ГОД МАНДЕЛЬШТАМА

Об авторе | Елена Всеволодовна Невзглядова — филолог, критик, литературовед, эссеист, автор книг «Звук и смысл» (СПб., 1998; отмечена литературной премией «Северная Пальмира»), «О стихе» (СПб., 2005), «Интонационная теория стиха» (СПб, 2015), «О поэзии и прозе» (СПб, 2021), а также многочисленных статей по современной русской литературе, публиковавшихся в научной и художественной периодике. Живет в Санкт-Петербурге. Предыдущая публикация в «Знамени» — «Гений и безумие» (2021, № 5).

Елена Невзглядова

Судьба Пилада

                                                                                                 Когда я спал без облика и склада,

                                                                                                 Я дружбой был, как выстрелом, разбужен.

                                                                                                 Бог Нахтигаль, дай мне судьбу Пилада

                                                                                                 Иль вырви мне язык — он мне не нужен.

                                                                                                                                               Осип Мандельштам

                                                                                                 А жизнь мне была дана прекрасная.

                                                                                                                                                Борис Кузин

1

Борис Сергеевич Кузин (1903–1970) прожил, как он считал, счастливую жизнь. И это при том, что почти все его друзья и знакомые (по его словам) считали его неудачником. «Я ничем не знаменит и не отмечен никакими отличиями. Ни одному моему тщеславному знакомому и в голову не придет похвастаться в обществе, что-де он со мной на короткой ноге». Но вот что в письме М.С. Шагинян от 5 апреля 1933 года написал о Кузине Мандельштам: «Личностью его пропитана и моя новенькая проза, и весь последний период моей работы. Ему и только ему я обязан тем, что внес в литературу период т.н. “зрелого Мандельштама”».

Судьба подстроила им встречу далеко от родных мест — в Армении. Знакомство произошло во дворике перед Ереванской мечетью, заставленном чайными столами. Случай! Кузин не сразу понял, с кем он оказался за одним столом и ведет вежливый, вынужденный разговор. А когда до него дошло, «вскочил, как ошпаренный» с криком: «Да ведь я же вас знаю!». В Армению он прибыл изучать кошениль, но в его походной сумке был томик «Тристии» Мандельштама. С этого момента и началась их дружба. Дружба была Мандельштаму необходима, но среди его знакомых никто не подходил безусловно для этой роли. Ближе других была Ахматова, а по поводу нее Кузин пишет: «Мне кажется, что настоящим другом не может стать человек, так глубоко занятый самим собой».

Б.С. Кузин, биолог, был широко образованный человек, в высшей степени восприимчивый ко всякому искусству, в особенности к поэзии, которую хорошо знал, и к музыке. Он владел тремя основными европейскими языками, а также латынью, так что читал Катулла и Горация в подлиннике. Как и Мандельштам, он нуждался в собеседнике, охотно делился своими знаниями и мыслями, а когда не хватало слушателя, брался за перо и бумагу.

Читая его воспоминания, видишь, как много замечательных людей, потрудившихся на этой земле, ушли в нее безвестными. Он пишет о профессорах Московского университета, глубоко образованных и любящих литературу. До начала 1930-х годов в университете царил дух, о котором Мандельштам писал: «университетский семинарий — семья». Вокруг преподавателей клубилось сообщество студентов, объединенных личностью профессора и общими интересами. Это была российская интеллигенция, подлежащая в скором времени планомерному уничтожению режимом. Профессора — Г.А. Кожевников, Б.М. Житков, Н.Д. Леонов — выдающиеся люди. Но как сказал Екклезиаст, «мудрого не будут помнить вечно, как и глупого; в грядущие дни все будет забыто, и, увы, мудрый умирает наравне с глупым». Было бы очень жаль, если бы мы знали о Кузине только посвященные ему стихи Мандельштама. Но в 1999 году благодаря Государственному архиву в издательстве ИНАПРЕСС вышла в свет книга воспоминаний, произведений и писем Б.С. Кузина, переданных его вдовой А.В. Апостоловой¹ . В этой же книге опубликованы принадлежащие ему письма к нему Н.Я. Мандельштам с 1937 по 1947 год.

