|
Об авторе | Елена Долгопят — постоянный автор журнала, удостоенный Ордена «Знамени». Предыдущая публикация — «Колесо» (№ 4 за 2022 год).
Елена Долгопят
Во времени
Поезд
Глава 1. Художники
Поезд идет из Москвы. Поезд обыкновенный, пассажирский, вагон общий, народу битком. Зима, сумерки, дорога. У героя жар, болит голова. Апельсины в авоське, они покачиваются по ходу поезда (авоська висит на крючке) и светят оранжевым светом. Их свет что-то ему говорит, но он не понимает что. Всё вокруг тайна, обыденность кажется тонким льдом.
Нет, я не стану пересказывать давний свой рассказ, который был поначалу сценарием, моей дипломной работой.
Год настал девяносто третий. Налаженное советское прошлое развалилось, кануло в небытие вместе с распределением, государственными киностудиями, гарантированными окладами. Мой вгиковский мастер дал адрес, сказал, что это частная студия, что он договорился о встрече, и я повезла туда сценарий, шестьдесят машинописных листов. Мне казалось, что, когда читаешь сценарий, слышишь запах снега и каменного угля. Тебя пугает гудок тепловоза и треск льда под ногами, ты далеко от берега, на самой середине реки. Ветер сносит тебя.
Студия оказалась квартирой в жилом доме недалеко от «Белорусской». В небольшой комнате сидела за столом женщина и курила. Худая блондинка. Я подумала: секретарь. Она взяла у меня сценарий, я ушла. Сценарий на студии не понравился. Не помню, как я об этом узнала. Скорее всего, позвонила (телефон-автомат, двухкопеечная монета).
Через полгода я устроилась работать в Музей кино. Как устроилась? Приехала в Киноцентр на Красной Пресне, спросила вахтершу, как пройти в Музей.
Пропуск.
Я без пропуска. Я хочу к ним устроиться на работу.
Ясно. А кто ты?
Сценарист.
Развелось вас, сценаристов, как собак нерезаных.
Но в Музей она все-таки позвонила.
Второй этаж. Наполовину застекленные двери. За ними — коридор.
Поворот.
Можно? Здравствуйте.
Пространство перегорожено на отсеки обычными конторскими шкафами. В одном из них темнеют высокие книжные шкафы, за их стеклянными дверцами мерцают стершейся позолотой буквы на книжных корешках. Возвышается резной буфет (как собор над крохотной площадью), тяжелая люстра с хрустальными (пыльными) подвесками висит над большим овальным столом; все это из давнего какого-то прошлого, из глубины (смотрит на тебя из глубины). Уголок этот я увидела мельком. Потом, после, я не раз сиживала за столом под люстрой, листала давнишние книги. Но пока я прохожу мимо, дальше, за прозаические конторские шкафы.
Стол у главного хранителя, Надежды Александровны (седой, моложавой, тонкой) несовременный, с полочками, с ящичками. Кресло ему под стать, деревянное, крутящееся, с подлокотниками, сиденье и подлокотники обиты красной кожей. Светло. Большие окна смотрят на узкую улицу, по которой непрерывно катят машины, слышен шум моторов, гудки.
Вы сценарист? Вы знаете языки?
Иностранные? Нет. Нет.
Что ж. У нас есть место лаборанта в библиотеке.
Я приходила на работу раньше всех. Тихо разбирала журналы, по большей части зарубежные. «Кайе де синема» (Les Cahiers du cinéma), «Сайт энд саунд» (Sight & Sound), названия других не помню. Вносила данные в картотеку (год, номер). Люди постепенно собирались. Марина Александровна, Ира Гордина, Марина Гришина, Марина Карасева, Владимир Всеволодович. Он был мой спаситель. Он входил и неизменно предлагал:
— А не выпить ли нам чаю?
Мне казалось, что я нахожусь в отдалении от них, сторонний наблюдатель. Или это мне сейчас так кажется.
Марина Александровна носила когда-то имя Марсельеза, воевала на финской, осколок попал ей в голову, и Марсельеза потеряла дар, певческий голос.
Прошло несколько лет, я перевелась из библиотеки в рукописный отдел.
Сижу в углу, за шкафом, сгорбившись над чьим-то пожелтелым письмом. Настольная лампа освещает его желтым светом. Строки написаны бледным карандашом. Письмо датировано. Год тысяча девятьсот восемнадцатый.
Я слышу голоса. Надежда Александровна перечисляет:
— Рукописный отдел, фототека, отдел изо, предметно-мемориальный.
— Мне бы лучше с людьми, — отзывается женский голос.
— Тогда отдел комплектования и учета. Будете добывать для нас архивы. Вы же знаете кинематографистов.
— Конечно. Я всех знаю. Я всю жизнь проработала художником кино на «Мосфильме». А папа у меня был сценарист, профессор ВГИКа.
— Языками владеете?
— Иностранными? Нет. Нет.
Она прошла мимо меня. Невысокого роста, полная, шатенка. Лена. Лена Маневич.
Скорее всего, после собеседования она закурила.
Лестничная площадка. Полумрак. Красный огонек сигареты. Окурок со следом губной помады летит в урну.
Для меня несомненно: виной этого поворота моей ровно текущей жизни — невоплощенный сценарий. В кино и невозможно было его воплотить. В самом деле, вообразите себе кинотеатр, душный или прохладный, в котором вы сидите (и хорошо, если на удобном месте). На экране зал ожидания, народу в нем полно, кто-то лузгает семечки, кто-то, может быть, перекидывается в карты, добыли билеты, теперь ждут поезда до Москвы, а наш герой только что сошел с поезда из Москвы (и куда идет дальше этот поезд? В Читу? Или недалеко, до Сергача, ходил и такой состав, люди его звали: Сергачский).
В зал ожидания входит наш герой. Его зовут Ваней, именно так: Ваня, не Иван, Иван еще появится. Ваня садится на свободное место и оказывается лицом к громадной картине в тяжеленой раме. Картина занимает чуть ли не всю стену. Творение какого-то местного художника, наверняка. Изображена река, а над рекой небо. Лето, кучевые облака. И река, и небо, и облака неподвижны. Мука смотреть на этот мертвый мир. Но Ваня смотрит.
Какой зритель выдержит столь долгий взгляд?
У сценария не было ни малейшего шанса. А невоплощенный сценарий не существует.
Лена брала меня с собой к старикам (или к их наследникам), мы приносили что-нибудь к чаю. Лена, и в самом деле, всех знала (художников, сценаристов, режиссеров, операторов, редакторов, фотографов), и, главное, все они знали ее. Мы разговаривали о жизни, о прошедшей, о настоящей и будущей. Прошедшее, как правило, было прекрасно, настоящее казалось сном, а будущее черной дырой, в которую мы все попадем и уже не вынырнем. Нет, нет, — возражала Лена, — в будущем тоже будет светить солнце, и люди будут жить, работать и развлекаться, и прошлое в будущем сохранится, хотя бы в музейной витрине (похоже на детский секрет). В полумраке неярким светом выделена страница письма. К примеру, письма режиссера Бориса Барнета вам, любезная Зинаида Яковлевна (редактор и сценарист Филимонова Зинаида Яковлевна; 1920–2015). Ну да, конечно, Барнет великий режиссер.
Мы с Леной стали идеальной парой (подобно двум сыщикам в хорошем детективе). Лена была скорее Холмсом, а я, соответственно, Ватсоном.
Когда-то я думала, что смогу стать художником. Я понимала, что дар у меня небольшой, но мне нравилось водить карандашом или ручкой по листу, получалось изобразить лицо (я могла даже уловить сходство) или чашку; дерево, кошку, дом. Мои рисунки казались мне подобием иероглифов, их смысл был затемнен. Я знала несколько человек, умеющих толковать изображения (абстрактные или реалистичные, неважно). Толкование рождает смысл. Толкователь творит мир, который порой вас захватывает.
Ваня (который сидит и смотрит на жуткую картину с неживыми облаками в неживом небе и в неживой реке) тоже был художник. Картина давила на него, как могильная плита. Воздуха не хватало. (Зрители в кинозале умрут со скуки.) За все время повествования Ваня ничего не нарисует, остро отточенные карандаши приведут его в ужас.
Лена тоже была художником. Подобно Ване, в прошлом времени. Несколько ее работ я видела и запомнила. Нарисованные ею линии не знали покоя. Как будто дрожали на ветру.
Больший лист плотной бумаги (не меньше метра в длину). Черным карандашом (а может быть, углем) изображена женщина, она стоит боком, подняв к голове руки. Лена подарила этот набросок Свете Ким, она работала в отделе анимации, мы дружили. Света заправила рисунок в строгую деревянную раму и повесила у себя в комнате. Света говорила:
— Просыпаюсь утром и смотрю на нее, и каждый раз она разная: добрая, злая, печальная, веселая, страшная, красивая, нежная. Она то смотрит на меня (косит глазом), а то нет.
Первый Ленин муж тоже был художник, его звали Саша Данилов. Они поженились совсем молодыми, лет по восемнадцать им было, родили сына Мишу. У Лены в доме сохранилось несколько Сашиных рисунков, все крохотные, пожелтелые, точно старинные; мне запомнилось переплетение ветвей и теней, острые, быстрые штрихи. Саша погиб в Средней Азии в 1981-м (родился в Казахстане в 1941-м). Обстоятельства его гибели не прояснены (убит? несчастный случай?). Я нашла в интернете статью Виталия Пацюкова о его творчестве, меня привлекли в ней слова «…мир безысходной достоверности…» (Памяти Александра Данилова. Жизненный путь как художественный поступок. 17.05.1982; см.: http://cultobzor.ru/2017/09/aleksandr-danilov-1941-1981/).
