|
АРХИВ
Евгений Хорват
Из машинописных сборников 1980 года
В публикации представлены стихи девятнадцатилетнего Евгения Хорвата (1961–1993), он быстро взрослел, и буквально через несколько лет предстал в отечественной словесности ярким, ослепительным поэтом… Он выбрал эмиграцию 19-летним юношей в январе 1981 года. Из стихов, написанных в тот год, когда он ожидал разрешения на выезд, лишь малая часть вошла в первый сборник, названный автором «По черностопу. Из ранних стихотворений». Еще некоторое количество ранних текстов опубликовано в книге «Раскатанный слепок лица», вышедшей в 2005 году, спустя 12 лет после самоубийства поэта. Представленные ранние стихи — попытка заполнить лакуну. Публикатор благодарит всех друзей и знакомых поэта, сохранивших машинописи стихов Хорвата раннего периода, прежде всего Катю Капович, Александра Фрадиса и Михаила Данкова.
Публикуемые тексты — в основном 1980 года, этот, олимпийский год стал для Хорвата, пожалуй, самым нервным и лихорадочным из прожитых на родине. Начался он переездом Хорвата из Кишинёва в Петрозаводск, продолжился задержанием в Ленинграде за распространение листовок против ввода войск в Афганистан и угрозами органов именно в этот Афганистан Евгения и отправить служить, из-за чего ему пришлось срочно получать справку в психоневрологическом диспансере; всё это на фоне ожидания выездной визы (или отказа в ней). Отсюда и появление в текстах «нищего шаха» или «Лёньки» (несомненно, Брежнева).
* * *
Тень возникнет, черня занавеску,
руки-ноги-уста задрожат,
это нам доставляет повестку
генерал в перспективе, сержант.
Чтоб не вылететь так с потрохами
из сообщества отказников,
к докторам обратиться стихами
посоветовал мне Поздняков.
Я всегда разговаривал прозой,
как мольеровский милый герой,
но считаясь с подобной угрозой,
за поэзию встану горой!
И могильная грезится надпись:
«Он любую из сказанных фраз
обращал в непрерывный анапест,
даже плача, бия, матерясь».
— Здравствуй, матушка невропатолог!
скушай лапочка мой монолог.
Срок мерцания лампочки долог,
и страница страниц — потолок.
По складам и читаю и знаю,
что министр обороны найдёт
в подтвержденье призывного мая
свой конец в мой прекрасный черёд!
Разве мало вам этого? Ну-ка,
напишите седьмую статью,
пошептавши друг другу на ухо,
подозвав санитара к битью.
Ну, а если бессильна наука,
значит, будет силён трибунал.
Это вам неизбывная мука,
если случай не вгонишь в аннал, —
и раздастся простая команда,
и причисленный к прочим ослам,
зашагаю от военкомата
завоёвывать вражий ислам.
Это даже не страшно, собратья,
потому что за нищую мзду
мы несём не святое Распятье,
а всего лишь родную звезду.
5.80
* * *
Свет мой зеркальце, выскажись, — автору
Не пора ли идти к психиатру?
Он к тому же военнообязанный
И нетрезвый, хотя и не язвенный.
В комнатушке, уменьшенной мебелью,
Скуки ради глотая элениум,
Он сравним, очевидно, с Емелею,
Но не ленью, а щучьим велением.
4.80
Из дневника
число такое-то
Перчаткой бросается под ноги шавка,
как будто меня вызывают к барьеру.
На льду оголённом и валко, и шатко,
но твёрдость земли принимаю на веру.
Ах, гуси пятёрок и лебеди двоек!
К себе, от себя ли толкну я пространство,
и школьником выйду в заснеженный дворик,
и взвешу плечами отсутствие ранца.
Любая оценка приводит к уценке,
хоть гласных замена — дешёвая шалость,
и лучше не будем про домик у церкви,
в котором когда-то мы жили, прощаясь.
Стреляют за домом сырые хлопушки,
дымятся по снегу случайные шашки,
короткой гирляндой протянуты сушки,
по скользкому кругу расставлены чашки.
И шапка с помпоном ложится на пузо
и, как на колёсах, стремительно катит
по горке, которая гипотенуза,
к поверхности неба, которая катет.
* * *
1.
проснувшись до первых приёмников,
до всех хлеборобов-наёмников,
до Тынды и нищего шаха,
как долго от воздуха синего,
от перьев и пуха гусиного
до самого первого шага.
На кухне с ножами подсудными,
С пустыми шкафами посудными,
Опять же во славу Ирана,
Склонись над конфоркою газовой,
Как будто над выручкой кассовой,
Умойся водой из-под крана.
2.
ещё не освоены графики,
ещё ни Вьетнама, ни Африки,
ещё передышка у Лёньки.
