СЮЖЕТ СУДЬБЫ

Надежда Шитова

Бродские. Взгляд из соседней комнаты

Число мемуарных свидетельств об Иосифе Бродском велико, но еще продолжает расти. К биографии поэта добавляются новые тексты, имена, голоса. По предложению киноведа и филолога А.О. Коваловой мне удалось связаться с Надеждой Георгиевной Шитовой, которая жила в коммунальной квартире № 28 в доме Мурузи, в комнате, смежной с «полутора комнатами» Бродских. Из нашего разговора получился рассказ, в котором Бродский показан не прямо, а в отражении тех, кто его окружал: родителей, вещей, соседей, государства. Несмотря на дистанцию между героиней и поэтом, его творчеством, этот рассказ проникнут той же иронично-грустной интонацией, без которой немыслимы ни тексты Бродского, ни воспоминания о нем.

Надежда Георгиевна Шитова, в девичестве Рут (далее — Н.Г.), родилась в 1949 году в Ленинграде и на протяжении тридцати пяти лет жила в доме Мурузи. После окончания Ленинградского технологического института холодильной промышленности работала старшим инженером в проектно-конструкторском предприятии «Терминал». В 1984 году она переехала из коммуналки в доме Мурузи, там остались ее родители. После их смерти комната перешла во владение Фонда музея Иосифа Бродского.

Михаил Иткин

Я жила в этой квартире с рождения. Детей нас там было человек шесть разных возрастов, я была самая младшая. Оська же… простите за сленг, наверное, неправильно так называть столь выдающегося человека, но для меня он был Оськой всегда, и по-другому мне не произнести. В общем, он был значительно старше меня, на девять лет. И из-за большой разницы в возрасте мне мало приходилось с ним общаться.

Когда они приехали в эту квартиру, мне было пять лет, но помню, что с этих пор мы очень дружно жили. Из всех соседей с Бродскими у нас были самые близкие, теплые отношения. Мы, например, делили с ними одну плиту. У всех остальных было по целой плите, а мы так, нам хватало половины. Половина была у Марьи Моисеевны, половина у нас, и как-то не ссорились: надо было — я ее кастрюльки занимала, или она наши. Моя мама¹ , правда, рассказывала про один поступок Оськи. Она варила суп — раньше при готовке нужно было все время стоять у плиты, караулить, но она соседям, в принципе, доверяла и иногда уходила к себе. Так вот однажды она варила мясной бульон, отошла, потом приходит — а от мяса кусок отрезан. Не знаю, правда это был Оська или нет, но мама уверенно говорила: «Да, иногда он вытаскивал мясо из моего супа». Еще мама всегда рассказывала, что Оська как-то раз пришел на кухню и говорит: «О, Раиса Фоминична! Я сегодня узнал, что у меня, оказывается, есть сын! Ха-ха-ха! Такой же рыжик, как и я!»²  (Смеется.)

Кухонная история была у меня и с Александром Ивановичем. Я тоже что-то готовила, оставила на плите и вышла, а потом слышу — щелк! Бегу на кухню, а там все испорчено. Оказывается, это Александр Иванович подглядел из любопытства, что я там готовлю, а по рецепту крышку-то нельзя было открывать. Я, помню, плакала, говорила: «Ну зачем вы это сделали, ну зачем?» Так было обидно, что все заново нужно делать. Вот такое смешное воспоминание. Это было уже после смерти Марьи Моисеевны.

А когда Оська еще жил в комнатах, мы с ним особо не контактировали. Представьте, он на тот момент семь классов закончил, а я только в первый пошла. Поэтому я только в пол смотрела и глаз не смела поднять. Хотя вот мои подружки, несмотря на разницу в возрасте, все же заглядывались и говорили: «Хо-хо-хо, очень даже ничего!» Я когда рассказала про это в каком-то репортаже, мне потом так стыдно было за эту фразу глупую… Но вот помню еще, что к нему красивые девушки ходили, очень красивые, как модели.