Статья снабжена иллюстрациями — снимками картин Саши, я рассматривала их с жадностью, как будто надеялась разглядеть за ними (в них) самого художника, живого и невредимого (ах, я бы расспросила его о прошлом). На одной из картин теснились дома; в названии указано: район Остоженки. Я смотрела и видела не Остоженку, а старые поезда, они уже свое отъездили, рельсы, по которым они катили в далекие и близкие страны, давно ушли в землю, в асфальт, и обитатели этих домов (к иным вагонам пристроены верхние этажи) даже не подозревают о существовании мест, где побывали когда-то их жилища. Может быть, во сне людям слышится перестук колес, и воздух во сне пахнет мазутом, и кричит во сне паровоз, и сияет в морозной ночи прожектор, но сон глубок, и наутро его никто не вспомнит.
Саша не умел подолгу жить дома, уезжал, уходил куда глаза глядят. Вещей он с собой не брал никаких, кроме зубной щетки, которую клал в карман старенького пальто. И, когда я решила переписать сценарий в рассказ, мой Ваня тоже положил в карман старенького пальто зубную щетку.
Лена прочитала и полюбила этот мой рассказ, который назывался «Машинист», как и сценарий.
Ваня потерял сознание в зале ожидания и очнулся в квартире машиниста. Ее окна смотрели на станцию, и Ваня наблюдал поезда, прожектора, рельсы. Он чиркал спичкой и не спешил поднести огонь к сигарете. Смотрел на него в забытьи.
У Лены была теория (выведенная из практики собственной жизни), что к каждому человеку тянутся, прилепляются люди одного и того же склада. Ко мне, — говорила Лена, — пристают сумасшедшие художники. Или артисты. Я тоже сумасшедшая. Мы все сумасшедшие.
— И вот я бегу домой после работы, в магазин заскочила, схватила там не помню что, колбасы, что ли, и бегу от метро, бегу, задыхаюсь, перешла на шаг, а во дворе остановилась, смотрю на наши окна и думаю: как же я устала, сил нет. И легла. Прямо на асфальт. Лежу и смотрю в небо. Но потом все-таки поднялась и потопала к ним, наверх. Приготовила какую-то еду, накормила. Выслушала. Пожалела. Подбодрила. Утешила.
Так примерно Лена рассказывала.
Это была накопившаяся за жизнь усталость. Может быть, Лене казалось, что там, за окнами, они все ее ждут, и живые, и мертвые, и те, кто в настоящем, и те, кто в прошлом: Саша, Петя, Володя, Миша, Сережа, Лиза, Лена (не я, другая), Ира, Галя. Все ее мужья, дети (собственные и пригретые чужие). И сестра тут же, и внуки, и мать (с красивым именем Вероника Африкановна). И всем, всем, всем Лена нужна. Они рядом с ней успокаивались, оживали. Они на нее опирались. Так мне кажется.
Я бывала у них в доме. Выходишь из метро «Спортивная» (последний вагон из центра), поворачиваешь налево, шагаешь мимо хосписа (в котором будет лежать Светочка незадолго до смерти). Старый дом во дворе, конструктивистский. Просторная кухня, выход на балкон, дверь приоткрыта. Лена курит за столом. Чайник на плите. Я уже давно здесь, на кухне, я встала раньше всех, как обычно, и это я поставила на огонь чайник. Лена говорит, что ночью прочитала рассказ (он опубликован; я, конечно, подарила Лене журнал). Лена говорит, что все в рассказе прекрасно: и снег, и поезда, и река подо льдом, и заброшенная церковь на высоком берегу, и Ваня в плену у машиниста.
Художник Лев Повзнер на днях прислал мне стихотворение.
Я познакомилась со Львом на выставке Володи Башлыкова, тогдашнего мужа Лены, верного ее друга и, я бы сказала, подданного, верного до и после ее смерти. Они были знакомы с юности, вместе учились в Московском текстильном институте. Стихотворение Льва датировано 17 августа 2012 года, но я узнала о его существовании лишь в мае 2022-го.
«Дорогая Лена! Посылаю Вам стихотворение «Вокзал», оно навеяно вашим рассказом «Машинист». Будьте здоровы! Ваш Лев».
Приведу начало:
«В Мовлянске на главном вокзале с заплеванным полом
сидел, ожидая, больной офицер.
В полубреду он смотрел на картину настенную —
роспись огромную: закопченную, темную
с железной рекой и лодкой с огромной,
неясно кому принадлежащей рукой <…>»
Чтобы уж совсем завершить (здесь) рассказ о Ване и машинисте (рассказ о рассказе), нужно пояснить, что худая блондинка на квартире-студии близ «Белорусской» в 1993 году и полная шатенка, устроившаяся на работу в Музей кино в 1997 (примерно) году, — одно лицо. Я бы об том не догадалась, Лена сама призналась:
— Знаешь, а ведь это я…
…там была.
…так изменилась.
Читала ли она тот дипломный сценарий? Навряд ли. Передала режиссеру.
Лены не стало 25 декабря 2014-го.
У Вани и машиниста был один общий сон. Как будто Первое Мая, и Ваня (машиниста в детстве мама тоже звала Ваней, это потом, для других, он стал Иван, а художник так и остался при своем детском имени). Итак, Первое Мая, демонстрация, и Ваня шагает с мамой в праздничной толпе, но не в гуще, а сбоку. Солнечно. Нежно зеленеют тополя. Гармонист играет. Продавец стоит с воздушными шарами. Мать отдает продавцу монетку и получает взамен красный шар. Передает Ване. Ваня берется за веревочку. Шар поднимает его в воздух и несет над праздничной толпой, над зелеными тополями, все выше и выше в синее небо. Мать стоит далеко внизу и машет сыну рукой.
Глава 2. Сценаристы
С собой можно было взять даже шкаф. И кровать, и кресло. То есть дом. Почти в буквальном смысле. Старуха (или старик) просыпалась и слышала знакомый тик-так часов. Может быть, и обои были теми же, но это вряд ли, это слишком. Но все же стол, и шкаф, и кресло. За окном, конечно, другой вид. Сосны, воздух, можно отворить форточку и дышать. Есть балкон, можно дышать на балконе, наблюдать белок. Дом переехал в рай. Вместе с хозяйкой (или хозяином). Вместе с их воспоминаниями. Прошлое выплывает из глубины или вспыхивает в темноте, и замирает рука с ложкой, не донеся ее до рта.
— Валентина Константиновна (Евгений Иосифович), — пробуждает голос медсестры-сиделки.
Каша еще не остыла, чай дымится в стакане (стакан из дома, и стакан, и подстаканник).
И все это благополучие, присмотр, уход — в Матвеевском, в Доме ветеранов кино.
В коридорах ковры, крадут шаги, на стенах пейзажи, умиротворяют. Внизу столовая, громадный светлый зал, прохладно, еда в тарелках остывает быстро, кто не умеет торопиться, ест холодное. Знаю не понаслышке. В Доме ветеранов жили (доживали) не только старики. Любой член Союза кинематографистов мог устроиться в Матвеевском, творить беззаботно в тишине и покое. Не знаю, платили они за номер или нет. Возможно, имели право на бесплатное пребывание со всеми удобствами и кормежкой.
Я ночевала в Матвеевском одну-единственную ночь. Одну-единственную зимнюю ночь. Я не входила в здание через парадный вход, проникла через балконную дверь. Номер моего приятеля-режиссера был на первом (низком) этаже. Так что в ранних зимних сумерках по тропинке под соснами мы добрались до его балкона, приятель меня подсадил, я перелезла через ограждение. Дверь в комнату была предусмотрительно не заперта.
Режиссер писал в Матвеевском сценарий для своего будущего фильма. Помощники ему не требовались, но в слушателе и почитателе он нуждался. Разговаривал он со мной строго (и любовью на узкой кровати занимался строго, без нежностей, как будто экзамен у меня, двоечницы, принимал). Меня это почему-то устраивало.
Вечером мы спустились в столовую. Еда мгновенно остывала, меня это не огорчало, мне все нравилось: и холод, и темнота за окнами, и суровое восточное лицо молодого режиссера, и то, что народу в зале совсем мало, и то, что слышно, как гремят в подсобке посудой. Мне было легко. Я могла взлететь. Вдруг я увидела за одним из столиков моего вгиковского мастера Анатолия Яковлевича. Большой, сильный, с темными, коротко остриженными волосами, он походил на старого боксера. Глаза у него были темно-карие, живые. У меня тоже глаза не мертвые. Но мечтательные, с поволокой. Лицо собеседника затуманивается (а то и вовсе исчезает).
Анатолий Яковлевич мне обрадовался. Я подсела к нему за столик (режиссер ушел в свою комнату).
— Пишу сценарий, — сказал Анатолий Яковлевич. — Детектив.
Действие, конечно, развивалось в Москве. АЯ (забавно, да? — от А до Я) обожал Москву, и если героям случалось выехать из города, чувствовал себя (вместе с ними) неуверенно, даже если оказывались недалеко, в области. Герой — честный, умный, пьющий (относительно в меру) боролся со злом. Он не то чтобы любил (или не любил) загадки (не Шерлок Холмс), он ненавидел зло. Зло должно знать свое место (в каменном мешке, за железной дверью с железным замком). Неподходящее наступало время для таких простых (цельных) героев.
