Живет в Москве.

Кирилл Корчагин

много чего

* * *

Лучше всего спится

на второй день после похмелья,

только вот зеркало в такие дни

всё больше напоминает

об  1/8  татарской крови,

но если вдруг солнечный день,

то заметно, как на сколах воздуха

подрагивает весь наш мелкобуржуазный

зензухт — наши встречи, кафе, алкоголь,

мысли о том, как глупо,

что драгоценное время уходит,

пока вы с коллегами в очередной раз

мимолётно встречаетесь на вечеринке,

чтобы часами смотреть

на чьи-то плечи или колени —

я всегда думал, что любовь

ценна сама по себе,

что можно влюбиться

в маленького зверька,

в столичную ночь со вспышками

пролетающих мимо огней,

в прибрежную духоту

изматывающей летней скуки,

в беженцев с юга,

которых почти смешит

пронзительный холод,

напоминая о кубиках льда

в стакане со сладким напитком,

но пару лет назад мне объяснили,

что каждый из нас при случае

вспыхнет как спичка,

и спустя пару мгновений

этот огонёк исчезнет,

может быть лишь ненадолго

выхватив из глухих проблесков ночи

наши обнимающие друг друга тела.

* * *

Я прилёг на минуту, мне снился

мост над Босфором улиц, роскошь

и нищета, история в шелесте денег

как тает она в моей нерешительной

жизни, в теснинах строений, чайки

и горлицы, баржи, гудящие вдалеке:

здесь родился и вырос Хикмет, и вот

из окна я вижу, он идёт от Галатской

башни и насвистывает: жизнь одна,

братишка, как шорох ссохшихся трав

на островах, и каждое утро кто-то

ходит по лестницам, кричит, пропевает

на только ему известный мотив: тоска —

после первой молитвы, ещё до рассвета,

и чем светлее и молчаливее окна,

тем громче кричит он: тоска,

и снова, почти уже плачет: тоска —

я смотрю на него с верхнего этажа

сквозь галереи немытых чашек,

как ветер пакеты над ним кружит,

как гремят под ногами бутылки —

я знаю, я долго боялся, что тоска —

это страх, но и вся наша радость —

страх, и даже любовь, когда все вокруг

безразличны — не больше, чем страх,

и только теперь рядом с тобой я вижу,

как прорастают сквозь нас равнины,

протягиваются леса, а ты то ли спишь,

то ли нет, и я долго смотрю на тебя

сквозь углубления темноты, песок

настоящего и вот отвожу взгляд

* * *

На улице Волгина,

где когда-то жил Пригов,

мы копались в мусорных баках

прямо у подъезда, находили

то мёртвого котёнка,

то детскую книжку,

обживали разбитую тачку,

кожистый запах салона,

прогорклый от частых дождей,

и когда её увозили на свалку,

мы перекрывали проезд с моим

другом грузином (куда же потом

с улиц исчезли грузины?),

кричали что-то вроде «россия

будет свободной» или «москва

для москвичей», хотя я не помню,

как это звучало на том

непонятном уже языке.

В общем такой он и есть

мир: свалки и прекращённые стройки,

гудрон, пенопласт, арматуры,

стекловата, ржавые эстакады

и плиты, неожиданно выступающие

из-под земли, — пейзаж

на пустыре у второго меда,

такой же чудесный, как легенда

об отрубленном кем-то пальце,

мир — как въевшийся запах

пищевых отходов и полимеров,

чёрного дыма покрышек

и то ли цветения, то ли тления

неисчислимых трав

тропарёвского лесопарка.

И как будто спустя десятилетия,

у совсем других поэтов,

я узнаю свои же слова,

захлебнувшиеся в водовороте

причастий на сцене распада

индустриальной глубинки:

«хлопья горящей пластмассы»,

«змеиная кожа в траве»,

«они снова идут куда-то», —

у поэтов, которые ненавидят

меня за мои ошибки,

презирают за разрез глаз

и при случае не подадут руки,

но как же на деле похожи

все эти наши печенья «Мадлен»

с запахом свалки.

* * *

И вот среди людей путинской эпохи,

напряжённо грызущихся друг с другом,

за ломтик символического капитала

я, Уолт Уитмен, поэтишка в коротких

штанишках в проносящемся дыме

бобиков следственного комитета —

что мне рассказать о себе? Что я

не консерваторка, не феминистка,

не популяризаторка совриска,

не выпускница ниу вшэ — в какую

пазуху мира я провалился где-то

на новой площади, где проливаются

тени из трещин в земле, левиафанка

и бегемотка, их чёрные щупальцы

переплетаются вместе, и власть

проворачивает своё колесо?

* * *

пятно на моей груди напоминает африку

красную политику интербригад

               её свёрнутый потеющий юг

и обширный север с испанской жарой,

где карфаген, его знаменитое побережье

            среди тёрна и свалок,

где я приплыву, хабиби, к тебе

на молочных крыльях симурга,

в змеиголосице ветра, по жилам

             распятой пучины —

неужели все эти рассветы

           снова сгустятся над нами,

и волны глухонемые хлынут

            нашу облизывать кожу,

когда будем стоять на пляже

над перекатывающимся песком,

          соскабливающим скрупулы кожи,

вбирающим время, его красноту,

            нарастающую с каждым

  оборотом земли, с каждым

рассветом вдали от нашего дома,

          где циклопический воздух

заполняет объём за объёмом —

как голодные духи, живущие

            в углах глазных впадин,

заполняют наше желание,

    так, словно кожа

         вот-вот разорвётся

от подступающего изнутри света

* * *

И коты, и ливанские мальчики

на великих своих велосипедах

знают, что называется

в этом году землёй —

что шелушится и осыпается

расслаивается и проскальзывает,

что несёт и берёт с собой,

пока мы здесь трёмся и перемена.