Комнаты в доме Мурузи, где мы жили, располагались по типу анфилады. Парадный вход в дом со стороны Литейного проспекта вел сразу на второй этаж, на остальные этажи подъема не было. Парадная была выложена мозаикой, были какие-то арки, украшения, которые меня в детстве совершенно не интересовали. Там были жуткие черные коммуналки (в одной из них жил мой одноклас­сник, поэтому я запомнила). А дальше начинался проход по всему второму этажу с Литейного проспекта по улице Пестеля и на улицу Короленко, а заканчивалась эта анфилада нашей комнатой [с эркером].

Между комнатами толщина стен была около метра. С Бродскими мы были соседями по стенке, и анфиладный проем выходил как раз в комнату Оськи, где он отгородился от родителей. Но вместо двери у нас там был самодельный книжный шкаф глубиной около метра. Этот шкаф, конечно, заслонял только общую часть, а внизу там была такая ниша или перегородочка. Поэтому нам было слышно, как он читал стихи, и он слышал, как мы играли на фортепиано, которое у нас к этой стене было приставлено. Я вот помню, как в своих воспоминаниях он написал: «…И треньканье соседской дочери на пианино»³ , — это про меня. Я всегда шутливо говорю, мол, он за стенкой творил, а я его вдохновляла, была его Музой!

Как я уже сказала, мы с ним непосредственно не общались: слишком большой была разница в возрасте. Причем у моего брата Геннадия⁴ , который на восемь лет меня старше, с Оськой тоже никакого особого контакта не было, хотя они были почти одного возраста. Помню, правда, уже когда брат отслужил в армии и женился, он однажды спросил у Оськи: «А ты сейчас работаешь где-то?» Тот ответил: «Ну да, я сейчас при Союзе писателей». Эта приставка «при» нас очень веселила, потому что мы знали, что он нигде не работает, а воспитывали нас так, что работать должны все. Поэтому его такая свободная жизнь казалась нам чем-то за гранью возможного. Мы-то жили праведно, как положено.

…Когда у меня образовалась семья, я еще продолжала жить в этой квартире. Свадьбу мы с мужем⁵  отмечали, как у нас было заведено, в комнатах Бродских. Самые теплые отношения у нашей семьи были с Марьей Моисеевной. Даже мой муж говорил, что теща, моя мама, была для него хорошей подругой, но лучше подруги, чем Марья Моисеевна, у него в жизни не было. Вспоминал часто, как они «с Моисеевной» (он ее так называл) «обмывали ножки» нашей новорожденной дочери.

Для меня Марья Моисеевна всегда была очень-очень близким человеком. Моя мама даже обижалась, что я с ней не делилась никакими секретами, а Марье Моисеевне рассказывала все. Несмотря на возраст, Марья Моисеевна была очень современной, молодой по духу. Я заходила к ней в комнату, она, маленькая-маленькая — где-то метр пятьдесят ростом (они все были маленькие в том поколении), — лежала на их широченной кровати размером в полкомнаты. Видимо, она уже тогда болела, но никто ничего об этом не знал.Она тут же вставала, и мы с ней начинали ля-ля тополя. В то время Марья Моисеевна уже не курила, а мне разрешала — открывала дымоход (печку там, кажется, снесли, но дымоход остался) и говорила: «Кури туда! Ну, чего опять у тебя случилось?» А потом, чтобы мои родители не просекли этого табачного запаха, тут же брызгала на меня духами, какой-нибудь «Шанелью», которые Оська присылал.

С моей мамой на коммунальной кухне они тоже часто курили и вели какие-то беседы. Но, надо сказать, Марья Моисеевна при всей своей открытости, наверное, все равно многое скрывала. Во-первых, из-за своей национальности — она не знала, чего ждать от этого мира. Видите ли, я не испытывала чего-то подобного… Хотя нет, мой отец был финн по национальности. Он во время финской войны настрадался [от подозрений в шпионстве]. Поэтому, когда мне пришло время «выбирать национальность» (почему-то мы тогда ее сами выбирали), родители были очень напуганы и сказали, чтобы я ни в коем случае отцовскую национальность не брала. Моя мама была белоруска — я ее и выбрала… Но в стране много было такого, что нам непонятно, поэтому я не берусь судить.