— А ты что тут делаешь? — спросил Анатолий Яковлевич.
— Я?
Он посмотрел на меня и мгновенно догадался.
— А. Ясно. Ну беги, беги. Я уж вижу. Беги.
Конец девяностых, напомню.
Через двадцать с лишним лет моя тезка (вновь, вновь!), дочь Анатолия Яковлевича передаст в Музей архив отца.
Мне не хотелось разбирать архив, даже касаться его не хотелось. Я долго не смотрела на бумаги. Они лежали в картонных коробках, распечатки и рукописи, немного писем, студенческий дневник (записи в блокноте простым карандашом о вгиковской практике на «Ленфильме», об Ильинском), две измятые записки Шпаликова; АЯ много лет работал на «Мосфильме» редактором, и даже главным редактором (2-го объединения, кажется). Как написал в характеристике Юрий Арабов, тогдашний декан сценарно-киноведческого факультета, Анатолий Яковлевич знал о советском кино все.
Я пробиралась мимо ящиков, они громоздились слева от моего стола, и никак не могла заставить себя открыть коробку, вынуть папку, развязать тесемки, прочесть на первом попавшемся листе какое-нибудь слово. Почерк у АЯ был аккуратный, почти каллиграфический. Убористый.
Это ведь он взял меня на сценарный. Прочел мои рассказы, присланные на предварительный конкурс по почте, дал телеграмму: приезжайте. Хотел увидеть и решить, стоит ли действительно брать. Его мастерская (первая его мастерская во ВГИКе) перешла на второй курс, и меня он должен был бы взять сразу на второй. У меня имелось высшее образование, так что беспрепятственно.
Мы встретились во вгиковском коридоре. У меня дрожали руки. АЯ сказал:
— Не дрожи руками.
Его не стало 14 мая 2012-го.
Я была на прощании.
Вернемся в прошлое. Год? Скорее всего, 2000.
Осень. Мы с Леной шагаем по обочине оживленной дороги (то и дело проносятся машины), вдоль ограды, за которой растут сосны. Входим через ворота. У крыльца останавливаемся. Лена закуривает. Я наслаждаюсь относительной тишиной. Нас пропускают в здание (был предварительный звонок от нашего директора, договоренность). Мы поднимаемся в лифте, бесшумно шагаем по коврам, стучимся в комнату, входим. Светло. Книжный шкаф у стены, явно переехал сюда вместе с хозяйкой, она смотрит на нас доброжелательно. Спрашивает:
— Вы к кому?
— Здравствуйте. Мы из Музея кино, приехали забрать архив, мы договаривались с вашей сестрой. Она обещала подъехать.
— Фира? Сейчас я ей позвоню. Садитесь.
Мы усаживаемся за круглый стол (в центре комнаты, под абажуром, все наверняка из дома).
Хозяйка комнаты снимает трубку (слышны телефонные гудки). Снимает и вновь опускает. Оглядывается. Смотрит на нас растерянно-доброжелательно. Спрашивает:
— Вы к кому?
— Здравствуйте. Мы из Музея кино, приехали забрать архив, мы договаривались с вашей сестрой. Она обещала подъехать.
— Фира? Сейчас я ей позвоню.
Хозяйка комнаты снимает трубку (слышны телефонные гудки). Снимает и вновь опускает. Оглядывается. Смотрит на нас растерянно-доброжелательно. Спрашивает:
— Вы к кому?
Я каждый раз пересказываю этот эпизод немного по-разному. Я не помню дословно наш диалог, я пытаюсь передать кружение на одном и том же месте. Эти попытки сами по себе — кружение. Я пытаюсь извлечь из забвения крохотный эпизод.
Вскоре приехала Фира, отчего-то она опоздала, отругала отлучившуюся без спроса сиделку, передала нам архив: справки, удостоверения, пачку писем.
Я люблю письма. Люблю больше дневников или (тем более) мемуаров. Больше стихов, романов, рассказов, сценариев, заявлений, докладных записок, автобиографий.
Даже когда послание (а письмо это, разумеется, послание) кажется малоинформативным. К примеру:
«У меня все хорошо».
Или:
«Поздравляю тебя и деток с наступающим 1970 годом».
Сказано немного, но ведь сказано. И адресат, вероятно, понимает больше сказанного, больше, чем в состоянии понять я, человек сторонний.
Прочесть чужое письмо — это как встретиться взглядом с незнакомцем.
Чужая жизнь, вот она.
Большинство моих незнакомцев мертвы.
Надо понимать, что и дневник, и мемуары, и вот этот вот мой рассказ — тоже послание. Разумеется. Но послание всем и никому. Всем и каждому. Письмо же пишется и отправляется конкретному человеку, живому, как правило. Знакомому, чаще всего.
Чтение письма сродни чтению судьбы по руке. Судьба уже свершилась, но тебе не всегда ведома. Ты разбираешь знаки, шевелишь губами, значения слов меняются со временем, ты гадаешь, ты не представляешь, как выглядит улица (улица — слово из пожелтелого письма), тебе неведом вкус тогдашнего хлеба. Это послание не тебе, но ты читаешь:
«О чем писать? Случилось так много, что не знаю, что из всего этого крупнее…»
Глава 3. Зрители
Улочка в русском городке. Летние сумерки. Год девяносто четвертый.
Васе шестнадцать лет, он ушел из школы после восьмого класса, устроился к знакомым в видеосалон. Ставит кассету, следит за порядком, приносит матери зарплату, себе оставляет на сигареты. Через два года его заберут в армию, мать горюет заранее, а он говорит:
— Нормально, водителем буду. Танкистом.
Вася невелик ростом, так что очень возможно быть ему танкистом.
На войну пошлют, — думает мать. Но вслух не говорит, терпит.
Видеосалон на хорошей улице, в центре, напротив рынка, в полуподвале купеческого дома, через стенку молочный магазин, в котором вечные очереди. Дом стоит на крутом спуске к реке, к понтонному мосту. Вася не раз наблюдал с высоты, как по отраженным в реке облакам плывут баржи.
Он пересмотрел кучу фильмов со своего законного места возле видака. Сидел удобно, на стуле, публика теснилась на скамьях, которые сколотили Вася и Дядьмиша из украденных со станции досок. Украли очень просто, подъехали на Дядьмишиных «Жигулях» с самодельным прицепом, погрузили, закрепили и увезли. Сторожу дали пару бутылок.
— И то много, — сказал Дядьмиша, — он и не сторож никакой, рядом живет, вид делает.
Дядьмиша и был хозяин салона.
Вася ходил за новыми кассетами к одному парнишке по имени Тиша, он их привозил из Москвы, на рынке у него была точка, но Дядьмиша брал оптом.
— Самое сладкое, — так он говорил.
Про что были фильмы? Про любовь (маются, целуются, в постели стонут), Вася их не жаловал. Лучше когда дерутся, бегут, стреляют, выслеживают. Когда инопланетяне хорошо. Когда время идет в другую сторону. Но особенно Ване нравились превращения. Живет себе человек, так себе человек, ничего особенного, глотает таблетку и становится волком. Или птицей. Или призраком ходит после смерти, уничтожает врагов. А если про любовь, то с вампиром. Или душу продает за любовь.
После сеанса, когда убирались все зрители, Вася прятал кассету в несгораемый (металлический) шкаф, выметал мусор, гасил свет, запирал салон и отправлялся с ключом в кармане домой (у Дядьмиши имелся свой ключ, понятное дело, а больше ни у кого не было). Шагать Васе приходилось далеко: через центр, мимо автостанции, мимо рубероидного завода, мимо завода Дзержинского, через парк, весь заросший, запущенный. Идешь, а над головой, в небе, шевелят ветками тополя. Вася думал, что им сто лет, такие здоровенные вымахали, как небоскребы в Нью-Йорке, которые в фильмах показывают. На верхушках тополей живут черные птицы грачи. В зарослях кто-то шуршит. Наверное, не кошка, здесь посильнее звери живут. Или похитрее.
Мать знала, что Вася ходит через парк, просила:
— Ступай в обход, дорогой, пять минут потеряешь, зато видно, где ты и кто вокруг.
Но Вася не слушал и ходил через парк, манила его тьма. Васе чудилось, что он в фильме, что сейчас случится что-то непоправимое. Зеленый луч протянется с неба, лишит воли. Дерево возьмет Васю за шкирку корявой веткой. Черный паук заплетет в липкую паутину. Бледная дева выйдет навстречу, остановит взглядом из черных глазниц, приблизится и поцелует в губы мертвым ртом. На всякий пожарный случай Вася носил в кармане складной нож, который, конечно, ничем бы не смог помочь ни против девы, ни против черного паука, ни против корявой ветки, ни против зеленого луча.
Показывался просвет, Вася выбирался из тьмы и шагал вдоль огороженных штакетником палисадников к дому на улице со смешным названием Физкультурная. Мать высматривала его в окно. Видела своего Васю и говорила:
— Слава Тебе Господи.
Фильмы все были иностранные, голос переводчика казался их неотъемлемой частью. Васе нравилось, что голос говорит как бы за спинами героев, произносит их реплики ровно, отстраненно, не пытается подлаживать, подражать, нравилось даже, что он чуть гнусавит. В основном попадались фильмы американские, иногда французские, еще реже итальянские (голос знал все языки), как-то раз действие происходило в степи, кажется, в Мексике. А может быть, и в другой стране, Вася не понял. Какая-то бедная степь, синие холмы вдали, небо блеклое, иногда пролетит самолет.
