Об авторе | Ирина Юрьевна Перунова — поэт. Родилась 15 ноября 1966 года в Воркуте, в семье актеров местного драмтеатра. Окончила Литинститут. Стихи публиковались в «Новом мире», «Октябре», «Дне и ночи», «Воздухе», «Гвидеоне», «Плавучем мосте». Книги: «Коробок», «Белый шарик». Преподавала сценарное мастерство в Центре анимационного творчества Ярославля. Долго жила под Москвой, работала в православном детском приюте. Публикации в «Знамени»: «Пути сообщения», № 9, 2017; «Так наша жуть благоуханна…», № 10, 2020. Живет в Ярославле.

Ирина Перунова

Я с вами, коты и радисты!

Изморозь

1.   «Гай, — говорит Це… с судорогой в лице, —

не до тебя, Гай, к Юлию убегай!»

«Марк, – говорит Брут, — звёзды и те мрут.

Я бы не сбил с ног Цезаря, ты — смог!»

«Смог — это дым, Брут, стелется там, тут…

Ночь не всегда мрак, Брут не всегда Марк».

«Брэд, — говорит Питт, — брось, — говорит, — пить!

Да, погаси бра…»

«Значит, до дна, брат!

Славно на дне, Питт. Песню скрипит кит

или земли ось… Все мы с собой врозь».

2.   То ли хрустит грунт? Кто они мне: Брут,

Цезарь, прости — бред. Питт, извини, Брэд!

Вот же, молчат вслух фотки дедков, старух,

детки глядят на… Бим говорит: «Страна,

эх, обновим дом!»  «Бах!» — говорит Бом.

В профиль страна дым. «Пофиг, — твердит Бим.

Щёлкни её в анфас… Щёки отмой, Донбасс!

Ох не всегда Ах, еже писах — писах!

Мелкое подчеркни красным… обвык с Чечни?

Бом не всегда Бим, еже бомбим — бомбим».

Снято! Отец Глеб

плачет, бредя с треб:

«Как же ты по своим,

Тим-тили-Бом-Бим?

Норд не всегда вест. Веришь, пустил крест

стебли во весь рост! Норд не всегда ост —

ветер, и всё, ве… в скошенной голове.

Мне бы заснуть, мне б…»

—  Выпей, отец Глеб! —

сын разведёт спирт,

щурясь, как Брэд Питт.

Два ли в одном, три… Господи, собери

в Собственном витраже

всех, кто разбит уже!

Вдребезги — слёз, искр,

выпавших прочь из.

Вникни лучом сквозь

изморозь-изморозь.

* * *

Выбоины, полости, впалости и вмятины.

Покажите полностью лопасти винта…

Жизнь, горя по совести, от фальшивой патины

очищала скоростью звука красота.

Что там, в чёрном ящике, что ли настоящие

речи его хрящики, веры позвонки?

Песенка солёная о весёлом пащенке,

как летал он с ангелом наперегонки.

Спета, скажут, песенка — здесь тебе не Гнесинка!

Отошла от прессинга к Богу на весы.

Молча гирьку тронула, молча перевесила

чашу гнева песенка взлётной полосы.

Пасха

— А если нет? Корой древесной треснем,

смолой прольёмся или интересней

ещё чего придумаем потом?!

— Вась, не кричи землёй забитым ртом,

я слышу, слышу. Плач зовётся песней,

я помню, помню. Тоже в горле ком

травишки неприкаянной ночует,

поёт своё-моё... О чём хочу я:

нет слова «нет» в одной абсурдной пьесе.

Христос воскресе, Вась. Христос воскресе!

* * *

Любить волков, а не собак

учил щенка помойный бак:

Мозг выгрызая из кости,

учись, щенок, себя вести!

Вести, вести себя куда-то…

подальше от, а лучше — над,

забудь собачье место свято.

Ты знаешь, где зарыт твой клад.

Теперь ты знаешь, знаешь, где

ходить училась по воде

тебя вскормившая волчица,

как молоком сочится лёд.

«О, этот юг, о, эта Ницца!» —

забудь, здесь это не пройдёт.

