ОБРАЗ ЖИЗНИ

Об авторе | Алексей Тарасов (1967, Курган) окончил факультет журналистики Уральского университета, служил в армии, работал в Москве, Екатеринбурге, Красноярске — в «Известиях», «Московских новостях», «Новой газете» (с 2005 года). Премии фонда В.П. Астафьева (1996), Академии свободной прессы (1999), Союза журналистов России (1995, 1998, 2008). Предыдущая публикация в «Знамени» — рассказ «Бог любит птиц» (2020, № 7). Живет в Красноярске.

Алексей Тарасов

Сорок и один день

из тылового дневника

14 января 2022 года

Позвонил Яков Голдобин, поздравил с Новым годом. Во вторых строках попросил передать поклон Муратову. Говорит, изучил его нобелевскую речь, почти ни с чем не согласен. Отвечаю: ну а с чем вы согласны-то в этом мире? Ну как и вы, как и вы, парирует он, только критикуем мы, очевидно, с разных оснований. А откуда узнали-то про речь, где взяли для изучения?

Спрашиваю, потому что знаю: ни компьютера, ни телика, ни смартфона у Якова нет — не положено. Есть это в вагончике вахтовиков, рубящих лес. Фронтир. Цивилизация добралась и до той глуши. И Яков, появляясь из нее, переходит вдруг приблизившуюся границу, но чтобы по зомбоящику транслировали речь Муратова?

Сквозь помехи слышу: оказывается, Яков Васильевич с незабвенной женой Екатериной Иудовной в очередной раз путешествовали с севера Красноярского края на юг — к родне. По пути и узнали все. То ли они одну из дочерей замуж выдавали, то ли выдали осенью, а сейчас ездили проведать, я не понял: звонил он (есть у него кнопочный агрегат), видимо, уже из дома, из деревни, где его дочери еще не так давно не сидели в интернете, а стояли — на табуретке, чтобы поймать сеть. У них уже есть смартфоны — Яков дочерей так любит, что не мог им не уступить.

Значит, снова ездили «по своим». Это они любят — хлебом не корми. «Свои» — это старообрядцы-беспоповцы часовенного согласия. Часовенные, наиболее глубинный народ. Можете снять с этих слов сурковские и околосурковские коннотации, а можете не снимать — те просто ничего не значат в мощном контексте этих жизней; сколько веков они Россию все углубляют, чтобы было где от нее скрыться. Яков прослеживает свой род с царствования Бориса Годунова. Родственница была рабыней самого царя. Далее уход из Москвы на Керженец, потом, три века назад, с Керженца — на горнозаводской Урал. Оттуда — в Зауралье, ныне Курганская область. Потом — уже от советской коллективизации — в крупнейшее на планете Васюганское болото, в Нарымский край. Рубят заимки на обских притоках — Парбиге и Парабели. Достают и там: духовных отцов забирают и расстреливают в Колпашевском яру. В том числе прадеда Якова — Григория Терентьевича Голдобина (1870 г.р., убит в 1940-м).

Его сыну (а Якову он дед) — Корнилию Григорьевичу — дают десять лет лагерей и пять лет поражения в правах. Раненный на Первой мировой в правую руку, к физическому труду он не годен, учительствовал в школе, и в тюрьме в Мариинске работать не может. Урезают пайку, умирает от голода, хоронят в общей могиле.

А часовенные меж тем бегут дальше — по Обь-Енисейскому каналу. Кто оседает у заброшенных шлюзов, другие уходят на северные притоки Енисея, на Дубчес, Дунчес, Теульчес («мене, текел, фарес»). Александр Григорьевич Голдобин, двоюродный дед Якова, устраивает там в те времена диспуты среди ведущих книжников и настоятелей округи. В 1951-м войсковой отряд, руководимый МГБ, сжигает два мужских монастыря и четыре женских, увозит черноризцев в красноярскую тюрьму. Берут и Александра, его дочь Ирина бежит. Дядю Якова возьмут в Норильске, впаяют десятку; впрочем, остановлюсь — все это к тому, что Яков, его братья — из важного для беспоповцев-часовенных рода, в нем были учителя и наставники. И к тому, что народа глубинней нет. Яков — в самом центре России, Россия — вокруг него.

И самая ближняя к нему — это подпольная Россия, офшорными вкраплениями по берегам, ризомой по всем притокам и самому Енисею от истоков, от монгольской границы, до нижнего течения, повязанная родственными связями, горизонтальными, в том числе со скитами и с духовным центром часовенного согласия — монастырями, спрятанными по водоразделу Дубчеса и Елогуя. Мобильная связь редко где, но есть советские еще радиостанции «Ангара». Один из родственников Якова, на границе с Монголией: «Слышно деревни вплоть до Игарки (а это тысячи верст. — А.Т.), и саму ее слышно, фактории по Сыму и другим притокам. С утра особенно хорошо, когда еще снежок. Вечером треск». Сигнал идет по руслу и речным террасам, «полкам» и «прилавкам», как называют распаханные, отнятые у тайги и скал клочки земель.

Яков с Екатериной живут в просторном доме без внутренних дверей в Сергеево, маленькой деревне на берегу Енисея, в 600 километрах северней Красноярска. Здесь я бывал не раз, спасибо гостеприимным хозяевам. Дорога к ним лишь по зимнику, летом — по реке. В 2018-м прожил несколько дней, предшествовавших выборам Президента России (18 марта). Каждый вечер в доме Якова местные обсуждали «звездные войны» в послании Путина Федсобранию (знаменитой речи в Манеже 1 марта) — увидели в телике у вахтовиков. Насчет новых ракет, презентованных Путиным парламенту, «Сармата», чье производство как раз налаживали в Красноярске (а десять «Сарматов» уничтожат все американское население, сообщили им по телику), Яков говорил: «У каждой страны свое назначение. Россия — это меч».

Часовенных воодушевили новейшие вооружения, спор зашел лишь однажды: смоет ли их деревню и их спрятанные скиты волной при разрушении ракетным ударом плотины Красноярской ГЭС? Сошлись на том, что смоет. 18 марта все, как один, пошли и проголосовали за Путина.

В Туве родня Якова уже лет шесть как водит по горам в стокилометровые марш-броски офицеров Сил спецопераций Минобороны. Причем не только российских военных — и китайских. Тренируют, учат опыту выживания. Обратился с просьбой Шойгу — не отказали. Спецназ ССО, формируемый с 2009-го, мы видели, например, в 2014-м в Крыму — те самые «вежливые люди». Потом было одновременное всплытие в Ледовитом океане трех подлодок, оно сопровождалось и наземными (наледными) учениями — гонками на снегоходах со стрельбой и т.д. Арктические спецподразделения тренируются тоже тут: Тува даже формально приравнена к Крайнему Северу.

Деды и отцы Якова и его окружения если и позволяли сотрудничество с государством, то не более чем в статусе сторожей и кочегаров — на большее соглашательство не шли. Ну, егерем. Ну, в исключительном случае учителем на селе.

Времена, как видим, изменились. И голосовать за Путина идут, и готовы, чтобы их смыло: «спецоперации» — неизбежны, мы — правы.

Насчет советского «народ и партия едины» — это вряд ли, но «народ и армия едины» в самом деле, коли народ — вот он. Путин с Шойгу соединяют новейшие системы вооружений с архаикой староверов, нет больших союзников в отстаивании консервативных ценностей.

Вот что еще 14 января по телефону слышу от Якова: «Речь мировая (это про Муратова в ратуше Осло. — А.Т.), но мира не будет. А будет такое же разделение, как на белых с красными. Рядом ты или за тысячи километров, все мы сейчас в тех двух башнях в Нью-Йорке. Кто-то выживет, кто-то нет, но накроет всех. И уже совсем скоро».

Наверное, это мне показалось, связь опять же отвратительная, но сколько горечи было в голосе, столько же и вдохновения, и энтузиазма. Да, это правильные слова, никак не меньше. Если даже не злорадства — но, пожалуй, нет.

Помню, в один из приездов к Якову перевел его рассуждения с политики к земле. Было нелегко. Оказалось, за 15 лет в Сергеево родился один ребенок. Это в почти поголовно старообрядческой деревне! Яков: «Все, ХХI век. Царь сергеевский этого парнишку зову. Дальше-то что?.. Просторы необъятные, река великая, дом стоит, картошка родится. Все блага — было бы желание. Чего не жить-то, чего не хватает?»

Еще раз: они — таких называли раньше «солью земли русской» — не живут в зомбоящике, он им не заменяет мозг. Они не работают в бюджетных организациях, никаких меркантильных интересов к государству нет. И они совпадают с Путиным. Он их чувствует — Сурков прав? Да, Путин совпадает с ними, чувствует их, чувствует так же, как они. «Коллективный Путин» реален, как коллективное бессознательное.

Как с их христианством уживается патриотизм, откуда в них нежные чувства к государству? Эта соль — поваренная, и ее съели?

Или не ее съели, а она съела-разъела все? У Розанова: «…Тогда мне не приходило на ум, но я договорю мысль Столпнера:

— И сделаться штундистской Россией. Мяконькой, рациональной, умеренно-благочестивой и усиленно-чистоплотной.

И нутро мое заревело:

— Подавайте нам Иоанна Грозного. Эту хлыстовскую политику, со скорпионами, обедней, трезвоном, юродивыми... Богомерзкую и безумную. Она всему миру противна, но нас-то, русских, она одна и насытит.

К черту ratio. Я хочу кашу с трюфелями. А на рай потому именно и надеюсь, что всеконечно признаю и утверждаю ад».

Из Валдайской речи президента 2018 года: «…мы как мученики попадем в рай, а они просто сдохнут». И — страшненькие такие смешки в зале.

«Орхидеи поблекнут. А наша черемуха будет вечно пахуча», — тоже Розанов. Пришвин («Розанов — послесловие русской литературы, я — бесплатное приложение»), больше и дальше Розанова проживший, встретил сектантов-бегунов в советской России спустя десятилетия после первого знакомства и увидел: пусть они проиграли (Петру I, большевикам), но правда их не пропала, осталась с победившей стороной, «в народе, какой он есть».

