|
КОНФЕРЕНЦ-ЗАЛ
Последний год
Символы-1991
В октябрьском номере «Знамени» о Советском Союзе рассуждали наши самые молодые авторы, которые появились на свет после его распада. Два месяца спустя редакция обратилась к представителям разных поколений литераторов, родившихся в СССР, с предложением вспомнить 1991-й и рассказать о любом советском образе-символе, напрямую связанном для них с этим годом. То есть представить маленькую личную историю вокруг одного конкретного предмета или явления, позволяющую понять, как ими воспринималось происходящее в последний для СССР год.
Станислав Секретов,
в 1991 году — воспитанник детского сада № 1666 г. Москвы
Я не маменькин сынок.
Я сам по себе мальчик. Свой собственный.
Как дядя Федор из Простоквашино.
Я сам решил прийти в магазин, чтобы купить себе два килограммовых пакета сахара.
Да, это всего лишь легенда. И через одного человека в очереди — нашу соседку тетю Галю — стояла мама и внимательно следила, чтобы я ничего не напутал. А еще через одного человека — мужа тети Гали дядю Женю — стояла моя бабушка и смотрела, как моя мама следит, чтобы я ничего не напутал. Два пакета сахара в одни руки. Только два. Строго! Два пакета — в мои руки, два — в мамины, два — в бабушкины. Итого — шесть. Больше — нельзя! Почему нельзя, я не понимал. Наверное, игра такая. Но стоящие в очереди все понимали. И продавцы понимали. Однако продолжали играть в игру.
Дома ждали другие игры. На советских солдат почему-то зеленого цвета шли войной черные индейцы донецкого производства. С тыла и тех и других прикрывали никому больше не нужные мраморные слоники…
Василий Авченко,
в 1991 году — ученик 5-го и 6-го классов средней школы № 7 г. Владивостока
Деньги — не только «всеобщий эквивалент». Порой это настоящие шедевры чеканки или полиграфии, к тому же нагруженные многими смыслами.
…Романовы печатали внушительные простыни с автографами, гербами и царями.
Потом пошел бумажный мусор смутных послереволюционных лет — каждый временный правитель выпускал свое.
Сталинские купюры 1938 года дышали трудом и войной: шахтер, красноармейцы, пилот… На крупных — от червонца и выше — появился фас Ленина, позже сменившийся профилем.
Дольше всех — три десятилетия — продержались деньги образца гагаринского 1961 года; самое стабильное время, позже названное «застоем».
Родившийся в 1980-м и успевший в последние пионеры, я помню их прекрасно: ржавоватый рубль, зеленая трешка, синяя пятерка, красный — именно что червонный — червонец, фиолетовая четвертная, зеленые 50 рублей… «Низшие» имели водяные знаки в виде россыпи звездочек, купюры-офицеры — профиль Ленина. И — непременные надписи на 15 языках союзных республик. Купюры были строгими и даже мрачноватыми, как дикторы советского телевидения, но зато вескими, надежными. Ленин на этих имперских деньгах был монументален, как цезарь.
Когда в конце 1980-х страна затрещала по швам, ударная волна тектонических разломов достигла и денег.
В 1991-м появились новые монеты с Кремлем вместо советского герба — последнее серебро Союза. Тогда же вышел обновленный бумажный рубль. Он побледнел, а пятнадцатиязычные надписи заменило слово «ОДИН» на фоне кругов, напоминающих годичные кольца, что дало повод для шуток: мол, «деревянный» (это казавшееся остроумным словечко было в ходу) статус рубля признан официально.
В том же 1991-м — знак инфляционных бурь — появились 200-, 500- и 1000-рублевые купюры, а ведь казалось, что больше сторублевки и быть ничего не может (мы не знали, что скоро привыкнем и к пятидесятитысячным банкнотам). Пока заводы выдыхались и банкротились, печатный станок работал бесперебойно.
Чуть позже умы станут занимать другие диковинные бумаги: чубайсовские ваучеры, «мавродики»…
Свои деньги появлялись в бывших союзных республиках: украинские «купоны», оформленные на скорую руку и печатавшиеся на дрянной бумаге, белорусские «зайчики»… Последним — на рубеже 1994 и 1995 годов — от советского рубля отказался Таджикистан.
Советский Союз погиб в декабре 1991-го, тогда же упразднили Госбанк СССР. Но последние купюры уже не существующей страны — с буквами «СССР» и головой Ленина всех цветов радуги — датировались 1992 годом.
