МЕМУАРЫ

Об авторе | Ирина Николаевна Зорина-Карякина — историк-международник, специалист по странам Латинской Америки и Испании, переводчик. Составитель книг Ю.Ф. Карякина «Перемена убеждений», «Пушкин. От Лицея до... Второй речки», «Достоевский и Апокалипсис», «Жажда дружбы», «Не опоздать», «Переделкинский дневник». Автор книги «Распеленать память».

Ирина Зорина-Карякина

Шестидесятник-марксист

Заметки о Лене Карпинском

                                          Шестидесятникам не кажется, что жизнь сгорает зря:

                                          они поставили на родину, короче говоря.

                                          Она, конечно, в суете о них забудет,

                                          но ведь она одна. Другой у них не будет.

                                                           Булат Окуджава. Стихотворение «Шестидесятники

                                                           развенчивать усатого должны…» с посвящением

                                                           Лену Карпинскому, 1989 год

Лена Карпинского — мы всегда с Юрой называли его Ленчик за доброту и открытость — я узнала летом 1966 года.

Вернулась из Праги, где почти два года проработала в международном журнале «Проблемы мира и социализма». До этого год была на Кубе. От московской жизни отвыкла. И тут меня Карякин огорошил:

— Через две недели пойдем по Волге на байдарке с Леном Карпинским и его Люсей.

— Кто такой Лен Карпинский и кто это «его Люся»?

— Лен очень хороший парень, тоже работает в «Правде», мы подружились. А Люся — его жена, ну, еще не жена, но он ее очень любит. У них тоже все сложно, почти как у нас с тобой.

— Какое странное имя Лен… Опять из первых букв чего-то составлено?

— Нет, вроде так его назвала Крупская в честь Ленина, потому что отец его был профессиональным революционером, работал с Лениным, был другом его и самой Крупской.

Через две недели появился и сам «хороший парень». Он мне сразу понравился. Высокий, красивый, ловкий, улыбчивый.

— Машину водишь? Права есть? — с ходу спрашиваю его.

— Не беспокойся, права есть. И дорогу я знаю.

— Тогда сменишь меня вечером, я немного посплю.

Загрузили на крышу моего «Москвича-407» байдарку и две палатки, я накануне заправилась под завязку и взяла еще две канистры, потому что уже знала: здесь тебе не Европа и на трассе бензоколонок мало, а ежели куда поглубже заедешь, их вообще нет. Юрина мама напекла нам пирогов, целую корзину с продуктами приготовила. И мы отправились.

Юра с Леном устроились сзади, сразу о чем-то горячо заговорили. Вдруг Лен мне резко:

— Ты куда несешься? Впереди ГАИ.

— Какая такая ГАИ?

— Вот скоро их будка. На выезде из Москвы надо сильно снижать скорость. Не то остановят, проблем не оберешься.

Хорошо, что вовремя предупредил. Мои международные права, полученные в Праге, для гаишников были что филькина грамота. Иностранным языкам не обученные, за «железный занавес» не выезжавшие, они обычно смотрели в мои красивые права как бараны на новые ворота. Это потом через год Володя Высоцкий помог мне получить простые советские права. А тогда — остановили бы, и мы бы застряли надолго.

Часа через три стало смеркаться, и я попросила Лена сменить меня. Заснула на заднем сиденье — и вдруг резкий удар, и мы чуть ли не в кювете. Оказывается, Лен решил спрямить дорогу на Плес, не справился с ухабами и ямами. Мы встали.

Недалеко был какой-то домишко, вышла женщина посмотреть, что случилось. Мужика позвала. Вроде с машиной все в порядке. И так приветливо певуче нам: «Ой, ребятки, куда же вы в ночь. Передохните. Я вас молочком угощу». И вынесла большую крынку. Хватило на троих.

Поблагодарили, но все-таки я села за руль, поехали и на рассвете оказались в красивом парке на высоком волжском берегу в Плесе.

А путешествие наше с Леном — из Плеса в какой-то городишко, где жила Люсина мама и где ждала нас сама Люся, потом под Кострому, в Свято-Троицкий Ипатьевский монастырь — было для меня открытием российской провинции, о которой я ничего не знала. И тогда же я обрела надежного друга — Лена.