Вторая причина скрытности Марьи Моисеевны — сам Оська. В фильме, где ее играет Алиса Фрейндлих (правда, очень на нее похожая)⁶ , показано, как она говорит с ним по телефону. А на самом деле Марья Моисеевна никогда не подходила к общему телефону в квартире, у нее в комнате был свой. Поэтому мы никогда не знали, с кем она говорит и о чем. Но, я думаю, мне она об этом сообщала — так, глазами. И уж не знаю, действительно ли она его спрашивала: «Ты поел? Что ты сегодня кушал на обед?»⁷  Но, во всяком случае, было видно, как она счастлива, и счастья этого ей хватало надолго.

Каждый год они справляли день рождения Оськи. Все отмечалось в комнате Бродских, она у них была большая, все наши семейные праздники тоже там проходили. В ней ставили стол буквой «П» и накрывали его. Марья Моисеевна всегда в этот день пекла кулебяки, здоровущие такие, с какими-то украшениями из теста.

Одно такое празднование мне особенно запомнилось. С отъезда Оськи тогда прошло немного времени, может, год-полтора⁸ . Двери в тот день не закрывались — народ шел, шел, шел, Александр Иванович открывал их, закрывал, то встречал, то провожал гостей. К ним пришло, наверное, человек пятьдесят — сказать спасибо родителям за то, что у них такой сын. Каждый приходил с цветами, и Марья Моисеевна мне потом на следующий день показывала их стол с белоснежной скатертью и весь в цветах. Это меня совершенно потрясло. Я в принципе далека от поэзии и никогда не бралась судить о нем как о поэте — как есть, так есть, у меня просто был хороший друг, Марья Моисеевна. Но тогда я поняла, что не может быть, чтобы это все было фикцией — нам говорили, что ситуацию [с высылкой Бродского из СССР] якобы раздули, чтобы показать, что у нас все плохо, а там, за рубежом, мол, хорошо, поскольку там его приняли как настоящего поэта.

Когда было гонение на него, я помню, что нам было строго-настрого запрещено брать повестки от военкомата на его имя — нам говорили, что соседи не имеют к этому никакого отношения. Это [замалчивание] продолжалось и после отъезда Оськи. Марья Моисеевна была не очень откровенна насчет того, куда и зачем она ходит, но я каким-то образом узнала, что она добивается визы, чтобы поехать навестить сына, и ее все не отпускают. Я говорю: «Слушайте, ну быть такого не может». Я не понимала, как это возможно. Так получилось, что я тогда была депутатом в районном совете, райисполкоме. Это выборная должность, ее совмещали с основной работой: было принято вот так, «из народа», выбирать. В этом не было никакой моей заслуги, просто я подходила по всем параметрам, и меня выбрали депутатом сроком на пять лет. Я как узнала о хлопотах Марьи Моисеевны, пошла в райисполком на прием к своему инструктору и говорю: «Слушайте, что за дела такие? Давайте что-нибудь сделаем, у меня же есть, наверное, какая-никакая власть, чем я могу помочь? Может, какое-нибудь письмо депутатское написать?» Он отвечает, мол, подожди, я сам все узнаю. Через неделю я к нему прихожу, и он мне говорит одно: «В это дело не лезь». Это я, конечно, забыть не могу и понять тоже. Как можно не пустить мать, что плохого могло из-за нее произойти — для меня это загадка. Для нее сын был смыслом жизни, и мне трудно понять, почему он так и не приехал на ее похороны, почему не вернулся и потом, [спустя годы] после ее смерти, когда границы уже были открыты…

…В замужестве я прожила в этой квартире одиннадцать лет. А потом мы съехали от родителей, зажили своей семьей и, конечно, виделись с Бродскими уже крайне редко. У меня к тому времени была своя жизнь, маленький ребенок, как-то все закрутилось… И почему-то так вышло, что я не была на похоронах ни одного, ни другого. И родители мои на них не были — может, потому что они уже были старенькие, все время болели, а может, потому что их, как и меня, никто не позвал. Я только знаю, что Марью Моисеевну увезли в больницу, и оттуда она уже не вернулась.Но перед тем, как это случилось, никто и не предполагал, что она чем-то больна.

После ее смерти Александр Иванович остался один. Ходил он уже с трудом. Кухня располагалась далеко от их комнат, и пожилому человеку туда-сюда уже просто так не побегать. Когда ко мне приходили ребята, то по-доброму шутили: «Слушай, может, трамвай пустить с двумя остановками: первая туалет, а вторая кухня?»

