Об авторе | Андрей Евгеньевич Красильников родился 11 января 1973 года в Ленинграде. Окончил физико-математическую школу №30, и некоторое время учился на математико-механическом факультете Санкт-Петербургского государственного университета. Служил связистом в береговых частях Балтийского флота, работал дворником в Петропавловской крепости, ассистентом художника на «Ленфильме», декоратором, сантехником, пиротехником и так далее. Единственная печатная публикация стихов Красильникова состоялась в журнале «Звезда» (№ 2, 2014). Дебют в «Знамени». Автор живет в Санкт-Петербурге.

Андрей Красильников

Живопись для бедных

* * *

Новые впечатления — новые начинания!

Изысканнее модерна, брутальнее, чем ампир,

Новый сладостный стиль молчания —

Новый прекрасный мир.

Без имени в личном вензеле,

Без лишнего звона бронзы и лишнего лязга лир,

Без лишнего — в новой версии

Новый прекрасный мир.

Покинутый за чертою — с нажимом наискосок.

И этому миру целому

Пора подвести итог.

Гори, догорай листок.

Чёрным огнём по белому

Пламени между строк.

* * *

Последние времена, предпоследние времена —

Наготове держи панталон стремена!

Полируй штиблеты, латай пальто,

Соблюдай порядок, чтоб, если что,

То, пока считают до десяти,

Всё успеть отринуть и отрясти,

И покинуть, и прах попрать —

Подпоясаться и собрать

Немудрёные скарб и снедь,

И так далее здесь коснеть.

* * *

Всё живое движется в свой черёд.

Гром небесный молнией Землю жалит.

Паровоз чугунный спешит вперёд,

Человек разумный соображает.

Переводит дух — продолжает бег.

В небесах мерещится грозный профиль.

Человеку сказано: «Человек!

Двести грамм коньяку и кофе».

В кабаке вокзальном, где слышен смех,

Виден воздух и пахнет смрадом,

Господин хороший глядит на всех

Нехорошим взглядом.

Прав, наверно, что так судил.

Пропадают в чадном тумане лица.

Господину сказано: «Командир!

Помоги, чем можешь, опохмелиться».

Праздник

Моим народом Родина богата —

уже трещит под ними материк,

им нипочём — железные ребята,

что с них возьмёшь? Не жизнь, а скетинг-ринг,

для них вокруг — и пышные культуры

и отдыха для них цветут сады.

И я бы увязался с ними сдуру,

что взять с меня, неумного… Но ты,

лирический герой мой, милый люмпен,

насмешник, неудачник, нелюдим!

Как ты забыл — мы этого не любим.

Пойдём в кафе, покурим, посидим.

Какая глупость — свежие газеты,

неяркий свет и плюшевый уют,

приличный вид — зачем тебе всё это?

Приличный внешний вид — напрасный труд.

Как ты посмел, исчадие тетрадки?

Подумать мог, что в этом что-то есть —

вот в этом существующем порядке

рассчитывать на что-нибудь и лезть

в их очередь с равнением в затылок

за порциями счастья и любви?

Задумчивый певец пустых бутылок,

зачем тебе улыбка визави?

Как ты забыл, чему тебя учили?

Семья и школа, армия и флот,

и звёздный ход, и Розанов Василий,

и кровь, и почва, и наоборот —

не чересчур отточенные ямбы;

наличие у нас свободы воли;

в чужом окне огонь настольной лампы;

костёр в ночи над Оредежем, что ли —

я вспоминаю эти вещи реже,

чем должен бы, в тревоге безответной,

пока тебя ещё шатает ветром,

пока тебя ещё земля не держит.

* * *

Не забыть бы с получки купить зубочисток,

Благовоний китайских и специй.

Майоран, базилик и тимьян.

Не забыть бы запить,

И долги не забыть не отдать.

Съездить в Павловск,

Тенистый и лиственный Павловск,

Покормить моих белок и уток.

Давно не кормил.

* * *

Сквозь косую линейку едва различим

в шатком свете свечи, как вода в решете или сите,

хилый почерк письма наугад без особых причин,

полумёртвый язык и его никудышный носитель.

На отшибе у памяти кем-то заброшенный дом.

Темнота за окном, и почти что уже две недели,

неизвестной Отчизны моря и поля крыты льдом,

в деревянном лесу не слыхать заковыристой трели.

Раздаётся молчание вширь по твоим адресам.

Не припомнят таких ни Москва, и ни Псков, и ни Киев.

Расплываются буквы, и числа не те, и ты сам

две недели, как Флеб-финикиец,

из придонного слоя чужого трюмо

доведённый до нашего общего сведенья в вольном

переводе добра на дерьмо…

Как положено книгам, дорогам и войнам,

так кончается мир за любой из указанных стен,

так как плавится воск, и горит, догорает фитиль,

так что этого света свечи, пограничного с тем,

остаётся в обрез про запас и в утиль

в ночь со старого стиля на новый стиль.

* * *

Извини, ничем не могу помочь.

Ступай, прохожий, отсюда прочь.

Пропадай скорее в полях бурьяна.

Темнеет рано.

Тёмный лес колышется вдалеке,

Одуванчик сгинул в борщевике,

Полегла полынь пополам со снытью,

Показалась ЛЭП путеводной нитью.

Провода гудят от столба к столбу,

Как будто кто-то трубит в трубу.

Вдоль всего пути, от столба к столбу там

Провода протяжно поют, как будто

Зацветут ещё, жизнью жизнь поправ,

Широки поля безымянных трав.

Безымянных рек берега пологи,

Колесо телеги скрипит в дороге,

На небе растёт луна.

