УСТНАЯ РЕЧЬ

Раиса Орлова, Виктор Некрасов

«Обыск, который во многом мне открыл глаза»,
или «Некрасов смеется»¹

                                                                             «<…> принадлежит к тем немногим, кого видеть

                                                                              очень хочется».

                                                                                                         Из письма Копелевых в Москву (1986)

Обаяние Виктора Платоновича Некрасова притягивало к нему множество людей. Чета Копелевых мгновенно вошла в некрасовский круг общения, а с какого-то времени стала необходимой его составляющей.

Раиса Давыдовна Орлова и Лев Зиновьевич Копелев познакомились с Виктором Некрасовым в 1956 году. В ряду документально-мемуарных повествований Копелевых, посвященных друзьям и незаурядным личностям, с которыми им довелось общаться, важным звеном стал рассказ об истории знакомства и дружбы с Некрасовым² .

Для Льва Копелева, отсидевшего лагерный срок и реабилитированного буквально накануне первой встречи с прославленным автором повести «В окопах Сталинграда», по-особому трогательным было то, что Некрасов оказался человеком, абсолютно лишенным напыщенности: «<…> уже в первые минуты я ощутил и понял: он открыт настежь, ничего не прячет, говорит именно то, что сейчас думает, именно так, как думает, именно так, как чувствует»³ . Впечатления Раисы Орловой созвучны: «Молодой, легкий, ничем не напоминает “маститого”, “классика”. Сразу ощутив мою скованность, он сказал: “У нас в доме⁴  Вас называют Рая, и я так буду, ладно?!”»⁵ .

Далее Копелев рассказывает: «В последующие годы мы с В.Н. [Виктором Некрасовым]⁶ встречались в Москве, Киеве, Дубултах, Коктебеле». Общение не ограничивалось встречами. Завязалась переписка⁷ . «Сложились добрые, приятельские отношения. <…> Дружба же возникла много позже»⁸ .

В 1974 году, перед эмиграцией, Виктор Некрасов приезжал в Москву, и Копелевы были в числе тех, с кем он хотел увидеться на прощанье.

«Из дневника Р.О. [Раисы Орловой]

13.9.74

Вика [дружеское и домашнее имя Некрасова] приехал прощаться с друзьями. Заехали за ним в Переделкино, увезли в нашу Жуковку. <…> Сидим на откосе. Смотрим на реку. <…> Идем прощаться к Сахаровым (на другую сторону железной дороги), они давно ждут.

Люся [Е.Г. Боннэр] шумит: “Все голодны. Сколько можно добираться от Переделкина?” <…>

Вика у нас ночует <…>. Утром за завтраком — длинный разговор про все на свете, много об А.И. [Солженицыне] <…> По дороге на станцию [Некрасов] спрашивает: “А вы почему не уезжаете? Да, и Володька Войнович поэтому не может, — дети...”

Вот тут бы и расстаться. Но было еще и общее прощание на даче Е. Евтушенко. Вика был совершенно пьян <…>, его еле-еле увели наверх, спать»⁹ .

Шестью годами позже, в 1980-м, Орловой и Копелеву самим пришлось покинуть страну. Волей судеб, отъезд вернул им возможность встреч с Некрасовым. Общение с Копелевыми для писателя, зачастую ощущавшего себя в эмигрантской среде неуютно, было глотком кислорода. Люди одного поколения, старые друзья, за границей они особенно сблизились.

Чувствуется это хотя бы по таким словам Раисы Орловой: «30 января . Кельн. Вика Некрасов здесь несколько дней, у него в связи со Сталин­градом [то есть с сорокалетием битвы на Волге] было несколько интервью, и он у нас последние дни жил, мы подолгу и вкусно разговаривали, вспоминали…

Вика читал нам свою новую работу¹⁰ , нам обоим показалось, что это самое значительное, что он тут написал. И то, опять же наше московское, что мы сидим втроем, слушаем, спорим, обсуждаем, и этого — ох, как не хватает»¹¹ .

А примерно через два с половиной месяца — в апреле 1983 года — как раз и было записано публикуемое нами интервью. Беседа эта проводилась в рамках проекта, которым Раиса Давыдовна занималась для Института изучения Восточной Европы при Бременском университете¹² .

Свою апрельскую поездку в Париж Раиса Орлова основательно использовала для интервьюирования. По дороге во Францию успела записать в Женеве братьев Маркишей — Симона и Давида, а первые три дня пребывания в Париже распланировала так: 17-го — беседа с Марией Розановой и Андреем Синявским, 18-го — с Виктором Некрасовым, 19-го — с Ефимом Эткиндом. В одном из писем она сообщает о своей поездке: «Завтра увидимся с Викой, послезавтра с Фимой [Эткиндом] <…> я должна у них у всех еще и брать интервью про сам­издат. Получается еще интереснее, чем мне заранее казалось»¹³ .

Беседа с Некрасовым могла записываться в гостинице, поскольку днем раньше именно там Копелевы встречались с Синявскими. Так получилось из-за форс­мажорного случая: «Лев [Копелев] на последнем перроне упал, к счастью, не страшно, но ушибся сильно, с его огромным весом, плашмя. Руки ушиб. Сейчас к нам должны притти Синявские, мы до них не доберемся»¹⁴ . По той же причине на следующий день (18 апреля) Копелевы могли пригласить в гостиницу Некрасова. Отсутствие посторонних звуков и шумов на пленке подкрепляет наше предположение. Справедливости ради стоит сказать, что в этот день Лев Зиновьевич уже чувствовал себя несколько лучше. Копелевы до или после интервью с Виктором Платоновичем (и, возможно, в компании с ним) гуляли по Парижу: «<…> под дождиком и в темноте, но ходили впервые по Монмартру. Церковь Сакре кер¹⁵  некрасивая, а сам холм дивный. А утром тоже впервые были в музее импрессионистов¹⁶ , (Вика [Некрасов] живет 8 лет¹⁷ , а не был. Хотя бесконечно в Париж влюблен)»¹⁸ .

Письма Раисы Орловой — главный источник сведений об обстоятельствах беседы, которым мы располагаем. Упоминания об авторизации транскрипта интервью в обширной переписке Раисы Давыдовны пока не обнаружены. Скорее всего, Некрасов не видел или не правил распечатанного текста беседы. Замеченные в первоначальной расшифровке искажения вряд ли бы остались после его правки. Вместе с тем, как полагает А.Е. Парнис, «В<иктор> П<латонович> почти никогда не авторизовал свои интервью»¹⁹ .

С сожалением приходится сообщить, что разговор с Некрасовым продолжался всего 30 минут — то есть был довольно кратким (хотя и близким к стандартной продолжительности аудиобесед бременской коллекции). В начале интервью Некрасов с энтузиазмом говорит, что в большей степени, чем кто-либо другой, владеет информацией об украинском самиздате. В итоге Виктор Платонович поведал две устные новеллы. Они даже отдаленно не напоминали панорамный или обстоятельный обзор темы. Во всем некрасовском повествовании слово самиздат встречается всего два раза, даже в вопросах оно звучит чаще — трижды.

В фонограмме первая новелла длится дольше второй (21 минута из получаса). Она представляет собой рассказ Некрасова о друге, киевском писателе, сценаристе и диссиденте Гелии Снегиреве²⁰ . Постепенно ключевой линией рассказа стала история проведения в Киеве неофициального митинга в сентябре 1966 года. Собравшиеся хотели привлечь внимание к 25-летней годовщине трагедии в Бабьем Яру и к необходимости установления на этом месте памятника. Уточняющие вопросы собеседницы побудили Некрасова рассказать о предыстории митинга, о противостоянии попыткам уничтожить это место памяти. Когда писатель говорил о митинге, он вспомнил речь Ивана Дзюбы, которая неофициально циркулировала и даже добралась до Москвы. Была еще одна реплика — о передаче для публикации за границу рукописи Гелия Снегирева. Она примечательна тем, что отправка произошла с участием Копелевых. К украинскому сам­издату Некрасов более не возвращался. И Орлова ему об этом не напомнила²¹ .

По ее инициативе собеседник заговорил об обыске 1974 года. Квартиру Некрасова сотрудники КГБ обыскивали два дня подряд — 17 и 18 января. Раиса Давыдовна специально попросила рассказать один анекдотически-курьезный эпизод. Некрасов с охотой на это откликается, и звучит забавная устная новелла. Ремарок о смехе собеседников в финальном абзаце транскрипта — четыре. Невольно может почудиться, что речь идет о беззаботно-веселом приключении…

На деле опыт двух предотъездных лет был для Виктора Платоновича весьма печален. Как делали невыносимой жизнь знаменитого киевлянина в родном городе, теперь можно проследить по документам из архивов КГБ²² .

Изматывающее давление власти началось задолго до января 1974-го. Некрасов давно раздражал власти независимым поведением. Квартира писателя была в Киеве одним из немногих островков вольнодумства. Открытый дом Некрасова посещался бесчисленным множеством самых разных людей. Писатель не сдерживал себя в оценках, не микшировал насмешливо-критическое отношение к тогдашней советской действительности. В доме Некрасова постоянно находилось немало самиздатско-тамиздатских материалов (которые писатель никому не навязывал, но — охотно давал читать всем желающим).

Впервые сотрудники КГБ явились в квартиру Некрасова в январе 1972 года. Тогда писатель отдал им несколько изданных за рубежом книг своей домашней библиотеки, в числе которых были пастернаковский «Доктор Живаго», «В круге первом» Солженицына, политологическая работа Милована Джиласа «Новый класс». Виктор Платонович отказался «назвать лицо, от которого он получил эти книги»²³  — это было отмечено в записке КГБ партийному руководству Украины. В том же рапорте госбезопасности писатель характеризовался негативно: «Так же неискренно вел себя Некрасов на допросах по делу Глузмана, скрыв известные ему факты его враждебной деятельности».

Формально поводом для вызовов Виктора Платоновича в КГБ стал улов на одном из обысков. Арестовали Семена Глузмана²⁴ , молодого приятеля Некрасова. Обыскали и тоже взяли под стражу девушку-машинистку, которой Глузман давал перепечатывать самиздат. У нее нашли пять рассказов Виктора Некрасова: «Король в Нью-Йорке»²⁵ , «Ограбление века, или Бог правду видит, да не скоро скажет»²⁶ , «Мраморная крошка. Документальный рассказ»²⁷ , «Все ясно!»²⁸  и «Быль»²⁹ .

Изъятые рассказы не предназначались для публикации в подцензурных изданиях. Писатель давал их читать крайне узкому кругу друзей и знакомых. Экземпляры печатались без имени автора доверенной с давних пор машинисткой писателя Е.М. Пятигорской.

На допросах Некрасов не признал, что рассказы написаны им. Виктора Платоновича допрашивали дважды, 15 и 17 мая 1972 года. Следователь Слобоженюк допытывался, кто автор сатирических сочинений. На их принадлежность к литературе старший лейтенант КГБ не обращал внимания. Рассказы он именует «документами». В результате протоколы допросов читаются как… сцены из пьесы абсурда. Слобоженюк требует от писателя объяснений: «В предъявленном Вам 15 мая 1972 года для обозрения документе “Ограбление века” написано, что член Союза писателей Украины (СПУ) Некрасов Виктор, от имени которого составлен документ, посещал квартиру Корнийчука А.Е.³⁰  [так в протоколе], угрожал ему и оскорблял <…>. Скажите, есть ли кто-либо другой с Вашей фамилией и именем в Союзе писателей Украины, <…> был ли случай, когда бы его вызывали из-за Корнийчука А.Е. в партком?»³¹ …

Затем допросы прекратились. Тем не менее именно с обозначенного момента Некрасов в официальных кругах приобретает статус персоны нон грата. Возможность печататься в советских журналах и издательствах была писателю перекрыта. В 1973 году Некрасов был исключен из партии, что в тогдашних условиях также означало «волчий билет».

Вокруг опального писателя методично нагнеталась атмосфера страха. Надзор КГБ за ним стал неусыпным. В ход были пущены и «топтуны», и прослушивание разговоров… Все, кто был вхож в некрасовский дом, имели недобрый шанс попасть в поле зрения органов. Многие старые друзья и знакомые писателя попросту перестали приходить в гости и звонить. Для беспредельно общительного человека, каким был Виктор Платонович, подобный расклад был по-особому гнетущим и тягостным.

Последней каплей стали события, случившиеся в начале 1974 года. Новое вторжение в свой дом Виктор Некрасов описывал так³² : «17 января сего 1974 года девять человек, предъявив соответствующий на это ордер со всеми подписями, в течение 42 часов (с перерывом, правда, на ночь) произвели в моей квартире обыск. <…> они были вежливы, но настойчивы. Они говорили мне “извините” и рылись в частной моей переписке. Они спрашивали “разрешите?” и снимали со стен картины. Без зуботычин и без матерных слов они обыскивали всех приходящих³³  <…>. И все это делалось обстоятельно и серьезно, как будто это не квартира писателя, а шпионская явка.

