|
Об авторе | Олег Дозморов родился в 1974 году в Свердловске. Окончил филологический факультет Уральского университета и аспирантуру. Автор пяти книг стихов, многих журнальных публикаций. Лауреат «Русской премии» (2012). Прежде в «Знамени» — № 3, 2021. Живет и работает в Лондоне.
Олег Дозморов
Состав прошёл Сарапул и Агрыз
* * *
У пьющих стоя правая рука,
ну, локоток — стабильно на отлёте.
Пусть даже дрянь кромешную вы пьёте —
а видится присутствие смычка.
И если запрокидываете-с
главу седую, важные, как боги,
втянув живот и вширь расставив ноги,
то кажется, что отдаёте честь.
Особенно по праздникам, когда
все вылезают из депрессий резче,
за что вы пьёте? за любовь, за женщин?
за жизнь, за смерть, за гибель навсегда?
Ну, за итоги года, за печаль,
за песню и любовь, а что? Наверно.
За птицу, ускользающую вдаль,
за ждущих воли, трепетно, безмерно.
* * *
Усталый раб,
из нехороших чувств
пару фраз
выпускаю из уст.
Иду отжиматься,
чтоб без позора,
отжимаюсь сорок,
подтягиваюсь осьмнадцать.
Завожу фитнес-карту,
что стыдно поэту.
Невесёлые старты,
чтоб не по ту, а по эту.
Гляжу сурово,
ну и так, фоном,
даю себе слово
пережить фараона.
* * *
Научились, собаки, снимать с дронов,
и теперь, почитай, в каждом фильме
эти планы сверху. Сто эскадронов
дебильных дронов. Господи, сил мне!
Научились, собаки, кропать верлибром,
все премии им и плюшки.
Завожу беспилотник Велимир Велимиром,
тренирую мелкую моторику, как перед дуэлью Пушкин.
Пролетаю над русским книгоизданием,
над толстыми журналами пролетаю,
пролетаю вообще и над красивым в центре Москвы зданием
к мерцающему прицелу на дисплее внимательно приникаю.
* * *
Дмитрию Рябоконю
Искусство принадлежит уроду,
потом входит в моду,
со скрипом, но всё-таки входит.
Урод из жизни уходит.
Приходит благодарный народ,
говорит: колено нам в рот,
как мы его пропустили?
Да мы б его на руках носили.
Принимает внутрь трагическое искюсство,
испытывает чуйвство, говорит «нам вкуусно!».
Исподлобья смотрит другой урод,
думает: не, это ваще не торт.
C’est la mort détruisant la mort!
* * *
Артёму Скворцову
День бел. Полупрозрачное стекло
большой воде мешает быть прозрачной.
Не от стихов так чисто и светло,
а от кофейни на Право-Булачной.
Там двух поэтов жалобы на жизнь
могли б звучать, но лучше латте, ладно.
На Волге стынь, а тут тепло и дзынь
в две ложечки — не так уж и накладно.
Давай же про студенток, про кино,
но только не навеки расставанье,
не Васино проклятое окно,
а Камы с Волгой где-то там слиянье.
Пусть некий отсвет к слову пристаёт
и требует ответственности снова,
но жить тебе не это не даёт,
а в первой строчке три заёмных слова.
Вот почему измученный вокзал
за поездом никак не поспевает
и то, что я секунду написал
назад, — стремительно устаревает.
* * *
Черепаха — расплющенный череп,
ласты вывернуты, медленно
по песку через пляж, через берег
то ползёт, то лежит как бревно.
Море дышит всем воздухом мира.
Доползла, и налипший песок
обмывает волна. Дышит лира
и в прибой погружает живот.
Мы их видели в Мексике, твари
гениальные, лучше людей,
что в компании дуют кампари
и под вечер схлопочут люлей…
Я такой вот хочу черепахой
быть и, вот ещё слово прости,
всё послать с равнодушием к чёрту,
до далёкой воды доползти.
* * *
У человека носорожья шкура.
...А это семиклассник-книгочей,
в глубокой разработке у Амура,
старается постигнуть суть вещей.
Горбатого хороший гроб исправит.
...Вот ранний жлоб спиртягою разит,
но всё равно — а он ещё добавит —
к общаге колесницу тормозит.
Потом кукуй в раздумьях и досадах.
...А вот, догадываясь о любви,
он вдруг, как бы в стихах семидесятых,
целует руки детские твои.
* * *
Голуби садились на карниз,
искоса заглядывали в комнату,
по карнизу лапками скреблись,
предавались хлопанью и клёкоту.
Ничего в стихах не объяснишь.
В общем, так: рассаживались голуби,
пёстрые, как китчевый сервиз.
В комнате — мы, наглые и голые.
Посмотри теперь вперёд и вниз,
если подойти — они уносятся
и пустеет засранный карниз,
остаётся мука и бессонница.
Но не только. Если разгадать
письмена и символы, как Кнорозов,
докторскую степень могут дать
голуби оттенков серых, розовых.
Остаётся голубиный шифр,
след на коже от тугого лифчика,
сука-память, путаница рифм,
дешифровка и иероглифика.
* * *
Опять мы не нашли опят.
Да и маслят. Ну ладно, прогулялись.
Зря обошли места, где все они сидят.
Пакеты тут и там валялись
и всякий мусор. Если о грибах,
о рыжиках, то вот под той сосной корявой
их тьма была, а в этом годе швах.
А в том году — хватай, не будь раззявой.
А если о еде, то прадед суп варил
с названием «сантье» нерусским
и в этот суп, не думая, валил
всё, что в наличии, — остатки и закуски.
А если о судьбе, о жизни — ничего
мне мама не сказала,
поскольку гриб нашли мы в тот момент, его
рассматривала долго, не срезала.
