|
АРХИВ
Об авторе | Леонид Витальевич Шевченко (28 февраля 1972, Волгоград, СССР — убит 25 апреля 2002, Волгоград) — российский поэт, писатель и журналист, учился в Волгоградском университете, два года — в Литинституте. В 1993-м вышла первая книга — «История болезни». Позднее выходили сборники стихов и прозы: «Рок». Стихи (Волгоград, 2001), (прижизненное издание); «Мистерии. Избранное» (Волгоград, 2003); «Русская книга мертвых», Прозаический сборник. (Москва, 2009); «Саламандра». Стихи (Волгоград, 2014). Работал сторожем, дворником, копал могилы, был библиотекарем в детской библиотеке, занимался журналистикой. Публикации стихов в «Знамени»: «На печатной машинке паутина» (№ 11, 2002); «Марина Мнишек (Циннобер у зеркала») (№ 3, 2013); «Неизвестные стихи» (№ 11, 2013), «От бедной «Slavы» корпус золотой» (№ 5, 2016), «Стихи 1995 года» (№ 7, 2018); «В пиджаке неудобном из Польши» (№ 10, 2020). Авторская датировка стихов с 1996 по 2002 годы.
Леонид Шевченко
За пятьдесят украинских рублей
Как мы копали яму
Нас привезли на старых «Жигулях»
Холодным утром к сельскому погосту.
Водитель выдал топоры, лопаты
И лом тяжёлый, три бутылки водки,
И бутерброды с салом в целлофановом пакете.
Мы сразу выпили по двести грамм.
Сначала было трудно: в феврале
Долбать могилу подвигу сродни.
Стоишь как насмерть и бросаешь глину
На холм соседний. Выпивали чаще,
Рассматривали ржавые кресты:
49-й, 54-й.
Вон мальчику всего пять лет, и он
В одном году с Вождём переселился
В теневую область, — и под тополем его
Фосфоресцирует как будто силуэт,
Ушедшего с какой-нибудь игрушкой,
Возможно, с медведём пушистым — здесь
Нет никакого шика и порядку:
Всё наобум, всё как-нибудь, все валом —
Как жили вместе в проклятой коммуне,
Так и застыли со своим железом
В ногах, друг с другом. Нет на свете счастья!
Вот так становишься нетрезвым атеистом.
Своими собственными руками продираюсь
К началу, к центру, к сути. Вот она,
Приятная метаморфоза: легче
Становится, как после Шопенгауэра.
Не мерься, человек, не фантазируй:
Нет ласточек среди ворон,
Гробокопатель не становится поэтом.
«Был Гамлет справедлив, отчасти: сон» —
Не знаю, ибо мне сообщил об этом,
Возможно, мой напарник: у него
Глаза светились, словно у Шекспира,
И он промолвил: ни войны, ни мира,
И солнца не увидишь своего.
На поминках мы ели борщ,
Горячий, словно жизнь твоя, моя.
Я понял: всё — теперь.
Я понял: всё — сегодня.
Жизнь горяча, жизнь горяча, и никому
Не сделаться холодным, а потом
Опять раздуть огонь в самом себе,
Рукой костлявою ломая спички.
Так мы втроём копали яму, яму —
за пятьдесят украинских рублей.
Чума
О бедный городок цветов,
Волна казённого канала,
Где я сказал тебе немало
Каких-то бесполезных слов.
Роднёй наполнены дома
Из Брюгге, но они напрасно
Поют и жгут свои дрова,
Приходит в городок чума.
Она — как женщина прекрасна,
И щёки у неё горят,
И лотерейные билеты.
В руках — не наши пистолеты.
Она идёт на маскарад,
Где мы животными одеты,
Где холодна ладонь моя,
Где Лилия гашиш курила,
Средневековая змея,
Постмодернистская горилла.
Песнь дворника, песнь короля,
Блатные струны бизнесмена.
Там — Елисейские Поля,
Но ближе Тула и Равенна,
И компаньонов чёрная измена.
Когда она взмахнёт рукой,
Произнесёт слова любые,
Тогда на саночках с тобой
Поедем в рощи голубые.
* * *
К примеру, мы приехали в Москву
с Высоцким пообщаться на Ваганьково,
поесть в «Макдоналдсе» и выпить на двоих
бутылочку лужковского «Кристалла».
Вот и жизнь прошла, только этого мало —
цитирую неточно. На Тверском бульваре
я покажу тебе хороший особняк —
там Герцен жил, и памятник ему
стоит в саду — Литературный институт,
я там поэзии учился,
ходил по лестницам, в сортире мочился,
еврейских девушек гладил по голове.