Мужик все возится со своей машиной. У него в этой степи дом, низкий, небольшой дом, при доме что-то вроде сарая, двери нараспашку. Голая лампа на витом шнуре свисает с потолка, освещает дряхлую машину. Мужик чинит машину. Разбирает двигатель и говорит ей:
— Ты помнишь, как мы ездили с Марией через холмы, к морю?
Он меняет карбюратор и говорит:
— Я по ней скучаю. Иногда забываю, что ее нет, и зову. Слышу свой голос и пугаюсь. Тут же вспоминаю, что только я его и слышу. И ты. Я и ты.
Он включает вновь собранный двигатель. Говорит:
— Стук какой-то нехороший. А?
Свет лампы отражается в треснувшем лобовом стекле (треснувший блик).
— А помнишь, у нас была собака? Маленькая, черная. Прибилась к нам. Откуда только ее принесло? А? Мария звала ее Муха. Черная сердитая Муха. Уходила и приходила. Маленькая черная свободная Муха. Она никогда не лаяла. Да? Ты помнишь? Никогда. Рычать рычала, а лаять не лаяла.
Он возился со своей машиной и говорил с ней о прошлой жизни, о том, что она была.
Машина починена и покрашена свежей синей краской. Стекло, правда, прежнее, с трещиной. Мужик моется, бреется, надевает белую рубашку и костюм белого, чуть пожелтелого, цвета (костюм ему великоват). Надевает коричневые начищенные штиблеты.
Посвежевший, торжественный, он садится в машину. Выезжает из сарая на свет божий.
Синяя машина катит пустынной дорогой к синим холмам. И поет. Голос у нее низкий, женский, голос берет за душу, томит. Очевидно, внутри машины включен приемник. Жара, стекла в боковых дверцах опущены, все слышно.
Синяя машина катит к синим холмам. Вдруг сбрасывает ход, останавливается. Мотор работает.
Водитель успел нажать на тормоз и уснул навеки.
Синяя машина на пустынной дороге. Мотор работает. Одинокий голос поет.
Многие зрители остались недовольны фильмом. Не все дотерпели до конца. Ничего не происходит. Время тянется и тянется. Вася и сам бы ушел, но он был на посту, молчал и терпел. И уже много дней после, засыпая в своем доме под железной крышей (яблоня шумела в темноте за окном, ветер ее беспокоил), он отчего-то вспомнил этот фильм, как будто заново увидел и пережил.
Я не знаю, что было с Васей дальше. Наверное, отслужил в армии (надеюсь, благополучно), женился. Дальнейшее скрыто от меня.
Во времени
Ежедневник на 1991 год.
В темно-вишневой пластиковой обложке. С видами Риги (репродукции со старинных гравюр).
Названия месяцев на латышском.
1 janvāris
А рядом — моей рукой — запись на русском:
На самом деле, на дворе 2003 год
февраль, 1-е число
Почитаем?
1 февраля
Дневник я не вела давно. От лени; от того, что герои мои ведут дневники; от того, что кризис.
Марина К.1 ушла из музея. Готовит дистрибьюторов в фирме, распространяющей БАДы, какие-то французские. До этого она училась на курсах сомелье. 1000 долларов.
Уже в конце обучения к ним на занятие прибыл сомелье из Италии.
Все ждали. Наконец — появился. Вошел. Карлик. С маленькими ручками. Он сказал, что все его приемы (открыть бутылку, налить вино, что-то еще) для них не годятся. У него свои ухватки, карликовские. Но он приехал со своим учеником (обслуживал встречу президентов, Буша и Путина). Ученик и покажет приемы.
Вышел высокий, симпатичный. Все ловко показал2.
Марина Г.3 едва не угодила в «пирамиду».
Знакомая по бизнесу (крыши) зазывала ее в клуб, на встречу с интересными людьми, не уточняя, что за клуб. Марина Г. в клуб идти не соглашалась, но ездила с ними на шашлыки в лес. Приглядывалась. Люди как люди. В конце концов, явилась к ним в клуб. На проспекте Мира. Кафе и небольшой зал.
Все собрались в зале. Ведущая поднялась на сцену. Взяла микрофон. Прочла лекцию о том, как заработать деньги, открыть свое дело. Вдруг обратилась к Марине Г.:
— Вы не записываете, вам не интересно?
— Интересно, — отвечала Марина Г. — Я запоминаю.
После лекции переместились в кафе. Усадили Марину Г. за столик. Знакомая помалкивала. Ведущая обхаживала:
— Хотите чай? Кофе? Сок? Не стесняйтесь.
— Я не стесняюсь. Спасибо.
Ей принесли сок, но она к нему не притронулась. Опасалась, что подсыпана какая-то химия, отрава, которая ослабляет волю и бдительность.
— Какие у вас проблемы? Здоровье? Дети? Мы все решим, поможем, у нас связи повсюду. Почему вы не хотите? Вы ничем не рискуете. Вступительный взнос небольшой. Тысяча. Нет при себе? Можно съездить за деньгами. У нас есть машина. Вот договор. Если вы приводите к нам троих членов, ваши деньги возвращаются с процентами.
— Я почитаю. Спасибо. Я подумаю. Мне пора. Я могу идти?
— О, конечно. Позвольте вас подбросить. Просто так. Мне нетрудно. Без проблем.
— Нет, спасибо.
— Я вас провожу до метро?
Марина Г. говорила мягко, певуче, уклончиво. Марина Г. была текуча, как вода. Кажется, вот она, в горсти, а разожмешь пальцы — пусто.
Крыши (ремонт, покрытие), этот скромный бизнес, достался ей от мужа. Он умер после инфаркта, тромб. Лет ему было немногим больше сорока. Марина Г. осталась одна с ребенком, очень красивой девочкой-дошкольницей. На музейную зарплату дитя не поднимешь, приходилось вертеться.
В метро, в толпе, она от них оторвалась. Некоторое время они названивали. Марина Г. неизменно вежливо обещала:
— Я подумаю.
Бог его знает, почему она не могла им однозначно четко сказать: нет.
Репетиторша по русскому языку. Тихая, пожилая. К ней ходит сын директора мясокомбината (направили к ней через знакомых). Вдруг стал приносить вместо денег мясо. Учительница не смеет возразить. Но все же решилась, позвонила отцу мальчика и отказалась от уроков.
— Почему?! — удивился отец.
— Зачем мне столько мяса?
Отец, разумеется, был не в курсе.
В день смерти Ленина по электричке прошел старик. Четко, с выражением читал стихотворение Маяковского «Я и Ленин». Милостыню подавали.
Сумасшедший видит во всем, даже в сочетании теней, сообщение, которое должен расшифровать.
Владимир Всеволодович4 сохраняет письма дочери (они приходят ко мне на электронную почту, я их для него распечатываю). На днях он перечитывал письма. Как историк и редактор. Анализировал текст. Искал невысказанное. Догадывался о настоящем. (Точно так же он читает, к примеру, заметки Эйзенштейна.)
2 февраля
Вчера в одно и то же время по двум каналам показали фильмы с Брюсом Уиллисом. Один фильм начала 90-х, другой — 2000-го примерно года. То есть в одном фильме Уиллису было, скажем, тридцать пять, в другом — сорок пять. В одно и то же время. Можно переключать и сравнивать. Одновременность разновременного.
На выставке художника Александра Древина (1889–1938). Дистанция.
Отступаешь на несколько шагов — картина существует. Подходишь ближе — как будто ты проваливаешься в микромир, видишь состав вещества (молекулы, атомы).
21 февраля
Люди, с которыми я связана и которые связаны со мной. Связи могут быть очень слабыми: к примеру, я просто вижу человека и в этот момент знаю, что он существует. Все эти связи составляют систему вроде планетарной. И, если исчезает одна из планет, во всей системе нарушается равновесие (привычное), меняются траектории движения, дальние планеты становятся ближними.
Представьте себе, что кроме Брейгеля, Тарковского, Дюрера, Аполлинера, Толстого, Добычина и пр., пр., пр. существует тот, на кого никто не обратил внимания. Никто не прочел его книг, не увидел его картин, его фильмов. Никто не заметил.
Его книги, картины, фильмы были, но не были.
И это незамеченное, непрочитанное, упущенное было (не было) самым важным, самым главным. Это самое главное появляется вновь и вновь, стучит, стучит, стучит. Никто не слышит.
28 февраля
Вчера вечером в электричке. Я сидела лицом, почти впритык к дверям. Первой по ходу поезда. Народу было полно.
Я сидела с краю, на меня наваливались, облокачивались, тыкали в лицо сумками. У девочки в руке фиолетовым огнем мигал мобильник (тот, у которого есть экран, на нем появляются сообщения в печатном виде), через проход (в другом ряду нашего кинотеатра), у самого окна сидел старик в оранжевом пальто (я видела старика, когда толпа перемещалась на остановках). Старик омерзительно кашлял. У дверей в тамбур, лицом к толпе, стоял бомж, от него несло застарелой мочой. Ноги бомжа не держали, и он съехал на пол. Сидел, свесив голову. Толпа уступила ему место.
Дверь из тамбура откатилась, и в вагон вошел дядька с гармонью. Вид у него был чистый, но странный: брюки и куртка коротковаты; рубашка застегнута на все пуговицы, под самое горло. Очки. Все это — очки, брюки, куртка, — как будто из семидесятых годов прошлого века. Такими (не всегда, конечно) представляют в триллерах маньяков-убийц.