«Счастливое» детство в Доме на набережной

Лен родился в «год великого перелома», 26 ноября 1929-го, преспокойно этого перелома не заметив. Но в 1967 году в его жизни случился если не великий, то очень значительный перелом. Во всяком случае, он получил сигнал: пора соскочить с карьерного эскалатора. Слишком долго он жил вроде бы преуспевающе по советским законам, но слишком многое ему уже не нравилось. Но сначала надо немного рассказать, из какого детства он вышел.

Начало жизни нашего героя проходило в знаменитом Доме на набережной, где разместилась партийно-государственная элита. К ней принадлежал отец Лена — Вячеслав Алексеевич Карпинский. Видный участник революционного движения, он уже в 1898 году вступил в большевистскую РСДРП, работал под руководством В.И. Ленина в газетах «Вперед», «Пролетарий», «Правда». О близости Карпинского к вождю, об их дружбе можно судить хотя бы по одному из сотен писем Ленина к нему (от 19 марта 1917 года), в котором рвущийся в Россию из эмиграции вождь просит об очень экстравагантном одолжении: «Возьмите на свое имя бумаги на проезд во Францию и Англию, а я проеду по ним через Англию (и Голландию) в Россию. Я могу одеть парик. Фотография будет снята с меня уже в парике, и в Берн, в консульство я явлюсь с вашими бумагами уже в парике. Вы тогда должны скрыться из Женевы минимум на несколько недель. На это время Вы должны запрятаться архисурьезно в горах, где за пансион мы за Вас заплатим, разумеется…».

После возвращения в 1917 году в Россию Вячеслав Карпинский стал членом редколлегии газеты «Правда». В 1936–1937 годах работал в аппарате ЦК ВКП(б). Но в 1937 году ушел на научную и литературную работу, что, может, его и спасло. Написал несколько трудов о Ленине, был автором знаменитой книги об основах строя советского государства.

Почему Сталин не тронул Карпинского? Слишком много было свидетельств его дружбы и близости с Лениным? Да, конечно. Вероятно, и сам Карпинский вел себя осторожно, понимал, куда все идет. Так или иначе, он не попал под каток сталинских чисток в 1920-е годы, когда новый вождь убирал всю ленин­скую гвардию под иезуитским лозунгом «ленинского призыва» молодых в партию.

А вот первая его жена Сарра Равич (партийный псевдоним — Ольга) под этот каток попала. И ее не спасли десятки писем вождя мирового пролетариата, адресованные ей, как и Карпинскому в те годы, когда они вместе работали в эмиграции. Не спасло ее и то, что она вместе с Лениным вернулась в Россию в 1917 году в пломбированном вагоне, что была членом Петроградского комитета РСДРП(б). После смерти Ленина Равич имела неосторожность перейти в оппозицию к Сталину. В 1934 году впервые была арестована, провела в лагерях и ссылках в общей сложности 20 лет. Вышла на свободу лишь после смерти Сталина и вскоре умерла.

Вячеслав Карпинский въехал в Дом на набережной в 1933 году и умудрился прожить там до своих последних дней. Молох репрессий его самого коснулся стороной, но ударил по его второй жене и ее родным.

У Лена была очень красивая и очень заботливая, нежная еврейская мама Берта Брук. Она рано умерла от рака, в 1940 году, когда Лену шел одиннадцатый год. У нее был брат — Вениамин Семенович Брук, работавший в ведомстве Вышинского помощником прокурора по железнодорожному транспорту и прокурором в Управлении Северных железных дорог. В 1938 году, когда чистили ежовские кадры в НКВД, он был арестован и расстрелян как «активный участник антисоветской террористической правотроцкистской организации».

Пострадала и его сестра Галина, работавшая в Ленинграде в системе Академии наук в отделе по организации детских учреждений. Ее арестовали в сентябре 1937 года прямо в квартире Карпинских в Доме на набережной. Находилась она в заключении десять лет. В 1947-м вернулась в Москву. Но через четыре года была снова арестована и отправлена в ссылку в город Северо-Енисейск Красноярского края. В 1955 году Галина Брук была полностью реабилитирована, приехала в квартиру Карпинских, а в 1960-х стала заведующей детским садом на Большой Якиманке (тогда улице Димитрова), где подрастали дети тех, кто еще жил в Доме на набережной.

После смерти Берты отец Лена женился на ее младшей сестре Ирине. Первый муж Ирины Евсей Тамаркин тоже был арестован, и она осталась с двумя детьми. Вячеслав Алексеевич удочерил ее дочь Светлану. Сын Феликс оставил себе фамилию отца. Так у Лена появился двоюродный брат, почти ровесник, с которым у них возникла доверительная дружба.