К концу вторых суток они все поставили на место, но увезли с собой семь мешков рукописей, книг, журналов, газет, писем, фотографий, пишущую машинку, магнитофон с кассетами, два фотоаппарата и даже три ножа — два охотничьих и один мамин, хирургический³⁴ ».

Диковатые детали, дающие представление о характере происходившего в течение тех двух суток, приводит в своей книге пасынок писателя, Виктор Кондырев: «Во время обыска мама³⁵  с ужасом увидела беззаботно оставленную Викой на комоде фотопленку. Это были принесенные накануне молодым его приятелем Олегом Лапиным³⁶  рассказы Шаламова. Незаметно сунула в карман фартука и с дамским достоинством направилась в уборную. Растерявшийся паренек-гэбист хотел было не дать маме закрыть дверь <…>, но она очень к месту нашла что сказать: “Сюда я привыкла ходить одна”. <…> выяснилось, что пленка не тонет, пришлось ее разрывать зубами на мелкие кусочки и утапливать, часто сливая воду»³⁷ .

Сразу после обыска, с 19 по 26 января, Некрасова снова — уже не дважды, как в 1972-м, а шесть (!) раз — вызывали на допросы. Опасность для всех, кто был вхож в некрасовский дом, стала еще более ощутимой, и ряд людей из окружения писателя был откровенно зажат в тиски. В статье, которую мы уже цитировали, Некрасов предупредительно не называл имен и фамилий. Он не хотел подставить людей, упомянув их в тексте, предназначавшемся для зарубежных СМИ: «у пятерых моих друзей в тот же день были произведены обыски, а трое были подвергнуты допросу. На одного из них, коммуниста-писателя, заведено персональное партийное дело. Всех их в основном расспрашивали обо мне». Имена этих людей фигурировали в записке В. Федорчука — главы госбезопасности Украины. Он докладывал тогда же, в январе 1974-го, первому секретарю ЦК КПУ Щербицкому. Сейчас, спустя десятилетия, этот документ рассекречен³⁸ .

Гелий Снегирев — на него было заведено персональное партийное дело. Александр Парнис³⁹  (в связи с обыском в квартире родителей вынужденно приехавший в Киев из Москвы, где уже тогда жил) и Александр Ткаченко⁴⁰  (живший в то время на Крещатике, в двух шагах от Некрасова) были теми двумя, кого, так же, как и Снегирева, вызывали тогда на допросы. Еще два имени из упомянутых Некрасовым пяти, в чьих квартирах «в тот же день были произведены обыски»: Татьяна Житникова⁴¹  и Марк Райгородецкий⁴² , чья история заслуживает особого разговора.

Райгородецкий преподавал русский язык и литературу в киевской физико-математической школе № 171. В украинской столице на рубеже 1960–1970-х годов о нем ходили легенды. Среди интеллигентных киевлян Марк Райгородецкий снискал репутацию невероятно одаренного педагога-словесника. Неор­динарный характер носили не только его уроки, существенно выходившие за нормативные рамки школьной программы, но и факультативные занятия со старшеклассниками, на которых учитель приобщал ребят к творчеству Пастернака, Мандельштама, Цветаевой и других крупных поэтов XX века, читал, среди прочего, те их стихи, которые не были опубликованы в советской печати.

В дом Некрасова Райгородецкий попал через своего старшего брата, приятельствовавшего с писателем⁴³ . К диссидентству молодой учитель не был причастен. Вместе с тем испытывал безусловный интерес к самиздату (в част­ности, к тому, который брал читать у Некрасова), как к возможности знакомства с материалами, значимыми в интеллектуальном и эстетическом отношении. Вот названия некоторых сочинений, конфискованных при обыске у Райгородецкого (они приведены в той же записке Федорчука Щербицкому⁴⁴ ): «Что такое социалистический реализм» Синявского, «Петербургские зимы» Георгия Иванова…

Обстоятельный рассказ Марка Исааковича Райгородецкого позволяет реконструировать события, которые заставили его заплатить дорогую цену за любознательность⁴⁵ : «…то ли в конце ноября, то ли в начале декабря 1973 года я был у Виктора Платоновича и, просматривая его книги, обратил внимание на роман Евгения Замятина “Мы”. <…> Эту книжку я <…> читал довольно долго. Не помню, давал ли я кому-то читать, честно говоря. По-моему, нет. <…> И в январе семьдесят четвертого года <…> я шел от отца через Пассаж⁴⁶  к станции метро “Крещатик”, поскольку жил я в то время на Лесном массиве⁴⁷ . И думаю: зайду к Виктору Платоновичу, поменяю книжку, поблагодарю его и пойду восвояси — на метро, и поеду домой. Я зашел в подъезд в Пассаже <…> — это такой <…> солидный дом, <…> с большими лестничными клетками, с широкими лестницами».

Предвестием драматичного поворота судьбы запомнилась Райгородецкому непривычная освещенность подъезда: «Я обратил внимание на то, что в этом парадном <…> сверху шел какой-то свет. Я даже был удивлен, потому что обычно горели <…> слеповатые лампочки в подъезде. Я поднялся <…> и обратил внимание, что дверь приоткрыта чуть-чуть, из нее шел свет, из квартиры . Я остановился и, честно говоря, <…> почувствовал, что что-то не так. <…> В общем, была пауза такая в моем движении. <…> дверь открылась, и появился на пороге <…> интеллигентного вида человек, в пыжиковой шапке, хорошей очень, в сером ратиновом пальто, очень добротном, импортном, в хороших башмаках. Он был гладко выбрит. Лет ему было, наверное, под пятьдесят. И он очень вежливо ко мне обратился: “Простите, Вы к Виктору Платоновичу?”. Я сказал: “Да”. Он говорит: “Заходите, пожалуйста. Виктор Платонович здесь, дома”. Тут я понял, что я во что-то попал. <…> но я нашелся и сказал: “Вы знаете, я думаю, что я не буду его беспокоить, и зайду в следующий раз”. Он говорит: “Нет-нет-нет-нет, нет-нет-нет, никакого беспокойства, о чем Вы, заходите”. И тут я понял все. Я понял, что <…> попал в плохую ситуацию. <…> Я зашел в прихожую. Тут же закрыли дверь, и этот “милый” человек достал удостоверение, показал мне, сказал, что он полковник госбезопасности, и что в квартире у Виктора Платоновича госбезопасность проводит обыск, и по положениям уголовно-процессуального кодекса граждане, которые заходят в дом, где <…> проводится обыск, тоже подлежат личному досмотру⁴⁸ . И поэтому — не был бы я столь любезен дать им свой портфель. Я сказал, что в моем портфеле, в принципе, ничего нет особого. Там, я говорю, просто лежат мои конспекты и <…> тетради для проверки. Он говорит: “Ну, мы разберемся”. Я протянул портфель. Этот человек взял его и пошел в комнаты, а мне сказал, что, если я не возражаю, было бы хорошо, если бы я подождал <…> в кухне. Я зашел в кухню. Кухня была большая у Некрасова. Там была Галина Викторовна, жена Некрасова <…>. Она поздоровалась со мной. Сказала, что Виктор Платонович занят сейчас, и, если я хочу ему что-то передать, я могу передать ей, а если я хочу передать непосредственно ему, то я должен подождать. Этот человек, который у меня взял <…> портфель, <…> прошел в комнату, и мы на какое-то время остались с Галиной Викторовной вдвоем. И она, наклонившись ко мне, тихо мне сказала: “Мара⁴⁹ , вы ничего у Виктора Платоновича никогда не брали. Если вы ему что-то принесли, это к нему не имеет никакого отношения. Вы взяли где-то в другом месте, или купили”. Ладно, я говорю: “Да, конечно”. И в это время <…> зашел уже другой человек. Он был в костюме, галстуке, и просто стал возле дверей. Потом меня позвали . В кресле сидел Некрасов. Мы приветствовали друг друга. И <…> этот самый полковник <…> показал мне роман “Мы” и спросил <…>, откуда у меня эта книга. Я посмотрел на нее и сказал, что <…> ее купил, абсолютно спокойно. <…> “А где Вы ее купили?”. Я говорю: <…> на книжном рынке, там, где обычно я бывал и покупал разного рода книги».

Благородное желание заслонить, отвести очередной удар от Некрасова привело Райгородецкого за решетку. Он получил лагерный срок. Роман «Мы» (из мировой классики антиутопий) в приговоре Киевского областного суда клеймился как произведение, в котором «усматривается злобная, явная клевета, порочащая советский государственный и общественный строй во всей его многогранности». Объяснение Райгородецкого, что он, «бегло ознакомившись с книгой Замятина», не успел в этом разобраться, судебная коллегия отвергла как «несостоятельное». Суд над Райгородецким был еще одним ударом по Некрасову — когда писатель уехал, Марку Исааковичу скостили срок. Он вышел на свободу в августе 1975-го. После отсидки Райгородецкому удалось вернуться в Киев, но блестящая карьера педагога была разрушена.

Судьба Райгородецкого печалила и тревожила Некрасова. К участи своего пострадавшего знакомца он возвращался как минимум дважды: в «Записках зеваки» (1975) и во «Взгляде и нечто» (1976)⁵⁰ . «Виктор Платонович действительно терзался своим как бы малодушием, — пишет В. Кондырев. — Уверен, что вернись Некрасов в Киев, он бы разыскал Марка Райгородецкого и извинился бы перед ним. А раз Вика не дожил, это делаю за него я. И говорю: “Извини, Марк!” Хотя и с опозданием, но извини! Может, Некрасову станет легче от этого. А может, и Марику тоже»⁵¹ ...

Вернемся в 1974 год. Самому Некрасову было неясно, к чему в итоге может привести сложившаяся ситуация. «В ордере на обыск сказано, что он производится у меня как у свидетеля по делу № 62⁵² . Что это за дело, мне до сих пор не известно, кто по этому делу обвиняется — тоже тайна», — возмущенно писал Виктор Платонович в статье «Кому это нужно?». Статус свидетеля позволял в любой момент вызывать писателя на допросы и продолжать психологическое давление.

Сейчас, спустя почти полвека, представляется очевидным, что арестовывать писателя власти не предполагали. Слишком заметной фигурой был автор «В окопах Сталинграда», участник войны, лауреат Сталинской премии, орденоносец Виктор Некрасов. Расправа с ним вызвала бы международный скандал. В заложников превратили друзей Некрасова и людей, вхожих в его дом. Эта тактика сработала. Выход у писателя оставался лишь один: эмиграция⁵³ .

Устная новелла, которую попросила рассказать Раиса Орлова, была для Некрасова средством психологической защиты. Видимо, так он преодолевал травму от изощренного давления. В апреле 1983-го с момента вторжения в квартиру писателя незваных гостей прошло девять лет, но ни Орлова, ни Копелев (он присутствовал во время беседы и даже немного в ней участвовал) не задали Некрасову вопросов о мрачных подробностях двухдневного обыска. Быть может, такая деликатность нарушала академичность исследования института, зато удалось сохранить весь артистизм Некрасова-рассказчика⁵⁴ .

В любом случае, будем помнить о той боли и горечи, которая таится за ремаркой: «Некрасов смеется»…

* * *

Транскрипт редактировали Наталия Васильева, Наташа Занегина, Тео Тиндалл. Пол Роуз и Игорь Куденков приняли участие в редактуре и в составлении комментариев.

Очень ценной была возможность обращаться за консультациями к источниковеду Габриэлю Суперфину. Его экспертная поддержка часто выручала в подготовке не только этой публикации.

С особым чувством поблагодарим Виктора Леонидовича Кондырева за разрешение на публикацию транскрипта и Александра Ефимовича Парниса за существенные уточнения и комментарии. Незаурядное эпистолярное мастерство и такт Людмилы Петраковой очень помогли в коммуникации с экспертами.

В работе с материалами архивных фондов Института изучения Восточной Европы при Бременском университете нам очень пригодились ответы архивистов: заведующей русским отделением Марии Классен и сотрудницы отделения Алеси Кананчук.

Отметим вдохновляющее и поддерживающее внимание коллег и общественности к учрежденной нами вместе с историком Барбарой Мартин (Швейцария) международной исследовательской инициативе в честь 110-летия со дня рождения В.П. Некрасова⁵⁵ . Кроме имени соучредительницы, нам приятно назвать имя первого информационного партнера инициативы — Владимира Пушанко (Россия), администратора сайта памяти Виктора Некрасова.

Беседа Раисы Орловой с Виктором Некрасовым

18 апреля 1983 года

Раиса Орлова (далее — О.): Расскажи про украинский самиздат.

