Об авторе | Лидия Шейнина родилась и выросла в Санкт-Петербурге, жила в разных странах, потом вернулась в родной город. Лидия получила высшее психологическое образование, работала журналистом, спасателем, инженером, пока не начала снимать кино. Одной из главных удач она считает то, что ей повезло встретить таких педагогов, как Марина Разбежкина, Михаил Угаров, Александр Гоноровский. Ее документальные и короткометражные игровые фильмы получают призы на международных фестивалях в России и за рубежом.

«Сорок седьмой, кольцо» — один из ее первых рассказов.

Лидия Шейнина

Сорок седьмой, кольцо

рассказ

Окошко проходной наплывало на меня из темноты, как одинокий факел, освещающий вход в бухту.

— Приперся, — услышал я голос Сциллы.

Я сунул в окошко пропуск и, пока она возилась, считал в уме от сорока трех до единицы и обратно. Теперь этого всегда хватало, чтобы забрать учетный лист и уйти из проходной в диспетчерскую. А когда начинал здесь, мне и тридцати пяти не было — часто приходилось начинать счет заново.

В диспетчерской я нарушил пункт 9.2 должностной инструкции — не стал дожидаться наряда внутри помещения и вышел на улицу. На крылечке докуривали последние сигареты, светоотражающие полосы на оранжевых спецовках блестели под фонарем, как металл доспехов.

— Сорок седьмой, — сказал куривший тут же диспетчер и сунул мне в руки маршрутный лист.

Кольцо. Многие не любят кольцо, потому что сбиваешься со счета; кажется, что остановка эта только что была, и вот уже снова, раз за разом, и это сводит с ума. Но я всегда точно знаю, какой круг. Зато кольцо — это возвращение.

Когда я подошел, Геннадий уже устанавливал штанги. Я ускорил шаг, чтобы не пропустить момент, когда штанга коснется электропровода. Обычно я успевал прийти заранее и смотрел, как троллейбусные рога медленно поднимаются, оживая, превращаясь в сдвоенную мачту, вытягивая вверх машину, троллейбусный парк, Геннадия, меня. Если от прикосновения к проводам проскакивала искра, я знал: благословленный знаком громовержца, путь будет легким.

Искры не было. Я постоял, задрав голову, и полез в остывший за ночь салон — готовить машину. Пункт 13.3: «Принимая транспорт, внимательно осмотреть его. В случае обнаружения неисправности дверей и подножек, отсутствия марш­рутных указателей, а также в случае обнаружения грязных и испорченных сидений, разбитых и немытых стекол, неподметенного пола, грязного кузова с внешней стороны, заявить об этом водителю для принятия мер к устранению недостатков».

Заявлять о чем-то Геннадию не имело смысла — в его должностной инструкции указаний, как устранять недостатки, не было. Поэтому я привычно подготовил салон, занял свое место и закрыл глаза. Я точно знал, сколько времени пройдет, прежде чем машина тронется с места. Шорох, шаги: Геннадий докуривает, выкидывает сигарету в урну. Хлопок двери. Пауза: он устраивается на холодном сиденье, подкладывает тряпку. «С пути номер двадцать шесть троллейбус номер сорок семь трогается», предупредительный сигнал гудком, Геннадий включает и выключает контроллер.

Машина вышла из парка в пять двадцать семь, с пятиминутным опережением графика. До Пролетарской можно дремать — никто не сядет. Но я открыл глаза и смотрел, как огни троллейбуса плывут в темных стеклах первых этажей. От бликов по стеклам шла рябь, наше отражение колыхалось, прерывалось и вновь появлялось в набегающей волне. Я смотрел на это и думал о том, почему не было электрической искры и каким будет сегодняшний поход за золотым руном.

После Рождественской стало светать. Фонари погасли, отражения растворились, и смотреть в окно стало бессмысленно. Салон начал заполняться, и я сосредоточился на механических движениях — подойти, взять деньги, отдать билет, отдать сдачу, отойти. Так легче переждать сонливость, поток людей, качку. За эти часы у нас был шанс сделать четверть дневного плана. Двадцать три полных, сорок восемь проездных, восемнадцать льготников, и это только до Автозаводской. Я им всем показывал на коробку, которую Геннадий каждое утро подвешивал к окошку кабины — туда полагалось выбрасывать использованные билеты. На конечной их можно будет вытащить и продать снова. Я в который раз подсчитал — еще семь смен с выполнением плана, и зарплата покроет и коммуналку за комнату, и остальное.