К примеру, мы с тобой в Москве,
к примеру, ты — жива, а я, я — не убит,
вот — детонатор, вот — пластид.
Последний репортаж
Вот грустный век расплаты, ремесла
Проклятого, интернетовского счастья,
Где след потерянного поколения
Обнюхивает бульдог,
И журналисту снится Ад бескрайний.
Он делает движение во сне,
Как будто хочет закурить, в огонь
Его бросает силовое поле,
И диктофон пластмассовый горит,
И плёнка плавится — ты сделал мир ясней,
Когда писал о террористах узкоглазых,
О смерти двух любовников, о жестоких
Коротышках, о вспышке гриппа,
О мрачных затопленных подвалах
И убитом накануне футболисте,
Который промахнулся. Что до слова,
То все твои слова — убийцы, в ночь
Тебя ведёт на лодке респондент Харон,
Затянутый в армейский камуфляж,
И квакают аристофанские лягушки.
Ты видишь современников своих
У входа в город из исландской «Эдды»,
Где нет водопровода, и кассир
Не выдаёт билета, не играют
Чиновники-взяточники в покер, и подросток
Не начинает мировой войны
Одной лишь клавишой, и в Министерстве обороны
Не пьют из рюмок молодую кровь,
Но тот же воздух трупный и горячий —
И это твой последний репортаж.
Сон
Меня бессмысленная молодость вела,
Бросала вслед листву сырую.
Когда я прожил жизнь вторую,
Я оглянулся на свои дела,
На свой собор святого Павла, на
Труд богословский в чёрном переплёте.
Моя душа застыла в перелёте.
Какой сюжет из будущего сна
Тебе напомнить? Родина, весна,
Мадонна-хиппи на моём балконе
И темнота знакомого лица.
Я просидел у чёрного окна,
Как на краю или, верней, на склоне
Своей судьбы, не знающей конца.
31 декабря 1996 г.
Я в будущее тёмное лечу,
Как птица с округлёнными глазами.
Не выразить обычными словами
Всё то, что я сказать тебе хочу.
— Ни шумом моря, ни игрой огня,
Ни веком, что, как говорится, краток,
И ты не просто в прошлом отпечаток,
Не фотография; но ты живей меня.
За чередою уходящих лет —
Два силуэта: женщина, поэт.
И тонет страсть к…
Нужно ехать в автобусе полном
На вокзал, покупать билет,
Чтоб на голову хлынули волны
Невпустую прошедших лет.
Чтобы так растрясло, как в повозке,
Как цыгана, который украл,
Чтобы магнитофон шофёрский
Уголовную песню орал.
Чтобы ветром срывало кепку
И плевала на стёкла грязь,
Ты берёшься за дело крепко,
Не ревнуя и не страшась.
Что с тобою и что со мною?
У меня только полчаса,
За моей последней чертою
Я в твои посмотрю глаза.
И тогда чемоданы дорожные
Я заброшу и промолчу,
За поступки неосторожные
И за подвиги — заплачу.
Безутешный край
Последние сны осени, подростки
Ещё не расстались с чёрными очками
В сандалиях на босу ногу — вперёд, вперёд
На пляж, где я скажу последние слова
В первые сны осени.
Да, конечно, я помню его, он работал
На кафедре физкультуры,
Теперь он бандит, заезжий вор
Благословил эту мелочь
На эдемский хлеб.
В стиле гранж я продолжаю поиски:
Одна мадонна 90-х предпочитала таблетки,
Другая ищет мою тень
В безутешном краю,
В телефонном справочнике.
Полжизни — ни много ни мало,
Полжизни — последнее дело.
«Мне очень тебя не хватало» —
С губ моих не слетело.
Ты не изменилась,
Над головою та самая голубиная стая.
Наша мне жизнь приснилась
Замечательная, простая.
Но в облаках мчатся
Четыре всадника Апокалипсиса
Из «Однажды в Америке»
В первые сны осени.
Ялта
Она пришла и принесла
Запах моря и раковину на ладони. Ялта,
Где чаек мёртвых на песке так много,
Была одновременно сном и явью.
Автобусы разъехались давно.
И в Симферополе пустые поезда
Стояли и вокзалы опустели.
Она вошла в его прокуренный номер
Гостиницы: блокноты и тетради,
И кожаные деловые папки,
И калькулятор, показывавший цифру 30.