Виктор Некрасов (далее — Н.): Про московско-ленинградские⁵⁶  могут рассказать другие, украинские могу рассказать в основном я. Таким деятелем самиздата стал Гелий Снегирев, мой друг, большой и любимый. Он был нормальным советским человеком. И очень благополучным. Благополучным, потому что у него была работа. Он работал зав. сценарным отделом на Киевской документальной кинематографической студии⁵⁷ , был членом партбюро. Он заказывал сценарии и был на очень хорошем счету. Кроме того, он писал. Такие вещи какие-то... футбольные. Комедийно-футбольные вещи. И кроме того у него был очень влиятельный дядя, Вадим Собко⁵⁸ . Плохой писатель и плохой человек, но один из руководителей Союза, украинского, писательского. И впервые прозвучал Гелий как настоящий писатель в «Новом мире». Я, конечно, не помню, в каком году. Была это вещь, которая очень нашумела в Москве. Называлась она «Роди мне три сына», и Твардовский ее опубликовал в «Новом мире»⁵⁹ . В то время, как все руководители украинские⁶⁰ , все Гончары⁶¹ , Збанацкие⁶² , Козаченки⁶³  и прочие Собко обивали пороги у «Нового мира», но Твардов­ский их всех — от ворот поворот! А Гелия, значит, напечатал. И этим он как-то привлек к себе внимание. Дальше Гелий, в общем-то, познакомившись с «плохими» людьми, в том числе и со мной, начал развивать «плохую» деятельность. То есть, например, он устроил в 1966 году (там как раз и Дзюба⁶⁴  выступил), когда было 25-летие расстрела в Бабьем Яру... То есть в том, что осталось от Бабьего Яра, собралось очень много людей. И приехали даже туда (я потом на партбюро все это отрицал; на партбюро это все называлось «сионистское сборище, в котором вы, коммунист Некрасов, принимали участие») разные люди из Москвы. Приехал Володя Войнович⁶⁵ , приехал Петя Якир⁶⁶ , и еще кто-то, и еще кто-то. И Гелий устроил, будучи одним из начальств на студии... взял маленькую киногруппу⁶⁷  с киноаппаратами, чтобы все, что там должно было произойти, было зафиксировано. И народ собрался, и все это, так сказать, было стихийно. Люди плакали, разбрасывали цветочки... И потом (я уже не помню, кто начал: я или Дзюба; кажется, я) я, в общем, сказал несколько слов о том, что здесь все-таки должен быть когда-то памятник⁶⁸ . А потом выступил Дзюба⁶⁹ . С очень хорошей, не длинной, но очень умной и горькой речью о том, что, в общем, пора в конце концов положить конец этой взаимной нелюбви украинцев и евреев, что это позор. Все это было сделано на очень высоком уровне.

О.: Это стало самиздатом. Я это читала в Москве.

Н.: Это стало самиздатом, да⁷⁰ .

О.: Он говорил о том, что ему стыдно.

Н: Да. И уже это было прекрасное дело, не прочитанное, а сказанное.

О.: Сказанное, да? Он потом записал?

Н.: Вероятно, он потом сам записал или выучил.

Слышно было очень плохо, конечно, потому что никаких микрофонов у нас не было. Ну, и после этого появилась милиция, которая вежливо, но всех разогнала. То, что пытались снять киношники, было отобрано. И никто так и не увидел этого⁷¹ . Директор студии был с работы снят⁷² . Меня вызвали на партбюро, конечно, и меня там мурыжили, а Гелия, в общем, не сняли, но, по-моему, тут начался его закат. Кажется, его сняли с зав. сценарным отделом. И остался он простым режиссером снимать какие-то такие еженедельные хроники, про доярок, скажем. Это — начало взлета или, наоборот, падения, с их точки зрения, Гелия Снегирева. Его, конечно, вызвал к себе и его дядя, который учил его уму-разуму и говорил ему, что учти, дорогой мой, что есть все возможности тебе остаться настоящим коммунистом, советским писателем, или другой путь, по которому ты пошел: дружить с подонками и скатываться на дно. Он, конечно, «скатился на дно» — будем говорить их языком. И когда я уже был здесь, он написал (этого я не знал тогда, хотя с ним и дружил, но даже о своей задумке он мне как-то не говорил) очень сильную и интересную вещь, которая называется по-русски «Мама моя, мама». Это история знаменитого процесса СВУ (Спилки вызволення Украины — Союза освобождения Украины⁷³ ) в 1930 году. Он к этому делу, конечно, отношения не имел, потому что и родился-то он, очевидно, позже, но его мать каким-то образом была замешана...

Лев Копелев (далее — К.):Она была подсудимой.

О.: Она была членом, которая не то чтобы предала, но отошла и все время давала показания против своих товарищей. Это было страшным несчастьем — и ее, и его — потом⁷⁴ .

Н.: В связи с этим он написал (очень хорошо, по-моему, написал) историю забытого процесса этих украинских ученых, который, скажем прямо, если это был не детский сад, то стариковский сад, где они за чашкой чаю что-то такое там решали, какая Украина должна была бы быть. Но в процессе пытались создать иллюзию, что там и оружие было, и какие-то террористические планы. Все они были, конечно, осуждены, и отсидели свои сроки, и, кто остался жив, погибли позже. Вещь эта была переслана Копелевыми в Париж и опубликована в журнале «Континент»⁷⁵ . Все, это, конечно, криминал. И тут еще при мне, по-моему, до его «Мама моя, мама» исключили из Союза кинематографистов и, по-моему, еще не успели исключить из партии⁷⁶ . Дело было в 1974 году, а «Мама моя, мама» была опубликована в 1978 году⁷⁷ . В 1978 году он умер, но «Мама моя, мама» как-то стала ему известной и, может быть, даже дошла до него.

О.: Дошла, дошла. Она в трех номерах была⁷⁸ . Первый он успел [увидеть].

Н.: Значит, 1978-й. Но после написания «Отсылки»⁷⁹  он закусил удила, и решил бороться с советской властью всеми возможными средствами, и для этого решил бросить свой паспорт в лицо Брежневу. Он это сделал очень громко, и нужно сказать, сопроводительное письмо — я его отношу к блесткам украин­ской критической или… какой там еще… сопротивленческой литературы — написано зло, метко и уничтожающе. Но этим он главным образом уничтожил самого себя, потому что, если ему в какой-то степени простили «Мама моя, мама», то тут уже действительно было настолько вызывающе, что, конечно, рассчитывать на какие-то другие акции, кроме тех, которые последовали, нельзя было. У него было приглашение-вызов в Израиль, он отказался его использовать и попал в тюрьму. В тюрьме он пробыл недолго. Он тяжело заболел. У него оказался рак. Из тюрьмы он попал в больницу, где и умер.

О.: Я хотела бы вернуться к Бабьему Яру. Какова история этих вот «собраний» в Бабьем Яру после 1966 года?

Н.: А это интересная вообще вещь. Характерно то, что Бабий Яр превращен был после войны в городскую свалку. Ни больше, ни меньше. Какие-то железные кровати, ящики, банки и всякая гадость там была. Хотя стоял — у меня есть даже фотография — такой покосившийся столбик, что за замусоривание штраф 300 рублей⁸⁰ . Все это было прекрасно. Значит, мусорная яма.

Потом Бабий Яр был переименован в Сырецкий Яр, чтобы забыть вообще все это дело: ничего тут хорошего не было, это просто перепуганные евреи (и никакого героизма там, конечно, не было) сами полезли в пасть к удаву, как кролики... И о каком памятнике может быть речь?! Памятники ставятся героям, героическим событиям, а тут ничего, кроме трусости и малодушия, не было. Расстреляно было в общей сложности около ста тысяч человек, как указывается в документах по Нюрнбергскому процессу. Хрущев приводил цифру в сто тысяч⁸¹ . Допустим, первые три дня расстреливали только евреев, начиная с 29 сентября 1941 года. Первые три дня только евреев. А потом место немцам понравилось, и там расстреливали всех. И место действительно очень удобное: глубокий яр, расставлялись пулеметы, и сверху вниз это все... Потом все убитые были собраны, сожжены... в общем, так сказать, по фашистским правилам. Но поговорим о наших «правилах».

После того, как Бабий Яр переименовали, было решено не только забыть его вообще, а чтобы и следа его не осталось! Забыть. Замыть. То есть, знаешь, такими… пульпой так называемой (это — смесь глины с водой и песком, которую через специальные трубы выливали в глубокий сорока метров яр), все было превращено в пустырь, заросший бурьяном и всякой гадостью. Был даже план на этом пустыре сделать парк культуры и отдыха.

К.: Так это была статья в «Литературке», по-моему, твоя.

Н.: Моя⁸² .Тогда был Косолапов редактором⁸³ , и он, в общем, положительно отнесся к этому, и была статья моя (не помню, как она называлась) о том, что на том месте, где людей убивают, вряд ли стоит танцевать, петь и пить водку. Во всяком случае, парка не сделали. Трагедия была другая: эти дамбы были плохо сделаны, и пульпа эта (в каком это было году? Я уже не помню. В 1961-м, по-моему) прорвалась, и громадный вал, высотой в десять метров, говорят, пронесся по устью этого оврага, вылился на Куреневку⁸⁴ , затопил трамвайный парк, снес по дороге много домиков маленьких, которые лепились вдоль оврага. Были жертвы, количество которых неизвестно, но говорили, шесть тысяч человек. Но местное население (у меня там были друзья⁸⁵ ) говорит, что порядка, вероятно, шестисот человек все-таки. Никто не подсчитывал, но, как думают все, 600 погибло, потому что это как раз в рабочее время было, трампарк, трамвайный вагон, который шел, и домики, домики...⁸⁶

О.: Это было как какой-то сигнал из Апокалипсиса… Не знаю, свыше…

Н: Да, да, есть что-то такое.Через две или три недели в «Вечернем Киеве» была маленькая заметка о том, что вот произошла такая катастрофа, были жертвы. Не более⁸⁷ .

Кстати, вы знаете, что об этих самых высланных 47 шпионах в советской прессе все пишется, кроме количества!⁸⁸

О.: Количество так и не…⁸⁹ ?

Н.: Нет!(Пауза.) Что же дальше? Это был 1961 год, а дальше — 1966-й. Этот митинг, «сионистское сборище». Но после этого приглашен был некий архитектор, мой друг, Милецкий⁹⁰ . Ему было сказано: поезжайте в Гниванские⁹¹ … где гранит и мрамор добывают, я забыл слово…

О.: Каменоломни.

Н.: Каменоломни⁹² . И выберите подходящий камень, на котором мы высечем слова и поставим на том месте. Он выбрал, и действительно был поставлен камень, на котором по-украински было написано, что в этом месте во время временной немецко-фашистской оккупации погибли сотни... погибли тысячи киевлян. Я не помню точно, было ли там написано «киевлян» или «советских людей», но помню, что о национальности этих людей там не упоминалось. И этот камень долго стоял. Нужно сказать, что к нему даже дорожечку сделали, посадили вокруг какие-то березочки и елочки, и 29 сентября было взято на вооружение руководством нашим, украинским. То есть 29 сентября около этого камня сооружали трибуну, обтягивали ее красным, и секретарь райкома выступал и рассказывал, конечно, о зверствах израильских сионистов в основном.

О.: Это было с 1967 года. То есть, со следующего года уже начали это делать.

Н.: И выступали рабочие. И обязательно один рабочий еврейской национальности.

О.: Один Кац, «постоянный Кац»⁹³ .

Н.: Который особенно осуждал зарвавшихся сионистов в Израиле. После этого несли венки. Причем венков было очень много, но если почему-нибудь у него не красная лента, или если на ленте написано какими-то «странными» знаками⁹⁴ , этих людей отводили в сторону и более или менее тут же сажали в воронок. И они исчезали. За хулиганство, на недельку, на десять дней. Другие венки (их много было, всегда очень много, и не правительственные; правительственный был один, вероятно...) тоже проверяли и дальше проверяли, кто идет. Мы с мамой всегда с какими-то букетиками шли. Старых людей они пропускали, глядя нам в лицо, а помоложе, значит: «Давай-давай-давай отсюда!». И воронки, воронки, воронки! И так делалось, и делается, вероятно, до сих пор, хотя на месте камня построен уже к 35-летию, то есть в 1976 году, памятник.

Я отмечал это 29 сентября с другими киевлянами на Голанских высотах над Генисаретским (Тивериадским) озером⁹⁵ . Тогда, в этот же год был открыт памятник. Большой. Совершенно непонятный. На фотографии никто понять не может: там много невероятно мускулистых людей с прямыми носами, и вообще кажется (и, конечно, спокойно смотрящих в будущее), что каждый из них спокойно двинул бы плечиком, и все конвоиры немецкие полетели бы, конечно, к чертовой матери. И какие-то еще женщины с заломанными руками. Кстати, нужно сказать, что после «камня» был объявлен конкурс⁹⁶ , очень интересный конкурс, на котором были даны много очень интересных и серьезных проектов. Была выставка этих проектов⁹⁷ . Премии так и не выдали. Памятник был заказан такому хорошему нашему скульптору — Михаилу Григорьевичу Лысенко⁹⁸ , который начал работать, но умер, и кончила за него бригада этим вот самым странным памятником⁹⁹ .