Ты есть, что ешь! Отдай еду

соседу. Вой в свою дуду,

пока двойник крылатый твой

с небес не спустится на вой,

в голодных снах пробивши брешь:

Иди — и режь! Они же стадо!

В любом аду с собой в ладу

умножь талант. Работать надо!

И отвечал щенок: Ты прав.

Но я не волк. Я волкодав.

* * *

Все говорили: Слишком добр —

добрее крыс, добрее кобр,

непритязательней пираний…

Он избран был без препираний!

И вдруг — не оправдал надежд…

А нам-то где ж.

Келейница

Благослови меня, владыка,

освободиться от затыка,

благослови,

а сам вздремни…

— Аминь,

посплю.

Молчать три дни!

Нечто

Ха, она не лилия сроду полевая,

строчки две с усилием в день одолевая.

Просто, было дело —

поливали впрок

тучки золотые

нечто между строк.

Дружно поливали. Взяло да попёрло!

Ни в какие уши. Ни в какое горло.

Ни за что не перлы.

Смехи, страхи, мечты…

Хочешь, будешь первым,

полюбившим нечто?

Чтобы с каждой почтой —

а ему не срочно,

потому что вечно —

между строчек вот что.

Потому что тучки!

Не заткнёшь в них течь-то.

Да и мы у точки у последней нечто

к сердцу прижимаем

и насквозь слезами

орошаем лично.

Что? Не знаем сами.

* * *

Билось так, что все закладки

сердце вытряхнуло, би…

Острым клювом под лопатки:

не убий, люби, люби.

Я не библия, не библи-

я — не более, чем я.

Наши буковки погибли,

но блестит их чешуя

на пере судьбы когтящем,

кровью пишущем опять

Слово то — что так обрящем,

раз иначе не понять.

Отшельник

Вне возраста — ни лет тебе, ни зим.

Вот селезень, едва касаясь тины,

взмывает в небо.

Щёлкнул карабин,

ещё один… Плетёшь свои корзины,

ничем не выдавая высоты,

с которой ниже птицы падал ты.

Что селезень… Кто птице обещал

спасение? Ни прадеда пищаль,

ни арбалет с оптическим прицелом.

А ты был с Небом сам единым целым!

И всякий раз, умом превозносясь

всего на миг, оскальзывался в грязь.

Вникают мысли в сердце, как пруты

во все концы торчат до поднебесья:

О, Господи, когда бы ни труды,

давно ушёл бы в топи эти весь я —

не мне ли знать, со дна каких трясин

плетусь к Тебе плетением корзин!

Лоза кипит в котле, кору теряя

и становясь податливей в разы.

Ум гибкости учился у лозы,

а толку? Облетевшая кора я,

смахнуть — и в топку.

Для Твоих плодов

мой разум стать корзиной не готов.

Но, пальцами впадая в пустоту,

идёшь на свет. И снег летит в корзину.

Ты сон отца, который снится сыну:

Передохни, сынок, я доплету…

В лучи одет, мальчишка лет пяти

там селезню кричит: Лети! Лети!

Трава Зверобой

1.

Выходит на зверя Трава Зверобой

и смотрит в глаза его Божьей рабой

по имени Любка Титова.

А зверику отроду восемь часов,

он видеть наружу ещё не готов,

что тень у Титовой лилова.

Что сшит закалённый её сарафан

по лучшим лекалам заоблачных стран,

по ангельским, в общем, лекалам,

иначе откуда бездонный карман —

пузырь молока в нём, зелёнка для ран

и книга «Великое в малом».

И малый возносится сам над собой

в горячих ладонях Травы Зверобой

и шерстью вбирает заветы:

Ты мальчик, ты воин, ты правильный кот!

Пипетку Титова суёт ему в рот —

и млеком заветы заеты.

Уже одуванчиков пышный конвой,

роняя росины, бежит за травой

по следу пропавшей мамаши:

Эй, кошка! Нет сил у выносливых трав

лишить тебя, кошка, родительских прав.

Где бродишь, не пивши, не жрамши?

По ходу идёт нареченье имён.