Не ждёт Скорпион покорения,
И кольца ночного курения
Роятся у самой филёнки.
Как трудно из чайника выкипеть
Воде, и как медленно выкопать
В морозе незрелую ямку.
Пропитое хочется выкупить,
Младенчика хочется выкупать,
И хочется спать китаянку.
3.
мерцанье верёвки, раскрученной
рукою, уродливо скрюченной,
исполненной в тающем воске.
Тут нет ничего необычного,
Помимо усердия бычьего
Под стать легковесной повозке.
Прекрасные выдохи, классные
Затяжки, просторные гласные, —
До прочего, стало быть, не до,
Утешу молчаньем иоговым,
Смягчу полосканьем иодовым
Язык, примерзающий к нёбу.
4.
морозные дали запрудные,
стекают дома изумрудные
по барскому чёрному меху.
Взрыхлённое правой лопаткою
И левой, на сладости падкою,
Смешение вкуса и смеха.
Запретная воля в кондитерской,
В предчувствии порки родительской, —
Постылого крема рельефы,
Сухие конфеты трофейные,
Холодные пенки кофейные,
Несладкое яблоко Евы.
5.
любви проявления краткие,
малейшим подробностям кратные,
и красная темень с резьбою.
Сквозь строй, в окружении лающем
Опущенным флагом пылающим
Разлуку влачу за собою.
Пора бы устроить отвальную, —
Пристроить бы в раму овальную
Портрет основателя рода.
Но память устами капризными
Всё гнёт к утешению с присными
Во мраке не ведая брода.
Прихват
А. Фрадису
Часть третья
1.
Читатель милый, не трещат морозы,
Но долго ждать придётся рифмы «роза»,
Поэтому возьми пока мимозы
В одни разгулы авитаминоза,
Когда во рту кровоточит десна,
И даже тонкой талии тесна
Любая, даже слабая тесьма,
И всё же населению весьма
Приятно обратить мечты к весне,
Склоняющей котов к ночной возне, —
И ветви, как булыжником извне,
Растрескали пейзаж в моём окне
Со снеговой эпической скульптурой
Своей параболической структурой, —
И школьники, покончив с физкультурой,
Шагают по дворам с макулатурой.
Часть четвёртая
1.
Я паровозик или параноик,
Несущий все пороки индивида,
Пытавшийся сравнить не о и нолик,
Но 8 с третьей буквой алфавита.
И даже мой меняющийся почерк —
Обычная примета психопата,
Как выяснили крепкие ребята,
Советуя беречь мне область почек.
Сказав спасибо с затаённой мыслью,
Что почки могут распускаться в листья,
Что правильной натуре очень просто
Опередить любого диагноста,
Из ихних комнат в городе Петровом
Я выходил уже вполне здоровым.
Политика
Уже встаёт морозная денница
От нас обоих вдалеке.
А мы с тобой должны соединиться,
Как ГДР и ФРГ.
И перед нами тянется дорога, —
Как длинное тире
Поставлено в начале диалога
На утреннем дворе.
Что победит? Раздор вчерашний? Тяга
Двух наших тел к слиянию в одно,
Чтоб зябко завернуться в полотно
Цветного стяга бундестага?
Филателия
Цветные окна прыгают во мраке,
По бархату альбомной темноты,
Как будто кто-то сортирует марки,
Перебирая лица и цветы.
Ведёт распределение по классам,
Усвоив тематический канон,
Разбрасывает сотнями по гляссам
Гознаки этих красочных окон.
И снятая с небес луна, как лупа,
Детально выявляет скрытый брак, —
И вниз летит Япония и Куба,
Монголия, Египет и Ирак.
Душа не склонна к строгому отбору,
Не слишком беспокойные жильцы,
Порывисто задёргивая штору,
Сбивают драгоценные зубцы.
Всё больше распадающихся серий
Идёт в обменный фонд на дурака,
И нехотя смиряется с потерей
Собравшая коллекцию рука.
Я жду внизу, ссутулившись от ветра,
Что твоего ночного чая пар
Подарит мне, отклеив от конверта,
Единственный на свете экземпляр.
И я, филателист умалишённый,
Увижу на поверхности стола
Погасшего окна квадрат гашёный —
Почтовый знак, что ты уже легла.
Пасха
Прислушайся. Что может там витать,
Пока не начат колокол с растяжкой?
И не слыхать чего, и не видать
За чёрною мелькающей фуражкой
К ступеням тесным — детская невинность! —
Проходит баба Марья, дед Антон.
Увы, нам нужно не попасть на вынос,
Но как-нибудь проникнуть сквозь кордон.
А не сумеем — Господи помилуй!
Сильнее пост, чем многодневный пост.