О.: А никаких литературных документов больше не было связано с Бабьим Яром?

К.: Евтушенко!¹⁰⁰

О.: Это раньше было, а потом ничего уже больше не было? Не было никаких внеплановых речей?

Н.: Нет. Ну я уехал в 1974 году.

О.: Больше уже не было¹⁰¹ .

(Пауза.)

О.: Я хочу спросить теперь тебя о Некрасове — не читателе, а авторе самиздата, хочу спросить о документах, уже связанных с исключением из партии.

Н.: Все связано, в общем, с обыском, который у меня был в январе 1974 года. Обыск, который во многом мне открыл глаза. Я до этого считал так, что подписывал письма и все. Из партии исключен и так далее. Писать буду в стол, для потомства и все. У меня 120 рублей пенсии, у жены 120 рублей пенсии — проживем! Но обыск как-то подвел итог этому делу, потому что вокруг него, то есть двое суток обыска, неделя допроса, а потом непрекращающиеся «мальчики» по следам и машины вдоль тротуара¹⁰² . И тут мой друг Люсик Гольденфельд¹⁰³  (я ему очень многим обязан) мне сказал: «Знаешь что, пора принять решение. Вот ты, когда тебя исключали из партии, все время пытался доказать, что ты хороший коммунист, и тянул эту резину, и тебя три раза исключали, а когда исключили, ты вдруг почувствовал, как камень свалился с твоих [плеч]. Надо принять какое-то решение: ты по эту или по ту сторону баррикады». Какая из этих сторон лучше, я не знаю, но я избрал какую-то из сторон: антисоветскую. Как раз я был в Москве тогда, и мне захотелось крикнуть на весь мир какой-то «крик». И вот тогда вылилась у меня такая вещь, которая называлась «Кому это нужно?»¹⁰⁴ , о том, для чего советская власть делает так, что, в общем, уходят, уходят и уходят из нашей страны писатели. Ну, Солженицына прогнали и еще кого-то, я уже не помню, кого(Бродский, Максимов, Галич, Калик).

Речь шла о том, какого дьявола разбазаривает свое имущество советская власть. Кому это нужно? Очень хорошо закончил свою вещь Войнович. «Иванькиада». Про некого Иванько, такого мерзавца советского, который... Там у него обмен квартиры и т.д., и т.д., такой мерзавец, который из-за границы привозил какие-то голубые сортиры себе и все другое. И кончает свою вещь Володя Войнович словами: вот кому это нужно: Иванько это нужно!¹⁰⁵  Эта вещь была пущена. Были собраны корреспонденты. Как раз это было на квартире уже уехавшего Солженицына. Тогда, когда я писал, он еще был только-только... Его вывезли 13 февраля, а я написал — я хорошо помню — 5 марта. (Значит, это было уже после. Он был уже в Цюрихе¹⁰⁶ .) И я пошел к его жене¹⁰⁷ , и она собрала с помощью Алика Гинзбурга¹⁰⁸  всех корреспондентов, которые были в Москве, и я передал эту вещь, которая была где-то… в отрывках или не в отрывках опубликована за границей¹⁰⁹ .

Потом уже, когда я уезжал в сентябре этого же года, секретарь агитации и пропаганды ЦК КП Украины товарищ Маланчук¹¹⁰ , доктор философии¹¹¹ , показывал мне разные газеты: «Новое русское слово», «Русскую мысль» и все это, говоря, как вам, товарищ Некрасов, не стыдно, что вот в таких антисоветских органах вы печатаетесь! Я ему сказал, что я не печатаюсь, а меня печатают, и если не хочет печатать «Правда» и «Литературка», которой я послал этот материал (я его не посылал), то я вообще за любую газету, которая дает мне возможность обратиться к мировой общественности. Он проглотил эту пилюлю, и на этом, в общем-то, наш разговор, в котором он с его позиции должен был подвести итог моей деятельности в Советском Союзе, кончился. Мы попрощались, япожелал ему успехов в его высокой деятельности на его высоком посту и в личной жизни, с юмором сказал я, он ничего мне не пожелал, но руку пожал¹¹² . Через год его поперли из ЦК¹¹³ . Не знаю точно, за что, не знаю.

О.: Я хочу уточнить один очень мною любимый эпизод обыска, если он не мифологический. Я уже сейчас не помню, знали ли мы его непосредственно от пострадавшего или это была московская мифология, что в это время в книжной лавке писателей¹¹⁴  был Булгаков¹¹⁵ . (Некрасов смеется.)

Н.: У меня были самые корректные взаимоотношения с этими девятью мальчиками.

К.: Телефон они выключили, сколько мы тебе звонили — никто не брал трубку.

О.: Дозвонился, ты забыл.

Н.: Нет, дозвонился, когда они ушли. Очень хорошие отношения. Они там: Виктор Платоныч, то да се! Я вообще должен сказать: зря мы идеализируем эту организацию, потому что: «Виктор Платоныч, у вас нет спичечек?» Я говорю: «А что?» — «Нам надо под шкафом посмотреть!» У этой организации должен быть фонарь! С лучом на сто метров! А не спичечек у обыскиваемого просить. И потом, когда к концу вторых суток они уже набили три громадных в рост человека мешка всяких вещей, ночью, в три часа ночи (на дворе — январь, мороз, метель и вьюга), они звонят в свое КГБ с просьбой выслать им машину. Не выслали! Взвалили на плечи и — в ночь! И в гору, скользя! (Орлова и Копелев смеются.) Прекрасно. А Булгаков, значит... Они ходили собачку нашу прогуливать. Уходя в гастроном за едой, говорили: «Галина Викторовна, не надо ли вам чего-нибудь купить?» И т.д., и т.д. Но самый венец этого дела... Я вспомнил, что до их прихода мне назначила директорша нашего магазина литфондовского¹¹⁶  свидание. Вышел Булгаков, меня из списков вычеркнули, но она ко мне благоволила и сказала: «Приходите в четверг, приходите (заговорщически понижает голос), вам я оставлю». Как раз в четверг — «пальчики»! И я говорю: «О, разрешите, я позвоню в магазин. Мне сегодня должны оставить там одну книгу, что я не приду сегодня, пускай задержат до завтра или послезавтра». — «Какую книгу?» Я говорю: «Булгакова». — «Виктор Платоныч, зачем вам звонить?!» Витя... (А самое смешное, что все они почему-то были «Витями»¹¹⁷ , вся бригада. (Смеются.) Все были «Витями»: Витя большой, Витя такой, а самый главный — Владимир Ильич¹¹⁸ ! (Смех.) И вот они не без юмора говорили: «Ильич, нам нужно брать?») В общем, «Ильич» сказал одному из «Вить»: «Витя, одна нога — здесь, другая —  тут, там, тут! Значит, возьми Булгакова для Виктора Платоныча. Виктор Платоныч, дайте записочку». Я дал записочку и должен сказать — как ветер! (Орлова смеется.) Юные ноги его, нигде не задерживался, ста грамм не выпивал по дороге и принес Булгакова!

О.: И так он и есть?

Н.: Так он и есть. Этот знаменитый Булгаков. По-моему, прекрасный рассказ!

Предисловие, публикация и комментарии Ефима Гофмана и Геннадия Кузовкина

1  Публикация представляет одну из частей будущей книги, работа над которой заканчивается в Международном Мемориале. Составитель сборника историк Геннадий Кузовкин дал ему рабочее название «Несколько интервью о самиздате». В сборник войдут беседы из уникальной коллекции Института изучения Восточной Европы при Бременском университете, возникшей благодаря специальному исследовательскому проекту института. Проект был посвящен истории самиздата. Собеседниками литературного критика и писательницы Раисы Орловой (1918–1989) — она записала большинство интервью — были эмигранты третьей волны. Всего было записано около 50 бесед с деятелями культуры и науки, диссидентами. Сотрудники института понимали, что судьбы самиздатчиков, живущих в СССР, могут оказаться под угрозой, поэтому записи и транскрипты не предназначались для печати. Информация о коллекции интервью начала вводиться в научный оборот лишь начиная с 1993 года — уже после коллапса коммунистического блока в Европе и распада СССР. Видимо, единственным исключением стала беседа с Некрасовым. Незадолго до смерти Раиса Орлова успела подготовить два небольших отрывка для общего со Львом Копелевым очерка о Викторе Некрасове. Очерк вошел в книгу, изданную в Москве в 1991-м (см. примеч. 2). За время работы над сборником «Несколько интервью о самиздате» еще несколько бесед из бременской коллекции увидели свет. К примеру, разговор Раисы Орловой с Наумом Коржавиным, вышедший к юбилею поэта — осенью 2020 года (см.: Коржавин Н.«Самиздат начался практически прямо с меня» (с предисловием Геннадия Кузовкина) // Colta.ru, 2020, 15 октября. URL: https://www.colta.ru/articles/literature/25655-naum-korzhavin-raisa-orlova-neopublikovannaya-beseda). На страницах «Знамени» появилась беседа из коллекции, подготовленная другим публикатором — литературоведом Светланой Шнитман-МакМиллин (см.: Копелев Л., Владимов Г.«Литература существует, как двуконь» // Знамя, 2019, № 7). В «мемориальском» сборнике это интервью выйдет в ином варианте. Он готовился независимо от биографа Георгия Владимова. Книжная публикация снабжена развернутым комментарием и обстоятельным предисловием. Будет отличаться даже транскрипт, который точнее воспроизводит фонограмму. Большой вклад в воссоздание живой речи и атмосферы общения внесла филолог Ирина Басалаева. Нам приятно поблагодарить ее за это.

2 Очерк Раисы Орловой и Льва Копелева «Виктор Некрасов. Встречи и письма» опубликован в книге: Некрасов В.По обе стороны океана; Записки зеваки; Саперлипопет, или Если б да кабы, да во рту росли грибы… — М.: Художественная литература, 1991. Как сообщил нам составитель книги А.Е. Парнис (подробнее о нем — в примеч. 39), очерк был подготовлен по его просьбе, специально для упомянутого издания.

3 Некрасов В.По обе стороны океана… — С. 365.

4 По всей вероятности, здесь имеется в виду дом Л.З. и С.Л. Лунгиных, близких москов­ских друзей Некрасова, у которых писатель в те годы подолгу гостил.

5 Некрасов В.По обе стороны океана… — С. 363.

6 Здесь и далее в квадратных скобках помещены пояснения публикаторов.

7 Она представлена в том же очерке Копелевых «Виктор Некрасов. Встречи и письма», а также в публикации: Некрасов В., Копелев Л., Орлова Р. «Вести с родины все грустнее…» / Вступ. слово, публикация и комментарий В. Абросимовой // Знамя, 2013, № 11.

8 Некрасов В.По обе стороны океана… — С. 367.

9 Там же. С. 368–369.

Фигурирует имя Льва Копелева и в рассекреченных материалах слежки за Некрасовым в дни его пребывания в Москве. Информационные сообщения о встречах и разговорах писателя в столице ложились на стол первого секретаря ЦК КП Украины В. Щербицкого. В одном из них (3 сентября 1974 года) первый заместитель председателя украин­ского КГБ С. Крикун докладывал: «…В Москве Некрасов встречался с академиком Сахаровым и рядом враждебно настроенных лиц из числа его окружения, в том числе писателями Войновичем В.Н., Лунгиным С.Л., Копелевым Л.3.

Некрасов проинформировал указанных лиц о полученном разрешении на выезд в Швейцарию по частной визе и заявил, что намерен вылететь в Цюрих 5 или 12 сентября с. г. Обсуждая этот вопрос, Некрасов и его связи высказывали предположения о возможности лишения его советского гражданства, как это произошло с <В.Н.> Чалидзе и <Ж.А.> Медведевым» (Архив Службы безопасности Украины. Ф. 16. Оп. 01. Д. 1095. Л. 317).

13 сентября 1974 года В. Щербицкого информировал председатель украинского КГБ В. Федорчук: «Совершенно секретно. 8 сентября с. г. в Москве, на квартире разрабатываемой КГБ при СМ СССР Ходорович Т.С., под предлогом проводов Некрасова собралось около 30 человек из его единомышленников и близких связей, в том числе известные органам КГБ своими идейно вредными проявлениями писатели Войнович, Корнилов, супруги Лунгины, Копелев, Евтушенко, а также связи Сахарова — Альбрехт и Твердохлебов. В тот же день указанные лица провожали Некрасова при отъезде его из Мос­к­вы в Киев» (Архив Службы безопасности Украины.Ф. 16. Оп. 01. Д. 1097. Л. 20).