Да, в 30 лет уже не нужно ничего —
Ни раковин, ни моря. Она
Сидела в кресле и платок теребила,
Экономический листала вестник, где
Таблицы и рекламные мулатки
И приглашения в какой-нибудь круиз;
Развалины античного жлобства,
Бутыль шампуня, бритва — словно он
Куда-то вышел: в забегаловку, в киоск.
А между тем, в сортире, прислонившись
Спиною к штукатурке, он лежал, как в детстве —
С выражением обиды,
Обиды тайной, давней, для него
Журчал бачок, и струйка крови
По кафелю бежала — дверь, стена
Их разделяла. Раковина пела
О том, что «не вернуться никому».
* * *
Герои рок-н-ролла,
профессиональные покойники в кожаных штанах
наблюдают за вами,
что-то записывают в блокноты.
А вы приходите с работы,
варите вишневые компоты
в двухкомнатной квартире.
Раз, два, три, четыре, —
говорит человекозверь с большой
ритуальной погремушкой,
главный герой рок-н-ролла —
но вы занимаетесь постирушкой,
перестановкой мебели, консервированием огурцов.
Но — костёр во дворе, а в ушах — там-там праотцов —
героев рок-н-ролла, профессиональных покойников:
«Из нашего духовного союза не уходит никто.
Надевай, парень, лохматое пальто,
Надевай, сестра, бусы из сердолика,
На этой поляне жирная земляника».
— Сволочи, — говорит сестра,
а парень поёт «The Doors» у костра.
Сделай дью
Вот мы сидели на крыше —
эти смешные годы
почти на порядок выше,
но нету в них свободы.
Карлицы и карлики,
в районном военкомате пожар.
На белом пластмассовом столике
белый пластмассовый шар.
Учреждения, кладбища, бары,
тёмный свет, слепящая тьма,
гитары и ситары,
вельветовая бахрома.
Уйти, по возможности, тише,
войти в молодые воды,
они на порядок выше,
но нету и в них свободы.
На шее твоей подкова,
мы с тобою как Зита и Гита,
эпоха Гребенщикова,
современная Бхагават-Гита.
Мы будем с тобою завтра
подземные музыканты, воры,
в позорном кинотеатре
позорные контролёры.
Подальше или поближе,
в молодые и в старые воды…
И я на порядок ниже,
но нету в тебе свободы.
Ритм
Ангел мне показал это место
— ну, может, не ангел, а так — дурачок окрылённый.
Парк, в котором на духовом инструменте играет невеста,
и бьёт в барабан басовый жених влюблённый.
Закрывая глаза и открывая снова,
демонстрирую симпатию к старой школе.
«Это музыка, её ритмическая основа
выступает в своей почти первобытной роли», —
сказал дурачок и облизнул губы,
а я смотрел с ухмылкой на это дело:
постепенно исчезали деревья, клумбы,
и свадебная материя на ветру тлела.
Они закрывали глаза и открывали снова,
не допуская импровизации, не пропуская ни одной детали,
осталась только ритмическая основа, —
когда молодожёны пропали.
* * *
Они сделаны из хренового материала,
они смотрят в лицо, а не бьют под дых,
а ты для них на блок-флейте играла,
агитировала за них.
Это были «странные дни»,
как поётся в одной англоязычной песне,
июльские молодожёны потребляли в тени
горячее пепси.
Мы ходили с тобою в железнодорожный музей,
читали рекламу на троллейбусной остановке,
а ты рассказывала о своей
новой религиозной группировке.
Они смотрят в лицо, а не бьют под дых,
они — выпускники не этой школы,
и я говорил: среди них
нет ни Адольфа, ни Саванаролы.
А ты говорила: не всё ли равно?
И сирена ментовская верещала.
И было натянуто полотно
так, что материя по швам трещала.
Пушкин — детям
И камер-юнкер
Вскидывает руки.
Он смертью очарован,
Хватается за продырявленный живот
И гладит кудри Гончаровой,
Старуху Арину Родионовну зовёт.
Вскидывает руки
Камер-юнкер.
Любезен буду я векам,
Царя-Салтана опубликую
За то, что я размазал по щекам
Слезы кровавой змейку роковую.
И камер-юнкер вскидывает руки.
Я погибаю, но бросаю стих,
Облитый чем-то, а не ради славы.
Скажите детям: я погиб за них,
За дудку и за шуточное пламя.
И вскидывает руки
Камер-юнкер.
Он смертью очарован и готов.
Поля роскошные, снега святые,
Учёный кот, орешки золотые,
Гаврилиада, лютня, Пугачёв.
Публикация Елены Ластовиной и Сергея Калашникова
| 