Это выглядит вопросом вины и ответственности. Самый не праздный вопрос. Всегда. Сейчас тем более. Ведь скоро все должно разрешиться.

И что? Разве кто-то не знает, что объективно существует сила, обращенная назад, сила архаики, патриархата? Да — вот она, и сейчас она такова, так далеко за гранью нервного срыва, что грызет, взрывает мир, лишь бы он не уходил в будущее.

Новость в том, что ты обманут в ожиданиях? Надеялся: они сохранились, мифические русские люди, другие русские, у которых все, как тебе виделось в снах?

Да, у них старые иконы и рукописные книги, первопечатное Евангелие, на третий день, приглядевшись к тебе (сейчас не о Голдобиных, о других часовенных), тебе его даже покажут. Но до этого, в день первый, увидишь на кухонном столе женские романы Даниэлы Стил и Бертрис Смолл. Она вот такая, эта нынешняя архаика. Здесь так же теперь пьют. Нет, даже уже не так, уже больше, чем в городе. Здесь земля, пашня, огороды — в 90-е ее обрабатывали, картошку сажали — сразу пошла бурьяном, как только пенсии стали давать регулярно (хотя часть стариков из старообрядцев пенсию по-прежнему не берет). И как только у мужиков получилось наниматься на вахты. Да, и староверы поехали по вахтам. «Соль земли», что прежде валила лес только в глубине тайги, и только два дня в году, теперь валит и копает Сибирь на иностранных комбайнах в круглосуточном режиме без выходных.

Семья, где в 1961-м в Туве родился Яков, — десять братьев и сестер — сюда приплыла почти полвека назад из Приангарья. Иркутская и жена Катерина. И рядом с ними, раскольниками, в этих енисейских деревнях живут никониане, атеисты, потомки ссыльных, причисляющие себя к католикам, лютеранам. Все они тоже глубинные — буквально, из глубин Енисея и Ангары, с его современного дна: в Сибири «утопленниками» называют обширную социальную группу переселенцев из зон затопления ГЭС. Люди, у которых родину пожгли и затопили, пустили ее на электричество для выплавки алюминиевых чушек. А они живые. Бегущие под волнами. Помню, писал про людей с жабрами — при достройке Богучанской ГЭС чиновники хорошо наварили на генпланах ушедших под воду сел, расписали, какие там будут Дома культуры, проспекты... Сейчас там дыра в пространстве — мертвое гниющее море, за ним вырубки, пустоши.

Поговорили с Яковом, и я вспомнил. В 90-е на Колхозном рынке Красноярска купил в киоске аудиокассету с записью из ныне порушенной Кольской сверхглубокой скважины — «звуки из ада». Частично, по-моему, это и сейчас можно найти в Сети. Не это ли голос глубинного народа — тот же скрежет, вой, плохая слышимость, не разобрать… Или это сверхглубинный голосит? Да, Сурков сетовал, что понимание глубинного народа приходит поздно и «не к тем, кто может что-то сделать». Разумеется, не отождествляю ад и вот эти местности. Но хорошо бы понимать весь безутешный бэкграунд этой катастрофы. Соль, видимо, растворилась, ее унесло в Ледовитый океан. Либо всю ее наконец переплавили — в социализм, в победы, а последнее, что оставалось — в валюту, в алюминий.

Как бы то ни было, снова раскол. В первом старообрядцы, как показало время, были во многом правы. Сейчас нет. Невозможно это принять, как и то, что они сделали в начале прошлого века, когда поддерживали наряду с разведотделами германского и австрийского генштабов большевистскую секту. Все-таки тогда, похоже, все действительно и кончилось с тем мифическим народом, о котором до сих пор бродят сны и глюки.

24 февраля

В три часа ночи наш многоэтажный дом в глубоком российском тылу разбудил вой женщины из третьего подъезда. Во дворе стояли две скорые — желтые мобильные реанимации, внутри них горел свет. Мать, замерев рядом с ними, выла и просила Господа спасти ее сына. Ее сыночка. Молиться не умела, молитв не знала, поэтому — как могла, по-матерински, почти волчицей. Это продолжалось два с половиной часа.

Скорые уехали, и она утихла ровно в тот момент, когда бронетехника начала движение к границе (разница во времени нашего глубокого тыла с москов­ским — 4 часа). Это понял, посчитав, утром. Но первым делом, прочитав только заголовки, еще не успев умыться, уже брелоком запустил движок машины. Это рефлекторно: гнать на заправку заливать топлива под горловину. Родом из 90-х. Тогда еще засело в подкорку, и тогда того не замечал — это было как дышать. Впервые дал себе отчет в этом странном автоматизме после долгого перерыва, по истечении уже более спокойных нулевых. Вроде все закончилось давно, выдыхай, можно просто жить, как бы вылез из танка в поле среди ромашек, расслабился. Но вдруг рвануло на Саяно-Шушенской ГЭС (катастрофа 17 августа 2009-го), и понесся заправляться, встал в очередь таких же. И потом еще месяца два, не задумываясь, сворачивал на заправку — не допускал, чтобы горючки в баке было меньше половины.

Как этот синдром навязанных действий (относительно личного и своей семьи спасения) сочетается со столь же распространенным синдромом выученной беспомощности (во всем, что касается социума)? Не один я такой с четкими шкурными алгоритмами: на заправке стояла небольшая, но очередь.

Вот самая полноводная и мощная — по расходу, летящим кубометрам в секунду — река Сибири и России. Ее перегораживает Саяно-Шушенская плотина, потом Майнская, потом — выше и ближе к Красноярску — еще одна ГЭС, Красноярская. И всех тут, живущих в нижних бьефах гидростанций, под нависающими кубокилометрами водной массы, всегда занимало: какое время волна будет идти до города, если вдруг плотины одна за другой сложатся? И какой высоты она будет, и спасет ли подъем на гору? И какую? Или лучше гнать без остановок прочь? Только от тебя зависит, будут ли жить твои дети. А насчет утренних новостей — ничего не изменить, беги-не-беги, стой-не-стой.

Но откуда радость, и не просто радость, а напоказ, упоение новостями, не­обыкновенная приподнятость? В машине у меня обычно музыка с флешки, но второе безусловное правило для столь хмурого утра — включай говорящих, а не поющих. В Красноярске приемник в машине на FM-волнах ловит, не считая православного радио и детского, только Business FM и КП. Попал на последних и уже не отпустил редкостный тон в голосах, с каким обсуждали Зеленского — где он, куда сбежал или сбежит в ближайшие часы, и как войска будут входить в города: молча их будут встречать или с цветами. И все это потоком, взахлеб, журча. Понеслось по трубам. Не хочешь — заслушаешься.

Третье понятно — закончить срочные дела и подготовиться. Сумку, может, собирать и не стоит, чтоб не накаркать. Но — привести все в порядок, завершить.

Трудно поверить, что это не снится.

Один мой знакомый несколько лет уже готовился — не к этому дню, но к тем, что могут последовать за ним, помня о коммунарском опыте превращения империалистической в гражданскую. Бизнесмен, отец четверых детей, ярый сторонник Путина, горожанин до мозга костей. Купил участок и дом в северной деревне. Потом еще в одной. Купил 200-литровые бочки под бензин. Помимо своих двух джипов и Ferrari думал запастись «буханкой» (УАЗ-452). Он всерьез полагал, что сможет с семьей уехать на север, спастись, пересидеть-переждать — не адепт секты Последнего дня, не выживальщик, рациональный человек, просто анализирующий, что происходит, и просто загрузившийся ответственно­стью за жизнь детей и стариков-родителей… Года три назад начал возить в тир учить стрелять жену. Но — проблемы. Срок хранения бензина не выдерживает сроков политиков у власти. А «буханок» надо брать сразу несколько — постоянно ломаются, чтобы хоть одну из них собирать. Наука и техника, химия и жизнь, жизнь и судьба.

25 февраля

На автомойке поднялся на второй этаж, в кафе. По залу ходит благостный румяный качок в майке «Новороссия» (это написано капсом). На спине: «г. Антрацит. “Кому Россия не мать, тому Бог не отец”».

Машину вымыли так себе. Цену успели поднять на сто рублей.

В машине нахожу старые записи «Океана Ельзи». «Я не сдамся без боя» и далее песни всех тех лет. Помню их концерт в Красноярске, я ходил с женой и друзьями.

Сила и слабость. Нам же давно все объяснено про наши критерии и умственные таланты. В частности, Иову подробно все разъяснили на примере бегемота, что поворачивает хвостом своим, как кедром, жилы на бедрах его переплетены, ноги у него как медные трубы; и вот это — верх путей Божиих. Читал, что в этом случае в изначальном манускрипте слово «верх» трактовалось как начало и конец.

Бегемот жует траву, а страшней его зверя действительно поискать, лев отдыхает. Многие таежники полагают, что у нас, в Сибири, в тайге самый мощный зверь — лось. Тоже ведь травоядный. И медведь, конечно, хорош, но как от копыта лося отлетают волки — надо видеть. А колонок, этот маленький азиат­ский зверек, лося одолевает. Колонок очень любит мозги сохатого, забирается через ухо. Единственная возможность тому спастись — глубокая вода, быстро досягаемая. И чтобы в нее можно было упасть, скрыть в ней голову. Если близко воды нет — страшная смерть, на бегу, в судорогах. Потом разбивает паралич. Говорю со слов охотников-эвенков, которые и находили лосиные туши, и наблюдали за этой гонкой.

Что там колонок. Слепни, обыкновенный гнус, невидимая почти мошка могут замертво свалить великана. Или клещ, или мозговой червь-паразит — не толще человеческого волоса — им лоси заражаются, поедая улиток.

26 февраля

Вспомнил, как младший сын однажды сказал, играя солдатиками: «Папа, я уже по-настоящему играю, смотри — наши гибнут».

В Советской армии было хорошо: там мы всегда были готовы к смерти — неизменно в белом исподнем, в этих чудесных хлопковых подштанниках и рубахах. И на серые крестики наши смотрели снисходительно. Они как-то сочетались с комсомольскими значками (привинченными левее второй пуговицы на длину спичечного коробка).