Средний человек, пишет Кузин, мыслит очень и очень слабо. Если его нельзя назвать кретином, то только потому, что он обладает некоторой суммой навыков, относящихся к сфере его практической деятельности. Они составляют его «ум». Неумный средний человек к тому же еще не очень высок и в моральном отношении. Принято средний уровень считать более высоким, чем он есть на самом деле, говорит Кузин. И потому, если бы даже во главе общества стоял умный и высокоморальный человек, — как бы он мог насаждать справедливые порядки среди массы, состоящей в подавляющем большинстве из неумных, нечестных, корыстных и равнодушных индивидов?

Считалось, что человеческие пороки происходят от порочности общественного строя и при социализме они будут устранены. Но, проживши пятьдесят лет в социалистическом государстве, Кузин видит, что дураков, тунеядцев, пьяниц и хулиганов, а также насильников и убийц за это время нисколько не убавилось против прежнего. Единственное право, действующее в человеческом обществе, — право сильного. Поэтому руководящую роль в нем всегда играют люди наиболее агрессивные и корыстные. Кузин полагал, что именно генетические данные определяют основные черты личности человека. А вовсе не воспитание и внеш­ние условия жизни. Он, биолог, наверное, прав.

У Б.С. были замечательные родители. Отец — человек разносторонне талантливый, мать — музыкант. В семье много читали, постоянно звучала музыка. «Я имею все основания считать, что Судьба неоднократно проявляла ко мне признаки своего особого благоволения». Бесценным подарком судьбы была его способность глубоко чувствовать искусство. «Трудно, конечно, поручиться, что Бах воочию видит, что делается со мной, когда я слушаю его музыку. Но я не могу себе представить, что его в это время нет со мной рядом и что он не радуется от того, что я резонирую ему с такой же верностью, с какой отвечал ему клавесин на удары пальцев по клавишам». Какое это, не правда ли, знакомое чувство? Чувство связи с творцом. И это не иллюзия — ведь в произведение вложена его душа. А вот еще такое признание: «Читая восьмую главу “Мертвых душ”, я физически чувствую, как был захвачен Гоголь ее головокружительной композицией. Из свиных рыл, небритых лакейских морд, Коробочкиных “арбузов” и вшивых будочников он строил здание, величием не уступающее реймсскому собору или “Божественной комедии”».

Счастьем он был одарен от природы. И это несмотря на то, что в молодости три года провел в концлагере, а после этого не имел права жить в крупных городах и десятилетия провел сначала в Казахстане, затем в Ярославской области в разлуке с любимой женщиной, жившей и работавшей в Москве. Широкие возможности его непрестанно бодрствующего интеллекта доставляли ему это тайное душевное счастье. Как сказано в одном его стихотворении:

              И, областей ночных пугливая царица,

              Ты никогда не спишь, душа моя.

Когда Мандельштам прочел ему только что написанные стихи о Сталине, Кузин взял с него обещание никому больше их не показывать. Увы, Мандель­штам не сдержал обещания. Более того, известно, что, арестованный, он назвал следователю почти всех, кому читал эти стихи. Вполне вероятно, Кузин был арестован в 1935-м как фигурант этого дела.

Между прочим, думаю, что Сталину эти стихи не были известны: нет такого человека, который бы решился их ему показать. Иначе все, кто их узнал, вместе с тем, кто их принес, были бы мгновенно уничтожены. Можно вспомнить по этому поводу Василия Шибанова, доставившего Грозному письмо Курбского.

После освобождения в 1937 году Кузин не утратил связи с Мандельштамом, дружба выдержала это испытание, ни слова упрека не было сказано.

Кузин был по-настоящему близок с Мандельштамом, хорошо его знал и понимал. Существовало ходячее мнение, что у Мандельштама тяжелый характер, что с ним трудно иметь дело. Кузин объясняет это тем, что посредственность не выносит превосходства — интеллектуального и морального — в другом человеке. Люди часто «воспринимают чужую проницательность, порядочность, щедрость, доброту и т.п. как притворство и ханжество. Но особенно они не переносят остроумие». Всем этим в высшей мере обладал Мандельштам. А дальше Кузин говорит: «Дружба с Мандельштамом была тяжела и мне. Но по единственной причине — страшно было видеть, как он, словно нарочно, рвался к своей гибели. Во всех других отношениях он был, на мой взгляд, удивительно легок для самой тесной дружбы. И это прежде всего потому, что он был человек очень открытый и без дружбы просто дышать не мог… Рождение новых стихов бывало для О.Э. всегда радостью, которую ему необходимо было с кем-то, и как можно скорее, разделить. <…>Всегда новые стихи, написанные в годы 1930–1934, прослушивал и я». Это, добавим, был не просто слушатель и читатель, но и квалифицированный критик.