«…Уберите Ленина с денег, / Так идея его чиста», — призывал в год пятидесятилетия Октября поэт Вознесенский.
И вот — убрали. Одновременно выплеснув идею.
Вскоре мы с отцом — геологом, доктором наук, оставшимся без зарплаты, — торговали на владивостокском рынке наловленной из-подо льда Амурского залива корюшкой. С нами расплачивались 100- и 200-рублевками образца 1993 года — синенькими и красноватыми. При одном взгляде на эти невзрачные бумажки становилось ясно: Великая Эпоха мучеников и героев закончилась. Наступило время суетное, мелкое и бессмысленное.
Ольга Бугославская,
в 1991 году — ученица 11-го класса школы № 46 г. Москвы и студентка 1-го курса филологического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова
К 1991 году наш поезд-беглец из тюрьмы на свободу ощутимо набрал ход, и символов перемен появилось очень много. Гласность уже давно породила феномен журнала «Огонек». Уже прославилась межрегиональная депутатская группа. По телевизору вовсю шли программы «Взгляд» и «До и после полуночи». Уже все посмотрели фильмы «Курьер», «Маленькая Вера» и «Интердевочка». На страницы толстых журналов хлынул поток возвращенной литературы. Успел выйти отдельным изданием роман «Мастер и Маргарита». Триумфальный показ «Рабыни Изауры» выявил реальные предпочтения публики и, опережая Пелевина и Сорокина, нанес прямой и точный удар по культурной иерархии. Стала потихоньку желтеть пресса, и число людей, читающих в метро «Новый мир», начало ощутимо сокращаться. Постепенно входила в моду буржуазная и чуждая духу коллективизма игра в теннис. Как-то почти незаметно умер ритуал приема в комсомол. В 1989-м нам, тогдашним выпускникам восьмых классов, просто выписали комсомольские билеты, но мы уже настолько обнаглели, что даже не забрали их из райкома комсомола. Школьные уроки истории в моей школе стали проходить в форме диспутов, в ходе которых нужно было, к примеру, критиковать программу партии большевиков…
Бурные события 1991 года породили великое множество символов разной величины и значимости. Для меня, студентки первого курса, одним из них стала отмена поездки на картошку в колхоз. На общем фоне это событие кажется совсем мелким, но на самом деле оно обозначило, что называется, конец эпохи. В Советском Союзе подросткам напоминали о том, что они живут в несвободной стране, не реже, чем взрослым. Как совершенно верно написала Елена Иваницкая в своей книге «Один на один с государственной ложью», главной задачей советской школы было воспитание людей вовсе не образованных и граждански активных, как декларировалось, а, ровно наоборот, максимально послушных. Жизнь советских школьников с раннего детства сопровождали разнообразные принудительные мероприятия, преимущественно ритуального характера: пионерские и комсомольские смотры, слеты, сборы, заседания совета отряда, заседания совета дружины, военно-патриотические игры, еженедельные политинформации с проклятиями в адрес «американской военщины», выпуски стенгазет, стихи о Ленине, рассказы о Ленине, воспоминания о Ленине, песни о Ленине… Другой стороной того же подхода к воспитанию была трудовая повинность: субботники, уборка школы, трудовая практика и так далее. Даже при нынешней степени идеологизации современному подростку сложно представить, сколько времени и душевных мук стоила эта дрессировка. Именно дрессировка, а не безобидная игра. Школьники привыкали механически подчиняться командам, терпеть бессмыслицу и скуку, изображать, если нужно, заинтересованность и сопереживание, условно говоря, народу Никарагуа. Кто-то становился апатичным, кто-то циничным, кто-то, я таких не знаю, но, говорят, они были, принимал все за чистую монету, кто-то вообще не отдавал себе отчета в происходящем и не представлял, что принуждения может и не быть. Школьники в основном демонстрировали безвольное подчинение, иногда прибегали к саботажу, в редких случаях вынимали фигу из кармана и робко бунтовали. Источником своих проблем считали учителей, не понимая тогда, что учителя — такие же подневольные люди, как и они сами. Учителя, со своей стороны, то вяло управляли процессом дрессировки, то пускали дело на самотек, то вдруг брались за укрепление дисциплины и задавали в два раза больше конспектов работ Ленина, чем нужно.
В сентябре 1991 года была отменена уже запланированная поездка первокурсников на картошку в колхоз. На этом закончилась эпоха дрессировки, ритуалов, принуждений и послушаний. Наивным и неопытным семнадцатилетним первокурсникам тогда казалось, что она закончилась навсегда.