Одним пинком мы пущены по миру
Мирскою властью, перекрывшей мост.
Церквушка меж котлетной и котельной
Затеряна, как между двух основ
Тепла и жизни — женский крест нательный,
Как междометье между общих слов.
Но если б ты была со мной доселе,
Твою в свою ладонь в ладонь схвачу:
Гляди на в наступающем веселье
Из-под весны зажжённую свечу.
Заутреню услышим там, откеле
Пришли с полуразвязанным шнурком.
Наш первый храм — украшенная келья
С прокисшим за ночь хлебом молоком.
Золотой век
Я Гнедич по трезвости. Если же пьян,
я — Пушкин. Чело моё в тучах,
когда я с похмелья и пуст мой стакан.
И я в этом случае — Тютчев.
Главу удалую подставив под кран,
себя вопрошаю, контужен:
когда же ты, Тютчев, уйдёшь от зырян,
которым ты на хрен не нужен?
Кишинёв
И мазанок старых белёная глина,
и новых домов кателец;
плакаты, что так наложиться смогли на
горящий в сознаньях телец;
вражда коренного и пришлого быдла,
и бывший речушкою Бык,
запрятанный в трубы, и банки повидла,
и весь продовольственный быт;
и самый бесспорный провинции лакмус:
стремленье её из себя
к провинциям большим, и жадность до лакомств
— всё это, мулёвок терпя,
неся по квартирам опасную ересь,
кофейник снимая с плиты,
у полузнакомых стреляя на херес, —
изведал, испробовал ты.
Но кто бы поверил тебе, щелкоперу,
из тех, убеждавших — покинь
сей город! — что в нём ты великую веру
обрёл: среди южных богинь
богиня кошмара, тоски, безобразья
светло, высоко вознеслась,
плеснувши в природную грязь Бессарабья
народную власть.
* * *
Опять зима с весёлыми под арками
Огнями, и не важно, от кого.
Чужая старость с вечными подаграми
для вас, детей, сплошное баловство.
Мы едем медицинскою каретою
то в «Детский мир», то в «Ёлочный базар».
Бутылку открываем подогретую —
и льётся прямо на душу бальзам.
Паркет усеян бывшими тарелками,
на утреннике схвачен первый приз.
Мы ель, для сходства с праздничными стрелками,
изображаем веточками вниз.
Мы так серьёзны, следуя традиции,
И знаем, что скрывается в мешке,
Который держит после репетиции
Святой наш бородатый в колпаке.
Последний столпник и великомученик,
Ниспослан с неба фирмою «Заря»,
Явись внезапно меж столов раскрученных,
Когда у смертных нет календаря!..
09.80
Политика
В сознанье забастовки, точно в Польше,
Замены в сердце, как замены в ПОРП.
Незнание себя больней и больше,
Чем вся на свете мировая скорбь.
Вот о литавру грохает литавра,
и понимает падающий ниц,
что и его башка тоталитарна, —
хотя бы в отношеньи ягодиц.
Не бойся же, стоящий у кормила,
себя мы сами держим в кулаке.
…А так как мне бумаги не хватило —
я на твоём пишу коммюнике!
Кинокадры Крыма
Солнце закатывалось, словно безумный глаз
от неподвижной машины в разные стороны катились 4 колеса,
над водой розовели 2 кончика чьих-то ласт
из всех небес освещались лишь некоторые небеса.
У стоящих людей ноги затекли,
И люди следом в землю затекли
Торчали камни из асфальта голого,
как наполовину затекшие головы.
Будто недавно прошедшего ливня улики,
под деревом корчились коричневые улитки
Лаяли собаки. Хлопали калитки.
Были величественны домохозяек лики.
Море дрожало словно желе
Застывшие в нём люди казались — цукатами
Закат был робок, словно о чём-то сожалел
И воздух степей оглашался цикадами
На мачтах повис облачный крем
Художник наводил на холст грим
Горизонт под корабельной качкой давал крен,
И всё это вместе было: Крым.
Ну и хрен
С ним!
На неразборчивое письмо в стихах
Мерси, приятель, за черновики.
Их только прочитать осталось.
Иль с лёгкой композиторской руки
Мою ты хочешь обеспечить старость?
Я пару букв, конечно, разобрал, —
Ъ, Ь, Ы, — хорошие все буквы.
В ответ тебе пришлю, наевшись клюквы,
Такой же о………й хорал!
Твой опус издадут факсимиле,
В ущерб Петефи, мой в ущерб же — Листу…
А нынче сортировщик «силь ву пле»
Нам скажет, их отдав криминалисту.
09.80
Надписи дому Л.К.