В наследии Кузина, кроме воспоминаний о Московском университете и его преподавателях, имеется философская проза и стихи. Замечательно его сочинение «Орбита Баха». Перед Бахом он преклонялся. «О Бахе нельзя сказать, что ты его любишь или обожаешь. Бахом можно только жить». Музыка Баха — это чистейшая поэзия, «какой-то живой и точнейший ответ на вопрос: что такое поэзия? — если бы кто его задал». Красота и добро всегда полезны в том смысле, что они утверждают ценности высшего порядка, но, говорит Кузин, как только искусство сознательно ставится на службу каким-то утилитарным целям или даже моральным идеям, оно перестает быть искусством. Баха часто считают сухим, академичным. Кузин спорит с Мандельштамом, который любил музыку, но, считает Кузин, понимал Баха традиционно-поверхностно.

              А ты ликуешь, как Исайя,

              О рассудительнейший Бах.

И ликование его иное, не «ветхозаветное, плотское», и нет у него рассудительности. У Мандельштама Бах — «высокий спорщик», который «опору духа в доказательствах искал». Настоящий Бах, говорит Кузин, ни с кем не спорил и никаких доказательств не искал. «Его логика была высшая, ангельская, абсолютная…» Бах был поэтом. Эти слова, не правда ли, заставляют совсем иначе услышать музыку Баха.

Есть в его философской прозе статья «Самое страшное» — о смертной казни. Кузин считает, что смертная казнь страшнее даже массового уничтожения людей на войне. Не знаю. Иногда, мне кажется, смертная казнь оправданна и необходима. В отношении Гитлера или Сталина она была бы справедлива и даже гуманна. Ведь нормальному человеку хотелось бы наградить этих монстров теми же страданиями, которые они причиняли ни в чем не повинным людям. Хотя бы физическими. Так что расстрел был бы милосердным исходом в таком случае. Кузин рассматривает смертную казнь с точки зрения палача: палач, убивая, не только ничем не рискует, но получает вознаграждение за свою работу. И в этом — «самое страшное».

Любопытное эссе «О правах собак» (смешное название!). Кузин обожал собак и говорил, что собаку можно любить так же, как самого близкого человека. Природа допустила ошибку, выводя человека из обезьяны — надо бы из собаки. Собака — совершенное создание, умное, доброе, благодарное, преданное. Поведение собаки в отношении хозяина сравнимо с нашим религиозным чувством. «Его мы не находим ни у одного животного. И оно так ярко выражено у собаки».

Эссе «Язык» начинается рассуждением о патриотизме. Кузин считает, что патриотизм — это высокое мнение о своей стране и своей национальности по сравнению со всеми другими, и утверждает справедливо, что такое ощущение возможно «только при сильной ограниченности». Но любовь к своему языку естественна. Естественна, потому что этот язык человек знает лучше всего, и, как скрипач не может не любить свою скрипку, человек не может не любить родного языка. Следуя вкусу своего отца, Кузин предпочитал московский говор петербургскому. Даже слово «сегодня» он считал петербургским, чиновничьим образованием (сего дня), вытесняющим московское «нынче». Хотя на самом деле язык развивается именно таким образом: какая-то неправильность входит в моду и закрепляется. Сейчас и в Москве редко говорят «нынче» — только «сегодня».

Есть у него эссе, названное вослед Эразму Роттердамскому «Похвала глупости». Глупость, повторяет Кузин, — явление, распространенное чрезвычайно широко. И каждый считает ее свойством большинства людей, но только не своим собственным. «Мудрость измеряется мерой понимания собственной своей глупости». Собственную глупость Кузин стал замечать под влиянием некоторых поступков, совершенных в момент обиды, гнева, радости и т.п. «Только много позднее и очень постепенно я начал понимать, что душевные эмоции ни в какой момент не перестают влиять на разум». Разум действует крайне несовершенно за пределами практической цели. «Божественная природа человеческого духа очевидна в проявлениях любви, сострадания, милосердия, дружбы, чувства долга, благодарности, справедливости. Поступки, совершаемые при этом, диктуются отнюдь не разумом. По большей части они бывают даже неразумны, если их расценить с точки зрения благополучия совершающего их лица». Разум должен знать свое место, считает Кузин; это, напоминает он, — по Бергсону, лишь инструмент. Похвала глупости оказалась у него похвалой эмоциям. Они — движущий фактор человеческой деятельности.