Пухлый целлофановый пакет «маньяк» поставил у своих ног. Развернул гармонь и запел. Исполнил несколько популярных советских песен. Поезд меж тем подходил к Пушкино, толпа в проходе сдвигалась, люди стремились к выходу.
«Маньяк» стоял неколебимо и пел. Я приготовила рубль. Старик в оранжевом пальто жутко, мокро кашлял. Пьяный бомж мотал головой. Тетки сидели отрешенно, обняв сумки, отрешенно задумавшись, прониклись ностальгией, с которой пел песни «маньяк».
Пока стояли в Пушкино, он все пел, а люди выходили и выходили. Я подхватила свою сумку и направилась в другой конец вагона, подальше от кашля, вони и песен. «Маньяк» закончил и зашагал по проходу, собирая деньги в целлофановый мешок. Я подала рубль. «Маньяк» сказал: спасибо.
Вагон несколько опустел. Поезд отправился.
Я вытянула ноги и закрыла глаза. Вдруг за моей спиной опять заиграла гармонь и кто-то запел. Кто-то другой. С чувством, с пафосом, с выражением, громко. Тоже что-то советское. Люди в вагоне почему-то хихикали. Я обернулась.
На гармони играл все тот же «маньяк», а пел один из пассажиров. Был он, по-моему, абсолютно трезв. Лет пятидесяти. Опрятен. Пел сидя. С огнем в глазах. Допел. Сказал «маньяку» спасибо. Тот поправил очки и ушел со своей гармонью и пакетом. Певец остался на своем месте. Глядел он перед собой спокойно. Пассажир и пассажир.
4 марта
Читала Честертона о Франциске Ассизском. О монастырях. У монахов не было заботы о хлебе насущном (по Честертону), пусть хлеба было немного, но он был. Монахи писали духовные книги, картины.
Сейчас все заняты именно что хлебом насущным. Цель — успех, благосостояние. Вне успеха и благосостояния — недолюди, они недостойны жалости, сострадания, ленивы, тупы, больны. Деньги вкладывают лишь в то, что их приумножит, и быстро. Это тупик. Безумие.
Я представляю монастыри, куда идут люди, которые не желают (не умеют?) быть успешными, быть на рынке. Не желают (не умеют?) приносить прибыль. Они как дети (как Ньютон) хотят сидеть на берегу океана и перебирать камешки. Заниматься какой-нибудь ерундой (не прибылью). Среди них будут ученые — исследователи совершенно бесперспективных областей (результат опыта — через тысячу лет)5.
8 марта
Сон. Как будто у меня то ли квартира, то ли комната. Наконец-то. Моя собственная.
Моя комната оказывается проходной. В двух ее стенах, сходящихся углом, двери (ближе к сходу стен). Из двери в дверь постоянно проходят люди.
18 марта
Электричка. Торговец книгами, многолетний, со стажем. Высокий, чернобровый, бомжеватый. Продает всегда что-то своеобразное. Чезаре Ломброзо. Эдгар По. В этот раз уговаривал купить сказку «Русалочка». Сказал, что Русалочка с обложки вылитая актриса (имя он назвал, но я позабыла).
Он ходит по проходу, останавливается, поворачивает назад. Голос у него глубокий, гулкий, дикция прекрасная. Он говорит примерно так:
— Когда я был маленьким, меня такая вот (указывает на обложку) совращала. Могу вспоминать только с валокордином.
Так он говорит.
21 марта
Вахтер-консьерж-подъездник — так официально называется должность Валентины Александровны Кибальниковой, дочери известного скульптора (Маяковский на площади Маяковского — его работа). Живет Валентина Александровна в доме на Котельнической, там и устроилась подъездником. У нее собаки, кошки (всего, кажется, десять душ). Детей нет (она-то хотела, бог не дал). Муж умер. Ей исполнилось 70 лет, юбилей отмечали в музее. (Их несколько, пожилых дам со студии Горького, бывшие редактора, ассистенты; работают у нас в фототеке.) Забрели (по случаю) режиссеры Юлий Файт и Марк Осепьян.
Человек, чьи служебные обязанности — доносить дурные вести. Сообщает сотрудникам неприятные для них приказы, решения начальника. Начальник улыбается и никогда ничего плохого не говорит.
28 марта
Светин муж6 держал на столе фотографию матери. На фотографии она стояла в черных очках. На просьбы Светы сменить фотографию он отвечал: нет. Говорил, что привык к этой.
Матери он боялся. Она была сурова, придерживалась правил и от близких требовала держаться этих же правил. За нарушение следовало наказание (опоздание на обед — еда будет только на ужин). Война их разъединила: мать и отец попали в гетто, сына спасали знакомые и незнакомые литовцы. Но после войны семья воссоединилась. (Оба, мать, а затем сын, ушли из жизни по своей воле.)
Современный фотоаппарат делает почти все, мне не нужно его настраивать, я только нажимаю на кнопку. Но я не придаток умной машины. Когда у меня в руках фотоаппарат, я по-другому связана с миром (мир — это воздух, тени, предметы, люди). Я ищу не вид, не ракурс, не эффект, а момент. Щелчок фотоаппарата — замыкание, соединение всего со всем.
Когда пишешь, отрешаешься от окружающего, от текущего. Когда снимаешь, подключаешься ко всему и замыкаешь до сих пор разомкнутую цепь.
Женьке (Эуджении, итальянке)7 снится время от времени сон, будто она в черном платье, с другой прической, в другой стране — в России, в XIX веке. Она русская, любовница известного исторического лица.
Путь на выставку художника Володи Башлыкова.
В пасмурный мартовский день шли со Светой по Большой Грузинской на Зоологическую. В центр Москвы, в путаницу улиц, застроенных большими новыми домами из красно-желтого кирпича. Мы шагали вдоль зоопарка, его серая глухая бетонная стена занимала целый переулок. Света сказала: наверное, по ночам в ближних домах слышно, как лают гиены.
Вечер, сырость, около нуля, снег.
За поворотом показались корпуса Филатовской больницы.
Мы не могли найти нужного нам дома. Заглянули в ворота больницы. Множество корпусов, желтая машина реанимации стоит на возвышении у здания. Вернулись к бетонной стене зоопарка. Теперь она шла с правой стороны. Нужное нам здание оказалось на повороте, вжалось в поворот. Старое здание. Дом Поленова. Центр современного искусства.
Крутые лестницы с перилами. Этаж за этажом, поднимаемся под самую крышу.
Белые крутые скаты потолка. Картины — желто-коричневые (земля), с пятнами серого цвета (камни), с ярко-синими мазками (небо), с тенями. Впечатление непустоты, наполненности, странной гармонии, найденного (нащупанного) равновесия.
Точечное освещение. Ясно видны только холсты (они без рам). Зрители в полумраке. Цикл называется «Небо». Фигуры на холстах опрокинуты (видят небо).
30 марта
Еще о покойном Светином муже Лене.
Жили вместе: дети, Света, Леня, его мать. Случалось, он возвращался очень поздно, загуляв. Телефона в доме не было, не предупредишь. Как-то раз Света услышала, что он вернулся. Выглянула из комнаты и увидела, что Леня осторожно идет по коридору. У своей комнаты стоит его мать, без зубов, снятых на ночь, маленькая, строгая, стоит молча, неподвижно. Чтобы попасть к себе, Лене нужно пройти мимо нее. Он скользит вдоль стены, чтобы не коснуться матери. Большой, красивый, взрослый.
Представление монахов из монастыря Шаолинь. Во Дворце молодежи на Фрунзенской.
Разбивали мраморные доски, ложились на острия копий, били шестами по голому телу, не причиняя вреда, метали иголку в воздушный шарик, шарик висел за стеклянной стеной, иголка проходила сквозь стекло и попадала в шарик. Ведущая утверждала, что это не фокус, плод многолетних усилий. Владение копьем, цепом, бичом, пикой, алебардой, шестом. Собственным телом. Духом.
В числе прочего ведущая сказала, что монахи достигают такой духовной концентрации, что могут двигать предметы взглядом. Но это им показывать запрещено.
Тайна.
27 апреля
Пасха. Холодно. Особенно утром. Вчера мел снег. Я вчера на улицу не выходила, наблюдала из окна. Слепой снег, как слепой дождь, при солнце и ясном небе, мгновенно затянувшемся, заволокшемся, погасшем.
Сегодня день был такой. С утра поехали с родителями в Москву. Зашли в «Рамстор» и купили молдавский коньяк «Кьянти». Родители вернулись домой, я поехала на выставку Гойи. 120 рублей вход (по музейному удостоверению!). Выставка в новом археологическом музее-подземелье у гостиницы Москва. Молодые охранники на входе напутствовали меня: идите, наслаждайтесь. Офорты. Сцены войны, насилия. Страсти, раздирающие людей (люди, раздирающие друг друга со страстью).
В 13.00 (по уговору) я позвонила Вере8. Мы встретились на Фрунзенской. Пообедали в «Му-Му» (я взяла мартини, маринованные белые грибы, отбивную с картошкой, черный чай с лимоном, хлеб, заплатила около 200 рублей). Погуляли в парке (садик Мандельштама). Листья проклевываются, но еще не развернулись. Холодно. Трава зеленеет. Я хотела сфотографировать ворону, но она ускакала. Вера позвала меня к себе пить чай с куличами и пасхой. Они с матерью были на ночной службе в Рождественском монастыре на Трубной.
Пока пили чай, раздался звонок в дверь, прилетел из Лос-Анджелеса Наум9. Он посидел с нами за столом. Сказал о себе: нехватка потребностей.
Туалет в «Макдоналдсе» на Чистых прудах.