Майя Кучерская,
в 1991 году — студентка 4-го и 5-го курсов филологического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова
«Ты забыла у меня ленточку с нанизанными на нее шариками». Так бабушка описала мои четки, которые я и в самом деле забыла у нее тем зимним днем. Тогда, в 1991 году, четки вязали православные мастерицы и дарили таким, как я, которые отроду связать ничего не умели.
Каждому шарику соответствовала молитва. «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя, грешного». Или «Богородице Дево, радуйся». И земной поклон на десяточке, которые на четках отмерены пробелом между плотно соединенными шариками. Вот таким и был мой 1991 год.
Студенты-филологи Московского университета, мои однокурсники и друзья — где мы только не побывали в тот год! И в Пюхтицком женском монастыре, ухоженном и красивом, и на острове Залита, и в Оптиной пустыни, медленно восстающей из руин, и во множестве новооткрывшихся московских церквей — дышали, надышаться не могли таким необыкновенным, чарующе новым для нас христианским миром.
Серафим Саровский, один из самых чтимых святых XIX века, предсказал, что однажды в Дивеево, в женском монастыре, который он опекал, случится нежданная радость: «Среди лета запоют Пасху!» И добавил, что народу по этому поводу «соберется со всех сторон».
В августе 1991 года в Дивеево и в самом деле собрался народ со всех сторон и «пели Пасху». И вот почему. В Казанском соборе в музее атеизма (да-да!) случайно обнаружили потерянные в 1920-х мощи преподобного Серафима. Ко дню памяти святого, который празднуется 1 августа, мощи повезли в Дивеевский женский монастырь, как раз только-только заново открытый.
Мощи провезли и через Москву. Мы встречали их у Елоховского собора — тротуар был плотно усыпан цветами, улицы заполнены людьми — женщины, старушки, духовенство. Толкались, но не сильно. Милиционеры немного смущенно наводили порядок, увещевали публику в мегафоны: «Граждане, что же вы… Пожилые, а так толкаетесь!».
Потом мы поехали вслед за мощами, в Дивеево, на праздник.
И сейчас же потонули в общей радости. Для паломников здесь разбили большой палаточный город. Люди и в самом деле съехались со всей России, по травке ходил очень пестрый народ — старушки в белых платочках, монахи в камилавках, инокини в подрясниках. Какие-то загорелые, косматые странники, явно пришедшие в Дивеево пешком, седобородые старцы, страннолепные девицы с опущенным взором, в юбках до пола. Всюду стояли прилавки с книжками и акафистом преподобному Серафиму, продавались вода и булочки. Пахнет сеном, первыми яблоками, ладаном. Кто-то поет в стороночке молитвы, кто-то полдничает. И батюшки бродят прямо тут же, среди людей — запросто, это было так необычно.
Все действительно повторяли «Христос воскресе!» и христосовались. Получился огромный, в одночасье воздвигнутый город православных. Вот кто они, мои братья и сестры. Тогда и там все и в самом деле друг друга любили, принимали, никто никому не мешал.
Сияющей воздушной радостью было пропитано все. Радостью, что преподобный Серафим вернулся домой, что домой вернулась и христианская вера, и надежда на лучшее. И сам день, 1 августа, выдался солнечным, пламенным. Было жарко. Патриарх Алексий II служил литургию под открытым небом, и синее небо было тут же, рукой подать. Мы уезжали чуть не со слезами, потому что покидали не святого, жившего сто пятьдесят лет назад, а родного человека.
Счастье хотелось продлить, и вскоре после Дивеево я, уже с другой компанией, поехала в Оптину пустынь. Второй раз за год. И там тоже мы провели несколько насыщенных дней.
В Москву мы возвращались в день Преображения, 19 августа, едем в электричке и слышим непонятные разговоры: в столице то ли переворот, то ли революция. Так мы и въехали в путч.
И уже вечером того же дня собирали наших любимых мальчиков на баррикады. Бутерброды, термосы, объятия. Девчонок воевать за демократию не пустили, мы попали на улицы только когда начался новый праздник, вроде бы совершенно другой, но чем-то очень похожий на дивеевский — великое множество народа, счастливые лица и отчетливое чувство, что все вокруг преображается. Старый мир тает, и прямо на твоих глазах рождается новый.