Летом 1946 года Лен узнал от Феликса об одной страшной истории, случившейся в их доме. Феликс дружил и, кажется, тайно вздыхал по Светлане, сестре актрисы Евгении Гаркуши, жены министра морского флота Ширшова.

Все они жили в Доме на набережной. Петр Петрович Ширшов был личностью легендарной. Полярный исследователь, профессор, доктор географических наук, академик, наконец, Герой Советского Союза, он участвовал в экспедициях на Новую Землю и Землю Франца-Иосифа, плавал на «Челюскине». А еще у него была красавица-жена, с которой они встретились в годы войны в Москве, и маленькая дочь Марина — Мариша, как все ее звали. Женя Гаркуша не расставалась с мужем, даже ездила с ним в служебные поездки и уж всегда ходила на приемы.

На одном из приемов летом 1946 года Лаврентий Берия сделал эффектной актрисе непристойное предложение, и жена министра отвесила ему пощечину. Скандал замяли, но слухи по Москве поползли. А через два дня на дачу Ширшова заехал Виктор Абакумов, министр государственной безопасности. Ширшовы его хорошо знали, и когда тот сказал Жене, что ее вызывают в театр и он готов ее отвезти по дружбе, она не удивилась и доверчиво села в машину. Больше ее не видели.

Петра Петровича Ширшова даже не уведомили о том, что его жена арестована. Полгода он оставался в полном неведении.

Ширшов добился приема у Берии. На вопрос, где Евгения, получил в ответ издевательскую шутку: ценю вас как работника, но еще один вопрос о жене — расстреляю вас в своем кабинете. А когда Иван Папанин по просьбе своего друга спросил у Сталина, где Гаркуша, ответ был лаконичным и столь же издевательским: мы найдем ему другую жену, про эту пусть забудет!

И только через полгода министру морского флота объявили, что Евгения Гаркуша осуждена по обвинению в измене родине, антисоветской пропаганде и спекуляции на восемь лет лагерей. С ним случилось что-то страшное. Ширшов закрылся в кабинете, не выходил двое суток, пил, растоптал портрет Сталина. Пытался покончить с собой, пока не привезли маленькую Марину и она через закрытую дверь его позвала.

Осенью 1947 года стало известно: Женя находится в лагере под Магаданом. Светлана Гаркуша оставила учебу в университете, поехала к ней. То, что девушка увидела там, надломило ее. После возвращения Светлану трудно было узнать. А в середине августа 1948-го родственникам сообщили, что Евгения покончила с собой.

В том же году Ширшов был снят с должности министра. В феврале 1953 года он скончался в возрасте 47 лет от тяжелой формы рака, так и не дожив до Жениной реабилитации, в виновность которой он никогда не верил.

Феликс Тамаркин после окончания учебы на работу устроиться не смог, потому что в анкете писал имя репрессированного отца. В 27 лет умер от сердечного приступа.

Вот каким «счастливым» было детство тех, кто проживал в квартире Карпинского в Доме на набережной. Сам Вячеслав Алексеевич прожил 85 лет. Умер в 1965 году и с почестями был захоронен в номенклатурном пантеоне Новодевичьего монастыря. За три года до смерти ему, уже награжденному тремя орденами Ленина, за большие заслуги в организации и развитии партийной и советской печати было присвоено звание Героя Социалистического Труда. Жена его Ирина Семеновна Брук-Карпинская дожила до ста лет. Отметила свой юбилей в 2005 году в Доме на набережной.

Перемена убеждений

А что было с Леном дальше?

Летом 1952-го он окончил философский факультет МГУ. Пять лет в его неплохом от природы котелке варили марксизм-ленинизм. В дипломе Карпинского было написано — ФИЛОСОФ! И Лен, как и его отец, уже считался знатоком как теории, так и истории марксизма.

Но поступить в аспирантуру молодому Карпинскому не удалось. За его семьей тянулся опасный шлейф: вся родня матери числилась во «врагах народа». Причудливая судьба: сын советского вельможи из тех, что жили в самом Кремле рядом с Лениным и Крупской, стал сыном «врагов народа». И тогда Лен отправился в город Горький сеять «разумное и вечное», преподавать истмат студентам Горьковского педагогического института иностранных языков. Была тогда в СССР очень серьезная наука — исторический материализм.