* * *
Самолёт «Владимир Даль»
имеет восемь аварийных выходов,
он меня уносит вдаль
с помощью моторов и вдохов-выдохов.
Принесите мне конструкцию «бутерброд»,
начните обслуживание питанием.
Ох, сейчас замолчит русскоязычный народ,
займётся тишиной и жеванием.
Слизни в Шотландии
Очень хотелось купить
в секонде тёплую вещь
и не снимая носить,
пару калорий сберечь.
Лето, дожди, сквозняки.
Нежная плесень в углу.
Шли на асфальт слизняки,
чайки включались в игру.
Очень красивые слизни
рифмой к безрифменной жизни
жили немного минут:
люди наступят иль эти сожрут.
В общем, вот так, поутру,
дядя, иду по двору,
липких, холодных беру
и отношу на траву.
Думаю, парочку спас
тварей земных человек
с именем грубым Олег.
В слизи руками потряс.
* * *
Голубь, голубь, что сидишь ты в луже,
словно ты пернатый пароход?
Вот к тебе, заброшен и не нужен,
крошечный окурочек плывёт.
Что глядишь ты пуговицей-глазом
дядюшке Олегу точно в глаз?
Выглядишь, нахохлясь, дикобразом,
явно что-то общее у нас.
Тварь любая выглядит нелепо,
смотрит вбок бессмысленным зрачком,
хоть ты кухонный тиран и препод,
хоть ты птица с гнидой под крылом.
* * *
Лет через пять перестаёшь
как первоходок напрягаться,
всё ровно, и не долбит дрожь
от сборов их и мурмураций.
Огрызок марта, пара дней —
и на восток повалят птицы.
Но лучшие стихи о ней
написаны из-за границы.
* * *
Гордятся зданием вокзала,
хоронят наркомолодёжь,
спешит кутила и решала
в кафе «Снежинка» на балдёж.
Ты насмотрелся сериалов,
тебе глубинку подавай,
смотри, как плещет зло и ало
закат, в футболочке «тай-дай».
Конфликт природы и культуры
здесь снят заманчиво легко,
закат поверх прокуратуры
как репродукция Роткo,
тьфу, Рoтко. Баха шпарит флейта
дрозда, и (где ты, галерист?)
лежит, как на картине Фрейда,
хозяйство свесив, коммунист.
Летит, рифмуясь, слово «мазик»,
жжёт элегический флешбэк,
и помнит крутолобый пазик
огни районных дискотек.
* * *
Говорил такой: «Всё будет чик-бибик,
уплывём с тобой на материк,
зайка, отучусь по фене ботать,
с чалкой завяжу, пойду работать.
Вот один я захожу в отряд,
мрачно проклинаю всё подряд,
уж не жду от жизни ничего я,
я ищу свободы и покоя!
Как сказал кентяра мой, поэт,
мне на этом свете счастья нет.
Страшно, гадко и вообще не сладко,
жизнь моя, увы, не шоколадка».
Дура я, поверила ему,
слала письма с марками в тюрьму,
пироги таскала на свиданки,
огурцы закатывала в банки.
Говорил такой: «Малыш, к тебе лечу,
щас по-бырику на точку подскочу,
там один вопросик порешаю,
зая, я души в тебе не чаю».
В памяти мигалки луч блестит,
штемп по телефону говорит,
вышла я одна на остановку,
а кричать и страшно, и неловко.
* * *
Что-то лысоват я стал, туповат, скуповат, на ухо туговат,
слушаю лишь себя, коммуницирую присказками,
прячу радость, берегу электричество, сорок ватт —
мой предел горения, освещён холодильником, гремлю в темноте мисками,
кимвалю в стихах, звеню ложечкой, размешивая сахаро-
заменитель, боюсь растолстеть, заболеть, умереть,
жестом подзываю воображаемого Захара
(не того, а другого): а подай-ка, братец,
чай в подстаканнике, да плесни молочка на четверть, а не на треть,
да отломи, сердешный, на блюдечко — времени чёрствый сухарик.
Посмотрю на сухарик. Во что превратилась жизнь!
Тут бы сказать нечто заветное, тихое,
но я экономлю слова, стакан произносит «дзынь»,
здравствуй, новая рифма, ну, дурное дело нехитрое.
* * *
С бессонницей в обнимку не уснуть,
и я включил лаптоп оперативно,
но сериал любимый был не в путь,
и как-то тягомотно и противно
мозг проанализировал судьбу
и не нашёл, за что бы зацепиться:
любовь — провал, и лучший друг в гробу,
и ноет — отлежал её — ключица.
Про кризис ценностный хоть Юнга почитать,
а тут ключица. Я переместился
на правый бок и вмиг, ни дать ни взять,
и успокоился, и отключился.
Но через час — заученный аларм,
и тягота, и нет стены Кавказа,
и всё по новой: совесть как жандарм —
мундир омоновский и шлем, ни рта, ни глаза.
* * *
Вот, говорят, свобода воли,
а ты заглянешь в магазин
и всю свободу пепси-коле
отдашь за скидку в фунт один.
Да мало ли. Или давленье
вдруг атмосферное падёт,
иль зацветёт в саду растенье,
от макиато пульс скакнёт.
Сосед произнесёт: «Да к чёрту,
как всё задрало», — и идёшь
и рвёшь, дурак, стихом аорту
или, наоборот, не рвёшь.
* * *
Состав прошёл Сарапул и Агрыз,
лес втихомолку
в окне мелькал, преподносил, как приз,
то пень, то ёлку.
Вагон скрипеть старался и стучать
в районе шеи,
но это было счастье — не решать,
не принимать решений.
Шатобриан привычкой обзывал,
покой и воля —
другой шептал, а мне, когда устал, —
лесок и поле.
| 