Елена Долгопят,
в 1991 году — студентка сценарного факультета ВГИКа
Папа ушел на пенсию, распрощался с армией и переехал с мамой из Усть-Каменогорска в Муром, оттуда — в солнечную Молдавию, в Бендеры. Маленький спокойный город. Голуби томно стонут, на небольшой площади цветут розы, на рынке продают виноград, сливы, груши, абрикосы. Квартира у родителей прекрасная, двухкомнатная, с двумя (!) просторными балконами-террасами. Прохладно даже в пекло. Я там была в восемьдесят шестом году, летом, с подружкой. Катались на пригородном поезде в Кишинев, и в Одессу катались. Часа два, кажется, вся дорога.
Томные голуби, вечное солнце, розы. И все же родители не удержались, уехали, поменялись на подмосковную двушку в серенькой пятиэтажке. Мама говорила: я почувствовала, нельзя оставаться, надо уезжать, быстрее, быстрее отсюда.
Тревогу, опасность она почувствовала. Примерно как зритель фильмов Хичкока. Все тихо в кадре, обыденно; солнце светит, птица поет. Хорошо. До странности хорошо. До дрожи. Как будто сама смерть дышит тебе в затылок из мрака зрительного зала. Только мама и папа (да и все мы) не были зрителями. Ходили по солнечной стороне, дышали сладкими розами, а на темную сторону не оглядывались.
Не раз, не раз вспоминала мама после девяносто первого, последнего советского года, свое тогдашнее чувство близкой беды, катастрофы. Розы и солнце. И до Одессы рукой подать.
P.S. Справка из Википедии: «Политические события начала 1990-х годов, приведшие к распаду СССР, отразились на истории Бендер в мае-августе 1992 года, когда на территории города начались боевые действия в ходе Приднестровского конфликта. Бендеры подверглись сильным разрушениям. Более 80 тысяч жителей стали беженцами, около полутора тысяч было убито и ранено. Городу был причинен невосполнимый ущерб…» (https://ru.wikipedia.org/?curid=97371&oldid=116058317).
Владимир Лидский,
в начале 1991 года — сотрудник киноредакции Гостелерадио Киргизской ССР,
в конце года — «челнок» (Бишкек — Китай — Бишкек — Москва)
Вспоминая 1991 год, я воспринимаю события тридцатилетней давности сегодня в совершенно ином виде, нежели тогда, когда происходил слом привычного образа жизни, государственной системы, народной идеологии. Мне кажется, что и многим людям моего поколения все происходившее в начале девяностых с позиций сегодняшнего дня кажется противоречивым, зыбким и имеющим двоякий смысл. Исторический поворот казался мне тогда правильным, хотя и радикальным, и в силу относительной молодости я считал происходящее прогрессом, поступательным движением в жизни страны. Но сейчас я вижу обратную сторону этого «прогресса». Главным результатом 1991-го стали «парад суверенитетов» и кровавые межнациональные конфликты в бывших республиках Советского Союза.
Я жил в Киргизии, и события в далекой Москве, казалось бы, должны были влиять на меня лишь косвенно. Но это только казалось. В начале девяностых и позже — после официального упразднения СССР — начался массовый отток из республики русскоязычного населения. Это явление было напрямую связано с разгоравшимся и поддерживаемым радикальными политическими группировками национализмом, закрытием промышленных предприятий, безработицей и тотальным обнищанием народа.
Поэтому главным символом того времени стал для меня чемодан.
Антресоли моей квартиры хранили семейную реликвию — старый дедовский чемодан из фибры с никелированными застежками. С этим чемоданом дед приехал в 1925 году из Лиды в Москву. Уютное фибровое пространство чемодана было заполнено растрепанными пачками денег, перевязанными шерстяной нитью, и стопками шоколада «Херши», который в те годы был в стране страшным дефицитом. Чемодан пах Африкой и колониальным загаром, а таинственные, но неизвестные семье аферы деда всегда были для меня легендой и романтической тайной.
Этот чемодан я и достал в первый раз за многие годы именно в 1991-м. Он по-прежнему едва уловимо пах какао-бобами, заморскими пряностями и другой жизнью, а мне предстоял выбор — ехать или остаться.
Сегодня, после двадцатилетней работы в архивах, благодаря изучению документов, относящихся к эпохе переворота 1917 года и последовавшей за ним Гражданской войны, я хорошо понимаю суть происходившего в девяносто первом. То была революция, а революция, как знаем мы из учебников, всегда ведет к смуте, разрухе и братоубийству. На гребне революционной волны является маргинально-уголовная пена, которая начинает вершить свой неправедный суд и устанавливать свои, далеко не лучшие порядки.