В 1985 году перед тем, как уйти в армию, я прилетел из Свердловска в Москву и покрестился. Сделал это в Волоколамске, в казавшемся мне одним из самых строгих из немногих действовавших на тот момент храмов России — Рождества Богородицы на Возмище. Каменным он стал одновременно с рождением Ивана Грозного; колокольня и поныне выглядит ракетой.

Храм этот стоит в двухстах метрах от нашего родового дома. Сейчас он пуст, тогда каждое лето сюда съезжались все, а постоянно в двух его половинах жили тетя Катя и дядя Толя с семьей. Они и стали крестными.

Тарасовых было много. Я не видел только деда Егора. Он пришел с войны, но умер задолго до моего рождения. Его сыновья, мои дядьки, тоже вернулись с фронта. Все трое; ушли в 20, 18 и 16 лет — за последнего, за Витю, мать, мою бабушку, таскали в НКВД, допрашивали, почему он малолетним бросил работу на литейно-механическом и подался воевать. Четвертым сыном был мой отец, он не участвовал по малолетству: когда пришли немцы, ему был год. И потом уже (и не совсем в шутку) называл «отцом родным» Сталина — за то, что тот перед войной отменил аборты. Отец был поздним и восьмым ребенком. Его могло и не быть вовсе. Последыш.

В ту осень 1985-го, улетая из Москвы обратно, я в тусклой машинописной копии прочитал подпольного Бродского, «Стихи о зимней кампании 1980-го года»:

              Слава тем, кто, не поднимая взора,

              шли в абортарий в шестидесятых,

              спасая отечество от позора!

Так вышло, что у всех отцовских братьев рождались исключительно девочки. Продолжателя фамилии не получалось. И у моего отца первой появилась на свет тоже девочка, моя сестра. Ну и хватит — по тем временам жизнь в провинциальных городах СССР не располагала к обильному деторождению. Тем более перед глазами стоял пример трех братьев. Даже не тенденция — правило, из которого нет исключений. Видно, хорошо воевали (знаю несколько «афганцев» из моего поколения — у двух по четыре дочери, еще у одного — пять).

Но решают, конечно, в этом деле не мужчины, и мать забеременела мной. Речи про аборт отметались: мама сказала отцу, что точно буду я, мальчик. А, замечу, уже тогда начиналась ее слава: да, она была местной звездой. Потом, когда я шел с ней по нашему городу, областной столице, с ней здоровались все встреченные нами женщины. Дело даже не в том, что она акушер-гинеколог и начмед городского роддома и все проходили через нее. С обычным стетоскопом (УЗИ еще не было) по биению сердца плода она на ранних сроках безошибочно определяла пол будущего ребенка — поэтому к ней хотели попасть все (но не всем она говорила, что будет девочка; по обстоятельствам). И к ней не зарастала народная тропа.

Мать народ встречала, а отец — провожал, он стоял у черты, на выходе, заведуя областной реанимацией, и, по сути, создав ее. Семья пограничников.

«Детей войны» выжило немного, и нас — поколения «детей детей войны», рожденных во второй половине 60-х, — тоже было мало. Демографическая яма. Поэтому в армию забирали всех, и студентов тоже. И вот мы уже на областном пересыльном пункте с выбитыми оконными стеклами; три дня ожидания, у моего соседа сперли ботинки и он выходил на плац в носках; команда, наконец, сформирована, едем снова через Свердловск, где нас выпускают из поезда, три бутылки краснухи по кругу, вокзальный туалет: на кафель прилеплен диссидент­ский листок — «Товарищи, нас обманывают», и дальше об отставании фундаментальной науки в СССР, кризисе в экономике и — Афганистане. Как тут не вспомнить Бродского, про абортарий — и я вспомнил. Тогда еще с непонятным чувством.

Годы спустя мне вдруг показалось, что я умный и что-то придумаю против этой вечной бравурно-похоронной музыки, против страны на репите, против отечественной ржавой карусели, чтобы сыновей моих она не прокатывала, чтобы по ним не катила всем своим чугуном, не втаптывала до времени в свои суглинки — я уехал в Сибирь (памятуя в том числе рецепт того же Бродского про глухую провинцию, морей у нас тут хватает). Я не получал пособий на детей, чтобы не чувствовать, что что-то должен государству, я не работал на государство, и я всегда учил детей, что они — свободные люди и им выпало счастье родиться в самой свободной стране мира, и настаивал, чтобы они никогда этого не забывали и не подвергали сомнению, что бы ни происходило. Сибирь будет всегда. Енисей, наши горы, Байкал, Алтай. И еще есть Урал. И есть Владивосток. Россия — свободная, говорил я, твердо стойте на том. И если даже это не так — так будет.

Но потом все кончилось, и обнаружился внезапно мой промах. Да, я тоже, как дед Егор, делал паузы, разница между старшим и младшим моими сыновьями — 20 лет. Чтобы выбраться из той демографической ямы наконец. Чтоб не отняли их. Но получился еще средний. Ему сейчас 18, студент в Москве.

Я вернулся из армии 35 лет назад. И до сих пор не верится и не пойму, как это случилось, что вернулся живой и не тронулся рассудком; такая вышла жизнь: два года и один месяц в армии, и потом, все оставшиеся дни и годы — не верить, что выжил, что вот он ты.

Вспомнил: младший сын еще в детсаду, 23 февраля. Отцов собрали на утренник, дети показывали нам представление — пели, танцевали, маршировали. Ну вся эта дурь. Но тут — свой. И вот он в белой рубашке, в пилотке танцевал вальс со своей подругой Софией — та тоже нарядная, в белой блузке, юбке. Они отлично танцевали, кружились и так влюбленно смотрели друг на друга темными влажными глазами, по-взрослому так и серьезно, что меня аж пробило. Как будто я в военном кино, и этот вальс накануне 22 июня.

27 февраля

Гул все нарастал, я вышел на балкон: вот они, красавцы. Сигналят, не переставая. Военно-патриотический автопробег — многие десятки машин, чистых и грязных, фильдеперсовых и «шестерок», из открытых окон и люков флаги России, СССР, ДНР и ЛНР, «Молодой гвардии», хоругви.

С Z и V (скотчем, малярной лентой на стеклах, капотах, бортах-крыльях) и Иисусом.

Движение в центре Красноярска — марксистско-ленинское, линейное, строгое. Справа налево — по улице Ленина, слева направо — по Маркса. Проехали туда-сюда, отметились — и, надо полагать, хватит.

Через четыре часа отправились с ребенком по его делам, и снова эта автоколонна — она так и носилась по всем основным улицам и мостам. То есть не показуха, не для отчета, людей наконец настиг сумасшедший вкус жизни — такое впечатление. Долго ждали, уже и надеяться перестали. И вот. Им досталось. И еще достанется. Наверное, это выворачивает наизнанку душу, это умоисступление, безумное, неистовое; хочется вскочить и заорать. Они жмут на педаль, они едут, и они сигналят.

На перекрестке стоим, рядом замызганный фургон, на нем литеру Z нарисовали просто пальцем по грязи. При младшем сыне теперешние новости стараюсь не слушать, музыка уже давно не идет, встает поперек, ищу что-нибудь нейтральное. Попадаю на рекламу, что-то о телах наших и красоте, тетка говорила о глиттерообразующих массах. Насколько понял, глиттер, те же блестки — порошок, состоящий из мельчайших частичек с высоким коэффициентом отражения. А слышалось: гитлерообразующие массы.

28 февраля

Есть люди, при стрессе, страхе резко потеющие, причем потом едким, звериным — так пахнет на песцовых зверофермах. Это не о чистоплотности, это об особенностях человеческого организма. О несущественности цивилизационного налета. Все, что важно для нас, что имеет значение, произошло еще до «спец­операции». Ну, скажем, в 2019-м в затопленном Тулуне торговцы подняли цену на хлеб впятеро; потом взрывались артиллерийские арсеналы в Каменке, и соседи обчищали квартиры эвакуированных стариков.

Случается какая-нибудь катастрофа, ужас, — и звериное обнажается стремительней, чем закипит чайник.

В Красноярске на правом берегу есть машиностроительный завод. «Красмаш». Главный режимный завод страны, он кует самое современное оружие Судного дня, ракетно-ядерный щит и меч родины. Почти три года назад, к Пасхе, на его территории случился грандиозный пожар. Тушили 12 часов. Цеха со стратегическими ракетами не пострадали, сгорело 50 000 холодильников на складах завода «Бирюса» — он находится в периметре «Красмаша», поскольку раньше был его частью, это все называлось 32-м почтовым ящиком; ракетостроители начали клепать холодильники еще во время хрущевской конверсии.

Так вот, тот пожар — густые клубы черного дыма поднялись над городом, их было видно отовсюду — вызвал мгновенный внушительный резонанс. Я тоже тогда, написав быстро заметку и передав, заскочил в машину, заправил полный бак, но куда, если что, вывозить семью?

А в случае ядерной войны мой город — одна из приоритетных целей. Упомяну только, помимо «Красмаша», горы оружейного плутония в закрытом Красноярске-26 (Железногорске).

Макабрические энтузиазм и пляски, эта потусторонняя страсть — не сегодняшние, они уже настоялись, они — в давешних рассказах Рогозина о тех цехах «Красмаша», куда прессу не пускают: там, с его слов, висят такие плакаты — «Не стесняйся своих комплексов. Особенно жидкостных» (имеются в виду жидкостные ракетные двигатели). В прошлогоднем клипе красноярской поп-группы «Яхонт» про ракету «Сармат» с бодрым эсхаталогическим настроем: музыканты в эполетах и черных френчах в одном из корпусов «Красмаша», на заднике — плакат все с тем же могильным юмором — «“Сармату” виза не нужна!».