Молодая женщина в розовом вошла на Университетской. От этой остановки я никогда не ждал ничего хорошего, но женщина была миловидная. Ниже меня, не худая, с маленьким носом. На ней были синие пиджак и юбка, но я хорошо видел подкладку подвернутых манжетов в розовую полоску. И это, в сочетании со светлыми волосами, румянцем и накрашенными губами, давало несомненное понимание — она в розовом. Я подошел с валидатором, и она стала возмущенно говорить, что уже прикладывала карточку к автомату. Я жестом пригласил ее повторить, машину качнуло, она сжала поручень, и ногти тоже стали розовыми. Карточка не считывалась. Женщина возмущенно говорила о сломанном автомате, сломанном валидаторе и чем-то еще, что было сломано. Я старался не слышать звуков ее голоса — я знал, что слушать нельзя. Вслушаешься — и пропал, и ты уже на дне морском, погибаешь в сладких объятиях. С Людмилой тоже так было. Если она начинала что-то длинно говорить, я знал — надо просто выключить звук. Моряки залепляют уши воском, лишь бы не слышатьядовитые голоса, не встретить погибель от колдовских чар. Я же дошел до того, что мог убрать громкостьодной только силой воли. Так и сейчас. Женщина шевелила губами, звук то пропадал, то появлялся,на нас оглядывались. Я никак не мог понять, что ей нужно, но мне нравилось, как двигаются ее губы, поэтому я нашарил в кармане спецовки карамельку и протянул ей.

Я видел, как Геннадий в зеркале заднего вида покрутил пальцем у виска и подмигнул мне. Геннадий мой друг. Это он придумал вешать ящик для использованных билетов, чтобы мы могли выполнять план. Не всем везет с водителем. У тебя процент от выручки, у него зарплата — сиди себе, крути руль, пока кондуктор мерзнет в пустом салоне. Но Геннадий не такой. Не забывай про его двенадцать процентов, и он всегда сумеет обойти на повороте пару маршруток, чтобы собрать полную остановку.

На четвертом круге мы встали в пробку. У вокзала всегда в это время можно встать и на час двадцать, и больше, и до перекура на конечной дойти с трехчасовым опозданием. Хотелось пить. Я знал, что надо терпеть, но задержка отдаляла от цели, томила бездвижностью и напряжением, как любой штиль. Я смотрел поверх голов и повторял список кораблей:

              И двенадцать за ним принеслось кораблей красноносых.

              Рать из племен этолийских Фоас предводил Андремонид;

              Рать из мужей, обитавших в Олене, Пилене, Плевроне,

              И в Калидоне камнистом, и в граде Халкиде приморской,

              И на сорок седьмой, кольцевой.

В салоне было темно от людей. Орды кочевников, темноволосых, темноглазых, низкорослых заполняли пространство собою, своими женщинами, скарбом, звуками чужой речи. На остановке кто-то пытался выйти, но не мог протолкнуться к дверям, а снаружи напирала толпа. Пункт 16.7 должностной инструкции: «По прибытии троллейбуса на остановку следить за входом и выходом пассажиров, не допуская превышения норм наполнения троллейбуса».

              С ним пятьдесят кораблей, под дружиною, черных примчалось

              Мощный Аякс Теламонид двенадцать судов саламинских

              Вывел и с оными стал

              На сорок седьмой, кольцевой.

Ленинский стоял, машины гудели. Я даже не пытался пройти дальше первой площадки, чтобы собрать за проезд, и просто смотрел вперед. Нашествие надо пережить. Как любой набег гуннов, оно схлынет, захлебнется собою, а мы продолжим путь.

              Сорок за ним кораблей, под дружиною, черных примчалось.

              Се и вожди, и властители меднодоспешных данаев.

              Кто же из них знаменитейший был, поведай мне, Муза?

Почему им оказалось не нужно все, что я знал, все, что я видел так же ясно, как гудящий поток машин, троллейбусов, автобусов, заполнивший улицы?

              Кто колесницей своею блистал в тяжких бранных походах?

Я мог бы раскрыть для них тайны обрядов в святилище Зевса, указать на картах затерянные города, начертить план любой из великих битв.

              Кто свое слово заветное в дар нес мужьям многомудрым?

Почему никто не желал меня слушать?

Я снова представил, как один из этих важных ученых людей заходит в мой салон и садится на одиночное место слева по ходу. Например, тот профессор — Георгиев. Седой, ссохшийся, уменьшивший свой рост почти вдвое старческой сутулостью. Я встаю над ним с валидатором. Трясущимися рукамипрофессор роется в сумке, как рыбак, пытающийся вытащить единственную мелкую рыбешку, застрявшую в сетях — ищет свой пенсионный проездной. Он вытаскивает руки, но они пусты: ни рыбы, ни проездного. Мы молча смотрим друг на друга, потом я сдержанно киваю ему и иду дальше.

На обед мы встали рядом с пятьдесят третьим. Там была Ларионова, это было странно, потому что Ларионова из блатных. Этим не приходится чередовать утренние и вечерние смены, они работают всегда в одно время и обедают дома. Меня это не касается, я хожу только сдвоенные — выехал из парка, въехал в парк. Не надо самому добираться обратно от конечной, чтобы сдать выручку и маршрутные. Можно думать только о самом пути.

Ларионова объясняла всем на раздаче, почему она здесь. Она говорила громко и отвлекала, но обращалась не ко мне, поэтому я четко разбирал ее слова.

— На «шапке» была. Всю голову датчиками истыкали ради энцефалограммы своей.

— О твоих же мозгах заботятся — не вскипели еще за десять лет? — спросил ее стоявший передо мной в очереди Аронов из планового.