Народ, мне кажется, протестовал в 1991-м не против социализма и его социальных завоеваний, а против засилья партии и вездесущего КГБ. Недаром столько споров было в свое время вокруг шестой статьи Конституции СССР.
Да, многие ненавидели КПСС, ГБ и советских нуворишей, многие приветствовали их свержение. Но чего мы добились? После девяносто первого во многих странах бывшего СССР мы наблюдали кровавые конфликты, разруху и вырождение. Зачем уничтожать старое только ради уничтожения? Устраним старое и заживем — вот лозунг вечных ниспровергателей. Но на место старого, как правило, приходит похожее, только в еще более уродливом виде.
Не лучше ли эволюционным путем, с помощью прогрессивных реформ изменять жизнь к лучшему, лечить пороки, врачевать язвы? Подход отчасти утопический, но возможный. Сослагательного наклонения, впрочем, у истории нет. Поэтому сейчас мы имеем то, что имеем. Во всех почти республиках бывшей империи. И это во многом результат событий 1991 года.
Лев Симкин,
в 1991 году — заведующий кафедрой Правовой академии Министерства юстиции СССР
Мало кто подозревал о существовании шестой статьи Конституции СССР. Основной закон никто не читал, просто не было надобности, а тот, кто читал, не придавал прочитанному особого значения. В самом деле, кому бы пришло в голову обращать внимание на слова о коммунистической партии как о «руководящей и направляющей силе»? А тут всех осенило — слова эти имеют значение, и стоит убрать их из Конституции, как начнется другая жизнь, партий будет много, а опостылевшего начальства — не будет. Все вмиг стали конституционалистами, и на Манежке, в ту пору одной из самых больших площадей Москвы, прошел митинг за отмену шестой статьи, в котором принял участие чуть ли не миллион человек. На следующий день статью отменили, ну не то что отменили, скорее, переписали, указав, что КПСС участвует в управлении государством наряду с другими партиями. Считается, с того дня у нас существует многопартийная система. Ну, так считается.
Все стали почем зря ругать коммунистов, что было сразу подмечено поэтом-правдорубом Игорем Иртеньевым. «Глаз заплыл, / Пиджак в пыли, / Под кроватью брюки. / До чего ж нас довели / Коммунисты-суки!» Между прочим, коммунистов было почти 20 миллионов. «Моя тетка была членом партии, — писал Довлатов. — Я ее не виню. Многие достойные и честные люди оказались в рядах коммунистической партии. Они не виноваты. Просто им хотелось жить лучше». Добавлю, принадлежность к партии ничего не говорила о взглядах человека, в ней были консерваторы и либералы, и даже скрытые диссиденты, они-то во главе с Горбачевым и взорвали ее изнутри. У человека, стремившегося сделать карьеру, не было выбора — вступать или не вступать в КПСС. Да еще, если ты не принадлежал к рабочему классу, надо было сколько-то лет выстоять в райкомовской очереди, ведь интеллигенцию принимали по квоте.
Когда добрые люди вступали в нашу бывшую партию, то признавались «своим»: «Пусть там будет побольше таких хороших, честных парней, как я, тогда всем будет лучше». Когда же по приказу партии приходилось совершать не самые благовидные поступки, говорили: «Лучше я, чем такой-то это бы сделал (выступил на собрании, написал статью), тогда было бы еще хуже». Теория меньшего из зол — наше все.
С момента отмены шестой статьи и до отмены самой партии прошел всего год, в течение которого партию покинуло больше трех миллионов бывших ленинцев. Наша институтская партийная ячейка дотянула до августа 1991-го, чему способствовало то, что партия предоставила своим членам определенные послабления.
Ну а дальше вы знаете. На Арбате начали продавать партбилеты иностранцам за доллары. Конечно, никто из нас торговать своим прошлым не стал. Партбилеты были упрятаны в дальние ящики письменных столов, одними в качестве сувенира, другими — до возвращения прежних времен. Мой — до сих пор где-то там и лежит. Советская власть прошла, а партбилет остался.
Ирина Зорина,
в 1991 году — ведущий исследователь Института мировой экономики
и международных отношений Академии наук СССР
1991 год. Последняя в мире империя — Российская, потом Советская — разваливалась. Но мы жили обычной жизнью, будто не замечая. Казалось, жить будем, как раньше, ездить в Киев и Ташкент, если надо, а отдыхать и в Грузии, и в Прибалтике.