Красивый молодой москвич, спортивный, обаятельный, сразу завоевал любовь всего женского населения института. Многие прибегали послушать его лекции. Среди них была и его будущая любовь, а потом и жена — Людмила, та самая Люся, с которой начался мой рассказ. Но прошло долгих семь лет, пока, как сказала она сама в одном интервью известной журналистке Ольге Кучкиной, «мы поняли, что любим друг друга». А тогда Лен приехал в Горький с женой Региной. Она тоже окончила философский факультет МГУ и стала преподавать в университете, да еще у них уже рос сын Максим. А у Люси был жених — свой, горьковчанин, военный, преподавал в Суворовском училище. Вскоре его перевели в Москву, Люся поехала с ним как жена.

Несколько лет Лен Карпинский успешно преподавал в волжском городе и одновременно делал стремительную комсомольскую карьеру. Стал секретарем горкома ВЛКСМ в Горьком, потом завотделом пропаганды и агитации ЦК комсомола, главным редактором журнала «Молодой коммунист» и, наконец, секретарем ЦК ВЛКСМ.

В 1962-м Карпинский был переведен в газету «Правда», где и встретился с Юрием Карякиным. Алексей Румянцев, главный редактор «Правды» в 1964–1965 годах, хорошо знавший Карякина по многолетней работе в международном журнале «Проблемы мира и социализма», взял Юру на должность специального корреспондента, что по меркам номенклатуры приравнивалось чуть ли не к секретарю райкома. Встретились и подружились.

Карякин сразу понял, что все официальные регалии для Лена не важны, что он даже тяготится ими. Оба чувствовали себя — хотя, конечно, так не формулировали — своего рода «диссидентами в системе». Оба очень критически относились к ней. Оба «правдиста», один новоиспеченный (Юра), другой (Лен), уже поднаторевший в аппаратных играх, были сторонниками концепции «социализма с человеческим лицом». Юра рассказал Лену, как познакомился с Александром Дубчеком, выпускником Высшей партийной школы при ЦК КПСС, еще в 1963 году. Произошло это случайно, вместе ехали из Москвы в Прагу и проговорили за коньячком всю ночь.

Дубчек, как и Млынарж, и другие чешские «шестидесятники», говорил, что нужна новая модель социалистической демократии, в которой соединились бы лучшие традиции социалистического государства и достижения европейской социал-демократии. Нужны гласность, свобода слова и печати, демократизация избирательного законодательства, свобода собраний и дискуссий, развитие гражданских инициатив и самоуправленческих начал, децентрализация экономики и расширение участия рабочих в управлении.

Летом 1966 года молодые «правдисты» вели теоретические споры. Оба увлекались тогда молодым Марксом. Кто лучше Маркса показал сущность бюро­кратии?! — восклицал Лен. Юра соглашался, сам давно отмечал антибюрократические посылы в блестящих работах молодого классика. И одновременно, как с писаной торбой, носился с еще одним ранним высказыванием Маркса: «Свободное развитие каждого есть условие свободного развития всех». Карякин даже спрашивал у Александра Исаевича Солженицына, с которым сблизился в 1965 году, согласен ли он с этим. Солженицын согласился, но восторга своего «доброжелателя», как он потом определил Юрия в книге «Бодался теленок с дубом», по поводу раннего марксизма на разделил.

У Юры с Леном было много общего. Даже в манере поведения. Оба предпочитали беседы, особенно под рюмочку. Впрочем, это было характерно для многих шестидесятников в те годы. Оба записывали мысли наскоро, порой на обрывках, или несколько слов в карманную записную книжку. Оба были молоды, задири­сты, любили пошутить, всегда готовы к розыгрышу. Помнится, как они, развалившись у костра, на полном серьезе сочиняли письма в редакцию газеты «Правда», задавали жизненно важные вопросы. Например, спрашивали: объясните, чем полезны огурцы, если в них одна вода?

Могли устроить розыгрыши и покруче. К концу нашего путешествия кончились деньги. Надо было с уже собранной байдаркой доехать до станции. Остановили попутку, и шоферюга — явный жлоб — заломил цену. Довез. Надо рассчитываться. Тут Карякин ему на голубом глазу: «Дорогой, денег у нас нет, а ты, вижу, мужичок серьезный, самостоятельный. Одолжи нам, сколько можешь, на билеты, мы тебе из Москвы сразу вышлем!» И мужик одолжил, не помню сколько, — хотите верьте, хотите нет. А потом я ему выслала наш долг по двойному тарифу.

