Об авторе | Владимир Аркадьевич Гандельсман (12 ноября 1948 года, Ленинград) — поэт, прозаик, эссеист, переводчик англо-американской поэзии. Окончил электротехнический институт. Работал кочегаром, сторожем, гидом, грузчиком, преподавателем русского языка и литературы. Автор многочисленных публикаций в журналах «Знамя», «Новый мир», «Звезда», «Интерпоэзия» и др. Лауреат «Русской премии» (2008) и премии журнала «Интерпоэзия» (2014). Пятнадцать сборников стихотворений и записных книжек «Чередования» (СПб., 2000). Предыдущие публикации в «Знамени» — «Фехтовальный зал», № 3, 2018; «Свет за собой», № 3, 2020; «Идёшь двором от улицы Рентгена…», №4, 2021. С 1991 года живет в Нью-Йорке и Санкт-Петербурге.

Владимир Гандельсман

автограф лётчика

Пόлки

Синий десятитомник, одна заря

в нём сменяет другую, и ночь лучиста,

утром в отчий

дом вернёшься, благодаря

Александра, — он до стихов охоч и

бегло с листа играет, легко и чисто.

Чёрный с красной полоской Шекспир

под редакцией Аникста, летний —

эльфы, феи, эфир —

на пуантах балетный

сон, и небо, которым лицо умоем, —

оникс с розоватым прослоем.

Кто там дальше — не разберу,

кто на третьей слева теснится полке,

кто-то серый вступил в игру

и незваный, откуда

крик осла, и вазы летят осколки,

и скандал творится, и чахнет чудо.

Человеческая комедия Онор,

бежевые обложки

(отец Гориό —

я воздену руки в своей норе

и вскричу: «горе, о!

где ты, дочь?» — удаляющиеся дрожки…)

Никаких обложек — видение,

краткой боли растение.

Пόлки книжные заросли́

фотографиями тех, кто отчий

дом покинул или исчез с лица земли,

и землистым стало лицо белой ночи.

Я сказал: ночь, верну слепоглухонемых,

не стращай…

И родной голос печали

услышал: «Ты хочешь повторных моих

страданий? Не воскрешай». —

И тогда опять рассвело, как в начале.

любовь в юности

о, сумасшедш

стих, ночи смежн,

он свет, он свет ж,

и нежн, и нежн,

я ночью шёл к

тебе, и ночь к

ступням, как шёлк

травы, и строчк

внезапный блеск,

как иглы, колк,

слепил, и треск

цикад, и щёлк —

вот так-то, так т! —

был устн, а там

и письмен в такт

моим пятам.

Дети райка

Такой единственный, единственный,

но только в здешнем измерении

непререкаемый и истинный

(ии — зияние в творении)

неукротимый свет, но втиснутый

в земную горечь и в смирение,

где есть Пьеро, где есть батистовый

платочек, синема, горение

экрана, этот вздор таинственный,

на миг преображённый в зрении…

Где луч и стрёкот, трепет лиственный

и перистое воспарение?

Элегия Марселю Прусту

Всё —

«геóргики» георгин, гекзаметр полдня медовый

с лепестком на губах,

осиянный шиповника куст,

мать с младенцем и память его нараспах —

(холод помнит ли он ледниковый

и дожизненный,

царь-невольник отныне пяти своих чувств?) —

всё прочесть,

всё, что есть.

И поскольку я рядом стою,

псалмопевец, тебя воспою,

кружевной твой, отточенный стиль:

собирая нектар, ненароком

левым, правым ли боком

серебристую пыль

задевая — так велено тебе твоим богом, —

унести с шалфея мускатного

серебристого времени пыль

и другие соцветия опылить,

и ещё, и ещё, и стихами псалма неохватного,

как поля синевой новорóжденной, день опалить.

Пир брачующихся вкруг собора

с розой во лбу —

к ней слетающихся прихожан, всегдашний

их наряд васильковый, шафранный, —

и архангела, что трубит в трубу,

и собор на коленях, к небу воздевший башни,

и тишайший, из чудного света слиянный,

взгляд любви, и гвоздь, входящий в стопу, —

всё прочесть —

этот старческий скорбью прописанный лик,

отороченный рамой окна, —

как чеканка по меди, морщины, — бордовый,

жёлтый, тёмно-оранжевый, высвеченный на миг,

как из чёрного дня, как со дна,

громовой взгляд молчания вдовый.

Возвести восковые высокие стены

с пламенеющим цветнем,

с запечатанными каплями мёда, —

и отречься. Отречься.

                                    Свобода —

возвести эти стены и своды,

и, насытив собой золотистые соты,

исчерпать страсть охоты,

и покинуть дворец, и забыть окрылённые оды.