В уме у Титовой их квадриллион

в рулоне сферических музык:

Конфуций философ, Корнилий аскет…

Зря, что ли, кормили котя из пипет?

И вдруг озарение… Мурзик!

Ау! — откликается котькина мать, —

Подайте на бедность попить и пожрать,

семью не оставьте без крова…

Увы, приблизителен мой перевод

космических тварей бездомных пород,

но их разумеет Титова.

2.

Морзянки-Мурзянки все точки-тире

стучали мне в темя до трещин в коре…

Я с вами, коты и радисты!

Забудем, что наша юдоль, господа —

полынь, кровохлебка, беда-лебеда,

хоть цветиком алым родись ты.

Выходит на зверя Трава Зверобой,

а кто здесь не зверь? Временами — любой,

от Мурзика до психиатра.

Сам воздух — болезный. Как слышно? Отбой.

Я бездна, ты бездна… Смотри в нас, Любовь,

сегодня, сейчас, а не завтра!

3.

Аминь. Пропускаем страниц шестьдесят.

Долги коммунальные вместо котят

висят на гражданке Титовой

и жертву когтят. Во всемирный запой

друг милый ушёл от Травы Зверобой,

назвав напоследок коровой.

Где кружка, старушка? Где красный диплом?

Утруска-усушка, разгром-тили-бом,

до нитки разменяна двушка…

И звать тебя, тётка, никто и никак,

Бог не дал детишек, отцветший сорняк! –

бес шепчет Титовой на ушко.

Титова ни слова. Бал-бес над травой

с охальных словес переходит на вой

газонокосилки «Мокито».

На камне летящем в её огород

читает Титова: «И это пройдёт» —

и в перстень вправляет сердито.

И тихо Любовь запевает канон

Пасхальный, так тихо: охальника вон

снесло на заглохшей «Моките»…

Изыди, — слеза громыхнула — бабах! —

и радугой брызнула на небесах

в листках Серафимовской сныти.

4.

Все будут при деле, и мама, и сын.

Век минет, Траву Зверобой на весы

в небесной аптеке положат.

И взвесят, и спросят у кошки рябой:

Скажи нам про Любку Траву Зверобой,

от смерти поможет?

— Поможет!

Скажи нам и ты, уважаемый Мурз,

любимец кошачьих и всяческих муз…

э, лапой не цапай кадила!

И молвит пушистый пират и плейбой:

Великая сила Трава Зверобой!

Но зуб вам даю, что не била.

А птицы? Чирикните, что ли! Она

Делилась ли с вами хоть горстью пшена

в годину утруски-усушки?

И с песнями птицы озвучат счета.

Мол, Ангел ты наш, сто пудов нищета

за жизнь набросала в кормушки.

Расплачется Ангел небесных аптек:

Да как же нам нужен такой человек!

Эх, любо нам, Любушка, любо…

И были вы там или не были там,

но птицам, поэтам, бомжам и котам

не грех и поддакнуть сугубо.

А я пропускаю страниц восемьсот

и шлю самолётики с горних высот,

врачу психиатру кивая:

Скажи, что ошибся ты, Екклесиаст,

она не пройдёт, никогда не предаст:

Любовь-то, живая,

ЖИВАЯ!

Ремонт

Меня вело сквозь мор повальный до лавки «Сотня мелочей».

Любил меня билет трамвайный, счастливый неизвестно чем.

И чек товарный на обои, и на побелку тоже чек

меня любили оба-двое, как будто строю я ковчег.

Как будто я чего-то стою и перед веком устою,

и проживу ещё лет сто, и воздвигну храмину свою.

Небось вот так же греки Трою белили незадолго до,

и аистята — брат с сестрою, латали звёздами гнездо.

И ночь была, и было утро, вливали в известь бычью желчь,

и на щеках Елены пудра не обещала Трою сжечь.

Давили солнце, разбирали в пыльце словесной — дёготь, мёд…

Вело сквозь мор, в том нет морали. За тех, кто жив, и тех, кто мёртв —

одно на всех вино в потире. Есть небу дело до земли,

весь мир минуты за четыре снег убелил. И ты — бели!