1 марта

Горы книг написаны о таких переменах. Лучше прочих их отрефлексировали немцы. Вот приметы от Петера Слотердайка, нашего современника, в переводе философа, профессора Перцева: «народная воля к катастрофе», «утрата самоконтроля», «все возрастающее обобществление реакций», «смешение до неразличимости страхов за собственное существование и наслаждения от переживания катастрофы», «жажда новостей, безмерная широта дискуссии и избыток государственных и частных реакций на проис­шедшее», «жажда драматизма в истории и отчаянная тоска по конфликту и настоящему столкновению»… «Главный психополитический симптом — сгущение общественной атмосферы, которая до невыносимости нагружается шизоидными противоречиями и амбивалентностями. В таком душ­ном климате пышно расцветает скрытая готовность к катастрофе». Ее Слотердайк называет, обыгрывая выражение Эриха Фромма, катастрофильным комплексом. «Он свидетельствует о патологии коллективной витальности, в силу которой энергии живого вырождаются в симпа­тию к катастрофическому, апокалиптическому и театрально-насиль­ственному».

Черт его знает, в нашем случае разнарядка это, для отчетности или по стране гуляет то самое: «если все же поставить вопрос, когда в нашем веке был счастливейший час для европейских наро­дов, то ответ на него может повергнуть в смущение. Тем не менее все признаки и документы говорят сами за себя. Поначалу феномен ав­густа 1914 года ставит в тупик: то, что тогда переживали вступаю­щие в войну народы Европы, историографы стыдливо называют “во­енным психозом”, но стоит присмотреться пристальнее, как выяс­нится, что речь идет о неописуемых бурях аффектов, которые охватили массы, о вспышках ликования, национального умиления и волнения, сладостного обмирания от страха и опьянения надвигаю­щейся судьбой».

Очевидно, это пышное патологическое умопомрачение так же неотвратимо, как чувство опьянения — если пить, не останавливаясь. Пили долго, запой был не ложным. Рассудок предположительно вернется только после того, как аффекты минуют, и придет настоящая беда.

Я знаю про такое необычайное воодушевление. Оно еще случается, когда проигрываешь все абсолютно. И солнце в этот момент прорывается сквозь низкую облачность, и уже этому ты рад, и прямо что-то вроде счастья — прямо вот в этих улицах, которыми едешь сквозь, возможно, последний снег, прямо в этом снеге, что падает во влажном воздухе как радость, общая для всех, как только в детстве он падал. И воздуха, как в детстве, много, его хватит на всех, и на нас тоже. Жизнь прошла, и начинается другая. Так бывает.

Вот посмотрите. Было такое на Ангаре большое древнее село — Кежма. Летом 2009-го жители простились с ним — оно попало в зону затопления Богучанской ГЭС. И вскоре было сожжено и затоплено. Я все не мог понять, почему прощание с родиной, поминки они «праздновали», а не «отводили». В Кежме так и говорили: «праздники прощания с Кежмой», «торжества по поводу прощания». На самой последней тризне уж столько было песен, плясок, какого-то остервенелого пиршества и дикого веселья… Две тысячи с лишком народа, самогонка, фейерверки. А еще и на людских похоронах у кежмарей пели. Ангарские похоронные многоколенные песни. Причем это была мужская традиция. После войны, оставшись без мужиков, петь начали бабы. Пели, прокладывая душе новые пути. Чтобы не боялась отлетать.

Сейчас уже никто не поет. Ни одного старожильческого селения Кежемского района больше нет, всей ангарской широкой долины с ее островами и нижними террасами больше нет.

То была самостоятельная ветвь русских — потомки северорусских переселенцев, поморов, сохранявшие до последних времен благодаря изолированности архаичную культуру. Анклав. С последними переселенными старухами окончательно исчез и этот особый субэтнос. Впились в кежмарей, как налим впивается в утопленника, и пока не высосет всего — не уплывет. Высосали последнее — на электричество и чушки алюминиевые, все, финита. С затоплением не только сел, которым было по триста с лишним лет, но и археологических объектов сгинули и свидетельства исторических прав русских на Сибирь. У китайцев, опирающихся на свои данные археологии и генетики — возьмись они обосновывать историче­ское право на Восточную Сибирь — получится это теперь лучше, чем у русских.

Из письма Герарду Меркатору Иоганна Баллака, 1581 год: «[…] они слышали от своих прадедов о замечательно нежном звоне колоколов на дне Китайского озера и о виденных ими там больших и красивых зданиях. И когда они упоминают о народе, называемом кара-колмаки (их страна Cathay), они испускают глубокие вздохи, и, поднимая руки кверху, смотрят на небо, выражая этим славу и величие этого народа».

Этот народ — китайцы. А что за Китайское озеро? Мнения комментаторов расходятся. Но факт, закрепленный многими европейскими манускриптами: Китайским озером называли и Байкал.

Что было здесь до 24 февраля — данность. Неколебимая, против не попрешь. После 24-го — то же. Только лучше — дает хоть смыслы жизни на дне.

Перед последними выборами Путина, когда старообрядческие поселения его дружно поддержали, в Новоназимове — это ближний к Якову и его деревне поселок, куда возят учить детей, зашел в магазин. На дверях — списки 29 семей, кому напоминают вовремя оформить субсидию по доходу. Это чуть не каждая четвертая семья поселка, и это семьи с детьми: в школе, где к новоназимовским ребятам добавляются дети из окрестных деревень, более 90% учеников — из малообеспеченных семей. А лес прямо здесь пилят миллионами кубов, рядом огромная перевалочная и складская база второй в мире по запасам золота компании. Местные туда даже сторожить не устроятся. Сторож есть в местном колхозе, он же истопник в гараже. Получал он на тот момент полторы тысячи рублей в месяц. Ничего, сказали, может, ему теленка дадут неофициально, это 10 тысяч рублей, весомая премия.

Мастера леса (не вахтовики, что его рубят, а люди, работающие в лесничествах) получали тогда, в 2018–2019 годах, 10–15 тысяч.

Ну и кого тут можно напугать или впечатлить бомбами, падающими где-то на чьи-то головы? На местный народ уже все, что есть в мироздании расплющивающего и уничтожающего, упало.

3 марта

Сколько себя помню, всегда вот эта старообрядческая ветвь, существовавшая рядом, параллельно, не позволяла ни впадать в отчаяние, ни судить о талантах и участи русских сколько-нибудь категорично. Опыт другой жизни, другие русские всегда были рядом — начиная с моей бабушки. Прасковья Павловна Мальцева (Подаруева; 1906–1984) всю жизнь среди старообрядцев провела, в двух деревнях зауральских, Житниково и Жикино, они соседствовали с никонианами. Моя мать Анна там до 14 лет росла. И далее я никогда — на Урале, Алтае, в Забайкалье, в средней Сибири — не отказывался от возможности зайти глубже в тот мир, от попыток ощутить себя в нем. Может, и не стоило.

У Виктора Петровича Астафьева какая-то детская вера была в их, староверов, силу — всегда он отзывался о них в превосходных степенях, с ними связывал все надежды на будущее страны.

Вот только то, что сразу вспомнилось — даже не из книг, из интервью, данных мне, две цитаты.

«Мы не выдерживаем. А старообрядцы все вынесут: их бензином поливали и сжигали, стреляли, гноили в тюрьмах, растлевали. Ничего. […] В Черногор­ске на комбинате староверы раньше трудились. А комсомолец оттуда один рассказывает мне: приходит, мол, в контору баптист, кладет трешку, выпишите, просит, мне машину — дров привезти. Ему отвечают: ты ж, дурень, сам работаешь на машине, вот и привези. Как же, говорит, машина ведь не моя, бензин не мой. Вот вам три рубля. Комсомолец тут взрывается: ну и как с ними, с заразами, жить?! То есть человек не понимает уже таких элементарных вещей, простой порядочности не понимает… Девок староверам подсылали, споить пытались. Довели-таки, сели они однажды у конторы, комбинат остановился: “Мы все поняли, нас выживают, и мы уезжаем в Канаду”. Вот тогда забегали начальники — работа на комбинате вредная, а платили староверам очень мало. Где ж еще на такие деньги работников найти?» (28 апреля 1994 г.)

«…исчезновение доброты сейчас, озлобление общества — самое жуткое из происходящего. Мы потеряли свой народ, но все же есть еще прослойка хороших людей, с которым никто, ни коммунисты, ни эти резервисты, не может ничего сделать, они все еще остаются честными, добрыми, порядочными. Однако круг этих людей все-таки размалывает, размывает с краев, их все меньше, но держится-то все только на них. На старообрядцах, которые у нас по притокам Енисея живут верой и трудом, здесь, в Красноярске, какой-то круг порядочных людей сохраняется, не все ж воры и мошенники, даже среди руководителей, хотя, конечно, действительность их и толкает, принуждает к бесчестию. Как-то же дюжат, держатся» (3 декабря 1997 г.)

Название последнего недописанного романа Виктора Астафьева «Прокляты и убиты» — из стихиры старообрядцев: «…все, кто сеет на земле смуту, войны и братоубийство, будут Богом прокляты и убиты». Роман — о глубинном народе, в основание двух законченных книг романа положен тот факт, что действие и первой, «Чертовой ямы», и второй, «Плацдарма», происходит на уже не существующих землях — они затоплены. Место дислокации 21-го запасного стрелкового полка под Бердском ушло на дно Обского моря, плацдарм на Днепре затоплен тоже — после войны естественного русла реки, по сути, почти не осталось — это каскад водохранилищ. Как и Ангара теперь, куда, возможно, увела бы одна из линий ненаписанной третьей книги (из рабочих названий — «Болят старые раны», «Веселый солдат») о послевоенной жизни.

Только сейчас до меня дошло — дата же! — Астафьев решил не писать третью книгу романа 25 лет назад. Весной 1997 года я приезжал к нему в Академгородок, и он сказал, что отказался от замысла, а потом, в декабре того же 1997-го мы сделали интервью о том, что Россия не прочитает. Из набросков третьей книги Астафьев сначала вынул часть материала и написал на нем повести «Так хочется жить» и «Обертон». А остатки рукописи хотел под названием «Веселый солдат» дать как вариант в 13-м томе печатавшегося тогда в Красноярске собрания сочинений в 15 томах. Но потом, летом-осенью 1997-го, переработал этот текст в полноценную повесть.

