|
Об авторе | Анастасия Владимировна Ким — поэт, переводчик. Родилась 17.11.1994 в Ставрополе. Училась в НИУ ВШЭ на факультете востоковедения (отделение арабистики). В 2011 году была на Форуме писателей в Липках, в мастер-классе журнала «Знамя». Стипендиат фонда СИЭП (2011, 2021). В 2015 году переводила тексты поэта Ашрафа Файада на русский язык (в соавторстве со Станиславом Львовским), в 2020 году выпустила две подборки на портале polutona.ru, напечатана в «Русском пионере» (2020). Занимается предпринимательством в разных сферах, преимущественно в образовательной. Дебют в «Знамени». Живет в Москве.
Анастасия Ким
Татарский ребёнок не боится бабайки
* * *
Ваня Ким варит прозрачный рис,
этому научил его Ким Ир Лен.
у котелка рассказывает рецепт:
хочешь рисовой мудрости — повинись
каждому предку-корейцу на семь колен
может увидят храброго в наглеце
скажут:
помни, это не брат тебе и не сват,
знай, что он сильнее тебя стократ
рисовый куст не прощает тоску и лень
мы ему в пояс кланялись каждый день
спины наших душ согбенны крючком
говорим мы рисовым языком
двух чёрных духов прогонит из риса жмых,
плошка отвара отвадит десятерых,
вещие в его клейковине сны,
все мы его дочери и сыны
Если выдюжишь выдержать наш совет,
будет в котелке твоём нежный рис,
о котором драконы знатные пели звонко
— простой, как солнечный свет
— клейкий, как едва раскрывшийся лист
— рассыпчатый, как стук подошв убегающего ребёнка
* * *
Балам, баламинэкисе
Говорила внукам Абикай
Это означало — ребёнок мой, дитятко
Алтын, алтынмаминэкисе
Говорил нам Баба-джян
Это означало — золотой мой, золотце
Дунгыс — говорил он нам с братом всего один раз,
Скорее растерянно, чем сердито
Мы тогда полезли в овраг за упавшим мячом и были по уши в вязком иле
Это означало, что сегодня мы поросята
Кокоджян — говорили они оба, глядя на нас
Это означало, что мы такие ещё цыплята
Нэнэ, дэдэ — называла их моя мама,
И становилась маленькой смуглой девочкой
«Каждый человек, чтобы стать личностью, должен выучить наизусть «Мцыри» Лермонтова и «Мать» Горького», — говорил Баба-джян, подвязывая виноград.
Я открывала томик Лермонтова на странице 160, затёртой несколькими поколениями, выкормленными этим домом. Кто-то плакал над этой страницей, и строчку «сначала бегал он от всех» нельзя было разобрать, поэтому я сама придумала, что там должно быть.
Я не плакала над «Мцыри», мне очень хотелось стать личностью. Но теперь, когда вспоминаю, как смотрела на солнце сквозь виноградные листья, глаза слезятся
* * *
слепнет черепаха на ней земля
плоская неудобная для спины
черепашьи плечи всегда болят
черепашьи мысли темны-темны
раз сказали «стой, держи и не урони»
так стою — послушная и пустая
видно, вечность я проведу в тени
в свою ношу панцирем прорастая
её вдохи и песни едва слышны,
но когда хозяин её жалеет
черепахе снятся морские сны
где она — молодая оливковая ридлея
ах как черепаха в воде легка
как её размеренные шаги
на песок выбираются аккуратно
а там
солнца нежная требуха
света белые лопухи
мокрых бликов черепаховые пятна
* * *
наших не любят здесь со времён Батыя
девки стирали простыни и простыли
рыхлые руки русалка упрёт в бока
Клязьма ли Вязьма Калка ли Каменка
сахарны церквы стоят по краям болот
чешет водяное пивной живот
ваша икша-кидекша-расторопша
говорят «татарин, лицо попроще»
в монастырских подвалах поют мокрицы
«нас не берут, не берут, не берут в столицу»
говорят, на сто первый км высылали нечисть
из москвы, бо русскому духу нече
целовать валютных царевн-лягушек
вдоль железки пустые глаза избушек
говорят «выходи из поезда, будешь кормом»
леший достал кастет и бредёт к платформе
в электричках с собачьими животами
можно спастись контролёрами и ментами
выхожу на станции коломенская верста
доставать Иванушку
из омута
* * *
(В сталинке на ВДНХ горница
В ней темно
Рабочий и колхозница подсматривают в окно)
Хороша Москва говорят огромна
Хороша настолько, что в пост скоромна
Говорят, в рубиновых недрах зёва
Сладок, как амброзия, корм казённый
И хлеба, и зрелища чашкой полной
Хорошо хлебать и себя не помнить
Хороша как Эдипов комплекс и оборонный
Хорошо как Кремль горит картонный
И казнённые снова встают со стоном
От Лубянки до Бутовского полигона
Говорят: хорошо в этом центре мира
По усам стекает во время пира
Голову от седла отцепил опричник
С лаем разбегаются электрички
Миражи столицы моей в огне
Хороши, как выправка Жукова на коне
* * *
(в отсутствие наружности славянской
недружелюбным нахожу пространство)