Порой сталкиваюсь в нем со странными людьми.
Случай первый.
Выхожу из кабинки, мою руки. За мной наблюдает женщина. И вдруг спрашивает:
— Вы кто по знаку зодиака?
— Козерог.
— А по году?
— Кролик.
— Я так и знала! — восклицает женщина.
Случай второй.
Все три кабинки заняты. Жду. Сердитый громкий голос из-за двери второй кабинки произносит всякую белиберду. Голос смолкает. Дверь распахивается. Выходит тетка. Я занимаю ее место. И понимаю, что тетка читала надписи на двери (номера телефонов, «Витя козел» и пр.).
Сегодня 29 апреля
Возвращаюсь (с работы). Все еще холодно, почки не раскрываются. Девочки рисуют мелками на асфальте. Возле них, на асфальте же, стоит клетка с печальной черной птицей. Ветер вздыбливает ее перья.
«Охота на бабочек» Иоселиани. Осень, увядание, прозрачный воздух. Прозрачный, призрачный мир усадеб (если по-русски) и их владельцев. Красиво. Как дым от сжигаемых листьев (в фильме их не жгут, но в России осенью жгут, и даже в электричке тогда пахнет дымом).
Россия показана как ад, кошмар. Как диссонанс тихому мирному увяданию старой Франции.
30 апреля
Мужик на машине сбил человека насмерть. Несчастный случай. Мучается, страдает, пытается как-то помочь семье погибшего. Вдруг его начинают благодарить. Погибший был негодяем. «Вы как чугунную плиту с нас сняли».
10 мая
Чем отличается закат от восхода (запечатленный на картине или фотографии), поздняя осень от ранней весны? Вектором, направлением, будущим, наклоном, который в остановленном виде неопределим.
Один из сюжетов долгого телефонного разговора с художником Львом Повзнером:
— Я попал в капкан.
— Что такое?
— Вы разбираетесь в собаках?
— Не особенно.
— Знаете терьеров?
— Не то чтобы знаю, но представляю.
— Да! Но это не просто терьер. Это страшная собака. Бойцовская. Очень злая. Опасная. И вот я иду по улице и вижу этого пса, бегущего навстречу, и понимаю, что он — брошеный пес. С ошейником, но брошеный. Я прошел и ничем ему не помог. И я понял, что он пропал. Ему никто не поможет. Никто просто не подойдет. Из страха. И я не подошел. Мучился этим долго. И вот недавно возвращаюсь домой, смотрю, у подъезда черненький песик, тоже с ошейником, простой, дворняжка, с бородкой такой. Я вошел домой, через какое-то время выглянул в окно, я на первом этаже живу, смотрю — стоит песик. Я его к себе взял. Он сейчас здесь со мной. Это сучка. Еще молодая, почти щенок.
— Как назвали?
— Муха.
Рано утром встречалась с миитовской подружкой Людой. Она из Калуги. В Москве ночевала у другой нашей однокурсницы Марины Л., в Сокольниках. Чтобы успеть на встречу, я встала в четыре утра, к первому автобусу до станции. Мы не виделись тринадцать лет. Люда приезжала в Москву за лекарством10 для мамы (у нее рак), встречала поезд из Барнаула, забирала лекарство у кого-то, у пассажира или у проводников.
Я отвыкла от Люды, удивлялась (заново) ее энергии.
Наум уверял, что на заре перестройки его приятель предлагал музею экспонат: штурвал Брежнева. Якобы этот штурвал когда-то сняли с пиратской каравеллы со дна Карибского моря и подарили Брежневу. Штурвал установили в его загородной резиденции. По утрам Брежнев подходил к штурвалу и «рулил».
— Штурвал приносит беду, — предупреждал Наума приятель.
18 мая
Ходили в консерваторию. Шостакович и Прокофьев (первая симфония). Света, Наум, Вера, Вадим11, я. Вадим походил на бомжа (запах), но был трезв. После музыки не хотелось расставаться, Верочка предложила зайти в «Кофеманию» (кафе в здании консерватории, дорогое, уютное, с некоторым даже изыском). Кофе, какао, чай, сливки. Платил (угощал) Наум. И разговаривал со Светой о музыке. Ну а мы слушали да пили (кофе, какао, чай, кто что).
Меня поразила сцена во дворе. Туча ребят, человек двадцать-тридцать, десяти-тринадцати лет. Плотным враждебным кольцом окружили одного. Он стоял тихо. Да и они стояли тихо (тихо-враждебно). Говорит только один. Произносил четко, иронично, звучно:
— Нет, мы его бить не будем. Зачем нам его бить? Мы его к родителям поведем, к отцу. Пусть он бьет.
Вспомнила. 9 мая на «Эхо Москвы» звонили слушатели. Одна женщина рассказала, как девочкой-подростком работала во «вшивом» (тифозном) немецком госпитале. Вместе с другими девочками работала. Мыли, стирали, готовили. Как-то раз мыла пол перед кроватью немца, он всегда был с ней груб. Вдруг из приемника на его тумбочке раздалось: Говорит Москва! Говорит Москва!
Женщина недорассказала, расплакалась.
Родители слышали (тоже по «Эху») другую историю. Якобы наша женщина-снайпер не выстрелила в немца, пожалела. После войны, служа в охране лагеря, увидела его среди заключенных. Его освободили, он уехал в Германию. Она ездила к нему по путевкам (турпоездки). Родила от него пятерых детей. После перестройки уехала к нему.
Была по телеку передача про убийство двух девочек восьми лет. Изнасилование и убийство. Посадили двадцатилетнего невиновного мальчишку (детдомовец, родственники были, но ни в чем ему не помогли). Он просидел семь лет в ожидании расстрела (показания выбили). К счастью, нашли истинного убийцу. Случайно, в связи с абсолютно другим делом. Невиновный встретился с ним на зоне. Специально приехал, добился свидания, боялся, что и этот не при чем, что вновь выбили у человека показания.
— Не сомневайся, я убил.
— Да как же ты? Две души загубил.
— Они мне снятся. Я с ними в поле гуляю.
Муром очень большой город, он начинается прямо с Казанского вокзала. Есть приметы уже в Сокольниках. Трава, воздух, свет.
1 июня
Папа рассказывал: в аптеке старушка никак не забирала сдачу. Стояла у окошка, не забирала деньги, не забирала лекарство, не отходила. Деньги перебирала, но не забирала.
— Смотрите, — терпеливо объясняла ей аптекарша, — вы мне дали 500 рублей (купюру). Ваше лекарство стоит сорок. Вот оно. Сдача с пятисот — четыреста шестьдесят. Вот, вот, вот, вот и вот. Смотрите, смотрите. Ваше лекарство за сорок. Шестьдесят рублей. Четыреста рублей. Итого — ваши пятьсот. Что вы хотите еще? Больше я вам ничего не должна.
Старушка молчала. Рукой сжимала одну из бумажных десяток (сдача).
Аптекарша пошла за заведующей. Старушка никуда не отходила. Явилась заведующая. Посмотрела чек, лекарство, сдачу. Объяснила старушке, что больше сдачи не будет.
Очередь набралась, заволновалась. Старушка взяла деньги, лекарство и отошла от окошка. Опустилась на сиденье у стены и заплакала.
Яблоко было алма-атинский апорт, с голову взрослого человека. Яблоко оказалось в московском доме. Наверное, была осень. Яблоко отдали девочке лет четырех.
— Нарисуй его, — сказала мама. — Это будет рисунок с натуры.
Скоро (или не очень скоро) девочка принесла нарисованное на белом листе яблоко.
— Как настоящее, — похвалила мама. И объяснила гостям: — С натуры рисовала.
— Нет, — честно сказала девочка, — я его съела. А после нарисовала.
(Веркина история.)
Ехала в электричке, читала книгу «Новое о Мандельштаме». Парень напротив меня тянул пиво. Я углубилась в книгу, парень вдруг наклонился ко мне.
— Извините, можно я вас отвлеку? На минуточку.
— Да.
— И что там нового о Мандельштаме?
Рассказ Наума. Дело было на Смоленке12.
Леня Козлов (киновед, друг Наума) только что прочитал «Мастера и Маргариту». Делился впечатлениями. Никак не мог вспомнить имя персонажа.
— Ну как его. Этот.
Наконец выпалил:
— Воланд!
Мгновенно раздался грохот. В прихожей взорвалась люстра. Долго находили осколки.
15 июня
Дожди. Холодно. Лета нет.
Бабка сказала на улице: птиц слушаете? Это они не поют. Это они переговариваются.
Вчера ходили на японский театр «Кабуки». Птичьи голоса. Актеры и поют, и переговариваются. Пьеса Тикамацу Мондзаэмона «Двойное самоубийство в Сонэдзаки». Помост ведет через зал к сцене. По нему герои уходят и приходят.
Ночевала у Марины К. Ее рассказ о хомяке.
Маринка по-прежнему работает в конторе по продаже БАДов. Хомяк — приз худшему игроку в боулинг на съезде (съезд дилеров) в Вильнюсе. Приз купили загодя (его придумал глава компании, президент). Игра затянулась, вручать решили на другой день. Хомяк сомлел, помер. Срочно купили нового. Речь президента при вручении приза:
— Я сказал ему вчера: ты попадешь в богатый дом.
Но дилерша не взяла хомяка (номер два) в свой дом (богатый?). Сунула какой-то девочке из конторы.
23 июня
Калека в электричке (ноги-культяпки, на инвалидной коляске, смуглый дочерна).
