НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Общее божественное

Я — тишина. Слепоглухота в текстах современных авторов: антология. — М.: UGAR, 2021.

Современное искусство закрывает глаза, замедляется и прислушивается. В этом отношении поэзия о слепоглухоте, поэзия слепоглухих авторов кажется пронзительно актуальной и истинной. Она возвращается в ту бездонную и темную, природную, телесную форму, из которой старательно и изобретательно выбиралась много лет.

«Не хватает на ощупь общего божественного», — пишет Полина Андрукович. Этими словами открывается антология — большое путешествие к общему, божественному и человеческому, тактильному и чувственному телу и языку — слепоглухих и зрячеслышащих авторов.

«тише тише / еще тише / теперь слышите?» — спрашивает Александр Макаров-Кротков, «внутри все твои органы — цитаты», — говорят львовские поэты Серго Муштатов и Томаш Пежхала, «голос чуткого молчания / не знаю как перевести», — пишет Гали-Дана Зингер из Иерусалима.

Мы имеем дело не с голосами, каждое стихотворение/цитата/слово здесь — часть общего процесса и состояния: по-знания, при-слушивания, по-эзии, которая обрывается, едва ты находишь ее.

«человек изучающий язык / на основе собственного / моллюск наглухо спрятавшийся / в собственном теле», — пишет Екатерина Деришева. Действительно, человеку в жизни дано две мощные опоры — психика и позвоночник. И если они обе развиты в нас и прочувствованы, мы смелее приближаемся к другим, смелее учим чужие языки, берем за руку. Но есть и третья опора — общее божественное, которое выманивает моллюсков из раковин.

Известно, что когда слепоглухого человека хотят обучить слову/предмету/действию — ему прежде всего важно показать (дать понять), какую функцию и какое чувство слово несет. Понимание это оказывается куда глубже и правдивее, чем усвоенное визуально. Сравним: мама — от которой чувствуешь тепло, которая обнимает, которая никогда не сделает зла / мама, распознаваемая только как зрительный образ. Слепоглухой человек не может освоить мир, не соприкасаясь с глубинной сутью вещей. Он контактирует только с тем, что знает и чувствует наверняка.

Об этом — проект Натальи Бесхлебной для портала «Такие Дела»: там слепо­глухие на свой лад объясняют разные слова. Бассейн оказывается речкой, в которой не страшно, а женщина отличается от мужчины бесшумной походкой — если в юбке, ведь брючины не трутся друг об друга.

«Чудом уцелели частицы зрения / прошло много лет, но по-прежнему / мои глаза видят людей и предметы / вынося за рамки качества / и функции видимого», — пишет Алексей Порвин. Навык такого взгляда оказывается действительно навыком. Особенная чуткость взгляда и понимания пришла к автору вместе с потерей зрения, но осталась и после, когда зрение стало восстанавливаться. Это телесный и чувственный опыт, отпечатанный глубоко. Так моллюски выходят из своих раковин в море: «кто-то выронил меня из тела / в дрожащую смазанную чуть первозданность».

Говоря об опыте, переживаемом авторами антологии, не хочется говорить о его разности (говоря об обучении новому языку, не хочется говорить о разности его носителей). Напротив, хочется говорить о единении, о чем-то общем (общем божественном). Имея разные языки, мы все-таки говорим на одном, имея разные тела — переживаем опыт одного тела, говоря о слепоглухоте — в сущности, говорим обо всем: «Таким образом иногда параллельными прямыми тянутся форма и суть».

И если вначале было слово, оно, как и все слова, состояло из звуков, а звуки — из телесных ощущений, из телесного звучания. Сердце звука — самое зыбкое ощущение внутри горла или живота. «та-ту-ту / та-те-те / ветер / трогает пустоту», — пишет Кася Иоффе. Это не привычная нам поэтическая звукопись, не литературный прием. Аллитерации подражают чувствам, играют в чувство, но первобытный абсолютный звук — это отражение, звуковая копия чувств и явлений природы. Та-ту-ту — это сам ветер, его плотность, которая бьется о плотность слепоглухоты, такой ветер, так мы его чувствуем.