как отличить простуду от аллергии на реагент
в местных домах, говорят, тела таджиков закатывали в цемент
Ким, как нас отличить от этих работящих немых парней
— они, — говорит, — индоевропейцы, и москвичам родней
а ты определённо приехала east-west стрясти с них дань
так что валить нам обратно за МКАД и ещё куда
пока здесь не решили, что мы годимся крепить дома
пока наш материал расходный кажется сопротивляющимся tomuch
здесь такой идёт монолог культур,
что хочу подтвердить — мой родной аул назывался Чур,
мы такие чурки, что побойтесь нам говорить welcome
мой прадедушка в Мекку дошёл пешком и обратно пришёл пешком
* * *
горожане несут из ногастых избушек сор
сор в их жилищах случается первый сорт
с дворика по тележке, с сотни дворов вагон
мусорный над городом полигон
тень его больше города, город в его тени
как в одеяле мамочка подоткни
метит чужая собака чужой забор
на перекрёстке крестится дядька на светофор
разве не знает, что здесь на каждого жителя пять церквей
дабы придя с рязанщины суховей
не нашёл груди без прилипшего к ней креста
что ты дядька прям на морозе без куртки стал
будто светофор последний в твоём пути
будто только бы, господи, перейти
кто его вымел такого из дома ночью
что себе бестолковый под нос бормочет
просит о чём он красного человечка
может его светофор как большая свечка
всё не гаснет о переходе благополучном
что говорит ему жёлтая закорючка
если через дорогу котяра бежит бездомный
чьей волей светофор показывает зелёный
* * *
футбол, абикай
ребята из чура приехали
вся летняя ставка сёдня играет
мальчики взяли меня вратарём
как управишься так отпущу
раскалённая степь отдаёт тепло, загорелые дети
штанга, штанга, аут
сбитые пальцы ног
в этот вечер мы сделали чурских
когда вырасту, стану Рональдо
говорит мне Русик
а я не стану
я больше не буду играть в футбол
потому что девочкам нужно
поливать полоть готовить стирать доить
чистить курятник кормить собак
закрутки сами себя не закрутят
мышка тебе не поможет, кошка тебе не поможет
крошка хаврошка тебе не поможет
управляешься, управляешься, не справляешься
тыква не превращается в новый кожаный мяч
золушки не становятся вратарями
влюблённые идут лесом
5.
Легко найти личный ад команданте Че:
Эрнесто заперт в собственном портрете
на красном плакате
который висит в отделении КПРФ
в посёлке Лазаревское под Сочи.
В отделение заходят ялтинского образца пенсионеры в соломенных шляпах,
мимо плывут обгоревшие туристы на парусах надувных кругов.
Больно шлёпают мокрые сланцы.
Че висит и понимает:
он был не прав,
не важна никакая революция
важна всякая жизнь — маленькая и большая,
жужжащая и бесцельная,
кошки, красные шеи, пухлые нектарины.
Команданте представлял себе ад совершенно иначе:
он готов был лежать где-то в Лас-Вегасе под стеклом игрального стола,
где над его просмолёнными мощами играли бы в покер капиталисты.
Кубинские женщины, освобождённые им,
продавались бы эксплуататорам,
которые не докуривают сигар до конца,
потому что не ценят народный труд.
Вместо этого вечность в распаренном воздухе он вынужден
смотреть, как старушки ставят подписи за Зюганова.
Сочинская зона, это конечно, не Боливия вам, но тропический климат
плох для астматика и сигар сюда не завозят.
Вот такое hasta siempre, comandante.
8.
Татарский ребёнок не боится бабайки,
Который живёт в темноте
потому что бабай не живёт в темноте,
он греется на солнце на лавочке во дворе
или в зале на диване сидит за брошюрой ЗОЖ: очки замотаны скотчем,
в руках лупа.
Или в парадной рубашке по пятницам в базарный день
выходит за калитку со списком продуктов и обязательно
принесёт мороженое.
Иногда бабай живёт в темноте, но и тогда
Он гладит по голове и говорит:
Балам, всё пройдёт и рухнет, пройдёт и рухнет, а после — начнётся снова
9.
в первый день в воде застывала птица
на другой появлялась змеи полоска
тётя Паша вставала три дня молиться
Наденьке испуг выливала воском
свечкой капала в тазик воды толчёной
и читала рисунок медовых капель
кто во сне приходит душить девчонку
ишь чего надумала заикаться
вечер третий — в тазу не медведь, не рыба
не больной индюк, не соседский чабан заросший
чьё там тётя Паша такое рыло
что отливку выплеснув за порожки
говоришь:
мать, хватай Надюшу и под иконы
и читай, читай сколько хватит силы
девки, наведите воды солёной
чтобы я прихожку и ставни мыла
сами задвиньте засов и молчком на печку
станет стучать отец чтоб сидели не трепыхались
будут гости у нас я сама их встречу
провожу родимых с первыми петухами
| 