Стена 1. Над диваном, на этой стене обычно висит
ковёр, снять, потому что лучше жить вообще
без ковра, чем с исписанным:
Я на своем веку сидел,
Справляя кучу важных дел,
На стуле и на унитазе,
И в предварилке, и в отказе,
На чёрном хлебе, на уроках,
На папертях и на порогах —
Но счастлив был лишь тут сидеть —
Среди друзей и милых дев!
Стена 2. Кажется над комодом, где хранятся канц.
принадлежности, отодвинуть на середину
комнаты, а вместо него поставить, предвари-
тельно купив, стиральную машину, ибо
искусство должно правдиво отображать
действительность:
Словно уровень воды в маши-
Не стиральной, уровень души
Стрелкой обозначится на риске
С именем божественной Лариски.
Стена 3. Над полками с хрусталём, выставленным
специально, чтобы установилось равновесие
между благоустроенностью в этом мире
хозяйки дома и неприкаянностью его гостей:
Я глубину души и даль
Готов прозреть сквозь твой хрусталь.
Смотри же, чтоб у пьющих тел
Он под ногами не хрустел!
Стена 4. Большую часть этой стены занимает
окно, дождавшись заморозков, написать
на стекле, чтобы с первой же оттепелью
надпись исчезла:
Братцы! Мы <бы?> стали знамениты,
Если б под эгидою Худлита,
Музыки, Искусства иль Совписа
Нам была редактором Лариса.
Но мечта мечтою остаётся,
И теперь, пожалуй, остаётся
Только поменять свой прежний адрес
В грустном уповании на Ардис.
09.80
* * *
Сбивая листву,
Качнутся троллейбуса штанги,
Толчок — и мы вновь наяву,
В районе Гражданки. В окне
Случайно заметив десятку,
Сойдём, успевая вполне
Свершить пересадку.
Медяк передам
Повторно, и весело станет:
Теперь на «Пшеничную» нам
Уже не достанет. Ну что ж,
Пусть «Русскую» гонят из сена, —
Важней, когда трезвый идёшь,
Себе зная цену!!!
09.80
* * *
Сердце, тоскливо ноя,
Хочет в эпоху Ноя,
Хочет дождя, потока,
Потопа!
Сердца стук многократный
Уносится к Арарату,
И, задыхаясь от бега,
Бьёт по снастям ковчега!
Воздух дрожит от зноя.
Зная о чуде Ноя,
Жаждут земля и злаки
Влаги!
…А кто-то взяв карандаш
Пишет, чёрен и тощ:
— Господи наш, даждь
Дождь!
Видишь — страшней твоих адов,
Гнётся и стонет земля,
Освободи её от миллиардов,
Кстати — и от меня!
Чтоб хлынуло, заполонило, —
Молю тебя, Всевышний, —
Чтоб все Амазонки и Нилы
Из берегов вышли!
…Небо так отвечало:
— Ливень пойдёт стеною,
Но покажи мне сначала
Ноя!
Утро
На светофорах — спешащие ножки
странных, на месте бегущих фигур.
Буквы. Бумажки. Коробки от но-шпы.
Позы застывшие тлеющих урн.
Сыро и серо. Гудки. Укрупнённость
тёмных квадратных домов. Ты идёшь,
сонную чувствуя десятитонность
грузовиков, небосвода, подошв…
Вдруг ты увидишь: в мерцании ветра
чуть розовеет дрожащая ветка.
Действия
Форму глагола не определить,
Путь до тебя на шаги поделить
И не пойти. Одуванчика сду<ну?>ть,
К собственной мерзости рифму придумать. Почти
Не притворяясь, как дряхлый, медлительный инок,
Бурную жизнь забывая, стоять у свечи,
Ибо согнулась спина под давлением спинок.
Быть одиноким, не ведая, что одинок,
Быть неподвижным, а значит — не чувствовать ног,
Что повторяли друг друга при мелкой ходьбе
Даже в пустыне ночной по дороге к Тебе.
* * *
Я шит не лыком,
Потому его и не вяжу,
Когда с такою харей, то есть ликом,
К тебе я прихожу. Надень жилетку,
Поплакаться куда, пока суха,
И положи мне на язык конфетку —
Да здравствует богатство языка.
Ты не найдёшь, на поле брани через
Десяток лет или зайдя в музей,
От языка, мою открывши челюсть,
Следов, поскольку был он без костей.
Разработка
Моё старое «я»,
моя старая «ё»,
осязает края
надевает бельё
И выходит оно
и выходит она
как выводит пятно
с полотна
Я признаться могу,
что к тебе из себя выхожу,
лишь когда я в семейном кругу
из себя выхожу.
И, уставши творить,
Бог смешает состав, чтоб меня растворить —
раз я плохо на Божьем холсте выхожу.
Публикация и вступление Владимира Орлова
| 