Во всех трех повестях, вынутых из ненаписанной третьей книги романа, похожие фабулы, в них — личный опыт Астафьева. Во всех трех повестях, в ключевых послевоенных сценах — Украина. Во всех трех повестях — и о том, как продолжилась после войны Отечественной война Гражданская: с УПА, ОУП, бандеровцами (националистическими организациями Украины, внесенными Минюстом в список запрещенных на территории РФ).

Поймал себя на том, что сознательно не задаю себе вопрос, зачем сейчас пишу о книге, не прочитанной Россией. Сознательно не спрашиваю себя, есть ли здесь кому-то смысл вообще что-то теперь читать. Я не знаю.

Ну, может, историкам будет интересно, что такого могли сделать с русским народом. Так вот, помимо подводного народа есть еще подземный. Над ним почти всюду почему-то растет сосняк, специально именно сосны высаживали на расстрельных полигонах и местах массовых захоронений. А почему — нигде не нахожу ответа.

Россия все-таки большей своей частью под землей, не под водой. Астафьев: «Мы не на земле живем — на мешке с костями, а в середине кровь булькает. Нас, русских, сейчас 600 миллионов было бы, если б не войны, революции и преобразования».

Астафьева сейчас вспоминаю часто. У него, кстати, много про вот этот задор, воодушевление, настигшее часть соотечественников. Вот еще цитата по диктофонной записи от 28 апреля 1994 года: «Каждому народу, наверное, есть в чем каяться. И за коммунистами ведь мы вслед пошли, тоже грабили, отбирали кровать “с шишечками”, выгребали по продразверстке зерно из ям. На бедной Вологодчине у трех деревень штаны поотбирают, в четвертой распродажу устроят. Ничего, покупали. Во второй книге романа сцена есть: на севере, на Мезени, где вообще-то некого было раскулачивать, появился уполномоченный. “Если не найдете кулака, меня поставят к стенке. Но прежде я вас всех постреляю”. Так ведь нашли! Всем миром обратились к мужику, у которого лишь двое ребят было, “у нас же по пять-шесть, мал-мала, сам знаешь, вкулачься уж, а?” Согласился. Утром его раскулачивают, а народ — камнями в него и кричит: “Контра, кулачина”… Да, комиссар науськал. Но каменьями-то зачем?»

Эта программа саморазрушения, гибели — будто инстинктивная. И даже если ты что-то понимаешь, ты в нее встроен, заложник. Только, кажется, бабы нарожали новых — и вот снова в расход, в растрату. Если не под землю, не под воду, так за границу.

Из «Веселого солдата»:

«Не народ падает. Падают остатки народа. Съели народ, истребили, извели. Остались такие вот соплееды, как мы с тобой.

— Кабы… соплееды… — Опустошенная горем, ослабелая от слез, жена засыпала, все ближе подвигаясь ко мне. Я ее обнял, придавил к себе. — Ты хоть… — Она не договорила, но я понял не первое ее предупреждение: мол, хоть на людях лишку не болтай, а то заметут такого дурака, сгребут с остатками народа в яму».

А потом снова будет редактирование памяти о подземной, невидимой России. Один из главных сегодняшних вопросов — о сохранности сейчас в Киеве и будущей судьбе одного из крупнейших архивов КГБ СССР, полностью рассекреченного Украиной еще в 2015-м. Российским исследователям приходится пользоваться дедукцией, архивы со второй половины 90-х все более недоступны.

Да, еще же ходил сегодня по магазинам. В большом сетевом, торгующем бытовой техникой, при мне меняли ценники, многое лежало на полках вовсе без них. Парень-продавец сказал, что новые цифры не только отражают рост доллара, но и включают в себя «военный налог» — опасения дефицита. А цену уточнят уже на кассе. Немцы, в частности Носсак, Зебальд, описывали феномен: сразу после ковровых бомбардировок немецких городов женщины мыли окна в домах среди развалин, дети рыхлили палисадники, люди на балконах пили кофе. Дело не в отсутствии эмпатии, это средство сохранить рассудок. Вот и я купил лампочки. До этого я заказал на сайте «Эльдорадо» внешний жесткий диск за 3999 рублей, еще на той неделе, вроде вечером в четверг. Утром пятницы его цена выросла до 7199. Пока думал, платить или нет, и это предложение обнулилось. Прислали новое — за 10 тысяч. Решил действовать быстрей, и следующий заказ оплатил сразу. Вчера сообщили: товара нет, рассматривайте другие предложения — пока хоть что-то есть.

Заходишь в соцсети — люди постят еду, эклеры, маффины, пейзажи, ходят на концерты, в театр. Про это — не говорят. Очень многие не говорят намеренно, с нажимом, ничего знать, слышать, видеть не хотят.

Надо оставлять чеки из магазинов, пока их там дают — это тоже изыскателей может заинтересовать в будущем. Если оно какое-то, в каком-то виде, пусть странном, есть.

4 марта

Девять дней сегодня.

И раньше Россию хоронили, да. Понятно, что ничего не кончается разом и одновременно для всех, населяющих эти пространства, и что-то будет еще, и снега растают, детям вынесут с балконов самокаты и велосипеды — будут рассекать, а старики на лавках будут щуриться от солнца, вновь откроются летние веранды, и в квартале от всего этого — ну не буквально — будут продолжать стрелять еще по инерции, и перелетные птицы вернутся. И туда, где стреляют, и сюда, где лишь гул непонятный. «Ночь пройдет, наступит утро ясное». Но все уже будет немного не то, как бы под другим углом, как бы немного не с тобой. Ничего, привыкнем и к посмертному существованию, к чему только не приспосабливались, гении адаптивности. Милость Божья велика, пространств и дней у Него много, обвыкнемся-обживемся и в новом качестве. Мы-то, главное, живы еще, хотя и не все, понятно, уже не все.

Вот и раньше, поди, так думали. И, может, достойно не проводили империю, не отпели как положено, поминки не справили, зеркала не занавесили, не поминали ее соответствующе — вот она и возвращается вампиром, пьет кровь.

Так и будет всегда?

А может, я, как горюхинские мужики у Пушкина, покойника заранее понес на кладбище? (Там у него есть, кстати, Леха Тарасов — приказчик хотел его сковать и отдать в рекруты, но тот сбежал в лес, «и приказчик о том вельми крушился и свирепствовал во словесах, а отвезли в город и отдали в рекруты Ваньку пьяницу» — все богатые своих сыновей по очереди откупали, оставались лишь негодяи или разоренные.) Ну и ладно, тем радостней будет минута, когда мертвец чихнет или зевнет. Вот попьем-погуляем — «смотря по усердию и привязанности к его памяти», вот где патриотизм и любовь к России сгодятся.

Будет что-то и дальше. Вроде и то же да не то. Как Яков и «все их общество» — по сравнению с их дедами. Ну так что ж. Ничего не изменишь. Лишь примириться, объяснить себе. Это мы умеем. Чуть не всю дорогу, едва не всю историю этим занимаемся, так чего. Ну и невежество, и невнимательность спасут нас — этого нам тоже не занимать. Не зацикливаемся на том, что вокруг сгущается жесткая безутешная определенность. Так выживем.

6 марта

Герб моего родного города Кургана: зеленый щит, на нем серебряная земля, над ней, как египетские пирамиды, возвышаются два серебряных же холма-кургана. Основатель Тимофей Невежин возвел острог у подножия древних курганов. И поначалу слобода называлась Царево городище (или Царев курган). Через сто лет Екатерина II переименовала ее в город Курган, тогда и появился его герб. У меня, советского ребенка, присутствовала поначалу железная логика насчет всей этой стилистики удвоения: из двух посылок — что у Российской империи на гербе был дуалистический орел, одна голова смотрела в Европу, другая в Азию, а также из того, что я жил в Кургане, на границе Европы с Азией, следовал вывод — потому и кургана два. На каждую имперскую орлиную голову в отдельности. Ребенок, насмотревшийся «Неуловимых мстителей», что с меня взять. Тогда же я, например, думал, что воробьи — это дети голубей.

Потом я вырос и из Кургана уехал, а орел на герб моей страны вернулся.

Но еще до этого случилась беда. Мы учились в девятом классе; январской ночью 1983 года два подъезда пятиэтажной семейной общаги — дом 32 на проспекте Конституции — сползли в котлован и под лед Тобола — он рядом. Этот дом поставили на том самом Царевом кургане, откуда город начался. Ну или впритык — тогда уже было не понять. Здесь же, по береговой линии проходила от ТЭЦ дальше в город крупнейшая теплотрасса, и из нее через коррозийный свищ изливался кипяток — прямиком в местный, богатый прошлыми событиями подземный мир, постепенно его размывая, расширяя ханские владения и готовясь обрушить береговой склон. Когда это произошло, ошпаренные тела с обломками дома выносило в русло реки, и далее под лед; точно число жертв, похоже, так и не посчитали — рабочая общага же, коридорная система, справа-слева комнаты, и все друзья, молодежь, новогодние гуляния, святки. По одним данным, погибли 13, по другим, 15 (в Интернете вообще пишут о 50–60). Еще 21 человек переломался, выпрыгивая из окон и выбегая спросонья в несуществующие больше коридоры, они рухнули вместе с правой, той, что ближе к реке, частью здания. С последним числом ясности больше — отец заведовал областной реанимацией, его подняли той ночью.

А я с друзьями съездил поглазеть, по-моему, только через неделю или две — точно не помню. Помню, что на оставшихся стоять стенах висели ковры и дет­ские рисунки. В наступавшем уже будущем еще насмотримся на такое — в разных точках рушащейся империи, вот только теперь, судя по сегодняшней съемке анатомических разрезов многоэтажек, ковры со стен пропали.

Торец обрезанной пятиэтажки был хорошо виден и с дороги, из автобусов и троллейбусов — мы потом постоянно стали ездить мимо: получали «начальную профессиональную трудовую подготовку» (это называлось УПК) на ТЭЦ и комбинат «Синтез».