И тем не менее он выходил, готовил себе еду, сохранял свои гурманские привычки. Они с Марьей Моисеевной, например, всегда кушали только на белой скатерти, которая покрывала только часть их огромного стола. Скатерть никогда не была грязной или мятой, как будто они каждый раз новую настилали. Еще у них были маленькие стеклянные рюмочки, будто хрустальные, — перед обедом они могли чуть-чуть выпить. Меня Марья Моисеевна (не мама!) учила эти рюмки вытирать так, чтобы они сияли. Как-то раз прихожу на кухню, Марья Моисеевна стоит около раковины, с полотенцем на плече, и говорит: «Вот, посмотри, это два человека пообедало!» А там гора посуды: маленькая пирожковая тарелочка, потом другая тарелочка, глубокая, — все как положено. Мол, всем так надо обедать. Когда Александр Иванович жил и готовил себе один, он все равно сохранял привычку к такой сервировке: огурчик себе натрет или мясо мелко нарежет (ему уже тяжело было жевать), разложит все секторами, поставит тарелку на ладонь, как официант, знаете, и идет к себе.

Я не очень любила с ним общаться. Это было слишком медленно, долго: он начало фразы скажет, а потом молчит, думает. А я куда-то торопилась, то родителям помочь, то еще что-то, мне было некогда. И меня всегда очень утомляло слушать, как он что-то рассказывал: казалось, что в его словах всегда больше фантазии, чем дела. Но сейчас я уже, конечно, понимаю, что пожилые люди любят поговорить…

Он никогда не мешал мне секретничать с Марьей Моисеевной, никогда не встревал в разговор, всегда был где-то в сторонке. Но когда я училась в институте, он знал имена всех моих подружек. Если случалось, что какая-нибудь из них мне звонила и он брал трубку, то всегда заговаривал с ними.

А однажды, когда мне было лет двадцать пять, я стояла у телефона и разговаривала, а Александр Иванович мимо проходит, посмотрел на меня и вдруг говорит: «Так, быстро, быстро». Привел меня на их балкон и сфотографировал. Он как-то долго не печатал эту фотографию, несколько лет, и я уже забыла об этом снимке. А потом он вдруг подарил ее моему мужу на день рождения. На фотографии была надпись: «Виктору. Как хороша твоя жена!» и его подпись. Удачно я там получилась⁹ .

…После смерти Бродских некоторые их вещи остались у моих родителей. Сохранился, например, абажур, который висел у них над столом, с фигурками по бокам, которые Марья Моисеевна сама вырезала и приклеивала. Сейчас он, конечно, уже обветшал, дотронуться страшно.

Еще остался маленький комодик, кресло, на котором Оська любил сидеть. Много посуды было. Как-то раз очередной поклонник, или даже фанат, зашел к нам (к родителям тогда часто приходили, расспрашивали о Бродских) и попросил какой-нибудь связанный с поэтом сувенир. Я достала какую-то ложку и отдала ему. Фанат был просто в восторге: «Ах, я буду теперь все время думать, что, может быть, он ел из нее…» (Смеется.)

Был у нас и его письменный стол — думаю, все-таки немалая ценность. Но когда мои родители умерли, для меня это было большим горем, мне было тяжело организовывать переезд. Поэтому часть вещей я продала, в том числе этот стол. Человек, который его покупал, сказал мне: «Ну, вот если бы он тут расписался где-нибудь…». Расписываться на своем столе — смешно, да? Так стол и ушел за бесценок…

…Однажды я поехала в Америку (муж сделал подарок на пятьдесят лет), и во время этой поездки случился интересный эпизод. Мы ехали на такси, нас вез русский водитель — говорил всю дорогу, а потом обратился к нам, мол, теперь вы что-нибудь расскажите. Я ему говорю, что особо нечего рассказать — хотя нет, подождите, вот… [жила в одной коммунальной квартире с Бродскими]. Водитель даже руль бросил от удивления! (Смеется.) В этот момент я, можно сказать, почувствовала гордость.