10 Имеется в виду, вероятно, книга В.П. Некрасова «Саперлипопет, или Если б да кабы, да во рту росли грибы…», завершенная и вышедшая в свет в 1983 году (первое издание: London: Overseas Publications Interchange Ltd).

11 Орлова Р., Копелев Л.Мы жили в Кельне / Харьковская правозащитная группа. — Харьков: Права людини, 2012. С. 129–130.

12 См. примеч. 1.

13 Из письма Р.Д. Орловой к С.Э. Бабенышевой (17–20.04.1983) / Архив Института изучения Восточной Европы при Бременском университете.FSO 01-003/D/RO-176. Тетрадь № 71. Л. 29.

14 Из письма Р.Д. Орловой к С.Э. Бабенышевой (19.04.1983) / Архив Института (FSO).FSO 01-003/D/RO-176. Тетрадь № 71. Л. 29.

15 Сакре-Кер — знаменитый католический храм в Париже, построенный в 1875–1914 годах и расположенный в самой высокой (130 м) точке города.

16 Имеется в виду Национальная галерея Же-де-Пом, где находилось представительное собрание работ художников-импрессионистов; в 1986 году оно было полностью передано музею д’Орсе.

17 В Париже В.П. Некрасов жил с октября 1974 года.

18 Из письма Р.Д. Орловой к И.Г. Варламовой (19.04.1983) / Архив Института (FSO).FSO 01-003/D/RO-176. Тетрадь № 71. Л. 41.

19 Комментарий А.Е. Парниса (23.08.2017, via Л. Петракову).

20 Гелий Иванович Снегирев (1927–1978) — писатель, публицист, сценарист и режиссер документального кино. В конце 1950-х — первой половине 1960-х годов был главным редактором студии «Укркинохроника». В связи с активным участием в съемках митинга в Бабьем Яру 29 сентября 1966 года (о нем подробнее см. в публикуемом интервью, предисловии и примеч. 65, 67–70) разжалован в рядовые сотрудники студии. В 1974 году Снегирев был уволен со студии, исключен из партии, Союза писателей и Союза кинематографистов в связи с отказом подчиниться требованиям КГБ и выступить с осуждением Виктора Некрасова. Пересылал на Запад ряд своих сочинений, не предназначенных для советской подцензурной печати. Одно из них, документальная книга «Мама моя, мама…» (другое название: «Патроны для расстрела»; о ней подробнее см. в публикуемой беседе), полученная Некрасовым, была опубликована в журнале «Континент» (см. примеч. 77). В 1977 году Снегирев на пресс-конференции для представителей зарубежных СМИ, аккредитованных в Москве, зачитал свои крайне резкие открытые письма, обращенные к Брежневу и к американскому президенту Дж. Картеру (в письмо Брежневу был вложен паспорт Снегирева, что означало его отказ советского гражданства). Осенью того же года Снегирев был арестован, а весной следующего, 1978 года, будучи тяжелобольным, под давлением КГБ подписал «покаянное» письмо «Стыжусь и осуждаю», опубликованное в газете «Радянська Україна»(01.04.1978), а затем — в «Литературной газете» (12.04.1978). После этого был переведен из тюремного лазарета в городскую Октябрьскую больницу, где и скончался. Автобиографическая книга Снегирева «Роман-донос», не публиковавшаяся при жизни автора, была выпущена в 2000 году киевским издательством «Дух и Літера».

21 Неслучайно позднее, в мае 1984 года, беседуя с украинской правозащитницей-эмигрант­кой Надией Светличной в рамках того же самого проекта, Р.Д. Орлова обозначает ситуацию так: «<…> имейте, пожалуйста, в виду, что по украинскому самиздату вы первая, с кем я разговариваю».

22 Немалое количество подобных документов представлено в очерке Л. Хазан (опубликованном в книге:Некрасов В. Арестованные страницы: Рассказы, интервью, письма из архивов КГБ. Составление, документальный очерк, комментарии Любови Хазан. — К.: Лаурус, 2014). Труд Л. Хазан открыл для читателей важный пласт источников о предотъездных годах жизни писателя. Исследование Л. Хазан необходимо продолжить. В украинских и российских архивах найдены и изучены далеко не все документы, касающиеся Некрасова. Сделать такое утверждение позволяют результаты работы международной исследовательской инициативы, приуроченной к 110-летию со дня рождения В.П. Некрасова (см. о ней на сайте памяти Виктора Некрасова: http://nekrassov-viktor.com/Kollegi/Memorial/Obrashenie.aspx).

23 Из информационного сообщения председателя украинского КГБ В. Федорчука первому секретарю ЦК КПУ В. Щербицкому от 23 марта 1973 года / Архив Службы безопасности Украины. Ф 16. Оп. 01. Д. 1066. Л. 82. В следующей фразе цитируется тот же документ.

24 Семен Фишелевич Глузман (род. в 1946 г.) — врач-психиатр, общественный деятель. Арест Глузмана в мае 1972 года был расправой властей за проведение заочной экспертизы, доказывавшей факт психического здоровья генерала Петра Григоренко (находившегося в тот период на принудительном «лечении» в Черняховской психбольнице с тюремным режимом). В списке официальных обвинений, предъявленных Глузману, упор делался на изготовление и распространение самиздатских материалов. По части 1 статьи 62 УК УССР («антисоветская агитация и пропаганда») психиатр был приговорен к семи годам лагерей строгого режима (отбывал срок в политической зоне ВС-389/35 в Пермской области) и трем годам ссылки. В настоящее время — президент Ассоциации психиатров Украины, директор Украинско-американского бюро защиты прав человека и Международного медицинского реабилитационного центра для жертв войны и тоталитарных режимов. Живет в Киеве.

25 Впервые напечатан в журнале «Знамя», 2003, № 9 (публикация В. Кондырева, послесловие Л. Лазарева).

26  Впервые напечатан в журнале «Звезда», 2005, № 10 (публикация В. Кондырева и Гр. Анисимова).

27 В переработанном автором виде, под названием «Мраморная крошка (Быль)» впервые напечатан в книге: Некрасов В.По обе стороны стены. Повести и рассказы. — N.Y.: Effect Publishing, 1984. Изначальная версия рассказа впервые опубликована в книге: Некрасов В. Арестованные страницы: Рассказы, интервью, письма из архивов КГБ. Составление, документальный очерк, комментарии Любови Хазан. — К.: Лаурус, 2014.

28 Впервые напечатан в журнале «Радуга», 2011, № 3 (публикация Л. Хазан).

29 Впервые напечатан в книге: Некрасов В. Арестованные страницы… — К.: Лаурус, 2014.

30 Имеется в виду Александр Евдокимович Корнейчук (1905–1972) — украинский драматург, Герой Социалистического Труда (1967), лауреат пяти Сталинских премий (1941, 1942, 1943, 1949, 1951). В 1939–1941 и 1946–1953 годах возглавлял Союз писателей УССР. В 1949–1953 и 1959–1972 годах — председатель Верховного Совета УССР. В 1952–1972 годах — член ЦК КПСС. Будучи влиятельным представителем официозной литературной среды, Корнейчук снискал репутацию отъявленного конформиста. Некрасов сделал его ключевым персонажем рассказа «Ограбление века, или Бог правду видит, да не скоро скажет». Ввел писатель в повествование и себя в виде «гангстера», который «грабит» Корнейчука. Усиливает комический эффект неафишируемое, но и невыдуманное богатство (даже и не по советским меркам) драматурга-коммуниста, который клеймит с трибун буржуазный образ жизни.

31 Из протокола допроса В.П. Некрасова старшим лейтенантом КГБ УССР Слобоженюком от 17 мая 1972 года / Архив Службы безопасности Украины. Ф. 68. Оп. 01. Д. 5. Л. 82. С. 215.

32 Статья «Кому это нужно?», написанная В.П. Некрасовым по свежим впечатлениям от событий, датирована 5 марта 1974 года. Статью-заявление Некрасов передал иностранным корреспондентам в Москве (см. об этом в публикуемом интервью). Сообщения о статье появились в зарубежных информационных агентствах. Первая публикация: «Русская мысль» (Париж), 11 апреля 1974 года. Статью перепечатали нью-йоркские издания: газета «Новое русское слово» (17.04.1974) и бюллетень «Хроника защиты прав в СССР» (выпуск № 8, март-апрель 1974 года). Текст статьи транслировался по «Радио Свобода» (02.05.1974).

33 См. примеч. 48.

34 Мать писателя, Зинаида Николаевна Некрасова(в девичестве — Мотовилова; 1879–1970), была врачом.

35 Имеется в виду супруга В.П. Некрасова Галина Викторовна Базий(1914–2000).

36 Олег Антонович Лапин(1931–1998) — киевский инженер, друживший с Некрасовым в 1960-е — начале 1970-х. Был в числе немногих, кто провожал писателя, покидавшего страну, в аэропорту Борисполь 12 сентября 1974 года.

37Кондырев В.Все на свете, кроме шила и гвоздя: Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев — Париж. 1972–87 гг. — М.: АСТ: Астрель, 2011. С. 78.

38 Докладная записка, датированная 21 января 1974 года, находится (наряду с другими документами украинского КГБ по делу Виктора Некрасова) в архиве Службы безопасности Украины (Ф. 16. Оп. 01. Д. 1086. Л. 144–147).

39 Александр Ефимович Парнис(род. в 1938 г.) — литературовед, исследователь русского футуризма и Серебряного века, биограф В. Хлебникова. Исследователь и публикатор наследия В.П. Некрасова. С 1960-х годов — литературный секретарь писателя: «Молодой Александр Парнис был зачислен Некрасовым на эту не пыльную, но абсолютно бесхлебную должность, чтобы не таскали в милицию за тунеядство и не мешали заниматься его любимым Хлебниковым» (Кондырев В. Все на свете, кроме шила и гвоздя… — С. 80).

40 Александр Константинович Ткаченко(род. в 1943 г.) — близкий приятель В.П. Некрасова в начале 1970-х: «после смерти Зинаиды Николаевны Виктор Платонович остался буквально один — хоть волком вой в пустой квартире. <…> И тут в доме появился Александр Ткаченко. <…> общался с ВП [Виктором Платоновичем] почти ежедневно, присматривал по хозяйству и, конечно, вместе выпивал. <…> Он жил по-соседству, пробавлялся фарцой, был гол как сокол и одинок. Некрасов очень к нему за это время привязался. <…> по-своему заботился, устраивал на работу после вечернего факультета в документальную киногруппу… <…> В мае 1988 года Сашка был первым, кто приехал в Париж, специально поклониться покойному Вике! Приехал на свою копеечную зарплату какого-то там вахтера на стройке. <…> А потом он как без вести пропал» (Кондырев В.Все на свете, кроме шила и гвоздя… — С. 74–75).

41 Татьяна Ильинична Житникова(1937–2015) — жена киевского математика и диссидента Леонида Плюща, пребывавшего в период, о котором идет речь, на принудительном «лечении» в Днепропетровской специальной психиатрической больнице с тюремным режимом. В 1976 году, после того, как ее муж под давлением международной общественности был освобожден из заключения, выехала с ним и детьми во Францию.

42 Марк Исаакович Райгородецкий(род в 1940 г.) — киевский учитель русского языка и литературы. В 1974 году приговорен к двум годам исправительно-трудовой колонии. Отбывал срок в ИТУ (город Бердянск, Запорожская область). С 1988 года живет в США.

43 Брат М.И. Райгородецкого, прозаик и журналист Роман Исаакович Райгородецкий(1929–1998), с 1962 года жил и работал на Камчатке. В 1988 году эмигрировал в США, где и закончил свои дни.

44 См. примеч. 38.

45 Здесь приводим большие фрагменты беседы с М.И. Райгородецким (11.03.2021). Это интервью Марк Исаакович дал специально для международной исследовательской инициативы к 110-летию со дня рождения В.П. Некрасова.

46 Пассаж — дом в центре Киева, где с 1950 по 1974 год жил В.П. Некрасов (нынешний адрес: улица Крещатик, 15). Представляет собой торгово-жилое здание в виде улицы-коридора, образованного двумя параллельными корпусами. Обрамленный арками проход внутри Пассажа связывает Крещатик и улицу Заньковецкой.

47 Станция метро «Крещатик» находится в центре Киева, на правом берегу Днепра. Лесной массив — киевский жилой район на левом берегу Днепра.

48 Статья 184 Уголовно-процессуального кодекса УССР, действовавшего с 1961 по 2012 год, допускала такую возможность. Личный обыск пришедшего и выемка у него предметов и документов без постановления разрешались «при наличии достаточных оснований полагать, что лицо, находящееся в помещении, где проводится обыск или принудительная выемка, скрывает при себе предметы или документы, имеющие значение для установления истины по делу».

49 Так называли М.И. Райгородецкого в доме Некрасова.

50 Изданы под одной обложкой в книге: Некрасов В. Записки зеваки. — М., 2003. С. 162, 225.