Весь поход Лен подтрунивал над Карякой, который в каждом городке и поселке искал киоск «Печать» и, наконец, купил долгожданный июльский номер журнала «Иностранная литература», где была опубликована его статья «О невинности и порочности дилетантизма». Она была написана по просьбе главного редактора журнала Бориса Рюрикова (они вместе работали в Праге) как рецензия на роман Эльзы Триоле. Пусть и эзоповым языком, но Карякин высказался против наступавшего в стране реванша сталинистов, против тех, кто, решив «перепрыгнуть через поколение ХХ съезда» (это выражение было в ходу у партийного руководства), хотел поскорее замолчать преступления сталинского режима. Поскольку Сталина упоминать в негативном плане было уже нельзя, автор статьи ввел образ «карлика», завораживающего рефлексирующего интеллигента своей огромной непомерной тенью: служить карлику — нельзя, а великану — можно. Лен посмеивался над счастливым Карякиным: «Ну, все, теперь с выходом твоей статьи сталинисты сами замрут, как кролики перед удавом!» Но недолго друзья веселились.

Потянуло холодом

В августе 1968 года «Пражская весна» закончилась вводом советских войск. Кончилась и оттепель. В Москве уже всерьез потянуло холодом.

В 1967-м Карпинский был уволен из «Правды» за то, что опубликовал в «Комсомолке» (в соавторстве с Федором Бурлацким) статью «На пути к премьере», критикующую театральную цензуру в СССР. Вышвырнуть его совсем не решились. Назначили спецкором «Известий», откуда вскоре он тоже был уволен за выступление на редакционной летучке с критикой процесса «ресталинизации». Да Лен и сам уже не хотел не только «прислуживать», но и служить власти. Он хотел писать правду, но где публиковаться?

В 1969 году Карпинский написал статью «Слово — тоже дело», которую стал распространять среди друзей, но под псевдонимом Окунев. Защищая идеи «социализма с человеческим лицом», автор выражал надежду на то, что в новое время, когда не все потоки информации можно держать под контролем, именно слово может изменить обстановку в стране. Само слово — уже дело, способное повлиять на поведение людей. Статья получила распространение в самиздате и, конечно, попала в поле зрения Пятого управления КГБ.

Но кто автор? Новый, незнакомый для отслеживающих крамолу гэбистов, явно осведомленный, пишет убедительно и талантливо. Очевидна его приверженность марксизму и социализму. Была сделана обширная выжимка из текста и разослана по всей системе Главлита.

И Лен попал в расставленные на него сети. Одна из московских литературных редакций предложила Карпинскому составить сборник его опубликованных ранее статей и эссе. Лен не удержался и вставил в одну из прежних статей три страницы из очерка «Слово — тоже дело». В те годы любой материал шел перед сдачей в печать к цензору. Карпинского засекли и вызвали в КГБ.

Его пригласил к себе начальник Пятого управления КГБ генерал Филипп Бобков. Он знал Карпинского еще с 1950-х годов, когда тот был активным комсомольским функционером. Генерала насторожило обращение автора статьи к творчески мыслящим коллегам с предложением о создании «современной марксистской библиотеки». Бдящий за интеллигенцией, он расценил это как организацию распространения запрещенной литературы. По старой дружбе решил «уберечь» марксиста Карпинского от нелегальщины. Лен спокойно выслушал пожелания Бобкова, но следовать им не собирался. Более того, он начал готовить издание независимого марксистского альманаха. Привлек к этой работе несколько человек, в том числе Отто Лациса и Юрия Карякина.

Однако шестидесятник-марксист не учел, что после его почти дружеской беседы с Бобковым за ним было установлено плотное наблюдение. Прослушивались все телефонные разговоры Карпинского. И когда уже готовая рукопись альманаха была передана машинистке, у нее провели обыск, и все бумаги вместе с машинкой попали на Лубянку. На этот раз независимый марксист потерял работу.

Но у шестидесятников была своя солидарность. И другой талантливый шестидесятник, создатель социологической науки в СССР Юрий Левада, с которым Лен учился в одни годы на философском факультете МГУ, пригласил его на работу в Институт конкретных социальных исследований (ИКСИ). Непростой это был институт. Создан он был по предложению Мстислава Келдыша, секретным постановлением Политбюро ЦК КПСС, путем преобразования отдела конкретных социологических исследований Института философии Академии наук. Назвать его просто Институтом социологии не решались.