Записал Михаил Иткин

1 Имена родителей Н.Г. звучат в одной из реплик Бродского в документальном фильме «Прогулки с Бродским» (1993): «Я так предполагаю, что если я приеду [обратно в Петербург]… <…> Заглянул бы в наши “полторы комнаты”, к Георгию Эдуардовичу и Раисе Фоминичне Рут, соседям по коммуналке» (цит. по: Якович Е. Прогулки с Брод­ским и так далее. Иосиф Бродский в фильме Алексея Шишова и Елены Якович. М.: Издательство АСТ: Corpus, 2017. С. 94). Георгий Эдуардович Рут (1914–2006) — отец Н.Г. Участник ВОВ, награжден орденом Красной Звезды. После войны работал главным специалистом по электрическому делу, был секретарем парторганизации. Раиса Фоминична Рут (1911–2000) — мать Н.Г. Работала инженером-электриком в ленин­градском Всесоюзном научно-исследовательском институте электроизмерительных приборов (ВНИИЭП).

2 Имеется в виду Андрей Осипович Басманов, сын Бродского от Марианны Басмановой. Родился 8 октября 1967 года.

3 Ср. в эссе «Полторы комнаты», глава 21: «Поскольку у моих соседей с той стороны двери стояло пианино, от “собачьих вальсов” их дочки я укрепил свою книжным стеллажом — он стоял у меня на столе и вписывался в нишу идеально» (цит. по: Бродский И. Полторы комнаты: эссе / Пер. с англ. М. Немцова. СПб.: Издательская группа «Лениздат», 2020. С. 80). Заметим, что в оригинале репертуар Н.Г. охарактеризован Брод­ским как ‘Chopsticks’, что при дословном переводе означает не «собачьи вальсы», а «примитивные пьески». Н. Г. признается, что «собачьих вальсов» никогда не играла.

4 Геннадий Георгиевич Рут (1941–2003), брат Н.Г. Окончил Северо-Западный заочный политехнический институт (СЗПИ). Работал инженером-электриком.

5 Виктор Николаевич Шитов (1951–2017), муж Н.Г. Познакомился с ней во время учебы в Ленинградском технологическом институте холодильной промышленности. После его окончания работал на заводе «Компрессор», затем в строительной фирме. Свадьба, о которой идет речь, состоялась в 1972 году.

6 Речь идет о фильме «Полторы комнаты, или Сентиментальное путешествие на родину» (2008, реж. А. Хржановский).

7 Телефонные разговоры с родителями описаны в эссе «Полторы комнаты». Ср. в главе 3: «“Сынок, — говорила по телефону мама, — я от этой жизни хочу только одного — снова тебя увидеть. Только тем и держусь”. — И через минуту: “Что ты делал пять минут назад, до того, как позвонил?” — “Вообще-то посуду мыл”. — “Ох, это очень хорошо. Очень правильно ее мыть, посуду. Иногда ужас как помогает”» (Бродский И. Указ. соч. С. 13). Ср. также в главе 41: «Письма не доходили, поэтому условились созваниваться: очевидно же, что прослушивать звонки проще, чем сначала перлюстрировать, а потом доставлять письма. О те еженедельные звонки в СССР! “Ай-ти-ти” никогда столько не зарабатывала. По телефону много болтать мы не могли — надо было говорить сдержанно, намеками и выбирать слова помягче. В основном беседовали о погоде или здоровье; никаких имен, но много советов о правильном питании. Главное было — слышать голос друг друга, чтобы таким животным способом убедиться, что мы еще существуем» (Там же. С. 140–143).

8 Бродский выехал из СССР 4 июня 1972 года. Речь, должно быть, о первом праздновании дня рождения в отсутствие поэта, случившемся через год после его отъезда — 24 мая 1973 года.В дальнейшем петербургские друзья и знакомые Бродского (М. Мильчик, Я. Гордин, В. Уфлянд и др.) в этот день ежегодно приходили к родителям Бродского и отмечали его с ними. Несколько таких празднований запечатлены на фотографиях М. Мильчика. См.: «Полторы комнаты» Иосифа Бродского в фотографиях / Авт.-сост. М. Мильчик. СПб.: перлov Design Center, 2020.

9 Дата на снимке: 24 апреля 1976 года (день рождения В.Н. Шитова, мужа Н.Г.).