51 Кондырев В.Все на свете, кроме шила и гвоздя… — С. 76.

52 Под номером 62 значилось уголовное дело киевского фотографа и звукооператора Владимира Вылегжанина (род. в 1945 г.), занимавшегося копированием и распространением самиздата. В октябре 1973 года Вылегжанина арестовали и, после длительного следствия, приговорили по части 1 статьи 62 УК УССР («антисоветская агитация и пропаганда») к четырем годам лагерей. Дело Вылегжанина украинский КГБ максимально пытался использовать для устрашения самиздатчиков. Но Некрасов и люди из окружения писателя, подвергшиеся обыскам в январе 1974 года, с Вылегжаниным не общались. Следственное дело находится в архиве Службы безопасности Украины (Ф. 6. Оп. 01. Д. 67830-ФП).

53  О своем решении Некрасов сообщил Копелевым: «В январе 1974 года у Виктора был 48-часовой [точнее, 42-часовой] обыск, последовали длительные допросы. Нам с трудом, но удалось ему дозвониться. Сказал, что ему пришлось решиться на эмиграцию. Он подал заявление на поездку в Швейцарию, к дяде» (Орлова Р., Копелев Л.Виктор Некрасов. Встречи и письма / Некрасов В.По обе стороны океана… — С. 367).

54 Важным компонентом этого рассказа является неповторимая интонация Некрасова, что подтверждает аудиозапись фрагмента интервью, представленная Геннадием Кузовкиным в недавней публикации на сайте «Уроки истории» (18.06.2021): https://urokiistorii.ru/articles/persona-grata-k-110-letiju-viktora-nekrasova.

55 О ней также см. в примеч. 22 и 45.

56 Так в транскрипте и в записи.

57 Более точные сведения о статусе Г.И. Снегирева на студии «Укркинохроника» см. в примеч. 20.

58 Вадим Николаевич Собко (1912–1981) — украинский писатель, лауреат Сталинской премии (1951), Государственной премии УССР им. Т.Г. Шевченко (1975), орденоносец. Принадлежал к числу влиятельных представителей официозно-советских литературных кругов. О попытках В. Собко влиять на племянника в нужном властям духе подробно пишет сам Гелий Снегирев в «Романе-доносе» (см. примеч. 20, 74).

59 Рассказ Гелия Снегирева «Роди мне три сына» был (под псевдонимом Евгений Снегирев) напечатан в 6-м номере журнала «Новый мир» за 1967 год.

60 Далее (см. примеч. 61–63) Некрасов саркастически обыгрывает фамилии влиятельных украинских официозно-советских литературных функционеров.

61 Олесь Терентьевич Гончар (1918–1995) — украинский писатель, герой Социалистиче­ского труда, лауреат Ленинской (1964), двух Сталинских (1948, 1949) и Государственной премии СССР (1982). В 1959–1972 годах — председатель правления Союза писателей УССР. В 1973 году подписал открытое письмо группы советских писателей, осуждавших деятельность Сахарова и Солженицына. В то же время один из романов О. Гончара — «Собор» (1968) — был подвергнут обструкции со стороны официальных кругов. В 1990 году писатель вышел из КПСС. В дневниковых записях перестроечных лет, изданных посмертно, обнаружились упреки в адрес Некрасова за равнодушие к проблемам украинского национального самосознания и поддержку имиджа Украины как «антисемитской нации» (одна из подобных записей затрагивается в публикации: Гофман Е.Виктор Некрасов в родном городе // Знамя, 2016, № 10).

62 Юрий Олиферович Збанацкий (1914–1994) — украинский писатель, герой Советского Союза, лауреат Государственной премии УССР им. Т.Г. Шевченко (1970). Во время Великой Отечественной войны командовал партизанским соединением имени Щорса на территории Киевской и Черниговской областей УССР. В 1970-е годы был первым секретарем правления Киевской организации Союза писателей УССР. Принимал (см. примеч. 63) активное участие в состоявшемся 19 сентября 1972 года заседании парткома Союза писателей Украины, где на первичном уровне решался вопрос об исключении В.П. Некрасова из рядов КПСС (окончательное исключение произошло 24 мая 1973 года на заседании парткомиссии Киевского горкома КПУ, проходившем в отсутствие Некрасова). Руководил заседанием (21 мая 1974 года), на котором Некрасова исключили из Союза писателей.

63 Василий Павлович Козаченко (1913–1995) — украинский писатель, лауреат Государственной премии УССР им. Т.Г. Шевченко (1971). Член ЦК КПУ. С 1973 по 1979 год — первый секретарь правления Союза писателей УССР. Вместе с Ю. Збанацким и др. исключал В.П. Некрасова из партии на заседании первичной писательской парторганизации. В очерке «Взгляд и нечто» Некрасов подробно описал этот эпизод своей биографии, а в рассказе «Ограбление века, или Бог правду видит, да не скоро скажет» представил образ В. Козаченко в сатирическом ключе.

64 Иван Михайлович Дзюба (род. в 1931 г.) — украинский литературовед, публицист и общественный деятель. Действительный член Национальной академии наук Украины. Публицистическая работа Дзюбы «Интернационализм или русификация?» (1965) имела широкое хождение в самиздате и оказала влияние на идеологию украинского национально-демократического диссидентства. Работа эта послужила причиной ареста Дзюбы в 1973 году. Будучи осужденным по части 1 статьи 62 УК УССР («антисоветская агитация и пропаганда»), Дзюба подал прошение о помиловании. После помилования выступил в газете «Літературна Україна» (09.11.1973) с заявлением, в котором отказывался от своего прежнего «ошибочного понимания ряда национальных проблем». Реабилитирован в 1991 году. С 1992 по 1994 год был министром культуры Украины.

65 Сам Владимир Войнович впоследствии вспоминал об этой поездке так: «В сентябре 1966 года из Киева позвонил Вика Некрасов:

— Володька, приезжай, я к годовщине расстрела евреев в Бабьем Яру задумал кое-какую акцию.

Обычно мы, литераторы, помнили о том, что наши телефоны прослушиваются, и старались говорить обиняками, а Некрасов все говорил прямым текстом. Я собрался ехать. Ко мне присоединились Феликс Светов, Виктор Фогельсон, редактор издательства “Советский писатель”, и Владимир Корнилов. Мы купили билеты и отправились на поезде в Киев.

Мы не сомневались, что за нами следят, и не исключали возможности быть снятыми с поезда.

В Киеве нас встретил высокий, стройный человек в габардиновом плаще. Представился: “Я от Некрасова. Виктор Платонович вас встретить не смог и поручил это мне”. Мы пошли за ним, всю дорогу допуская, что это, возможно, кагэбэшник, который ведет нас прямо в киевское управление КГБ. Но, как ни странно, он привел нас к Некрасову. У этого человека была кличка Гаврила, а звали его Гелий Снегирев. <…>

Когда мы пришли в Бабий Яр, там уже собрались тысячи людей. Стали ждать Некрасова, поскольку знали, что главный устроитель — он.

Ждали-ждали, его нет. Вышел вперед пожилой еврей.

— Чего мы ждем? — сказал он. — Это народный митинг, давайте начнем и для начала помянем погибших.

Это был, наверное, редкий, а может быть, первый за многие годы советской власти действительно стихийный, не санкционированный властью митинг.

Сначала выступил кто-то из евреев, потом украинец.

— Уважаемые евреи, я сюда попал случайно, — сказал он, — и хочу выразить свою солидарность. Я знаю, что многие украинцы участвовали в уничтожении евреев. Мне стыдно за это.

Уже выступили несколько человек, когда наконец появился Некрасов. Толпа зашумела» (см.: Войнович В.Автопортрет: Роман моей жизни. — М.: Эксмо, 2010. С. 464–465).

О той же поездке и митинге в Бабьем Яру см. в книге: Светов Ф. Опыт биографии. — Paris: YMKA-PRESS. 1985. С. 360–363.

66 Петр Ионович Якир (1923–1982) — историк, публицист, общественный деятель. Сын командующего Киевским военным округом И.Э. Якира, расстрелянного в 1937 году. Узник сталинских лагерей. В конце 1960-х — начале 1970-х стал одной из ключевых фигур диссидентского круга. Вместе с В.А. Красиным участвовал в создании Инициативной группы по защите прав человека в СССР (первая правозащитная ассоциация в Совет­ском Союзе). Следствие по делу Якира и Красина стало крупнейшей репрессивной акцией против диссидентов. Оба подследственных были психологически сломлены, в том числе угрозами применения смертной казни. Ими, по свидетельству Красина, изнуряли его, а Якиру грозили преследованиями дочери. На суде, состоявшемся в 1973 году, Якир и Красин признали себя виновными и заявили о своем «раскаянии». Дело Якира — Красина вызвало кризис независимой общественной активности в СССР, преодоленный к середине 1970-х годов.

67 Участниками киногруппы, осуществлявшей съемки на митинге в Бабьем Яру, были друзья писателя: режиссер-документалист Рафаил Аронович Нахманович (1927–2009) и оператор Эдуард Леонидович Тимлин (род. в 1938 г.). Имена этих и некоторых других людей, остававшихся в СССР, Некрасов в своем интервью предупредительно обошел молчанием, чтобы не подвергать их опасности.

68 В текстовом виде выступление В.П. Некрасова на митинге в Бабьем Яру не было зафиксировано. Интеллигентский фольклор сохранил реплику Некрасова: «Отмечалась годовщина массовых расстрелов у Бабьего Яра. Шел неофициальный митинг. Среди участников был Виктор Платонович Некрасов. Он вышел к микрофону, начал говорить. Раздался выкрик из толпы:

— Здесь похоронены не только евреи!

— Да, верно, — ответил Некрасов, — верно. Здесь похоронены не только евреи. Но лишь евреи были убиты за то, что они — евреи...» (цит. по: Волкова М., Довлатов С.Не только Бродский. — М.: РИК «Культура», 1992. С. 58; впервые воспроизведено в «Записных книжках» Сергея Довлатова, вышедших в 1990 году, в нью-йоркском издательстве «Слово-Word»).

Точное происхождение этой реплики, однако, не установлено.

69 Из воспоминаний И.М. Дзюбы: «...Теперь позволю себе рассказать об одном из наиболее памятных в моей жизни дней — поскольку это тоже связано с Виктором Платоновичем Некрасовым. Был сентябрь 1966 года. В 20-х числах Виктор Платонович передал мне через общих знакомых записку, в которой просил зайти к нему 29-го к часу дня. Я догадывался, что это означает. Ведь 29 сентября было особенным днем в жизни многих киевлян. <…>

В обусловленное время я был у Виктора Платоновича. Застал у него его друзей из Киевской киностудии научно-популярных фильмов. Руководимые Гелием Снегиревым, они готовились что-то заснять: предполагалось, что в этот день людей будет более обычного и, если не запретят, событию будет придан некий ритуал.

Но когда мы приехали в Бабий Яр, то были совершенно поражены увиденным. Все окрестные холмики и взгорья облепили многочисленные и поначалу разрозненные толпы людей. Но эта неуправляемая стихия была как бы одно живое существо. На лицах людей застыло страдание, а глаза были нездешние: они смотрели в глубь времени и видели жуткую картину того, что не стало для них прошлым. Тень давнего ужаса и какой-то человеческой потерянности витала над Бабьим Яром, и тысячи безмолвных в своей потрясенности людей были как бы воплощенным немым воплем целого народа.

Люди молчали. Но это было вопрошающее безмолвие. Люди хотели слушать, слышать. И когда пронесся слух, что “приехали писатели”, к нам бросились, нас растащили в стороны, каждого окружили плотной толпой и требовали: “Скажите, скажите хоть что-нибудь!..” Не слышал, что говорил Виктор Платонович, — я оказался в другой толпе, — но, видимо, ему, прославленному писателю и фронтовику, было легче найти нужные людям слова. А их потом передавали из уст в уста, дополняя и комментируя.

Конечно же, не случайно оказался Виктор Некрасов в Бабьем Яре. Это место стало символом не только фашистского геноцида, но и “нашего” надругательства над памятью сотен тысяч жертв. Оно взывало к совести человека и писателя. И Виктор Платонович остро воспринял этот зов. <…> И если удалось все-таки предотвратить планировавшееся превращение Бабьего Яра в спортивно-увеселительную зону <…> — то в этом велика заслуга Виктора Некрасова» (О Викторе Некрасове.Воспоминания / Сост. М.Н. Пархомов. — К.: Украинский письменник, 1992. С. 92–93).

70 Выступление И. Дзюбы на митинге в Бабьем Яру не только распространялось в самиздате, но и было опубликовано в украинских эмигрантских изданиях: газете «Українське слово» (08.10.1967), журнале «Сучасність» (1967, № 11). В постсоветские времена выступление было перепечатано в сборнике: Дзюба І.Україна у пошуках нової ідентичності. Статті. Виступи. Інтерв’ю. Памфлети. — К.: Україна, 2006.