И вот они крикнут: Брат!

сквозь странное пение откуда-то

из-под холмистых глубин.

Я знаю, что эти мальчики

со всех будущих фотографий,

наши глаза соскребут,

и сразу же легче задышится

в изжёванных солнцем машинах.

И под своды разрытой гостиницы

мы нырнём и поедем вместе,

и эхо от наших всплесков

разойдётся как ход плавника

по арабским волнам,

по иссохшим к полудню полям.

* * *

на библиотеке ленина

под перекрестьем лестниц

сквозь мрамор сочится индия,

её тяжёлый разверстый дух —

мы раздвигали его локтями

перед днём независимости

и перекрёстки пестрели

и собаки вскапывали землю

той необычно холодной зимы

когда запах сожжённой травы

пробивался в каждую щель

и когда в начале двадцатых

не стало запахов кроме

запахов железных дорог,

выматывающих запахов мкада

и уколов свежей резины, только

этот сочащийся дух напоминает

о майских улицах после дождя,

только он, только свалявшаяся

память о том, как они пахли —

то ли семенем, то ли цветущим

каштаном

* * *

покажи мне грудь из окна напротив и улыбнись,

превращение состоится, и они разойдутся

по своим сутулым квартирам

вечером летним: вот он стоит как ниша для себя

самого наполняемая душным светом

что бы хотел я: лежать рядом с тобой, замечая

как холодная кожа тёплой становится

и — снова — наоборот,

как стучат молоточки

и с улицы влажным тянет пожаром

но в сумрачные сокольники

не проси я с тобой не поеду,

пусть даже пустили там

новый трамвай и деревья

вылиты за ограды,

выплеснуты на стромынку,

где никак не кончится

мелкий ремонт горизонта

переставляющий нас местами

срезающий свечи каштанов

посередине дождя

* * *

дворы улицы островитянова

недалеко от магазина свет

горелое масло, подтаявший

свет пробивает плитку,

и если немного нагнуться,

и вокруг не будет курьеров

на сипящих велосипедах,

то в асфальте слышен поток

бесшумный, усталой свободой

текущий оронт, и задыхается

воздух, не мы, зондируя

вздохами воспоминаний

подвалы текучих строений,

где слышно льются купюры

ранней кооперации, и хлеб

выпекают родители наших

друзей — всё это несёт он

странный поток блестящий

сквозь люстры в закрытом

ночном магазине: стареющих

нищих поэтов и молодых

мажоров, сторчавшихся их

сыновей

* * *

   Я вас запомню

как бы ни были стёрты

  кадры, смазаны

блики в расщепе зимней

   волны, и зачем

  свет всё течёт

через люки, где клацает

  вертолёт — как берёза

на слипшемся ветру,

 тонким стеблем,

ей не удержаться,

 когда вихрь сильнее

  и град, хлопает

форточка, выбивает

 слог за слогом

из слова «россия» —

  расскажи мне,

поэт_ка, как любишь,

    как ненавидишь

на прикордонном контроле,

  где вместо слогов —

 только тела и дела,

и ты лишь махнёшь рукой

 тем, кто тебя провожал:

   до встречи! когда вы

в диссидентских хламидах

    на площади вновь

соберётесь

* * *

я встретил его по дороге в буйнакск,

     у обочины, пока варилась зима

в лощинах туманом, и не сразу,

но он рассказал,

     как у камня двое кружились,

  или это чёрные точки,

       проросшие сквозь сетчатку,

когда горели леса и всех

                     заволокло

    их прокопчённым плачем —

          как росчерк по воздуху

они, как немеющий рой

    растекается по долине

складками воздуха, тёплым лучом

   на твоей раскрытой ладони,

когда подъезжаем и видно

    движение стад как морей,

отпечатанных друг на друге,

  чтобы лучше запомнить,

      каким ты был в блеске

               всех этих лучей

* * *

на большой нашей когда-то

никитской я понял:

растёт во мне силовик

кипит и клокочет

диагональю сердца

сшивая болота полесья

и металлический привкус

якутских пожаров —

вот он шумящим зерном

по глянцу старого кинескопа,

коркой на ранке девочки

что замедлилась у перехода,

сворой, выкатывающейся на бульвар,

рассыпаясь брызгами птиц

уже над тверской,

где я вижу кортеж из 15 автомобилей

почти смешавшийся с потоком такси,

по краям те, что попроще,

получше, что в середине,

запах бензина

и что-то ещё оттуда

из чёрных машин

* * *

Пьяньчужка Фернандо

  Пессоа на бульваре

освободителей времени

 с батлом вина, пойдём

со мной на вписку,

  я покажу мгновения

сеются сквозь реальность,

   как выходит крик

откуда-то из огня

 и вот они все вещи

мира слипаются

 вспышками времени

среди бурь,

   переливающихся,

настоящих, что цветут

  везде по земле,

когда в тихой комнате

     посередине мира

мы книгу листаем,

    не узнавая букв