За пятьдесят украинских рублей. Публикация Елены Ластовиной и Сергея Калашникова. Леонид Шевченко
Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации
№ 12, 2024

№ 11, 2024

№ 10, 2024
№ 9, 2024

№ 8, 2024

№ 7, 2024
№ 6, 2024

№ 5, 2024

№ 4, 2024
№ 3, 2024

№ 2, 2024

№ 1, 2024

литературно-художественный и общественно-политический журнал
 


АРХИВ



Об авторе | Леонид Витальевич Шевченко (28 февраля 1972, Волгоград, СССР — убит 25 апреля 2002, Волгоград) — российский поэт, писатель и журналист, учился в Волго­градском университете, два года — в Литинституте. В 1993-м вышла первая книга — «История болезни». Позднее выходили сборники стихов и прозы: «Рок». Стихи (Волго­град, 2001), (прижизненное издание); «Мистерии. Избранное» (Волгоград, 2003); «Русская книга мертвых», Прозаический сборник. (Москва, 2009); «Саламандра». Стихи  (Волгоград, 2014). Работал сторожем, дворником, копал могилы, был библиотекарем в дет­ской библиотеке, занимался журналистикой. Публикации стихов в «Знамени»: «На печатной машинке паутина» (№ 11, 2002); «Марина Мнишек (Циннобер у зеркала») (№ 3, 2013); «Неизвестные стихи» (№ 11, 2013), «От бедной «Slavы» корпус золотой» (№ 5, 2016), «Стихи 1995 года» (№ 7, 2018); «В пиджаке неудобном из Польши» (№ 10, 2020). Автор­ская датировка стихов с 1996 по 2002 годы.



Леонид Шевченко

За пятьдесят украинских рублей


Как мы копали яму


Нас привезли на старых «Жигулях»

Холодным утром к сельскому погосту.

Водитель выдал топоры, лопаты

И лом тяжёлый, три бутылки водки,

И бутерброды с салом в целлофановом пакете.

Мы сразу выпили по двести грамм.


Сначала было трудно: в феврале

Долбать могилу подвигу сродни.

Стоишь как насмерть и бросаешь глину

На холм соседний. Выпивали чаще,

Рассматривали ржавые кресты:

49-й, 54-й.

Вон мальчику всего пять лет, и он

В одном году с Вождём переселился

В теневую область, — и под тополем его

Фосфоресцирует как будто силуэт,

Ушедшего с какой-нибудь игрушкой,

Возможно, с медведём пушистым — здесь

Нет никакого шика и порядку:

Всё наобум, всё как-нибудь, все валом —

Как жили вместе в проклятой коммуне,

Так и застыли со своим железом

В ногах, друг с другом. Нет на свете счастья!

Вот так становишься нетрезвым атеистом.

Своими собственными руками продираюсь

К началу, к центру, к сути. Вот она,

Приятная метаморфоза: легче

Становится, как после Шопенгауэра.

Не мерься, человек, не фантазируй:

Нет ласточек среди ворон,

Гробокопатель не становится поэтом.

«Был Гамлет справедлив, отчасти: сон» —

Не знаю, ибо мне сообщил об этом,

Возможно, мой напарник: у него

Глаза светились, словно у Шекспира,

И он промолвил: ни войны, ни мира,

И солнца не увидишь своего.


На поминках мы ели борщ,

Горячий, словно жизнь твоя, моя.


Я понял: всё — теперь.

Я понял: всё — сегодня.


Жизнь горяча, жизнь горяча, и никому

Не сделаться холодным, а потом

Опять раздуть огонь в самом себе,

Рукой костлявою ломая спички.

Так мы втроём копали яму, яму —

за пятьдесят украинских рублей.



Чума


О бедный городок цветов,

Волна казённого канала,

Где я сказал тебе немало

Каких-то бесполезных слов.


Роднёй наполнены дома

Из Брюгге, но они напрасно

Поют и жгут свои дрова,

Приходит в городок чума.

Она — как женщина прекрасна,

И щёки у неё горят,

И лотерейные билеты.

В руках — не наши пистолеты.

Она идёт на маскарад,

Где мы животными одеты,

Где холодна ладонь моя,

Где Лилия гашиш курила,

Средневековая змея,

Постмодернистская горилла.


Песнь дворника, песнь короля,

Блатные струны бизнесмена.

Там — Елисейские Поля,

Но ближе Тула и Равенна,

И компаньонов чёрная измена.


Когда она взмахнёт рукой,

Произнесёт слова любые,

Тогда на саночках с тобой

Поедем в рощи голубые.



* * *

К примеру, мы приехали в Москву

с Высоцким пообщаться на Ваганьково,

поесть в «Макдоналдсе» и выпить на двоих

бутылочку лужковского «Кристалла».