Такой науки в СССР не было и не должно было быть. В качестве теории существовал исторический материализм — и только, но конкретными социальными исследованиями заниматься разрешалось, тем более что уже были такие ученые — социологи. И среди них гениальный Юрий Левада. Он заведовал сектором теории и методологии и даже возглавлял партбюро. Но главное, что сделал Левада, — организовал регулярный семинар на социальные, теоретико-экономические, семиотические, культурологические и исторические темы. Еженедельно, иногда и чаще, собирались «высоколобые». Приходили Пятигорский, Аверинцев, Гуревич, Баткин, Вяч. Вс. Иванов, Шляпентох, Щедровицкий. Семинар Левады, как и сам институт, оставался одним из последних очагов свободомыслия в Академии наук.

Но и их засекли. Когда были изданы две небольшие книжицы ИКСИ, кто-то донес первому секретарю МГК КПСС Виктору Гришину, и тот (с подачи, конечно, своих референтов, сам-то написать не смог бы) припечатал: «Лекции Левады не базируются на основополагающей теории и методологии марксистско-ленинской социологии — историческом и диалектическом материализме. В них отсутствует классовый, партийный подход к раскрытию явлений совет­ской действительности, не освещается роль классов и классовой борьбы как решающей силы развития общества, не нашли должного отражения существенные аспекты идеологической борьбы…» В результате Левада «за идеологиче­ские ошибки» был лишен звания профессора, а работы сотрудников сектора теории перестали публиковать. В 1972 году ИКСИ усилиями ЦК и МГК КПСС был разгромлен, Левада и все, кто работал с ним, разошлись в разные места. Ушел и Лен Карпинский — в издательство «Прогресс».

В глухие 1970-е годы уехали многие наши друзья. Юра весь ушел в Достоевского, из дома практически не вылезал. Я трудилась в своем Институте мировой экономики, надо было зарабатывать на жизнь. Встречались в основном в Театре на Таганке. Изредка до меня доходили слухи, что Лен с группой единомышленников готовит самиздатовские сборники по истории советского общества.

Однажды Юра мне проговорился. Обычно он держал меня подальше от сам­издата и «Хроник текущих событий» — меньше буду знать, легче будет работать в ИМЭМО, где полно осведомителей. Но тут вдруг, как мальчишка, с увлечением рассказал, что вернувшийся из Югославии еще один «правдист» и их с Леном друг — Тимур Гайдар, два года проработавший там военным спецкором, привез оттуда замечательную машину — называется «ксерокс». Можно печатать сколько хочешь текстов, очень удобно для маленькой типографии. Вот все они и возмечтали, что «слово станет делом». Их всех тогда объединила идея жить не по лжи, но по «интеллектуальной совести».

Но наши славные органы тоже не дремали. Все зафиксировали и материалы передали в ЦК КПСС. Комиссия партийного контроля материалы рассмотрела и на этот раз церемониться с Карпинским не стала. В 1975-м его исключили из партии, выгнали из издательства «Прогресс». Лен оказался без работы, и конечно, всякие возможности печататься и заниматься любой публичной деятельно­стью были для него закрыты. Как, впрочем, и для его друга Карякина, еще раньше (в 1968 году) исключенного из партии и включенного в «черный список».

Но нет худа без добра. Для обоих наступил «досуг учиться». 1970-е стали для них вовсе не «застоем», но временем учебы и накопления сил. Сам Лен в 1992 году, выступая в Женеве на одном интересном философском семинаре «Моральные уроки советской истории», сказал о себе и своих друзьях в те годы искренне и четко: «По существу брежневский период не был застоем, скорее это был процесс. Это был процесс распознания лжи, процесс накопления интеллектуального заряда, который ждал своего часа... Это был период глубокого обнажения внутреннего абсурда коммунистического монолита...».

Перестройка и после

Когда началась перестройка, и начал ее еще один «шестидесятник», «диссидент в системе» — Михаил Горбачев, словно из небытия в жизнь, журналистику, науку, политику вернулись многие умные, достойные и честные романтики оттепели. Активнейшим среди них стал Лен Карпинский — публицист, социолог, журналист, редактор.