Я слушал, как Ларионова стала еще громче говорить, что если они там у себя считают, что законно водителям за вредность доплачивать, а кондукторам шиш, то каждому ясно — от сидения по кабинетам вреда мозгам больше, чем от шестиста вольт над головой. И таскать каждые два года по проверкам надо не нас, а администрацию. Слушал, а думал про то, что самому мне на «шапку» уже через год, и что в проводах над троллейбусом, конечно, не шестьсот, а шестьсот двадцать. А на кольце и все тысяча десять. Не люблю врачей. Чтобы отвлечься, я стал думать, сколько вольт в Зевсовой стреле. Но мы отставали от графика, поэтому пришлось закончить обед на тринадцать минут раньше, и я вышел из столовой.

Отрезок от Индустриальной до Вознесенской на двенадцатом круге я любил больше всего. Там всегда входило много заводских. Они качались по двум сторонам прохода, стоя вплотную друг к другу, в салоне пахло потом. Казалось, что в их кулаках зажаты не поручни, а древки весел, и они гребут, раскачиваясь вместе с машиной, и мы плывем быстрее, и цель близко. Если кто-то из них садился, я никогда не настаивал, чтобы уступали места. Сидя грести гораздо удобнее.

Дождь полил на Казанской. Люди в салоне начали дергать окна и возмущаться, что не закрываются, и заливает, но я был спокоен — еще утром я заклинил их кусочками принесенной с собою пробки и бумагой. Пункт 13.4 должно­стной инструкции — подготовить салон. Окна должны быть открыты, чтобы было куда просовывать весла. Мы плыли сквозь потоки воды. Гребцы шевелили веслами в непроглядной пелене за окнами. Мускулы надувались под рубашками. Я стоял на носу и указывал аргонавтам путь. Мы везли в Элладу золотое руно.

На Вознесенскойони обычно выходили к метро. Я старался, чтобы Геннадий не видел, что я выпустил нескольких без билетов. Я отсчитал мелочь из своих, переложил ее в сумку с выручкой и оторвал билеты. Завтра попробую продать их первыми.

Темнело, в салоне зажегся свет. Билетные катушки в моей поясной связке становились все меньше. Я отрывал билеты, будто стриг овечью шерсть. К последнему рейсу барашки совсем похудели. Я провел по ним рукой, погладил. У нас был сделан план, двенадцать тысяч сто пятьдесят три рубля, сто тридцать я уже отдал Геннадию. Это означало бутылку пива послезавтра — завтра еще смена. Троллейбус шел в парк, мы снова отражались в окнах с водой, мы возвращались.

На въезде нас ждали. Геннадий увез машину на мойку и парковать, а я пошел к окошку. Харибда пересчитала выручку, потом пересчитала еще раз, отложила в сторону пачку купюр и объявила, записывая сумму в журнал:

— Десять пятьсот три.

Журналисчез в ее столе, как в водовороте. Харибда сама была водоворотом, дочерью Посейдона, ненасытным чудовищем, сторожившим пролив.

Каждый день ведешь ты корабль свой между Сциллой и Харибдой. Между псоглавым чудовищем и омутом. Между тьмой утренней и тьмой ночной. Между бывшей тюремной надзирательницей (правда ли?) и бухгалтершей троллейбусного депо. Помни об этом завтра и принеси жертву дочери Посейдоновой заранее, чтобы не погубила поход твой.

Я постоял и пошел к троллейбусу, чтобы оставить там маршрутную книгу. Среди мыслей о том, сколько надо будет отложить завтра сверху для Харибды, я представлял, что Людмила не дает мне видеться с Федором, например, потому, что я ушел от нее к молодой — к той розовой с Университетской. Медея, отчаявшаяся вернуть мужа, истерзанная ревностью, мечтающая отомстить.

Федор любил смотреть, как после смены машины проходят через мойку, как разлетаются в свете фар брызги и мыльная пена. Смотри, — говорил я ему, — будто здесь море, Таласса.

Может, ему было бы и сейчас интересно, если бы он зашел.

На мойке Геннадия уже не было, пришлось идти по темному парку к стоянке.

Я встал под боком у сорок седьмого и потрогал его борт. Он был еще теплый. Как теплый песок Эллады, давший наконец пристанище осиротевшему Ясону.

Я привычно подумал, что когда-нибудь надо будет закончить путешествие правильно. Но даже если лечь спать прямо здесь под троллейбусом, какова вероятность, что он рухнет сверху в ночи и погребет тебя под останками? Примерно три процента. Скорее всего, проснешься среди ночи от боли в пояснице и будешь дожидаться утра в цеху. Или, того хуже, разбудит бригада обслуживания — запишут в журнал происшествий, заставят проверяться на наличие алкоголя в крови, а штраф вычтут из зарплаты.

Я еще раз потрогал остывающий борт, поднял с земли сумку и пошел к проходной. Было двадцать три пятнадцать, а последняя развозка в мою сторону в двадцать три пятьдесят через дорогу от парка.