71 Оператору Э. Тимлину (см. примеч. 67) удалось сохранить небольшой фрагмент съемки неофициального собрания, состоявшегося за пять дней до митинга, 24 сентября 1966 года. Собрание проходило у входа на старое, разрушенное еврейское кладбище над Бабьим Яром, и именно на нем Некрасов познакомился с группой еврейских активистов — организаторов митинга. Впоследствии кадры, запечатлевшие это событие, вошли в документальный фильм «Виктор Некрасов на свободе и дома» (авторы сценария Р. Нахманович и Э. Тимлин, режиссер Р. Нахманович, оператор Э. Тимлин), выпущенный в 1991 году, к 80-летию со дня рождения В.П. Некрасова.

72 О ситуации директора «Укркинохроники» Н.И. Козина (1923–1995) см. в воспоминаниях Р. Нахмановича (о нем см. в примеч. 67, 71): «...В 1966 году, после нашей съемки в Бабьем Яру, в очередной раз нависла угроза над Николаем Ивановичем Козиным, самым порядочным из директоров студии, которых я знал. <…> Козина <…> после полугодичной нервотрепки, перевели на студию Довженко, заместителем директора — по <…> инженерной части» (Нахманович Р.Возвращение в систему координат, или Мартиролог метека / Редакторы-составители Г. Нахманович и В. Нахманович. — К.: Фенікс, 2013. С. 49).

73 Процесс по делу «Союза освобождения Украины» (Спiлка Визволення України) — репрессивная акция, направленная на дискредитацию украинской научной интеллигенции с дореволюционным прошлым. Дело было сфабриковано ОГПУ Украинской ССР в конце 1920-х годов. Следствие и суд по делу псевдо-СВУ затронули сотни людей, 15 человек приговорили к расстрелу. В 1989-м Пленум Верховного суда УССР реабилитировал всех осужденных по делу СВУ за отсутствием состава преступления.

74 В «Романе-доносе» Гелий Снегирев воспроизводит рассказ дяди, Вадима Собко, раскрывшего племяннику в пылу очередного конфликтного разговора ужасную тайну судьбы матери: «Гелюшка, а ты знаешь, кстати, что Наталя в свое время сыграла роль добровольного, бесплатного, так сказать, ненаемного агента ГПУ? <…> Весь процесс СВУ был построен на разоблачениях, которые содержались в письмах Натали к одному из ее бывших одноклассников и однодумцев по СУМу — был такой СУМ, Союз украинской молодежи [киевский молодежный кружок, по мнению некоторых исследователей, организованный госбезопасностью с провокационной целью. Одним из основателей и руководителей СУМ был Николай Павлушков (расстрелянный в 1937 году, в урочище Сандармох), его фамилия в рассказе В. Собко, приведенном в «Романе-доносе», неточно обозначена как «Павлушко»], который <…> прошел с СВУ по одному процессу. <…> Письма писались в 26-м, а процесс шел в 30-м… <…> Этот ее приятель, Павлушко <…> был очень аккуратный, скрупулезный товарищ — все до одного ее письма, пронумерованные, подшивал в папки. <…> Наталя Павлушку писала, что затея их с попыткой организовать свою молодежную организацию бесплодна и вредна, никто за ними не пойдет. И призывала держать курс на комсомол, и сама склонялась к комсомолу <…>. Павлушко возражал ей, спор продолжался <…>. И тогда она написала письмо в ЦК комсомола. <…> И началось следствие. У Павлушка нашли ее письма, и письма эти стали основными материалами обвинения на процессе».

Пишет Снегирев и о своих переживаниях в связи с рассказом дяди: «Впрочем, и теперь не понимаю — зачем, во имя чего [рассказал]. Для того, чтобы на примере мамы подтолкнуть меня к доносу на Ве-Пе? [В.П. Некрасова] Или чтобы, очернив память мамы, окунуть меня лишний раз в жижу навозную житейскую — ничего, мол, святого нет, все вокруг подлы, даже твоя святая Мать? <…> А если затем, чтобы еще жестче закалить мою веру-ненависть, чтобы подтолкнуть меня к выводам о страшной маминой судьбе, к которым я уже пришел тотчас и еще убедительнее приду, когда документально проверю?» (Снегирев Г.«…» (Роман-донос). — Київ: Дух і Літера, [2000]. — С. 433–438).

75 Приведем фрагмент из электронного письма Виктора Кондырева (03.02.2017), прокомментировавшего по нашей просьбе эти слова Некрасова: «Подробности передачи неизвестны. Помню, что в один из летних дней к Некрасову в Париже пришла какая-то (мне неизвестная) женщина и передала фотопленку с текстом Гелия Снегирева. Некрасов отнес пленку редактору журнала “Континент” Вл. Максимову и тот решил печатать книгу в журнале».

В книгах и выступлениях Раисы Орловой и Льва Копелева не рассказано об их участии в пересылке книги.

Возможно, Снегирев использовал дополнительный канал передачи — через Владимира Войновича:

«Звонок в дверь. Открываю. На пороге высокий худощавый человек.

— Узнаешь меня?

— Как же не узнать? Гелий.

Ну да, это он. Гелий Снегирев, который встречал нас в шестьдесят шестом году в Киеве, когда мы приехали на митинг по случаю годовщины расстрела евреев в Бабьем Яру.

— Ну, — после всяких предварительных “ну как жизнь” спрашивает Гелий, — как там Некрасов? <…>

Отвечаю:

— Вроде у него все в порядке.

— Есть ли какие-то контакты?

— Кое-какие есть. А что?

— Да вот хотел бы отправить рукопись. Для печати — нет, только на хранение. Печататься — пока не буду. Подожду <…>.

После этого он стал появляться более или менее регулярно. Почти каждый раз с сообщением:

— Я уже две недели ничего не ел.

— Хочешь поесть?

— Ни в коем случае. Это у меня такая диета. Но я должен выпивать в день десять стаканов воды и часто отдыхать. Дай мне воды, а потом я у тебя здесь на диванчике полежу. Я тебе не помешаю. Ты работай, не обращай на меня внимания.

Не обращать на него внимания я не мог, работа в таком случае, естественно, прекращалась.

И вот разговоры.

— Как ты думаешь, если я напечатаю эту вещь за бугром, меня посадят?

— Обязательно посадят.

— Но тебя же вот до сих пор не посадили.

— Меня не посадили, но я всегда рассчитываю на то, что посадят. И не меньше. <…> Я более известен, чем ты, это их тоже до определенной степени сдерживает. И все-таки я на рожон не лезу.

— Нет, я думаю, что если будет за бугром шум, то не посадят. Но если что, ты скажешь обо мне что-нибудь хорошее иностранным корреспондентам?

— Я скажу, но я думаю, что тебе не надо на это идти.

— Почему?

— Потому что ты слабый. Ты этого испытания не выдержишь.

— Почему ты так думаешь? Я не слабый, я сильный. У меня вот уже две недели во рту не было ни маковой росинки, и еще две недели я есть не буду. Если меня посадят, я сразу объявлю голодовку.

— Ты думаешь, кагэбэшники не знают о том, что ты умеешь голодать? Знают. Но они придумают для тебя что-нибудь такое, чего ты не выдержишь.

<…>

Так было несколько раз. Несколько раз он приходил ко мне и все спрашивал совета — да или нет. Я советовал: нет.

<…>

Он уходил в сомнениях. А я в сомнениях оставался. И думал, зачем я его уговариваю, это же видно, что он никогда ни на какой поступок не решится. И вдруг слышу по иностранному радио: известный украинский правозащитник и писатель Гелий Снегирев отказался от советского гражданства. <…>

Через несколько дней опять появляется у меня довольный собой.

— Ну, ты слышал?

— Слышал.

— И что ты думаешь?

— Думаю, что тебя посадят.

— Ну, нет. Этого не будет. Я теперь слишком известен. Про меня за бугром каждый день по нескольку раз говорят. «Голос», «Свобода», Бибиси, «Немецкая волна». Я думаю, они меня просто вышлют.

— Я тебя уверяю, они этого не сделают.

— Ну почему, они же Солженицына выслали.

— Они для Солженицына сделали исключение. Для тебя такого исключения не будет.

— Вот посмотришь, скоро я окажусь в Канаде. С тем он и ушел.

Через несколько дней по радио передали, что Снегирев арестован» (Войнович В.Автопортрет: Роман моей жизни. — М.: Эксмо, 2010. С. 599–601).

76 Эти обстоятельства Некрасов запомнил не совсем точно. На самом деле Гелий Снегирев был исключен из партии еще до отъезда Некрасова, в 1974 году: 15 марта — на заседании бюро райкома, 5 мая и 30 августа (после попыток обжаловать решение райкома) — на уровне горкома и обкома КПУ. Подробно историю своего исключения Снегирев описал в «Романе-доносе».

77 Документальная книга Гелия Снегирева «Мама моя, мама» публиковалась в «Континенте» с продолжением в номерах 11–14 за 1977 год и в № 15 за 1978 год.

78 Количество номеров Р. Орлова приводит не совсем точно; см. примеч. 77.

79 Имеется в виду открытое письмо Брежневу (см. примеч. 20).

80 По свидетельству В.Л. Кондырева, эта фотография была конфискована у Некрасова при обыске в январе 1974 года. Судя по всему, она была в числе материалов, которые в протоколе обыска значатся под номером 44: «Альбом для фотографий в полиэтиленовой обложке белого цвета размерами — 24,5*17,3*1,5 см, на лицевой стороне которой от руки красителем черного цвета вы<ве>ден текст “Бабий Яр”. На первом листе альбома наклеена вырезка типографского текста В. Некрасова под заголовком “Почему это не сделано?” [см. примеч. 82].

На 15 листах фотоальбома прикреплены фотографии пейзажей окраины города и снимки кладбищ с поваленными памятниками. В конце альбома вложены 15 фотографий с аналогичными кладбищенскими пейзажами.

Альбом с фотографиями находился на нижней полке книжного шкафа в рабочем кабинете» (Отдел рукописей Российской национальной библиотеки. Ф. 1505. Ед. хр. 35.Л. 32–33).

В списке материалов, которые КГБ возвратил Некрасову, этого фотоальбома нет. Скорее всего, писателю удалось найти другие экземпляры фотографии, о которой идет речь. Еврейский активист, организатор митинга 1966 года в Бабьем Яру Эммануил Диамант (род. в 1937 г.) сообщает, что Некрасов подарил ему эту фотографию в сентябре 1976-го, когда приезжал в Израиль на памятную церемонию по случаю 35-й годовщины расстрелов в Бабьем Яру и 10-летия со дня исторического киевского митинга (см.: Диамант Э. Снова эхом отзывается в памяти: Бабий Яр… / Мастерская, 2016, 8 мая. URL: https://club.berkovich-zametki.com/?p=22928).

81 Приведенная информация более подробно и отчетливо изложена в статье Некрасова «Почему это не сделано?» (см. примеч. 82): «На Нюрнбергском процессе оглашено было сообщение Чрезвычайной государственной комиссии о разрушениях и зверствах, совершенных немецко-фашистскими захватчиками в городе Киеве (документ СССР-9). В нем говорится, что Специальная комиссия под председательством Н.С. Хрущева установила, что, по неполным данным, в Киеве замучено, расстреляно и отравлено в “душегубках” более 195 тысяч человек советских граждан, в том числе:

1. В Бабьем Яру — свыше 100 тысяч мужчин, женщин, детей и стариков [курсив наш].

2. В Дарнице — свыше 68 тысяч советских военнопленных и мирных граждан.

3. В противотанковом рву, у Сырецкого лагеря и на самой территории лагеря — свыше 25 тысяч советских мирных граждан и военнопленных.

4. На территории Кирилловской больницы — 800 душевнобольных.

5. На территории Киево-Печерской лавры — около 500 мирных граждан.

6. На Лукьяновском кладбище — 400 мирных граждан».

82 Статья В.П. Некрасова «Почему это не сделано?», опубликованная в «Литературной газете» (10.10.1959; рубрика «Писатель предлагает»), была первым публичным общественным выступлением с призывом к увековечению памяти погибших в Бабь­ем Яру.

83 В 1959 году Валерий Алексеевич Косолапов (1910–1982) был заместителем главного редактора «Литературной газеты». В 1960 году Косолапов сменил С.С. Смирнова на посту главного редактора газеты и руководил ею до конца 1962 года. В этот период Косолапов, проникшийся темой, которая была затронута в статье Некрасова, решился на еще один рискованный шаг — публикацию стихотворения Евгения Евтушенко «Бабий Яр», вызвавшего бурную общественную реакцию. Впоследствии был директором издательства «Художественная литература» (1963–1969) и главным редактором журнала «Новый мир» (1970–1974).

84 Куреневка — район Киева, граничащий с Бабьим Яром. Техногенная катастрофа, получившая в массах название «Куреневская трагедия», произошла 13 марта 1961 года.