С 1989 года он — обозреватель газеты «Московские новости», которую в те годы, казалось, читали все, не только столичные жители, но и в провинции. С августа 1991-го, когда Егор Яковлев, редактор этой газеты, в дни путча создал новую «Общую газету», а потом на некоторое время ушел на телевидение, Карпинский возглавил «Московские новости» и оставался на посту главного редактора до октября 1993-го, а потом перешел в редакционный совет. Все эти годы он очень много писал, публиковался в отечественной и зарубежной прессе.

Что занимало Лена большей всего? Какие темы доминировали в его работах этих лет?

Российский Левиафан. В чем сущность традиционного российского авторитарного государства? Почему так труден переход к демократии в нашей стране? Каким должно быть гражданское сопротивление? Как сформируется граждан­ское общество?

В отличие от многих демократов и либералов, которые в конце 1980-х испытывали своего рода эйфорию от, как им казалось, начавшейся революции, Карпинский несколько иначе расценивал происходившее. Он писал, что основная борьба с тоталитарным государством проходит не на «палубе нашего государственного корабля, а в его машинном отделении», не на митингах и демонстрациях, необходимость которых он не оспаривал, но в необходимой работе по «перекачке» капитала из-под контроля государства — под общественный контроль.

Мне было тогда непонятно, почему он на наших возобновившихся встречах и дискуссиях утверждал, что «августовский путч 91-го в действительности был своеобразным “перетеканием” союзной бюрократии в оформляющиеся “российские госъемкости”». Он уже тогда действительно тщательно отслеживал миграцию партийно-хозяйственных чиновников. Аппаратчики из КПСС и ВЛКСМ уходили в Советы, далее в исполкомы, в коммерческие структуры, чтобы потом, обогатившись, опять прийти во власть и теперь уже распоряжаться бюджетом и тащить в свой карман уверенно и безнаказанно.

Продолжая свои исторические и социологические изыскания 1970–1980-х годов, он употреблял интересную метафору: КПСС всегда была лишь удобной ширмой, этаким «красным одеялом», под которым благополучно жил и в сущности мало менялся «настоящий монстр — российское тоталитарное государство». Не надо обманываться «антикоммунизмом» на государственном уровне, это лишь хитрая уловка новых русских, дорвавшихся до власти. «Чего нас стращать будущим Зюгановым, когда мы уже имеем Ельцина и Черномырдина?» — горячился он. А Карякин, входивший тогда в президентский совет Ельцина, никак с ним не соглашался.

Особенно горячо они спорили после событий сентября-октября 1993 года, которые вошли в нашу новейшую историю как расстрел Белого дома. «Да твой Ельцин, — говорил он, — “расправился” именно с дырявым красным одеялом — КПСС. Что же касается главного — старого государства и его институтов, то он в принципе оставил все как есть, став, по сути, не реформатором, а реаниматором обанкротившихся госструктур».

При моноэкономике, то есть при доминирующем госсекторе, чиновничьи стороны, — считал Карпинский, — ведут борьбу не за разделение и сочетание ветвей власти, а за то, чтобы ухватить всю эту власть без остатка и безраздельно ею пользоваться. Избранная Горбачевым, а затем и Ельциным президентская исполнительная вертикаль есть прямое повторение аппаратной структуры КПСС, и потому она так легко была принята и поддержана отечественным чиновничеством.

В стране с гипертрофированным восприятием центра и первого лица, в стране, где исторически утверждались и реализовывались лишь деспотические режимы, именно поэтому и не нужна более централизованная вертикаль с «держимордой» на самом верху. Одна из его последних записей в дневнике: мы снова строим общество, в котором «иерархия стоит над правом и где право вместе с государством — частная собственность бюрократии...».

В 1990-х друзья встречались не так часто. Карякин после трех инфарктов и операции на сердце отошел от активного участия в политической борьбе. В январе 1994 года ушел из жизни Алесь Адамович. Лен тяжело заболел, лечился в Германии (помог Горбачев), ему сделали операцию, пришлось отнять одну ногу до колена. Но и в инвалидной коляске был активен, много работал, задумал и готовил со своим молодым другом и помощником Валерием Писигиным книгу «Заповедник для динозавров». Не успел.

12 июня 1995 года Лен Карпинский ушел из жизни. Хоронили его на Троекуровском кладбище друзья-шестидесятники вместе с Михаилом Сергеевичем Горбачевым.