Как будто поёт струна,

Струна дрожит мировая,

Вдаль бежит колея кривая.

* * *

Исчезает звезда в неизвестности,

И пространство пустыни черно —

За пределом изящной словесности,

Вероятно, и нет ничего.

В пустоте заблудившийся атом

Загадал небеса расколоть,

Но не смог — и учёный анатом

Тычет пальцем в разъятую плоть.

Нет нужды сочинять эпитафию.

Молотком по гвоздям наизусть,

Острым краем лопаты по гравию,

Гаснут искорки в глине — и пусть.

Разве только лопух, символ веры,

Смотрит с этого света на тот —

Ничего сверх отпущенной меры.

Пусть хоть папоротник цветёт.

* * *

За сорок лет мы к этому пришли.

Пора сложить пожитки у подножья

Родных осин — здесь будет край земли,

Где будет огород во славу Божью.

Пускай тут распускается репей,

И лебеда с крапивою напротив,

Для пущей красоты — а для людей

Пора построить пугало в лохмотьях.

Возьму в сарае шляпу и пиджак.

Пока кружат возлюбленные братья

Со всех сторон — пойду и стану так,

И так и буду противостоять им.

Пускай в моей тени пасется ёж,

И дремлет мышь — а за моей межою,

Пусть, если хочет, колосится рожь,

Или гуляет пугало чужое.

Когда поспеет к осени трава,

К зиме осин созреет поколенье,

И в сумрачном лесу взойдут дрова

Для топора, и в печь пойдут поленья —

Над огородом будет Млечный Путь.

Под лезвием его, острей стального,

И рожь, и ёж, и пугало — ничуть

Не хуже и не лучше остального.

По осени посмотрим в небеса.

Там, в будущем, за светлой полосою,

Что видим мы — созвездие Жнеца,

Или фигуру Пугала с Косою?

Здесь сложная идея рубежа

Любых обетованных шести соток

Доступна пониманию ежа,

А там темно — для тех, кому за сорок.

Там ни одна межа не устоит,

Где станет ночь — на долгий промежуток

Один могильный холод предстоит

Всему на этом свете, кроме шуток.

Всему на свете страшно — рожь дрожит,

Мышь ёжится, а тот, кому под сорок,

Скрипит пером — в углу топор лежит.

Со всех сторон зима наступит скоро.

                                                         21.07.12

* * *

Осенний вечер в ресторане «Русь».

Официант несёт в графине граммы

Кагора мне. Я выпью и попрусь

Глазеть на белокаменные храмы

Монастыря, и над монастырём

Стоять — вдвоём с паломником, который,

Как оккупант, талдычит на своём —

Незваным гостем хуже, чем Баторий,

Бессмысленней, чем Ленин площадной,

Так и стоять — как скульптором задуман.

Внизу идёт сквозь дождик проливной

Лирический герой Мао Цзедуна.

                                                      Печоры

                                                      08.09.98

* * *

В иероглифах календаря —

Ничего кроме правды неумной

Чёрных чисел, истраченных зря.

Молодого вина, девы юной —

Ничего нет в конце января.

Трое суток в квартире подлунной

Замеряют жилплощадь шаги —

Трое суток в моей Поднебесной

Чёрный день нарезает круги

Циферблата по комнате тесной.

Что там сказано в книгах КУГИ —

Маловажно и безынтересно.

Аравийский песок на зубах.

На часах ни минуты простоя.

Что там, кто там в моих зеркалах —

Разбираться стараться не стоит.

В пересчёте на совесть за страх,

Всё сполна сочтено за пустое.

Что ж касается правды и лжи,

Всё равно, с их различием слабым,

Получается, что ни скажи,

Посвящается водке и бабам.

Расцветают в углах миражи

Расписные, на зависть арабам.

* * *

Постучи, Председатель, по рюмке вилкой,

И я так скажу, лишь бы гул затих:

«Есть время собирать пустые бутылки,

И есть время разбрасывать их».

Моего времени с меня хватит.

Пока я стою на пути прогресса

В точке роста, точнее сказать, в квадрате

Роста сущностей в интересах

Торговых точек — мне вряд ли впаришь

В будущем промтоварном их промтовар голимый.

Спит спокойно дорогой товарищ

На скамейке в парке, и фифа проходит мимо,

И весенний воздух не надоест

На задворках строек, в тени новаций…

Или в плену иллюзий — в каждом из этих мест

Человеку свойственно ошиваться.

Натюрморт перед рассветом

                                                             А. П.

Пока ещё ни мира, ни войны.

Покойно спи ничком на одеяле.

Сквозь полумрак едва-едва видны

На всём следы вчерашних недеяний.

Пока художник на детали скуп,

Не вдруг найдёшь на ощупь сигареты,

Ещё клинок китайской стали туп

На скатерти из областной газеты —

Дом, в деревянном смысле слова, сруб

Ещё скрывает всё это, и это

Пока что ни о чём не говорит,

И говорить ещё об этом рано,

Но скоро, скоро солнце озарит

Далёкий край гранёного стакана,

И жёлтую опасность ста рублей,

И яблоко в цвет знамени Пророка,

И бутерброд из бывших… Всё сильней

Тлетворное влияние Востока.

* * *

Пока идёт зима, в краю родном

на сотни вёрст кругом картина та же

довлеет нам, нам всё дано в одном,

в одном таком безвыходном пейзаже.

Всё для людей в заснеженной стране.

Всё прежнее там выглядит иначе,

на этом бездорожном полотне

за линией электропередачи —

пустые чёрно-белые поля

и остальная живопись для бедных.

Поля, снега, и небо, и земля —

для бедных.