Всю жизнь Б.С. писал стихи. Приведу одно стихотворение, в котором нельзя не увидеть влияние Мандельштама:

              Вдохновеньем творца и натугой поденщика бычьей

              День за днем на земле совершается медленный труд.

              Человек умирает, обычай сменяет обычай,

              Города остаются и здания вечно живут.

              Человек умирает… На этой земле он родится

              И на ней он живет, о земле не мечтая иной.

              И за черствое право болеть, голодать и трудиться

              По себе оставляет он памятник жизни земной.

              Но рассеется звук, онемеет гремящее слово

              И цветение радуг погаснет на темном холсте.

              Только здания будут стоять, чтобы снова и снова

              Возноситься с мольбой к голубой, голубой высоте.

              Глядя вдаль, мы за грохотом войн не услышим рыданий.

              Человек от рожденья к страданью и к смерти готов.

              Но земля никогда не забудет разрушенных зданий,

              Не остынет зола погоревших людских городов.

Как не вспомнить тут мандельштамовское: «Человек умирает. Песок остывает согретый. И вчерашнее солнце на черных носилках несут». «Черствое право» — тоже мандельштамовское словосочетание. Но Кузин не печатал свои стихи; видимо, считал, что они несовершенны; притом отказаться от того, чтобы их писать, не мог. Потребность эта очень многое говорит о человеке. Для Мандельштама он был и «читателем, и советчиком, и врачом». Мандельштамовское стихотворение «Ламарк» 1932 года, несомненно, написано под влиянием идей Кузина, неоламаркиста.

2

В течение десяти лет Кузин переписывался с Мандельштамами. Писала ему Надежда Яковлевна, О.Э. не любил это занятие. Когда Мандельштама не стало, эта переписка не оборвалась, скорее, наоборот. Письма выдают особую заинтересованность Н.Я. в этом человеке. В одном из писем Н.Я. говорит о том, что дружба и любовь такие родственные чувства, что их нельзя разделить. Так ли это? Письма Н.Я. — это письма влюбленной женщины. Они начинались: «Дорогой Борис Сергеевич», а кончались такими словами: «Бориска, целую Вас, мой милый, родной, чужой братец… Я обрела всю свою легкость, но не утратила нежности» (30 ноября 1937 года) «Пишите, очень прошу вас, пишите. Единственная твердая точка, которая у меня осталась — это ваши письма. Как я радуюсь вашей карточке. Она живет со мной и чуточку заменяет мне вас… Я с ней почти разговариваю <…> Целую… Скучаю. Как жаль, что все женские письма похожи друг на друга… Я скучаю… Я хочу вас видеть и люблю» (20 августа 1938 года). Это написано еще при жизни Мандельштама.

Кузин испытывал дружеские чувства к Надежде Яковлевне, жалел ее, сочувствовал бедствиям, которым она подвергалась. Но Н.Я. по-своему интерпретировала его дружбу. Ее письма после смерти мужа становятся все более интимными. «Боря, я очень долго не умела просто обнять; т.е. обе руки вокруг шеи и поцеловать. Потом научилась, но очень поздно. Если бы я сейчас от вас уезжала или приезжала, я бы обняла и поцеловала. Но я очень далеко. И вообще не обязательно. А просто хочется плакать» (12 апреля 1940 года). Она в своей откровенности как бы впадала в детство, в ее нежной инфантильности есть что-то эротическое. Не о том ли сказано: «Твоих признаний, жалоб нежных… так упоителен язык»? Но дело-то в том, что он упоителен для любящего человека, а Кузин в отношении к Н.Я. им не был. Тут не бывает чего-то среднего: или был, или не был. (Письмо это похоже на письма Цветаевой Рильке: вспоминаются ее бурные объятья с ветром, адресованные поэту!) Или вот еще: «Боренька, почему вы меня не любите: вы ведь знаете, что я вас тоже всегда (нет, не всегда, а очень скоро после начала нашей дружбы) считала дураком. И вы, надеюсь, никогда не сомневались, что я дура. И грызлись мы с вами, как могут грызться только очень близкие люди. Знаете, все неповторимо, и я рада, что ни с кем никогда не буду грызться, как с вами. Это дань ревности. А теперь нежности. Я вас целую, мой длинный, нескладный друг» (16 июля 1940 года). Она пыталась внушить ему, что они очень близкие люди. У французов есть такое понятие: любовная дружба (amitie amoureuse), но и оно имеет четко очерченные границы, из которых Н.Я. выходила на другую, другую территорию.