«сквозняк на шее / задает вопросы / отвечу гусиной кожей» — говорит Дарья Белькевич. Это еще одна грань ветра, его ощущения — телесная, доступная каждому — у кого не бывало гусиных мурашек? Все стихотворение Дарьи — одна телесная история, где есть и запах мокрого асфальта, и сладость от конфетки во рту, мимика высунутого языка. Момент записан, благодаря памяти тела мы — в общности телесных воспоминаний (о вкусах, запахах, тактильности) — можем переживать его многократно и объемно.

Вечное стремление искусства и технологий — зафиксировать реальность и чувства — оказывается достижимо через простой набор слов, понятных ощущений.

Артур Комаровский в своем стихотворении не пытается описать слепоглухоту, но, обладая ею, говорит о чувствах всем известных: «мы чувствуем кожей в их взглядах / скрытую агрессию / разочарование / недоверие / страх / тоску <…> но сильнее всего мы чувствуем равнодушие» (перевод с белорусского Геннадия Каневского). Это общее божественное — и общее человеческое, самое точное, для любого тела, для любого уровня слуха и зрения: страх всегда называется страхом, равнодушие — равнодушием. Мы стараемся понять: каково это не иметь слуха и зрения? Но мы безусловно понимаем, что значит бояться.

Мы все безусловно чувствуем ветер, безусловно боимся.

Искусство всегда было жестом значимости для человека. Стихотворение, картина — утвердительная точка существования творца; жест, возносящий его над другими. В контексте слепоглухоты такой точкой оказывается человеческое тело: обладание не словом или изображением — а телом, личным и единым, созданным по образу и подобию. «И все же, я есть. / Я существует. У Я / есть тело…» — пишет Илья Каминский (в переводе с английского автора и Татьяны Ретивовой). Утверждение это одновременно торжественно и просто, правдиво и лишено художественного самолюбования: не Я создал это тело, но оно есть, оно ощущается, Я существую.

Это форма существования и самоощущения, в которой мы не стараемся ничего и никого превзойти, поза, лишенная всякого пафоса. И, если вдуматься, это именно то божественное, которого не хватает.

Язык лишается сложности и надменности: они недопустимы в говорении о слепоглухоте (о любви, о смерти, о боге). Поза тела лишается пафоса: перед лицом слепоглухоты (любви, смерти, бога) тело становится простым и честным.

Так суть и содержание тянутся друг к другу параллельными прямыми.

«я думаю что поэзия должна мигрировать в жестовый язык / поэзия должна мигрировать в язык на котором можно говорить о насилии / и не впадать в завороженное упоение», — пишет Оксана Васякина.

Антология о слепоглухоте в текстах современных авторов важна не только как итог человеческого единения, стремления к взаимо-и-само-пониманию, но как новая форма, в которой литература будет развиваться и существовать.

Это закономерная форма, рожденная не только условными обстоятельствами (идея сборника, контекст, в котором созданы произведения), но и общим движением литературы и жизни. Кончилось время веселой вседозволенности, завороженного упоения. Упоение становится страшным. Мы становимся чутче и медленнее, пришло время прислушиваться и вникать.

Современные авторы и читатели — маленькие Будды, с чуть прикрытыми глазами, смотрители собственной тайны. Мы садимся в круг, закрываем глаза, держимся за руки, говорим о простых вещах, которые строили эту жизнь, которые ее разрушали. Мы знаем и чувствуем: обо всем, происходящем вокруг, можно говорить из единственной верной позы — позы любви и равности — или не говорить совсем. Потому что «не хватает на ощупь общего божественного, / но и оно будет известно — на ощупь», когда язык превратится в жест.

Анастасия Захарова