Вот и жизнь прошла, только этого мало —

цитирую неточно. На Тверском бульваре

я покажу тебе хороший особняк —

там Герцен жил, и памятник ему

стоит в саду — Литературный институт,

я там поэзии учился,

ходил по лестницам, в сортире мочился,

еврейских девушек гладил по голове.


К примеру, мы с тобой в Москве,

к примеру, ты — жива, а я, я — не убит,

вот — детонатор, вот — пластид.



Последний репортаж


Вот грустный век расплаты, ремесла

Проклятого, интернетовского счастья,

Где след потерянного поколения

Обнюхивает бульдог,

И журналисту снится Ад бескрайний.

Он делает движение во сне,

Как будто хочет закурить, в огонь

Его бросает силовое поле,

И диктофон пластмассовый горит,

И плёнка плавится — ты сделал мир ясней,

Когда писал о террористах узкоглазых,

О смерти двух любовников, о жестоких

Коротышках, о вспышке гриппа,

О мрачных затопленных подвалах

И убитом накануне футболисте,

Который промахнулся. Что до слова,

То все твои слова — убийцы, в ночь

Тебя ведёт на лодке респондент Харон,

Затянутый в армейский камуфляж,

И квакают аристофанские лягушки.

Ты видишь современников своих

У входа в город из исландской «Эдды»,

Где нет водопровода, и кассир

Не выдаёт билета, не играют

Чиновники-взяточники в покер, и подросток

Не начинает мировой войны

Одной лишь клавишой, и в Министерстве обороны

Не пьют из рюмок молодую кровь,

Но тот же воздух трупный и горячий —

И это твой последний репортаж.



Сон


Меня бессмысленная молодость вела,

Бросала вслед листву сырую.

Когда я прожил жизнь вторую,

Я оглянулся на свои дела,


На свой собор святого Павла, на

Труд богословский в чёрном переплёте.

Моя душа застыла в перелёте.

Какой сюжет из будущего сна

Тебе напомнить? Родина, весна,

Мадонна-хиппи на моём балконе

И темнота знакомого лица.


Я просидел у чёрного окна,

Как на краю или, верней, на склоне

Своей судьбы, не знающей конца.



31 декабря 1996 г.


Я в будущее тёмное лечу,

Как птица с округлёнными глазами.

Не выразить обычными словами

Всё то, что я сказать тебе хочу.


— Ни шумом моря, ни игрой огня,

Ни веком, что, как говорится, краток,

И ты не просто в прошлом отпечаток,

Не фотография; но ты живей меня.


За чередою уходящих лет —

Два силуэта: женщина, поэт.



И тонет страсть к…


Нужно ехать в автобусе полном

На вокзал, покупать билет,

Чтоб на голову хлынули волны

Невпустую прошедших лет.


Чтобы так растрясло, как в повозке,

Как цыгана, который украл,

Чтобы магнитофон шофёрский

Уголовную песню орал.


Чтобы ветром срывало кепку

И плевала на стёкла грязь,

Ты берёшься за дело крепко,

Не ревнуя и не страшась.


Что с тобою и что со мною?

У меня только полчаса,

За моей последней чертою

Я в твои посмотрю глаза.


И тогда чемоданы дорожные

Я заброшу и промолчу,

За поступки неосторожные

И за подвиги — заплачу.



Безутешный край


Последние сны осени, подростки

Ещё не расстались с чёрными очками

В сандалиях на босу ногу — вперёд, вперёд

На пляж, где я скажу последние слова

В первые сны осени.

Да, конечно, я помню его, он работал

На кафедре физкультуры,

Теперь он бандит, заезжий вор

Благословил эту мелочь

На эдемский хлеб.


В стиле гранж я продолжаю поиски:

Одна мадонна 90-х предпочитала таблетки,

Другая ищет мою тень

В безутешном краю,

В телефонном справочнике.

Полжизни — ни много ни мало,

Полжизни — последнее дело.

«Мне очень тебя не хватало» —

С губ моих не слетело.

Ты не изменилась,

Над головою та самая голубиная стая.

Наша мне жизнь приснилась

Замечательная, простая.

Но в облаках мчатся

Четыре всадника Апокалипсиса

Из «Однажды в Америке»

В первые сны осени.



Ялта


Она пришла и принесла

Запах моря и раковину на ладони. Ялта,

Где чаек мёртвых на песке так много,

Была одновременно сном и явью.

Автобусы разъехались давно.

И в Симферополе пустые поезда

Стояли и вокзалы опустели.

Она вошла в его прокуренный номер

Гостиницы: блокноты и тетради,

И кожаные деловые папки,

И калькулятор, показывавший цифру 30.