Коляска стояла в первом от дверей отделении, развернута к окну, так что он смотрел в окно. А на сиденье возле коляски расположилась тетка, всегдашняя его сопровождающая. В наушниках. Она подавала калеке сок из стаканчика. Поила. Он похож на потерянных, молчаливых персонажей актера Федора Никитина из старых немых фильмов.
Владимир Всеволодович рассказывал, что их принимали в пионеры на Новодевичьем кладбище. Галстуки повязали на скульптуры Саши и Шуры Космодемьянских.
Владимир Всеволодович возвращался домой, поднимался по лестнице в подъезде. Пьяный сосед стоял столбом, смотрел остановившимися, остекленевшими глазами. Вл. Вс. его аккуратно, не задев, обошел. Стал подниматься дальше и услышал вслед:
— Не здороваешься?
24 июня
Вновь я видела «Никитина». Он снял, отстегнул кожаные, прошитые наколенники, повесил на коляску. Тетка подала ему пластиковую тарелку с едой. Он ел, она ждала. Забрала тарелку, выкинула в мусорку13.
8 июля
Наум рассказывал. Война, эвакуация, толпа. Он с бабушкой на станции. Мать где-то в городе добывает еду (меняет на шелковые комбинации, люди думают, что это бальные платья; семья Наума из буржуазной Молдавии, недавней Румынии). Послышался самолет. Наум различал по звуку наши от вражеских. Летел фашист. Взрослые не поверили (самолет летел с красными звездами). И вдруг от него отделились одна за другой две маленькие черные бомбы. Толпа качнулась, бабушка упала на мешок. Бомбы разорвались в отдалении. Прилетел наш самолет. Затем еще один. Начался воздушный бой. (Наум говорит: до сих пор помню геометрию боя.) Наши увели немца от станции.
Мать бежала на станцию бегом, ей уже сказали, что жертв нет. Разыскала их. В этот раз она добыла мармелад (видимо, продавщица работала на кондитерской фабрике). Мармелад лежал в коробке. Нужно было ее открыть, чтобы его увидеть. Он оказался в виде красных ягод клубники с зелеными хвостиками. В поезде Науму выдавали по одной ягоде.
На этой же станции вечером показывали кино. Народу — тьма. Наума поставили сзади на высокую скамейку (на спинку скамейки?).
Это был «Багдадский вор» Майкла Пауэлла. Вор летел на ковре-самолете. Наум раскинул руки, он тоже летел.
Через много лет он встретился с Пауэлллом в Москве. На ретроспективе его фильмов. Рассказал о том полете. Пауэлл спросил его имя, чтобы надписать книгу своих мемуаров. Спросил, как пишется имя по-английски.
Naum.
— Вы не знаете своего имени!
И написал: Nahum. Имя пророка.
13 июля
Грозы, дожди.
Место действия — Лужники, время — восьмидесятые годы. Пустынное безлюдное пространство. Советский Колизей. Много входов, дверей. Я искала кинотеатр. Кинотеатр назывался «Спорт». Что за фильм я хотела там посмотреть?! Кажется, «Четвертый» Столпера. Из-за Высоцкого, конечно.
Чудовищно фальшивый.
Август, 2-е
Перечитала «Трамавай “Желание”». Кажется, что в жизни героини ничего не было между двумя событиями.
Первое событие: муж кончает с собой (после ее слов ему во время танца: ты грязный мерзавец).
Второе: ее увозят в сумасшедший дом. И тогда ее можно оплакать (поплакать по ней).
А больше ничего не было. Не было «Мечты», «Феникса», Ковальского. То есть из первого события сразу возникло второе, неотвратимо. Она оборвала ниточку, на которой держалась.
Читаю письма драматурга Геворка Саркисяна (из архива писателя Николая Оттена). Он задумывает пьесы, излагает сюжеты (скучные), высылает варианты, в ответ получает замечания и предложения. Он переделывает, пишет новые варианты, присылает.
Пишет и о своей реальной жизни: о болезни (астма) обожаемой младшей дочери, о своей любимой машине (гаишники, авария, кража — «ободрали машину»). В одном из писем он сообщает, что на него нашло ни с того ни с сего странное состояние: уверенность в непременной скорой смерти (на днях). Он был уверен, что все кончено. Быстро доделывал дела, раздавал долги, выполнял обещания. И вдруг тень смерти отошла от него. Почему-то. Все прошло. Он продолжил жить (зачем-то).
Конец августа
Вчера ехали в электричке. После Пушкино разогнались до какой-то безумной скорости, так что пейзаж за окном как бы расплавился, перестал подчиняться обычным законам.
В Муроме ходили мыться на стадион. Баню закрыли, мыться больше негде. На стадионе душевые для спортсменов. С нас взяли по пять рублей. Пускают по два человека.
6 сентября
Дожди, мрак, холод. Спасаюсь у батареи (электрообогреватель). Одна. Мои у дяди Вити, скоро приедут.
В телевизионных новостях: в Лондоне парень толкает носом орех. Сделал толстые наколенники. Ползет на коленях, носом подталкивает-катит орех. Зачем? Куда? К резиденции премьера (если я правильно поняла). Надеется, что премьер оплатит его долги. Катит и катит. Лондонцы им не интересуются, не толпятся, проходят мимо. Премьер, когда ему доложили, произнес: забавно.
Забродин в детстве нашел (на антресолях) изумительно красную (пурпурную) коробочку. Открыл и увидел, что в ней лежат изумительно красные (пурпурные) книжечки разной толщины, иные — на два листа, не больше. И даже те, которые на два листа, имели шелковую ленту-закладку. Первый лист в каждой книжечке занимал портрет И.В. Сталина. Затем шла его статья, речь или доклад.
Родители вернулись из Шапошниковки — это село в Краснодарском крае, Воронежская область. Там дядя Витя, мамин брат, купил дом с участком, когда ушел на пенсию с завода в Северодвинске. На заводе они работали с женой сварщиками, строили подводные лодки.
Родители привезли перцы, виноград, яблоки, фасоль, арахис, густую, почти как масло, сметану. Рассказали, как там устроена жизнь. Огромное село, огромные наделы. Безумная страшная дискотека до двух ночи три раза в неделю. Люди боятся жаловаться, боятся, что им побьют окна.
19 сентября
По телеку показали человека-птицу.
Летал на дельтаплане, ставил рекорды. Наскучило. Выкрал из гнезда яйцо орла. Вырастил орленка. Стали вместе летать. Учил зоопарковских сибирских журавлей перелетать на юг на зимовку.
Не хотел быть человеком, хотел быть птицей.
15 октября
Вадим мечтал, чтобы женщина родила ему ребенка и оставила, оставила бы ему ребенка, а сама ушла.
Всеволодович — семиклассник. Жил и учился в интернате (родители за границей, отец высокопоставленный военный), учился отлично, но вел себя странно, явился в класс в нижнем белье, учительница приказала выйти, он не послушал, она схватила его, потащила к дверям, он растопырил ноги и руки, чтобы не пройти в дверной проем.
Тетка его навещала, тетка его спасла. Возила к себе в деревню. Главное — любила его.
2 ноября
Наум купил булочки с корицей, сказал, что вкус детства. Я принялась есть. Сказала, что теперь знаю вкус его детства и сейчас вспомню все из его детства. Найду и присвою то, чем никогда не владела.
В электричке. Сижу у прохода. Рядом со мной стоят парень и девушка. Я слышу их голоса. Накануне вечером в Лужниках играли наш «Арсенал» с итальянским «Интером» (если я правильно расслышала). Наши выиграли. Девушка была на игре. Она ему рассказывает: пришли часа за полтора, сидели ждали.
— У нас в семье все болельщики, — говорит парень, — я соску сосал, смотрел, как по телевизору играют.
Мне кажется, что они пока мало знакомы, что этот разговор в электричке и есть знакомство (им хочется понравиться друг другу, они прощупывают друг друга, находят точки сближения).
Девушка говорит, что они (подружки) ушли минут за пятнадцать до окончания матча, чтобы успеть в метро, и уже потом услышали об ударе нашим в штангу.
— Доехали до Пушкино, зашли в пивную, выпили пива.
— А мы, — сказал парень, — раньше (я раньше на все матчи ездил), мы в Москве ходили пиво пить после матча. Пошли раз в пивную на «Библиотеке Ленина», а там фанаты собираются, и драка, меня ударили, я упал, лежу и вижу, как надо мной нога поднимается и сейчас опустится, мало не покажется, и вдруг этот парень, который хотел меня пнуть, падает рядом со мной.
Он учится в финансовом училище при МВД (рассказ про парадную форму, одинаковую и для мальчиков и для девочек). Она (его собеседница) работает бухгалтером в налоговой (если я верно поняла). В руках она держит пакет.
— Давай подержу пакет.
— Ты не надорвешься?
— Если надорвусь, должна будешь.
— Смотри, место освободилось, дать тебе дорогу, будешь садиться?
— Нет, не буду.
— А то ведь не пройдешь, если я дорогу не дам.
— Да я бы тебя толкнула и сказала: чего толкаешься?
Сон Наума
Была аптека на Собачьей площадке (на ее месте сейчас Калининский проспект). В ней работал провизор-еврей. Очки носил на кончике носа. Говорил: что вам угодно, молодой человек? На полках стояли сосуды с готическими надписями. Все это было в молодости Наума. Он бегал в эту аптеку с Гоголевского, от Перы Моисевны Аташевой, брал для нее лекарство.