Сейчас тот котлован засыпан, на нем памятная чугунная плита. Но не в память о трагедии. На плите труднопереводимый (хоть и по-русски написано) бред о «преемственности и примирении культур». Рядом, за забором, какое-то строение под старину — парк «Царево городище (фотосессии по предварительным заявкам)».

Насчет преемственности культур, кстати, соглашусь. Уцелевшую часть общаги стянули стальными стержнями, и здесь живут.

Это я к тому, что, может, со страной и с нами вовсе нет никаких патологий, а есть, напротив, здоровый консерватизм и следование традиционным ценностям — ордынским? «Ханская ставка была перенесена в Кремль» (Георгий Федотов). Ведь как номады-степняки, кочевники-тюрки да и монголы хоронили ханов? Да вот так — со слугами и служанками, нарядными красивыми девушками, золотом и серебром, коврами и рисунками, с оружием, с оседланным конем, кобылой и жеребенком. Вождь уходил, забирая с собой не весь, разумеется, народ, но кто-то же и там прислуживать ему должен, как-то любить и сражаться ему надо и там. Ближе к нашему времени так, коллективным суицидом, кончали некоторые тоталитарные деструктивные секты. (Долгое время считалось, что это тюркоязычные народы так провожали начальство, а у монголов — тайные захоронения, без курганных насыпей, но археологические находки, в том числе не столь давние под Воронежем, подтвердили: и Орда — тоже.)

Россия давно уже уходит от утомившей раздвоенности — ну так кто помешает снова решить, что ты самодостаточен, первый парень на деревне, в реальности же опять лишь принимая решение в пользу Византии, а не Рима, Орды, а не Европы. В пользу котлована с кипятком для всех, раз хан оказался не бессмертен.

Где та Византия, где Орда — обеих погубили чума, смуты, неумение эволюционировать.

О результатах расследования того курганского обрушения узнаю через годы: выяснилось традиционное — беда и гибель были запрограммированы. Сказали о том, что дом строился вопреки всем нормативам и правилам: его воткнули в болеющие водобоязнью грунты, а вода в них поступала неиссякаемым потоком из труб теплотрассы, изготовленных, опять же вопреки СНиПам, не из спокойной, а из кипящей стали. Кипяток намывал под домом каверну, готовя оползень; обнаруживая падающее давление в трубах теплотрассы, его просто поднимали до нормы. В коридоре первого этажа снизу постоянно шел пар, но на жалобы жильцов не реагировали. И т.д.

7 марта

В прошлую еще эпоху, до Крыма, даже до Болотной, ходили на кораблике Сергея Зырянова (спасибо ему) с Муратовым по Енисею, были на мертвой железной дороге Салехард — Игарка, на заброшенном пантеоне Сталина в Курейке, в устье Боганиды, описанной Астафьевым, и в Игарке, ловили и выпускали огромных серебряных рыб, а потом вернулись в Красноярск. И там познакомил Муратова с Алексеем Бабием, председателем местного «Мемориала» (является одним из учредителей международного «Мемориала», признанного государством иноагентом и ликвидированного). Сидели на берегу и немного выпивали еще в другой стране, которая уже неотвратимо становилась вот этой, сегодняшней. Прошло еще несколько лет, будущее стало еще ближе, и мы с Муратовым уговорили Бабия вести рубрику в газете — он и вел, пока позволяли местные дела и здоровье.

Но одну колонку Алексея почему-то тогда не напечатали. Не потому, что не подошла — просто такое в газете с ее постоянной запарой бывает. Я помню ее. Речь в ней шла о профессоре Александре Ивановиче Терлецком. В 1937-м под его именем в красноярской газете вышла короткая гневная заметка с осуждением троцкистских бандитов, правых отщепенцев, торговцев родиной и агентов международного фашизма — Бухарина, Рыкова и иже с ними (газетная публикация сохранилась, как и фото профессора): «…Приговор, вынесенный нашим судом, судом народа — наш приговор. Никакой пощады не заслуживают вредители, нарушающие наш труд, труд, ведущий к благу народа, труд на благо социализма».

Наверное, это было важно — чтобы в ряду рабочих и колхозников прозвучал голос уважаемого ученого. Он мог отказаться, но это — рискованно: не выступил против врагов, значит, сам враг. А согласившись, ничем не рискуешь. Кто для него Бухарин с Рыковым, которых к тому же все равно расстреляли? Эта статья должна была стать охранной грамотой. На самом деле в ней написано: «Я свой, я свой! Не трогайте меня!» Только письмо в газету в феврале 1937-го профессора не спасло. Его арестовали уже 2 июля, помурыжили в тюрьме и расстреляли.

Не знаю, писал Бабий, был ли Терлецкий хорошим человеком или плохим, и не злорадствую по его поводу — мол, за что боролся, на то и напоролся. Ни за что он не боролся, кроме собственной жизни, но все равно не получилось. Выиграть при тоталитарной власти невозможно.

И заголовок был такой: «Оставь надежду всякий тут живущий. Неделание против делания».

Таково правило для страны нашего масштаба в определенные периоды: поступок уже не в том, чтобы что-то делать, а в том, чтобы что-то не делать.

Хорошо, думал я, а если не давать им наводить резкость на вас, стать для них сложнее, чтобы троилось в их глазах, чтоб они не могли сфокусироваться? Не попадать в их картину мира, в их логику, выпадать из нее? Тянуть время?

Ведь — знаем из воспоминаний, из документальных свидетельств — были те, кто валял дурака, прикидывался, косил, играл роли. Да просто физически бегал. Вниз по карте и вверх, и вправо, уезжал подальше, уклонялся от репрессивной машины до последнего, не шел на сделки с ней и ей не сдавался до последнего, не признавал несуществующую вину, и так — дотерпел до осени 1938-го, бериевской оттепели, дотерпел до весны 1953-го, смерти Самого.

Но нет, отвечал сам себе, таких были единицы. И личные качества, хитрость личная ничего не значат, ты бегаешь не от «сумасшедшего с бритвою в руке», как поэт определил судьбу — против тебя система. И если не сломался — значит, не хотели почему-то сломать или просто не в настроении были, это не про личное мужество или находчивость.

Так что это — неверные выводы, побеги из истории по своей воле удавались немногим. Когда история наступает на горло, начинает действовать другая логика, скорее, у нас некрологика, иные факторы.

Но и в них не все железобетонно — вот в чем штука. И они дают сбои — хоть от тебя лично это не зависит, хорошо бы иметь представление о том, как это бывает.

И вот — снова благодаря Бабию, все он! — удалось заглянуть в механизм отечественного гостеррора в странный момент, в его двухмесячную поломку осенью 1938 года.

Бабий обнаружил и затем, похоже, разгадал историческую и вместе с тем злободневную тайну. В те два месяца в Красноярском крае по национальным операциям (польской, харбинской, латышской, эстонской, немецкой, финской, румынской) прошло 1894 человека, к высшей мере наказания приговорили 1690 человек, но ни один (!) расстрельный приговор тройки не был исполнен. И впоследствии почти все получили пересмотр дел: и либо свободу, либо небольшой срок. В других регионах СССР дела обстояли по-разному. В Донецке расстреливали по 200–300 человек в день без остановки вплоть до начала декабря 1938-го. А в Новосибирске, похоже, все происходило так же, как в Красноярске.

Почему? До того исполнимость решений внесудебных инстанций была безоговорочной, и по приговорам действовавшей прежде тройки (по приказу 00447, «кулацкая операция») в Красноярском крае — 12 520 расстрелянных, по приговору двойки — 5339; что случилось в последние два месяца Большого террора? С чего вдруг его шестерни начали прокручиваться и жернова перестали молоть?

Вместе с Натальей Потаповой (Институт истории Сибирского отделения РАН) Бабий опубликовал статью в научном рецензируемом «Вестнике Кемеровского госуниверситета». Там все цифры и факты, впоследствии Бабий еще в своем Фейсбуке (компания Meta, которой принадлежит Facebook, в 2022 году признана экстремистской и запрещена в России) устроил обсуждение и довел гипотезу до четких формулировок.

Предположения были разные. Уж конечно, не милосердие, не человеческое нечто — расстрелы осенью продолжались, в последние дни выходя на пик. Не рациональные какие-то соображения вроде нужды в рабах для ГУЛАГа, в пушечном мясе для будущей войны. Не бюрократические законы выживания и предчувствие опалы Ежова. Не прагматизм, не здравый смысл и не слюнтяйство, не эмоции. Просто не успевали, просто руки не дошли. В те два месяца расстреливали тех, кого приговорили еще в мае 1938-го. Это всегда тяжелая работа — даже не расстреливать, просто сажать.

8 марта

Чуть не на всех видео с закадровым комментарием в адрес врагов звучит одно и то же: «эти педерасты». Именно это слово выбрано, с разнообразным произношением, с оканьем, аканьем, съеданием согласной «т» на конце и нет, но именно оно. Это же слово с различными синонимами обильно используется в тг-каналах с обеих сторон, в комментариях в соцсетях.

Словенский философ Славой Жижек полагает, что насилие в конфликтах между близкими нациями проистекает из того факта, что сосед всегда может быть уличен в тайной и первертной сексуальности. Эта сексуальность выражается непосредственно, если он плохо пахнет и шумно ведет себя или, вследствие реактивного образования, когда он, напротив, замкнут и суров. Таким образом, осуществляется специфическое наслаждение, без которого, как утверждает Жижек, идеал группы не мог бы сохраниться. Идеал группы, по мнению Лакана в трактовке Жижека, представляет собой разделяемое верование: я корсиканец, и я этим горжусь, поскольку верю, что другие корсиканцы этим гордятся.

Про трактовку Жижека говорит Жильбер Дяткин в своем исследовании «Хорватский галстук. Нарциссизм малых различий и процесс цивилизации» (нарциссизм малых различий — термин, введенный Фрейдом; в данном случае это тезис о том, что сообщества с прилегающими территориями и близкими отношениями особенно склонны к вражде и взаимным насмешкам из-за гиперчувствительности к деталям дифференциации).

