НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Барокко в сюжетах и истолкованиях

Владислав Дегтярев. Барокко как связь и разрыв. — М.: Новое литературное обозрение, 2021. — (Очерки визуальности).

Книга Владислава Дегтярева — не столько трактат, сколько экскурсия, экскурсы в эстетику барокко, итогом которых должно стать более осмотрительное отношение к понятиям «история» и «историзм». Ближайший контекст книги — оживление интереса к эстетике той эпохи в наше кризисное время, скажем, в таких постановках, как «Триумф Времени и Бесчувствия» Константина Богомолова (оратория Генделя и либретто Владимира Сорокина) или «Барокко» Кирилла Серебренникова. Смысл всех этих постановок — не столько апология серьезного шутовства, сколько доказательство того, что просто веселое шутовство уже невозможно, что во всяком шутовстве сейчас уже есть некоторая причудливость, которую зрители должны осмыслить.

Таким требованием доказательства определена и теоретическая перспектива труда Дегтярева: любой читатель узнает в рассуждениях Дегтярева вариации или продолжения «Слов и вещей» Мишеля Фуко, но концепция французского философа соединена в книге с критикой историзма как системы высказываний. Часты ссылки на Хейдена Уайта и Франклина Рудольфа Анкерсмита, доказавших, что речевые механизмы разговора о прошлом часто соблазняют историческими примерами, заставляя принять за нечто вечное и безотказное наложение случайных описаний. В этом смысле барокко для Дегтярева — эпистема, по Фуко; но только в той мере, в какой она способ описывать больше, чем способ мыслить.

Вопрос книги можно сформулировать так: можем ли мы, поняв барокко как машину по описанию вещей, лучше разобраться в нашей эпохе, что и как в ней мы должны классифицировать и понимать?

Барокко для Дегтярева — прежде всего некоторый тупик самоощущения: невозможность вместить полноту и разнообразие жизни в готовую форму, так что в форму вмещается просто другая, инородная форма. Самый ранний пример барокко — это люди из овощей и рыб в живописи Арчимбольдо. Необарокко ХХ века, утверждает Дегтярев, — это ар-деко: Тамара де Лемпицки так же складывает человека из архитектурных и статуарно-пластических элементов, как Арчимбольдо — из вещей быта.

Отчасти опираясь на Михаила Ямпольского и Кирилла Кобрина, Дегтярев говорит о барокко как о необходимом разрыве «режимов ностальгии» (по Светлане Бойм), неожиданном введении какой-то еще переменной, благодаря чему прежняя ностальгия оказывается под прицелом пристальной критики. Так, ностальгические свойства Дегтярев находит даже в футуризме, который, как некогда эллинизм, картинно представлял настоящее, выдавая его за будущее простым разложением на элементы, тогда как подвиг ар-деко — новое собирание этих элементов в работающий агрегат. Насколько верна такая модель? Кажется, все же настоящее барокко — это было время дисциплинарных реформ, появления целого ряда новых дисциплин: Афанасий Кирхер, Эммануэле Тезауро и другие герои эпохи, о которых пишет Дегтярев, создавали не просто сеть соответствий, а ту цепочку экстравагантных, но вполне завершенных дисциплин, которая и устанавливает эти соответствия.

Поэтому какие-то вещи в книге без этой дисциплинарной истории, как кажется, провисают. Так, опираясь на иконологический метод Эрвина Панофского, Дегтярев толкует картину «Сатурн и Филина» Пармиджанино, видя в ней открытие чистой функции времени. Поэзия оказывается искусством скорости, олицетворенным Пегасом, Сатурн оборачивается чистой функцией скорости, представая перед нами чистым всепоглощающим временем, и так открывается автономия функций. Но дело в том, что нам легко открывать автономию функций просто потому, что мы в школе учили закон Ома и дифференциальное исчисление, а в университете, скажем, лингвистику Соссюра или критику эссенциализма Карлом Поппером, и нам понятно, что функция может действовать независимо от субстанции. Но для самих людей барокко нужно было придумать какое-нибудь «пегасоведение» и «сатурноведение», чтобы в этом убедиться, а об этом в книге ничего не сказано.

Но книга Дегтярева сразу становится более чем убедительной, как только в ней говорится о стремлении модерна как бы затормозить время, сделать его видимым, например, с распространением электрического освещения, чтобы в этом мире всеобщей видимости стали невидимы надзор и наказание по Фуко. Где мы видим действия, изобретения и открытия, там книга Дегтярева требует заметить противодействия (и обеспечившие становление структур контроля в эпоху современности): противодействие времени, противодействие правде или справедливости, противодействие очевидности и привычным телесным ощущениям. Барочная наука тогда — феноменология противодействий, изучение того, как можно провалиться в свою эпоху или оказаться с ней на равных, но в любом случае противодействовать первичному самоощущению тела.

Каково будущее у метода, предложенного Дегтяревым, сказать трудно. В 1909 году молодые русские и немецкие философы выпустили сборник «О мессии», решавший вполне барочный вопрос: как в рациональной философии, не предающей никакие собственные предпосылки, возможно мыслить мессию, иначе говоря, мыслить радикальный разрыв как самой истории, так и представлений о ней. В этом сборнике концепции прежних прославленных философов были рассмотрены как своеобразные барочные науки, наука «Гегель» или наука «Вл. Соловьев», учащая о мессии так, как только умеет эта наука. Благодаря такому остраняющему жесту стал возможен и международный журнал «Логос», предпринявший метакритику научного и философского знания, но и концепция мессианского времени Вальтера Беньямина и Эрнста Блоха, без которой немыслимо никакое изучение визуальной стороны барокко. Возможно, книга Дегтярева — это современный вариант такого сборника, за которым придут уже фундаментальные метакритики, и может быть, возникнет новый международный журнал.

Во время бомбардировок Второй мировой войны барочный храм выдерживал попадание бомбы лучше, чем готические конструкции: огромные несущие стены, закругления, метафизическая интуиция шара, украшения как необходимая часть не просто строительных, но организующих строительство решений — все это придало барокко невероятную стойкость. Если мы обращаемся к барокко сейчас, может быть, мы не становимся критичнее — критической теории нас учат другие примеры. Но мы становимся устойчивее перед теми движениями, которые отрицают необходимость критической теории, и в этом великая правда книги.

Александр Марков