85 Имеются в виду киевский журналист Иван Данилович Богорад (1921–1984) и его жена Нина Феодосиевна. Во время войны были активными участниками партизанского движения в Житомирской области; И.Д. Богорад возглавлял подпольную диверсионную группу партизанского отряда имени Чапаева. В 1950-е — первой половине 1960-х годов Богорады жили на Куреневке и показывали места произошедшей там трагедии (см. примеч. 84) Некрасову и приезжавшим из Москвы Л.З и С.Л. Лунгиным.

86 В официальном сообщении названа цифра 145 человек, во внутренних партийных документах фигурируют близкие данные: на 25.03.1961 — 137 человек (эта цифра приведена в книге «Куренівська трагедія 13 березня 1961 р. у Києві: причини, обставини, наслідки. Документи і матеріали» (К.: Інститут історії України НАН України, 2012. С. 163).

87 Трагедия произошла 13 марта 1961 года, а заметка, о которой говорит Некрасов, появилась 31 марта. КГБ докладывал партийной верхушке УССР, что граждане недовольны отсутствием в печати информации о случившемся. Текст заметки (на украинском) воспроизведен в книге «Куренівська трагедія 13 березня 1961 р. у Києві…» (с. 196–197).

88 Вероятно, речь идет о высылке в марте 1983 года 47 советских дипломатов из Франции по обвинению в шпионаже. Это произошло вследствие раскрытия сотрудником КГБ Владимиром Ветровым, завербованным французскими спецслужбами, имен 250 офицеров, работавших под видом дипломатов по всему миру (см.: Случаи высылки советских и российских дипломатов из стран Запада. Досье // ТАСС, 2016, 30 декабря. URL: http://tass.ru/info/3917715).

89 Окончание вопроса Орловой в записи слышно неразборчиво.

90 Авраам Моисеевич Милецкий (1918–2004) — киевский архитектор, лауреат Государственной премии СССР (1967). С 1991 года жил и работал в Ашкелоне (Израиль).

91 См. примеч. 92.

92  Имеется в виду гранитный карьер в городе Гнивань (Винницкая область, Украина). В статье «Камень в Бабьем Яру», где упоминается Гниванский карьер, Некрасов ничего не пишет о добыче там еще и мрамора.

93 Здесь, возможно, присутствует намек на какую-то расхожую шутку или анекдот.

94 Имеются в виду надписи на идише или иврите.

95 Состоявшуюся в Израиле в сентябре 1976 года памятную церемонию, на которую приезжал Некрасов (см. примеч. 80), организовали бывшие киевляне, в прошлом — устроители неофициальных собраний и митингов в Бабьем Яру. Местом проведения церемонии было поселение Аршах, находившееся на горном плато, именуемом Голанскими высотами.

96 Некрасов неточен: конкурс состоялся до установки камня, то есть до 1966 года. Постановление № 658 Совета Министров УССР «О проведении закрытого конкурса на создание проектов памятника-монумента в честь советских граждан и военнопленных солдат и офицеров Советской Армии, погибших от рук немецко-фашистских оккупантов во время оккупации [так в заглавии документа] г. Киева» датировано 5 июля 1965 года (см. об этом в книге: Гутор М.Збереження пам’яті про трагедію в Бабиному Яру в часи радянської влади. — К.: Національний історико-меморіальний заповідник «Бабин Яр», 2019. С. 29). Конкурс состоялся вскоре после принятия этого официального решения, осенью 1965-го.

97 Выставка проектов мемориального комплекса в Бабьем Яру состоялась в сентябре 1965 года. Виктор Некрасов писал об этом событии не раз — в статье «Новые памятники» (Декоративное искусство СССР, 1966, № 12), в «Записках зеваки» (Некрасов В. Записки зеваки. — М., 2003. С. 85–87). Обсуждение выставки привлекло к себе серьезное внимание прогрессивной, нонконформистской творческой среды Киева — среди выступавших на нем были Некрасов, кинорежиссер Сергей Параджанов и др. В числе проектов, рассматривавшихся в рамках конкурса, был неординарный замысел скульпторов Ады Федоровны Рыбачук (1931–2010) и Владимира Владимировича Мельниченко (род. в 1932 г.) — друзей Некрасова, упомянутых в очерке «По обе стороны океана» (М.: Художественная литература, 1991. С. 57, 58–59, 117–118). В итоге все представленные работы были властями проигнорированы (Некрасов говорит об этом далее).

98 Михаил Григорьевич Лысенко (1906–1972) — скульптор, народный художник СССР (1963), действительный член АХ СССР (1970).

99 Торжественное открытие памятника (скульпторы: М. Лысенко, А. Витрик, В. Сухенко, архитекторы: А. Игнащенко, Н. Иванченко, В. Иванченков) состоялось 2 июля 1976 года. В официальных бумагах он именовался монументом «Советским гражданам и военнопленным солдатам и офицерам Советской Армии, погибшим от рук немецко-фашистских оккупантов в районе Сырецкого массива г. Киева».

100 Имеется в виду стихотворение Евгения Евтушенко «Бабий Яр» (см. примеч. 83).

101 Высказывание Некрасова можно понять так, что неофициальные акции в Бабьем Яру полностью прекратились. Возможно, он имел в виду, что власти не допускали несанкционированных митингов. Вместе с тем, попытки отмечать годовщины трагедии Бабьего Яра продолжались, и репортажи о них появлялись в выпусках «Хроники текущих событий»:

а) «Киев. 29 сентября [1976] — годовщина расстрела в Бабьем Яру. Активисты еврейского движения из разных городов Советского Союза решили отметить этот день в Киеве возложением венков на братскую могилу. Киевских активистов заранее вызвали в горком партии, где им было сказано, что им не будут чинить препятствий. В то же время сотрудники КГБ приходили к ним домой и предупреждали, что участие в церемонии грозит им неприятностями. <…>

Киевские евреи и несколько человек из других городов, которым все-таки удалось приехать, возложили венки к памятнику. Власти не препятствовали проведению траурной церемонии» (выпуск 42, 08.10.1976).

б) «26 сентября [1977] пятеро киевлян: Цинверблит, Хариб, Лебедь, Герцберг и Мизрухина пришли в горсовет с просьбой разрешить им 29-го провести в Бабьем Яре траурную церемонию — чтение поминальных молитв и возложение венков с надписями на еврейском языке. Работники горисполкома В.Х. Дегтярь и С. Зименко отказались дать им разрешение. Они заявили, что венки возложить можно, но слова “еврей” на лентах быть не должно. Ходатаи направили жалобу в ЦК партии Украины и киевский горсовет. Они написали, что в знак протеста объявляют 29-го однодневную голодовку.

Шестерых московских активистов Движения за выезд евреев (среди них — В. Слепак, М. Кремень, Елистратов) в 19 часов 28 сентября задержали на Киевском вокзале Москвы и продержали в милиции до 3 часов 29 сентября, не дав им уехать в Киев» (выпуск 47, 30.11.1977);

в) «27 сентября [1981] в течение всего дня в районе памятника жертвам Бабьего Яра находилось не менее 100 сотрудников милиции и “штатских”. <…> Все улицы, ведущие к Бабьему Яру, контролировались машинами милиции и КГБ. <…>

Приехавших из Москвы Моисея Равича, Евгению Нартову и Алексея Лоренсцона <…> задержали на вокзале. <…>

Ленинградцы Павел Астрахан и Михаил Эльман, приехав в Киев, добрались до Бабьего Яра на такси. Они пошли к памятнику с венком, обвитым черной лентой, на которой было написано: “Вечная вам память, Ленинград, 1981 г.” К ним подошли человек 10 милиционеров и “штатских” и заявили, что у ленты не тот цвет. Ленту сняли, тем не менее к памятнику их не пустили. Астрахана отвели в находящийся неподалеку пункт милиции, вскоре туда же доставили и Эльмана. На следующий день оба получили по 10 суток.

Одесситы Александр Кушнир, Ян Меш, Валерий Певзнер и Юлий Шварц были задержаны в районе Бабьего Яра и отправлены в аэропорт. Однако позднее им удалось вернуться назад с цветами и им позволили парами (каждую пару охраняло 8 человек) подойти к памятнику и возложить цветы. После этого их посадили в машины и отвезли на вокзал. Все время до отхода поезда и в самом поезде их сопровождали милиционеры» (выпуск 63, 31.12. 1981).

102  Речь здесь идет о слежке КГБ за Некрасовым, продолжавшейся вплоть до самого отъезда писателя из страны (об этом см. в предисловии).

103 Илья Владимирович Гольденфельд (1926–1989) — ученый-физик, доктор наук, старший научный сотрудник Института физической химии АН УССР. В 1974 году Некрасов и Гольденфельд оказались в эмиграции. Несмотря на то, что Некрасов жил в Париже, а Гольденфельд с семьей — в Израиле, они продолжали поддерживать друже­ские отношения.

104  См. примеч. 32 и предисловие.

105 Приводим точную концовку «Иванькиады» Владимира Войновича: «Перед отъездом из СССР Виктор Некрасов написал письмо о положении в нашей культуре. О том, что многие честные, талантливые люди, подвергаясь бессмысленной травле, вынуждены покидать страну, в которой родились, выросли, которой служили, без которой жизни себе не мыслят.

“Кому это нужно?” — спрашивает Некрасов.

Ну вот возьмите хотя бы нашего героя — Иванько Сергея Сергеевича.

ЕМУ ЭТО НУЖНО!» (Войнович В. Москва 2042: Роман. Шапка. Иванькиада: Повести. — М.: ПОО «Фабула», 1993. (Малое собрание сочинений. Т. 3). С. 524).

106 Солженицын отправился из дома Генриха Белля в Цюрих 15 февраля 1974 года (см.: Сараскина Л. Солженицын. — М.: Молодая гвардия, 2009. С. 943).

107 Наталья Дмитриевна Солженицына — математик, общественный деятель, жена А.И. Солженицына (с 1970 года).

108 Александр Ильич Гинзбург (1936–2002) — журналист, общественный деятель, один из учредителей Московской Хельсинкской группы. В 1974–1977 годах — распорядитель Фонда Солженицына.

109 См. примеч. 32.

110 Валентин Ефимович Маланчук (1928–1984) — украинский советский партийный деятель. В 1964–1967 годах — секретарь Львовского обкома КПУ по идеологии. На этом и на последующих этапах своей карьеры отличался особой непримиримостью в борьбе с украинским национально-демократическим движением (сыграла в этом роль судьба его отца, убитого бандеровцами), самовольно приостановил на территории Львов­ской области решения об обязательном введении украинского языка в высших учебных заведениях. С 1967 года — заместитель министра высшего образования УССР. С октября 1972 по апрель 1979 года — секретарь ЦК КПУ по идеологии и кандидат в члены Политбюро ЦК КПУ. В 1979 году был без традиционного предварительного информирования снят с поста и переведен на должность заведующего кафедрой истории КПСС Киевского политехнического института. Его биографы полагают, что причиной стало решение Щербицкого переложить на Маланчука ответственность за «перегибы» в идеологической работе (см.: https://esu.com.ua/search_articles.php?id=61062).

111 Здесь — неточность. В. Маланчук был доктором исторических наук. См.: Некрасов В. Записки зеваки. — М., 2003. С. 167.

112 Более подробно и точно свои разговоры с В. Маланчуком Некрасов описывает в очерке «Взгляд и нечто» (см.: Некрасов В. Записки зеваки. — М., 2003. С. 167, 180–184). Рассказ Некрасова в публикуемой беседе представляет собой контаминацию фрагментов двух разговоров. Первый из них состоялся весной или в начале лета 1974-го, а второй — в августе того же года, незадолго до отъезда писателя из СССР.

113 Этот факт биографии В. Маланчука датирован Некрасовым неточно. См. примеч. 110.

114 См. примеч. 116.

115 Речь идет об издании: Булгаков М.Белая гвардия. Театральный роман. Мастер и Маргарита. — М.: Художественная литература, 1973.

116 Имеется в виду киевский книжный магазин «Сяйво», находившийся в доме по ул. Красноармейская (ныне — Большая Васильковская), 5, где жило несколько десятков украинских писателей. В магазине была отдельная секция, обслуживавшая членов Литфонда. Директором «Сяйво» в 1974 году была Мария Авксентьевна Белая.

117 Комментарий А.Е. Парниса (24.08.2017, via Л. Петракову): «Рассказ о том, что на обыске у ВП [инициалы Некрасова] были сотрудники с одинаковыми именами — это, конечно, гипербола, шутка ВП».

118 Имеется в виду Владимир Ильич Пристайко (1941–2008), впоследствии — заместитель начальника следственного отдела КГБ УССР (1987–1989), начальник следственного отдела КГБ УССР (1989–1991), заместитель председателя Службы безопасности Украины (1996–2004).