10 марта

В. за шестьдесят, и размах его в прошлом, не бизнесмен уже, а, скорее, рантье. Но по-прежнему внутренне активный, как обогащенный уран. Сдает недвижимость, ежемесячный доход у него два миллиона рублей. Налог он платит всего лишь в 6% (от выручки) — по упрощенке как индивидуальный предприниматель. Где еще, в какой стране мира это возможно, спрашивает он меня, — столь низкая ставка? И итожит: Путина я как поддерживал, так и буду.

Рассказывает, как поцапался с украинцами на египетском курорте. Принес на следующий день на пляж колонку, врубил на полную громкость весь набор: «Катюшу», «Марш артиллеристов», «День Победы».

Рассказывает, как в юности строил карьеру комсомольского функционера и столкнулся с западными украинцами — еще более наглыми, жесткими и циничными, чем он. Они сюда приезжали в штабы комсомольских строек, чтобы их выстрелило обратно, но как из мощной катапульты — сразу в стратосферу, в руководящие слои, в горкомы и обкомы.

Персонаж Достоевского. Из тех, что и в частных делах рассудит (например, больной ребенок — это за бабушку-коммунистку), и в галактических масштабах (скажем, Холокост — это евреям за 37-й год, а 37-й им же был за 17-й), и себя не пожалеет, и остальных. Найдет, почему самолет должен врезаться в землю, все растолкует. Измерено, взвешено, осуждено.

Да, это что-то из того, что Достоевский диктовал Анне Григорьевне, но она то ли не записала, то ли потеряла потом.

13 марта

Об этом феномене, на удивление обойденном вниманием, вскоре точно напишут серьезные исследования.

Ноябрь 1981 года. «За речкой» громыхала война, московская Олимпиада прошла, а южнокорейский «Боинг» еще не сбили, за понедельником шел вторник, и синдром осажденной крепости прилагался к каждой зарплате, к каждой буханке хлеба. Брежнев правил 17 лет, и ему еще оставался год. Все так же «насилу рассветало» ко второму уроку; мы — ученики восьмого класса школы № 32 города Кургана. И мы идем на комсомольское собрание в актовый зал: исключать «из рядов» Елену М., десятиклассницу — она сшила дома флаг со свастикой. И с компанией — она там была единственной девчонкой — флаг вывесили над городом, в самом его центре. Свастику намалевали и на фасаде школы, у крыльца. Был за той компанией еще ряд происшествий — драки с курсантами высшего военно-политического авиационного училища (будущими замполитами в ВВС), неофашистское выступление перед ноябрьским праздником — после дискотеки толпой пошли по улице Красина, переворачивая лавки, прилавки, урны, орали песни, орали «Хайль Гитлер!».

С этими ребятами, нашими «старшаками» — все нас на два года старше, 1965 года рождения, учились в 32-й, центровой, школе — беседовали органы, но никаких дел не возбуждалось, это же были дети. С ними провели беседы, кто-то отсидел в милиции сутки или двое. В общем, дело замяли — все сплошь золотая молодежь, дети начальников, все в кожаных черных плащах, модные, резкие, надменные. Состоявшего в той же компании внука первого секретаря обкома Князева упрятали в психушку.

Тогда же, только уже на самой ноябрьской демонстрации в Кургане — в самом ее начале, когда на трибуну рядом с руководством областью поднялась делегация из Италии, города-побратима Руфины — на крыше облисполкома (сейчас обладминистрации), то есть на глазах у всех, напротив памятника Ленина и трибуны, появился человек. Сорвал красный флаг и прицепил к флагштоку украинский жовто-блакитный. К бунтарю подбирались милиционеры. А он подошел к краю крыши и упал у всех на глазах. Насмерть. Как вскоре выяснилось, человек наблюдался у психиатров. На поясе у него был деревянный меч. С молодежью из 32-й школы не связан, но события состоялись почти одновременно — штрих к срезу времени, того воздуха.

Вскоре после этого советские диссиденты за рубежом, ведя хронику подлинной жизни в СССР, стали получать сведения о демонстрациях неофашистов в Южноуральске, Нижнем Тагиле, Свердловске, Ленинграде (у Казанского собора). Происходило что-то подобное в Киеве, Белой Церкви, Таганроге. Наибольший резонанс вызвали московские события 1982 года, 20 апреля, в день рождения Гитлера, на Пушкинской площади. Почти везде — старшеклассники.

И до этого — то же самое. Помимо того что СССР победил германский фашизм, были в нашей истории и вот такие события помельче. Прямо с той войны, без инкубационного периода, как только немцы от Москвы отступили. И далее — то тут, то там: контагиозность исключительная. Еще во время войны организацию «Четвертый рейх» создали дети «красной аристократии», ученики школы № 175 — сыновья наркома авиапромышленности Шахурина, Анастаса Микояна, хирурга Бакулева, чекиста Реденса (племянник Сталина), генерала Хмельницкого и других. Организации старшеклассников в Киеве 1957-го, Баку 1960-го, Тбилиси 1967-го, 17–19-летних в Воронеже 1963-го, группа Алексея Добровольского в Москве второй половины 1950-х. В 1969 году в закрытом ядерном городе Красноярск-45 (производство высокообогащенного оружейного урана, затем — обогащение урана для АЭС, номерной город назвали Зеленогорском, но он по-прежнему закрытый, попасть в него можно лишь по пропускам) двое 17-летних ребят и девушка раскидали листовки, подписанные НМП (нацистская молодежная партия) и закидали «коктейлями Молотова» суд, милицию и прокуратуру (дело Валерия Петрашко). Листовки в Николаевске-на-Амуре 1970-го, процесс над 18 участниками организации в Можайске в 1980-м, в том же году пикетирования московской синагоги компанией десятиклассников.

Понятно, что как в Средние века любой протест превращался в ересь, как в России русофобией и национал-предательством одно время клеймили любую заметную критику наших внутренних дел и нравов, так и в СССР с ходу называли нацизмом и фашизмом любые волнения снизу. Как бы то ни было, фашизм с людьми навсегда, вирус ли это в крови или почти неизбежный этап взросления любой нации; в Советском Союзе, правда, пронацистские группы существовали в подполье и малочисленные. Можно ли говорить о какой-то конкуренции на этом поле со стороны государства, особенно в позднесталинский период? Вопрос для будущих исследователей; не здесь и не сейчас.

В последние годы СССР начался новый этап. Работал судебным репортером «Известий» на процессе Константина Осташвили в 1990 году и отлично помню, сколько там было разговоров о связи нацистов и КГБ. Потом было много разговоров о связи КГБ (уже под новым названием) с РНЕ. И — с курганской ОПГ, вдруг приехавшей в Москву и быстро завоевавшей славу самой отмороженной (напомню только одно имя — киллера «намбер ван» Солоника). Костяк этой группировки составили те самые наши «старшаки» в кожаных плащах — заканчивали они убийствами. Тогда говорили: эти не разговаривают, сразу стреляют, даже чечены лучше. Эта ОПГ пренебрегала всеми понятиями.

Лично у нас, курганских, знавших их немного, их путь, почти нет сомнений в том, что их прикрывали и выращивали кураторы, их использовали в Москве для сугубо прагматичных целей. А потом выбросили, списали в расход.

Эстетизация и очеловечивание безусловного зла в позднем СССР начались с масскульта, с сериалов, с «Щита и меча» и особенно «Семнадцати мгновений весны». Публике представили фашизм-лайт. Не кишащие вшами нательные рубахи, не кровавый понос, не червей, пожирающих сотни тысяч трупов на ржевских равнинах, не твои кишки, вывалившиеся в грязь, а кожаные плащи, железные кресты, черепа, двойные зигзаги на мундирах, щелканье каблуков и римские приветствия, бесстрастность и надменность, весь этот такой привлекательный и бесчеловечный языческий бред об истинных арийцах и нордическом характере.

Серьезные исследователи утверждают, что парадная черная форма СС не использовалась гитлеровцами с 1939-го, с начала Второй мировой. У каждого фильма в титрах значились солидные консультанты. Тем не менее раз за разом воспроизводился этот эффектный косплей. И кто бы спросил: для чего?

Путин в интервью для книги «От первого лица» (2000 год) рассказал, что «Щит и меч» и вдохновил его стать разведчиком. Путин был сыном фронтовика. Следующее поколение — наше, дети детей войны — черпало вдохновение в тех же скудных источниках, и — выборочно — подсело на «большой стиль» СС и Рейха. Законченную форму буйство юношеских гормонов обрело благодаря итальянской картине — в самом начале 1980-х в советский прокат вышла «Площадь Сан-Бабила, 20 часов, бессмысленное убийство». С нее, безусловно, и началась уличная ультраправая культура в СССР. Это кино стало социокультурным феноменом, породило культ. Один день четверки миланских неонацистов: черные кожаные плащи и куртки, очки «капли» — «шериф» или «авиатор», выбритые виски, медальоны, водолазки, мотоциклетные сапоги, выкидные ножи. Вот все это — не столько идеология, сколько эстетика цинизма и насилия.

Картину левака и антифашиста Карло Лиццани номинировали на Золотой приз Московского кинофестиваля, но сработала она в СССР с точностью наоборот. Примерно так же, как через двадцать лет сериал «Бригада». Так вообще часто бывает.

Кстати, в середине 1970-х, за пять лет до того, как «дети детей войны» стали рисовать свастики на стенах хрущевок, они же, еще пионерами, рисовали Z — тоже на стенах, в подъездах, подвалах, в школьных тетрадях, зубной пастой в пионерских лагерях на лоб товарищей — сразу после триумфального проката франко-итальянского фильма «Зорро», где Дубровского, вечного героя, играет Ален Делон.

Центр Кургана — яркий образец сталинского монументального неоклассицизма, римско-греческая архитектура. Внеэтическое совершенство всех этих торжественных зданий с помпезными порталами, колоннами, монументальными входами, широченными лестницами с громадными каменными шарами, высокими гранитными стилобатами, бельведерами. Вечерами флаги на обкоме и облисполкоме казались фиолетовыми. Лепнина поверху — советская импер­ская геральдика. На крыше портика Дворца пионеров высились статуи трех пио­неров… Рим.