Когда августовский путч ГКЧП был уже позади, позвонила Володе Лукину, моему старому приятелю. Учились вместе в аспирантуре ИМЭМО, работали в 1960-х в Праге в международном журнале «ПМС», потом уже в перестройку он даже звал меня к себе в спичрайтеры.
— Профессор, как председатель комитета по международным делам разрешите мои сомнения…
И вдруг слышу в ответ довольно резкие слова:
— Нет времени разрешать мне твои сомнения, Ира. Есть дела поважнее. Украина уплывает.
— Куда это она уплывает?
— В независимость, а потом, глядишь, и дальше, на Запад. Извини. Улетаю. Потом все объясню.
Всегда был умен и дальновиден этот лобастый очкарик. Но тогда он оставил меня в полном недоумении. Это как же жить без Украины?
Признаюсь, я с интересом и радостью наблюдала «парад суверенитетов», который начался в Прибалтике. Декларации о суверенитете одна за другой приняли Эстония, Литва, наконец, моя Латвия.
Наш «московский князь» Михаил Горбачев, естественно, укорял литовско-латышско-эстонских подданных. Помнится, Юлий Ким так оценил его намерения: «Я, конечно, дал свободу, / Но отнюдь не для разводу, / А чтоб еще тесней сплотиться…».
Удержать прибалтов уже было нельзя. Многие тогда рассуждали так: да бог с ними — отрезанный ломоть. Я же радовалась за всех моих родных в Риге, Резекне, Огре. А еще я очень гордилась тем, что мой дядя (по материнской линии) епископ Язепс Ранцанс, депутат сейма всех созывов независимой Латвии, сумевший спасти и от немцев, и от советских символы Республики — герб и флаг, занимавший пост президента Латвии (в изгнании) с 1947 до 1969 года, то есть до своей смерти — был признан, наконец, официально. В 1991-м его прах перевезли в Латвию и захоронили в крипте Аглонской базилики, в поселке Аглона, центре паломничества и католицизма.
Но тут голос подала сама Россия. 12 июня 1990 года была принята Декларация о государственном суверенитете РСФСР. Вслед за Россией подобные декларации приняли Украина и Армения. На референдуме в Грузии 99 процентов населения проголосовало за выход из СССР. В общем, «процесс пошел».
За противостоянием — центр, то есть Союз, и Россия — стоял нараставший конфликт между Ельциным, бесспорным лидером сторонников реформ, и Горбачевым, желавшим сохранить хрупкое равновесие между реформаторами и консерваторами. Авторитет Горбачева катастрофически падал. Инфляция, пустые полки магазинов. Да еще и антиалкогольная кампания в нашей пьющей стране! Чтобы русский мужик стерпел талоны на водку и «одну бутылку в одни руки»!
На одном из митингов Ельцину крикнули из толпы:
— Когда водка будет?
— Ее держит в руках центр. Надо забрать у него водку и Кремль, — ответил он с ходу.
Ельцин действительно нацелился забрать Кремль. Его радикальные и во многом, конечно, популистские выступления падали на подготовленную почву. Для народа Борис был своим. И выпить любит, и начальников не жалует. И вообще мужик! Орел! 12 июня 1991 года на президентских выборах России он победил в первом туре.
Вдруг у нас образовалось сразу два президента — Горбачев и Ельцин. Спорили, кого поддерживать и как двигаться дальше.
Горбачев предложил создать «обновленный Союз» под названием Содружество суверенных государств. Проект был, в сущности, мертворожденным. А после провала путча стало ясно, что с ним все кончено. Благодарить Горбачеву надо было своих соратников, и прежде всего председателя КГБ Крючкова…
После «парада суверенитетов» на территории Советской империи появилось 15 независимых государств со своими президентами. И у всех свои ковровые дорожки, свои президентские самолеты, символы и главное — своя власть. Слава богу, тогда все обошлось мирно, без народных выступлений. Удивительно, что народ это вообще не задело. Все готовились встречать Новый год.
А когда на национальных окраинах начались войны (Приднестровье, Таджикистан), когда в Россию потянулись сотни, тысячи русских людей, оказавшихся лишними в новых национальных государствах, имперские настроения — «за державу обидно!» — усилились. На этом и сегодня играют многие политики и авантюристы. И, конечно, используют ностальгию по извращенному в памяти «советскому образу жизни»: стабильная зарплата и пенсия, бесплатное (якобы) медицинское обслуживание и прочее. Но ведь утопия социального равенства и благоденствия — вечна.
|