Да, в 30 лет уже не нужно ничего —

Ни раковин, ни моря. Она

Сидела в кресле и платок теребила,

Экономический листала вестник, где

Таблицы и рекламные мулатки

И приглашения в какой-нибудь круиз;

Развалины античного жлобства,

Бутыль шампуня, бритва — словно он

Куда-то вышел: в забегаловку, в киоск.

А между тем, в сортире, прислонившись

Спиною к штукатурке, он лежал, как в детстве —

С выражением обиды,

Обиды тайной, давней, для него

Журчал бачок, и струйка крови

По кафелю бежала — дверь, стена

Их разделяла. Раковина пела

О том, что «не вернуться никому».



* * *

Герои рок-н-ролла,

профессиональные покойники в кожаных штанах

наблюдают за вами,

что-то записывают в блокноты.

А вы приходите с работы,

варите вишневые компоты

в двухкомнатной квартире.

Раз, два, три, четыре, —

говорит человекозверь с большой

ритуальной погремушкой,

главный герой рок-н-ролла —

но вы занимаетесь постирушкой,

перестановкой мебели, консервированием огурцов.

Но — костёр во дворе, а в ушах — там-там праотцов —

героев рок-н-ролла, профессиональных покойников:

«Из нашего духовного союза не уходит никто.

Надевай, парень, лохматое пальто,

Надевай, сестра, бусы из сердолика,

На этой поляне жирная земляника».

— Сволочи, — говорит сестра,

а парень поёт «The Doors» у костра.



Сделай дью


Вот мы сидели на крыше —

эти смешные годы

почти на порядок выше,

но нету в них свободы.

Карлицы и карлики,

в районном военкомате пожар.

На белом пластмассовом столике

белый пластмассовый шар.

Учреждения, кладбища, бары,

тёмный свет, слепящая тьма,

гитары и ситары,

вельветовая бахрома.

Уйти, по возможности, тише,

войти в молодые воды,

они на порядок выше,

но нету и в них свободы.

На шее твоей подкова,

мы с тобою как Зита и Гита,

эпоха Гребенщикова,

современная Бхагават-Гита.

Мы будем с тобою завтра

подземные музыканты, воры,

в позорном кинотеатре

позорные контролёры.

Подальше или поближе,

в молодые и в старые воды…

И я на порядок ниже,

но нету в тебе свободы.



Ритм


Ангел мне показал это место

— ну, может, не ангел, а так — дурачок окрылённый.

Парк, в котором на духовом инструменте играет невеста,

и бьёт в барабан басовый жених влюблённый.

Закрывая глаза и открывая снова,

демонстрирую симпатию к старой школе.

«Это музыка, её ритмическая основа

выступает в своей почти первобытной роли», —

сказал дурачок и облизнул губы,

а я смотрел с ухмылкой на это дело:

постепенно исчезали деревья, клумбы,

и свадебная материя на ветру тлела.

Они закрывали глаза и открывали снова,

не допуская импровизации, не пропуская ни одной детали,

осталась только ритмическая основа, —

когда молодожёны пропали.



* * *

Они сделаны из хренового материала,

они смотрят в лицо, а не бьют под дых,

а ты для них на блок-флейте играла,

агитировала за них.

Это были «странные дни»,

как поётся в одной англоязычной песне,

июльские молодожёны потребляли в тени

горячее пепси.

Мы ходили с тобою в железнодорожный музей,

читали рекламу на троллейбусной остановке,

а ты рассказывала о своей

новой религиозной группировке.

Они смотрят в лицо, а не бьют под дых,

они — выпускники не этой школы,

и я говорил: среди них

нет ни Адольфа, ни Саванаролы.

А ты говорила: не всё ли равно?

И сирена ментовская верещала.

И было натянуто полотно

так, что материя по швам трещала.



Пушкин — детям


И камер-юнкер

Вскидывает руки.


Он смертью очарован,

Хватается за продырявленный живот

И гладит кудри Гончаровой,

Старуху Арину Родионовну зовёт.


Вскидывает руки

Камер-юнкер.


Любезен буду я векам,

Царя-Салтана опубликую

За то, что я размазал по щекам

Слезы кровавой змейку роковую.


И камер-юнкер вскидывает руки.


Я погибаю, но бросаю стих,

Облитый чем-то, а не ради славы.

Скажите детям: я погиб за них,

За дудку и за шуточное пламя.


И вскидывает руки

Камер-юнкер.


Он смертью очарован и готов.

Поля роскошные, снега святые,

Учёный кот, орешки золотые,

Гаврилиада, лютня, Пугачёв.


                                       Публикация Елены Ластовиной и Сергея Калашникова



Пользовательское соглашение  |   Политика конфиденциальности персональных данных

Условия покупки электронных версий журнала

info@znamlit.ru