И юные аполлоны с подбритыми висками в черных кожанках бесцельно гуляли между этих холодных величественных зданий. Куда им было, в хиппов­скую систему, к детям цветов? Вот от этой тоталитарной насквозь площади Ленина с ее непререкаемыми тезисами, с античным ордером ее зданий, где принимали парады и воинскую присягу курсанты-политруки, где присягали на верность КПСС и клялись «жить по законам красоты и правды» выпускники школ, куда несли букеты первоклашки, пионерия, молодожены… И — хляби сразу за площадью. Конечно, мы не тождественны пейзажу, архитектуре, климату, ланд­шафту, но разве свободны от них?

А еще жизнь подражала книгам. Культовой у «фашиков» была «Трудно быть богом», что-то свое они там вычитывали. Одновременно с неонацистскими выступлениями в Кургане 600-тысячным тиражом Москва подписала в печать черный 12-томник Достоевского. Из Толстого и Достоевского мы, конечно, читали последнего, без вариантов.

Любовь к итальянским ультра курганские бандосы пронесли через всю жизнь. Вот все эти понты: «Наша Организация», Cosa Nostra… У выпускника 32-й школы Канаховича (в ОПГ его так и звали — «Фашист») и сейчас в анкетных данных соцсетей в любимых фильмах значатся итальянская «Бешеная кровь» — это о Второй мировой, фашистской республике Сало, последний фильм Висконти «Невинный». И когда курганцы отправились вести дела в Европу, у них не было сомнений, куда именно. И когда в конце января 1997-го рубоповцам дали отмашку брать курганских, те сразу взяли билеты в Италию (но из-под Рима следы тогда увели в Грецию).

Когда в 2017-м поделился впечатлениями насчет цветущего вида Елены (той, что шила флаг со свастикой) и Канаховича — точно он не на нарах чалился все эти годы, а на курорте, мой одноклассник ответил не написанной Стругацкими фразой: «Ну так! Фашисты всегда хорошо выглядели».

Наш «последний звонок» в 1984-м совпал со взрывом в психоневрологиче­ском диспансере, расположенном в бывших казармах. В кладовке под лестницей стояла бочка с хлорной известью. Рядом — ведро со скипидаром на дне. Когда завхозу потребовалось пустое ведро, она вылила скипидар в бочку с хлоркой. В мощном пожаре погибли 25 больных. Внук Князева не пострадал. А над центральной европейской частью РСФСР почти тогда же, 9 июня, пронесся ивановский смерч, количество погибших неизвестно, пишут — до 69. И 804 раненых. Ветер перемен. Сквозняки распахнули двери и окна.

В 1990-е Курган начал хиреть. Свастики малевать на стенах не прекращали. В нулевые долгое время наци с повязками со стилизованной свастикой выходили каждый воскресный полдень все на ту же площадь Ленина. Иногда с ними по-доброму соседствовали «молодогвардейцы» ЕР. Пикеты, раздача листовок, газет. Свастики в городе к Дню Победы закрашивали. На закрашивание надписей «Россия для русских!» краски, видимо, не хватало. В 2006-м, накануне дня рождения Гитлера, УВД сообщило о разоблачении группировки «КБ-88». КБ — курганские бритоголовые, 88 — известный код нацистов. (А еще 88 — это, к слову, в процентах тот уровень, до какого поднималось сразу после войсковой операции по «принуждению к миру» Грузии в 2008-м и присоединению Крыма в 2014-м одобрение деятельности В.В. Путина — по данным признанного в России иноагентом Левада-центра.) Помимо того, 88-й — год рождения очередного курганского «фюрера». А дату рождения он официально изменил на гитлеровское 20 апреля. В группировке состояло 8 школьников и студентов (16–22 лет), плотно контактировали с неонацистами Челябинска и Тюмени. Осенью 2016-го на интернет-аукционы несколько продавцов из Кургана выставили каску, серую форму, кожаный плащ — все времен фашистской Германии.

14 марта

Отрочеству всегда душно. А тогда еще и вся эта романтика научных прорывов, освоения космоса окончательно сдулась (будущее для выпускников нашей с физматуклоном школы представало в безвыездной работе на войну в почтовом ящике), а романтики, скажем, комсомольских строек и не было никогда; все, что отдавало советским, просто перестало быть модным. Империя выжгла топливо и сгнила заживо со всеми этими песнями про равенство и братство, а юношам требовалось себя уважать и показать. Сублимировать разгул тестостерона. Поэтому так все трепались об Афганистане, а кто-то и реально рвался туда. Героями можно было стать только «за речкой», там была настоящая жизнь. «Не погиб — не мужик». Ну или вернуться без ноги… Добавить себе значительности, сразу обрести биографию; сладко было жалеть себя заранее и все свое поколение: мы все такие сложные, а нас держат за одноразовых. «Смерть героя» Олдингтона вышла в 1976-м миллионным тиражом. Потерянное поколение, «народ, полагающийся на мнимую мудрость шестидесятилетних старцев, безнадежно выродился» и т.д. А на обложке — римский портретный бюст героя и две тонкие нимфы. Одну из них определенно рисовали с «фашистки» Елены М.

Короче, и выход из искаженной реальности виделся искореженным, кривым — в далекой войне. Там свободней. Там освободишься.

Но никакого воодушевления этим фактом уж точно не было. Вот этой одухотворенности сегодняшних борцов с Америкой за русский мир, этого порыва, этой бескорыстности восторга.

И уж точно — никаких советских идеологических мотивов. Напротив, одно бунтарство, только своеобразное, тоже искривленное — насколько помню наши тягучие разговоры. Что-то вроде такого: вот повесимся на воротах обидчика и тем его устыдим, ага (мы почему-то считали, что так делали японцы, посмотрел сейчас в поисковиках — там, в основном, эту страшную месть приписывают древним китайцам или удмуртам).

Были мысли о побеге из безнадеги, просто мысли, массового добровольчества в Афган, как в Испанию — не было.

Ну или вот так — сбрить виски и зиговать, конкретного Гитлера, конечно, не имея в виду. Главное — быть против; радикальней свастики тогда в СССР не виделось ничего.

А тех, кто в спецслужбах и власти видел в этих парнях подспудную «опору нации» на близящемся переломе, было немало. Парни хотели лишь вырваться отсюда, но для этого им, безбашенным, дяди в шапках пирожком позволили преодолеть все человеческое в себе. Стать избранными.

Да, кто же еще, кроме наших «старшаков», был виноват в гниении совет­ской идеи.

Впрочем, какие идеи. Просто девчонки уже давали не доставшим всех правильным комсомольцам, не пламенным охранителям, а тем, кто жил стебом, модными тряпками, роком, местным, курганским Бродом и кафе «Снежинка». Низменная жизнь всегда побеждает. Выбор красивой тоненькой Елены М. похоронил Советский Союз.

Вот что еще важно. Мы не только жалели себя сами. Еще и нас в конечном итоге пожалели.

Всех — и неофашистов (кто потом сел или погиб, так это не за идеи, а за убийство, за идеи им не было ничего, кроме профилактических бесед и исключения из комсомола), и антифашистов, и всех прочих — нам просто повезло, что мы были младше, и время наших главных поступков совпало с ослаблением режима, и, поднимая, например, первые массовые студенческие волнения против военных кафедр, охватившие вскоре весь СССР в 1988-м, отращивая длинные пацифистские волосы и бороды, мы уже побеждали и были почти уверены, что нам ничего не будет. В Китае в 1989-м студентов на площади Тяньаньмэнь наматывали на траки танков, а нас — сейчас-то, спустя жизнь, это очень хорошо видно и понятно — именно что пожалели. Наверное, понимая, что выйдет эта жалость боком, и страны такой вскоре не будет. И все же. Менты перестали забирать в околоток за политику, за песни и танцы, за демонстрации на улицах, студентов вернули из казарм — постановлением Верховного Совета СССР, подписанным Горбачевым, — а могли бы перемалывать и дальше. Вывели войска из Афганистана, а в 1991-м завели уже выведенные из частей танки обратно.

4 апреля

Сороковины. За окном — гора, скоро взойдет травой и издалека будет плюшевой; на ее поверхности, что гладить ладонями бы, огромная надпись крашеными камнями — «Россия». Для чего-то с некоторых пор все чаще люди размашисто подписывают то, что их окружает — горы, землю, реки даже — по прибрежным скалам.

Неуверенные все стали, что ли, в том, что видят. Хотя горы давно тут начали подписывать.

«Россия» — эта надпись на южном склоне Караульной горы в центре Красноярска появилась еще в нулевые. По телику рассказали, что тысяча молодых патриотов высадила на горе 60 тысяч цветов, и, когда они утром распустились, триколором воссияло волшебное слово площадью более 3000 квадратных метров. Не сомневаюсь, что так и было. Видел потом, как поддерживают эту подпись — бригада то ли таджиков, то ли северных китайцев (тогда они еще не уехали, еще работали здесь) шла по склону, крася из пульверизаторов пожухлую траву, камни и землю.

Это место видели все: оно на бумажном червонце. Часовня Параскевы Пятницы. Она чуть левей и выше надписи. Она сейчас как свечка, зажженная перед портретом. А по правому боку — траурной лентой — черная тропа, тающая грязь. Потом снег стает окончательно, ветры подсушат землю и вновь загорится старая трава, подчеркнет черным угол. Сама подпись не сгорит, не бывало еще такого.

Палы пойдут тут скоро, позавчера горела Лысая гора на правом, южном берегу.

Тут гости города всегда фотографируются — на фоне часовни и с десяткой в руках.

Некоторые знатоки увязывают в один ряд святую великомученицу Параскеву, Параскеву Пятницу, Мокошу, Долю, она же практически Смерть, она же Мара.

На месте разрушенной церкви Параскевы в Москве на Охотном Ряду стоит Госдума. В Красноярске часовня Параскевы стоит на шаманском капище — палимпсест, наслоения, некоторые вообще углядывают сквозь траву, землю, огороды каменную кладку, как у египетских пирамид; думать о том, будет ли еще что сверху, совсем не хочется.

«Мы тебя проводили, теперь ты к нам не ходи. Теперь мы к тебе ходить будем».