Всё прочесть,

всё, что есть.

И поскольку ты все до единой ячейки прочла

и не тень на величье вещей легла —

свет на нём твоего чела —

ты с него начала! —

я оплáчу в отрадной печали, оплáчу тебя, пчела.

* * *

Пусть вспыхнет моря полоса

и заиграют пяльцы

рассвета, и спадёт с лица

сна покрывальце,

пусть к ветке тянется рука

и яблоки срывает

и с плотью их себя строка

соизмеряет,

пусть небо синее, ничьё,

где ласточке леталось,

так прояснится, как ещё

не прояснялось.

Пусть вечереет и втемне

три яблока белеют,

и пусть, когда сгорят в огне,

потом дотлеют

дрова, рассыпавшись в золу,

когда, не начиная,

прильнёт к оконному стеклу

гроза ночная,

проснётся дерево, дрожа,

и небосвод надтреснет,

я вспомню друга — и душа

его воскреснет.

Под фонарём

Давай под этим фонарём

необычайное с подъёмом —

как если бы мы шли вдвоём

по Кировскому, рядом с домом,

и хлопьями с небес летел

и таял под ногами снег, — как если

бы завернули и желтел

Филатовской больницы (ясли,

мой Вифлеем) фасад, нас ждут, —

как если бы на запах комнат,

где наряжают ёлку, жгут

бенгальские, где нас не помнят,

поскольку мы не в прошлом, нет,

мы есть! — как если бы, в парадной

снег стряхивая, шли на свет

непререкаемый, отрадный —

он из распахнутых дверей

нас ослепит — и мы в прихожей, —

предновогоднее скорей

давай — как если бы на божий

свет шли и вышли, и не врозь

никто ни с кем, и дышим, дышим —

давай прозрачное насквозь

стихотворение напишем.

Фраза

Я не хотел бы заглянуть в глаза

себе на операционном

столе, где в очереди за

последним вздохом порционным,

пощады жалобно прося

и видя сотворённое строкой

лученье рыбы — в страхе вся —

под острогой,

я думал бы: дыханием согрет,

очнусь — не тёмных снов сплетенье,

не сложносочинённый бред,

нет, новогоднее раденье

и жизни азбука моя, —

когда, погаснув на краю ума,

мигание я-я-я-я

вновь станет а, —

а-а-a-a — и чайной ложки сверк,

акация и акварельный

автограф лётчика, где верх,

а там, где низ, режим постельный,

ангина, мята, мать и сын,

алоэ, свет вечерний и льняной,

ал абажур, кругл апельсин,

альт за стеной.

* * *

Какое счастье жить, вдоль по шнуру

рукой на выключатель наползая,

и ночь спустя проснуться поутру,

когда с ресниц легко слетает стая,

не стая — стайка снов, и жизнь, светая,

блистает над рекой, насквозь святая.

Какое счастье, не стихотворя —

я только осязаю, только чую! —

и высший разум не благодаря,

сжимать в руках антоновку ручную

и к вечеру, почти уже ночную,

очнувшуюся речь вдыхать речную.

Пусть материнская ладонь ко лбу

ребёнка прикоснётся. Жар даренья!

Я жизнь свою за то, чтобы тропу

рассветную найти во славу зренья,

где горделивая семья оленья

возникнет вновь, — отдам без сожаленья.

Наутро

Под роялем стоят чемоданы,

без рубашки мгновение зябко,

спать укладывания данный

вечер вижу внезапно.

Чёрно-лаковый стул у рояля

c кругло-замершим блеском вращенья,

от окна чуть холодной далью

зимней тянет из щели.

Нет ни голоса в мире, ни жеста,

прожит день целиком, без остатка,

и согревшееся блаженство

засыпания сладко.

А наутро — всё в бледном окрасе,

ломко звякнули чашка и блюдце...

И уснуть ещё раз, пока все

не уйдут, — и проснуться.

Учтивость

Такси с коврами, впихнутыми в пасть

багажника, — иранцы! — мчится мимо,

чтобы, вписавшись в поворот, пропасть.

Совсем пропасть? Совсем. Невозвратимо.

Японец на почтамт несёт письмо.

Над ним, в тяжёлой грации движений,

два облака, как два борца сумо,

плывут на юг, толстея от сравнений.

Щепотка мексиканских женщин ждёт

автобуса, который на подлёте

и скоро подчистую их склюёт.

Совсем склюёт? Совсем. Прощайте, тёти.

Прощайте, люди. Временная жизнь

почти прошла, — сужаясь, как воронка,

она меня сверлила: ужаснись!

Но я безмолвствовал и улыбался тонко.