Сейчас эта аптека снится Науму. Повторяющийся время от времени сон. Будто бы Наум входит в аптеку. Провизора нет. Наум ждет, но провизор не идет, не появляется. Наум ждет.
Смотрела по телеку о музее-квартире Немировича-Данченко. В одном из выдвижных ящиков (комод или, может быть, бюро) хранится огромное количество очков в очешниках. Кроме того, щетка для расчесывания бороды, штучка для ухода за ногтями, кусок железа (буквой Г) и толстый кусок зеленоватого стекла. Любил подержать в руках тяжелое.
30 ноября
В тамбуре, на подъезде к Зеленоградской, разговор:
— Ты слыхал, попал под электричку Веркин муж. Электрик. В детском доме работал. Третий день сегодня. Он жил в бараке. Не барак, дом одноэтажный, тридцать первого года.
— Ну а ты как?
— Живой пока.
2 декабря
Сон Наума.
Маленькая Вера куда-то поступает, сдает экзамены, оценки не ставят, вместо хорошей оценки вручают печенье с маслом. Плач, слезы. Не хочу больше сдавать экзамены, надоело печенье с маслом!
Сон Александра Бернардовича.
Как будто навалило снега по подбородок.
Он проснулся и подошел к окну. Нет снега. Серый голый пыльный асфальт.
5 декабря
Воробьиный куст.
Слабый тихий морозец. Утро. Выбеленный инеем куст. Воробьи коричневые, крупные, с гладкими клювиками. Сидят на кусте, глядят. Куст глядит воробьями.
Из окна высокого этажа не видишь за туманом землю. Нет земли, туман съел.
На выставке в Третьяковке. Орловский, Кипренский, Федор Толстой. Толстой — обманщик, соблазнитель. Капли воды, бумага с загнутым уголком, из-за которого выглядывает картинка. Хочется коснуться, проверить, а точно ли нарисовано. Смородина, белая и красная, крыжовник, клубника, виноград. Все неживое кажется живым. Это и была цель художника — обмануть.
Я стою в зале, обманываюсь. Вижу справа проход. Иду по нему. Попадаю в узкий темный зал со старинными иконами. Свет ламп отражается в стеклянных пирамидах-витринах, кажется, что это пылают свечи. Тишина. Иконы как будто смотрят. Это не обман, не иллюзия чьего-то присутствия, это присутствие.
12 декабря
День конституции, выходной.
Предположим, фильм-спектакль «Гамлет». Показывают всю эту историю. Финал. Дальнейшее — молчание. Занавес опускается. Следующая сцена — лицо Гамлета отражается в черном стекле вагона. Он в метро. В толпе. В дурацкой кроличьей шапке, усталый, погасший.
Положим, в музей принесли пленку — фильм шестидесятых. Никто — ни актеры, ни режиссер, ни оператор, ни осветитель, ни помощник, ни монтажер, ни художник, ни осветитель — никто-никто из членов съемочной группы не помнит этого фильма.
Прекрасный фильм, прекрасный.
Как мы могли забыть?
Вчера, 11 декабря, в Музее
Я спешу к лифту (спешу, хромая, подвернула ногу в прошлую пятницу). Вечер, домой хочется, а лифт на моих глазах уже смыкает двери.
— Подождите, пожалуйста!
О, радость, двери отворяются.
Вхожу. Дядька передо мной — чистый, аккуратный, с портфелем, в кожаной очень приличной куртке. Усы выстрижены скобкой (между усами и верхней губой гладкое место). Дядька интересуется:
— А вы тоже здесь работаете? Сразу видна культура, духовность.
Я растерянна. Он, проникновенно-тихо:
— В следующем году будут большие перемены. В нашей стране. Потерпите немного, осталось недолго. Все переменится, и будут у вас зарплаты хорошие.
Я лепечу про китайскую мудрость (не дай бог жить в эпоху перемен), он смотрит недоуменно. Затем говорит:
— Мы не китайцы.
28 декабря
Сорок лет живу на свете.
Post скриптum
В 2005 году музей вынужден был переехать из Киноцентра (два шага от метро) на Мосфильм (от «Киевской» на троллейбусе минут 15–20).
Вместо четырех действующих кинозалов и двух выставочных, вместо двух этажей с фондами, вместо буфета и фойе с небольшим гардеробом и самыми удивительными гардеробщиками на всем белом свете; вместо всего этого разнообразия и удобств — коридор в одном из мосфильмовских павильонов. Хотя и большой коридор, поместительный.
Моей тогдашней зарплаты едва хватало на дорогу (автобус — электричка — метро — троллейбус туда, троллейбус — метро — электричка — автобус обратно, в общей сложности часов пять). Безденежье и тоска. Я решила вырваться из круга, бросить музей-коридор, поменять жизнь. Устроиться в контору к Марине К.
Я переехала к моему другу Жоре (бедный Жора три дня наводил марафет в старой квартире на Долгоруковской, три дня настраивался на мое появление, на мое присутствие).
Ничего, думала я ночью, в приготовленной мне комнате (я собиралась платить за нее с нового большого заработка), справлюсь. За окном горели ночные огни столицы. Все казалось чужим, и сама себе казалась чужой.
Утром мне позвонила Марина К. Мой рабочий день начинался.
Не стоит полагаться на память, перелистаю страницы в дневнике (благо все уместилось в один этот ежедневник с видами старой Риги). Перелистаю, найду запись (свидетельские показания), прочитаю, удивлюсь позабытым подробностям. Вот оно как, оказывается, все было:
2 июня 2006 года
…Поехали сразу на Автодорожную, там — закупка дистрибьюторами продукта (БАД-1). В дороге, в машине, мне, конечно, стало дурно, укачало, несмотря на таблетку (я ее слишком поздно приняла, т. к. слишком поздно узнала, что мы куда-то едем). Выбралась я из машины вся в поту, бледная.
День холодный, ветреный, злой.
У закрытых дверей в торговый центр «Вижн» томилась толпа. Стояли с пяти утра. Насколько я поняла, закупки можно делать в любой день, но в этот день, 1 июня, надо было быть первым, сделать как можно больше закупок и тогда — получить билет на Миллениум (так называется очередной, каждый очередной, день рождения компании). Билеты, значки, участие в розыгрыше квартир, машин и пр. Компания держит дистрибьюторов в постоянном ажиотаже (в надежде что-то ухватить, выиграть).
Внутри здания охранники, камеры наблюдения; дистрибьюторы стоят в очередях с пачками денег, расплачиваются, шагают на склад, забирают товар, с которым и выходят в особую дверь. Мы снимаем все это действо.
Брали интервью. Люди с удовольствием говорили о себе, о своей любви к «Вижн», к успеху (который они понимают как здоровье, как деньги, как работу в «Вижн»). Каждый надеется стать миллионером, завербовать новичков (вербовка — важнейшее условие успеха).
Они чрезвычайно деятельны. Жаждут успеть. Взобраться на вершину пирамиды. Они вкладывают душу в свой безумный бег. Мы (те, кто их снимает, берет у них интервью) считаем себя непричастными к этой гонке, но тоже горим энтузиазмом, стараемся успеть.
Парень-оператор родом из Белгорода. Милый, симпатичный, действовал ловко и четко со своей камерой, зонтиком, осветительным прибором, микрофоном. Работая в этой компании, он впервые в жизни полетел на самолете, впервые в жизни попал за границу. Его моменты счастья.
На другой день я вернулась в Музей-коридор. Вернулась к себе? Пожалуй. Наверное. Вскоре мне повезло со сценарием, стало полегче с деньгами.
1 Марина К. заведовала рукописным отделом Музея кино.
2 Году примерно в 2007-м я ходила в Гидрометцентр; ходила не одна, с режиссером, он решил, что наш герой будет предсказывать погоду. Тонкости своей работы нам объяснял человек с тишайшим голосом и невнятной дикцией. У него был помощник, он умел понимать тишайшего. Он пересказывал его речь четко и громко.
3 Марина Г. заведовала отделом учета и была тогда главным хранителем Музея кино.
4 Владимир Всеволодович Забродин (1942–2018) — киновед, был заместителем директора по научной и издательской деятельности Музея кино.
5 Лена, Лена, разве ученым не нужны деньги на их бесперспективные опыты? Где добыть жертвователей и дарителей?
6 Светлана Ким (1944–2018). Была хранителем отдела анимации в Музея кино. Ее муж, Леонид Соломонович Миль (1938–1992) — писатель, переводчик с армянского и литовского.
7 Эуджения Гальяноне — славист, была в Музее на практике; сейчас она специалист по русскому кино, живет в Турине.
8 Вера — хранитель музея-квартиры Эйзенштейна (филиал Музея кино).
9 Наум Ихильевич Клейман — отец Веры, создатель и тогдашний директор Музея кино.
10 Лекарство не помогло, тетя Тамара (так я ее называла) вскоре умерла. В студенческие годы я часто приезжала к ним в Калугу. Тетя Тамара и ее муж Иван Захарович (вот его я никогда не называла дядей Ваней) жили в новой квартире у соснового бора, как-то раз мы ходили туда на лыжах, я, Люда, Иван Захарович. Тетя Тамара ждала нас дома.
11 Вадим Николаевич Павлихин (1960?–2005) — киновед, составлял кинопрограммы в Музее кино.
12 Тогда — музей-квартира Эйзенштейна, в которой он, впрочем, никогда не жил. Квартиру получила вдова Эйзенштейна Пера Аташева, она сберегла его архив, его книги, его вещи.
13 Одно время (недолгое) в вагонах электричек, у дверей, были урны.
| 