В апреле 1939 года Кузин сообщил ей о своей женитьбе, и для нее это было страшным ударом. Два письма, следующих одно за другим, выражают ее возмущение и демонстративно оповещают о прекращении отношений с ним. Причина, по-видимому, в том, что в письме к Н.Я., написанном в ответ на сообщение о смерти Мандельштама, Кузин приглашал ее приехать к нему в Шортанды, где он обосновался, и остаться там сколько она захочет. Ей ведь все равно надо было выехать куда-то из Москвы, где она в это время находилась, не имея права там жить, и он приглашал ее, предлагая свое общество. Она, к сожалению, восприняла это как приглашение делить с ним жизнь. Кузин в ответ на ее гневные упреки благородно не согласился на разрыв; судя по тому, что Н.Я. опомнилась и продолжала ему писать, он настаивал на своих дружеских чувствах. Даже после поразившего ее известия она не могла удержаться и бомбардировала его своими признаниями. Неприятно нам, читателям чужих писем, видеть, как жена Мандельштама была увлечена другим человеком. Но чувствам, известно, не прикажешь. Случилось то, что случилось. И мы можем восстановить истинную картину происходящего между ними. Он и особенно она — люди, внесшие в нашу культуру свою лепту. И к ним как к публичным людям естественен наш интерес. Мы имеем право читать те письма, которые она просила его уничтожить. Кузин тогда не пошел на разрыв, и она ухватилась за это, понимая, что иначе больше не увидит в своем почтовом ящике его писем. По-видимому, они были для нее жизненной опорой, эликсиром жизни, тем необходимым душевным витамином, что помогал выносить непомерные трудности быта. Она в самом деле его любила. Увы, его письма не сохранились! И мы не знаем, в какой степени он поощрял ее горячие чувства и поощрял ли вообще. В какой-то мере он был вынужден это делать. Но к 1947 году ее письма стали его тяготить. Он не мог и не хотел соответствовать ее стилистике, скажем так. Эта дружба оказалась для него утомительной. И он прекратил ей отвечать. Оборвал десятилетнюю переписку. В своем дневнике он не объяснил этого поступка, написав, что поступил дурно и сам не знает, почему. С его стороны было великодушно не объяснять причины. Иное дело — Надежда Яковлевна. Она, видимо, очень тяжело переживала разрыв. Все его письма были ею уничтожены. Кроме того, в воспоминаниях, написанных в конце жизни, она очень несправедливо, дурно о нем написала. Ему была отведена роль случайного и временного знакомого Мандельштама, который «исчерпывал свой золотой запас около года», запас этот «был неглубок, а пополнять он не умел», к тому же «не знал, что делать со стихами…». Она как будто забыла, что писала ему: «После Оси вы мне самый близкий человек на свете» (14 октября 1938 года), а встречу с ним назвала подарком судьбы «для всех троих».

Кто ее осудит? «Жизнь так устроена и человеческие отношения осложнились до такой степени, что, как подумаешь, делается жутко и замирает сердце» (Чехов. «На подводе»). Как бы то ни было, надо помнить, что многие стихи Мандельштама мы получили благодаря ей, «нищенке-подруге».

Б.С. женился на замечательной женщине, Ариадне Валерьяновне Апостоловой. Она была архитектором, жила в Москве, дорожила своей работой и потому не могла присоединиться к мужу, который в свою очередь не мог жить в Москве. За пятнадцать лет их тесной связи они, может быть, только год в общей сложности прожили вместе. Оставались письма. Его письма, обращенные к ней, опубликованы в томе, изданном ИНАПРЕСС. Последние двадцать лет Б.С. был заместителем директора Института биологии внутренних вод в городе Борок Ярославской области.

В трагической судьбе Мандельштама дружба была чрезвычайно важным событием. Из темного ящика судеб Борис Сергеевич Кузин вытащил судьбу Пилада. И он оказался ее достоин (ведь роль Ореста для него играл Мандельштам).

1 Борис Кузин. Воспоминания. Произведения. Переписка. Надежда Мандельштам. 192 письма Б. Кузину. — СПб.: Инапресс, 1999.