Об авторе | Алексею Викторовичу Черникову 18 лет, он родился в Архангельске в 2003 году и живет там же. Публиковался на порталах «Прочтение», «Полутона», в журналах «Prosodia», «Юность»; готовится публикация в «Урале». Участник семинара поэзии «Знамени» на 21-м Форуме молодых писателей России, стран СНГ и зарубежья (г. Звенигород, 28 ноября – 4 декабря  2021 года). Дебют в «Знамени».

Алексей Черников

Блатные элегии

(после прочтения употребить на самокрутки)

                Цикл посвящается моему уголовному деду
                Поздееву Анатолию Александровичу.
                Потомок не забыл тебя, старый разбойник!

I.  Элегия на отключение воды

1. Табак настолько зелен поутру,
Что даже осень в небе прокисает.
Прости, Господь, хулу или муру,
Сиречь стихи, — она ещё спасает.

Ткать воду и превозмогать тела,
На легкоступной фене ткать куплеты.
В челнах такого, Боже, ремесла
Я всю-то жизнь и прятался от Леты.

Но нынче даже беглая вода
Утратила значение былое.
Не приползти до лужицы следа,
Не встретить тень на белом водопое.

 2. Как грыжа в позвоночнике, скрипит
Отрыжка в кадыке водопровода.
Любви я руку подаю навзрыд,
Но камень в руку подаёт свобода.

Что делать тут, кому писать, пока, —
Прости мне, Пушкин, слёзы по Татьяне, —
Свободная от камешка рука
Подносит дым к раскрученной гортани?

Во всю-то жизнь ни вере, ни перу
Не сократить тоски бесплотным зельем.
Да, верно, смерти нет, но поутру
Табак зачем-то всё же смутно зелен.

 3. Закуриваешь — небо набекрень.
Ни слова, ни любви в простуде окон.
Как горько различить себя и тень
В блатном дыму, в томлении высоком.

Но если воду отключил Харон
И до восхода не вернул обратно, —
Не значит ли, что после похорон
Не до любви, телесная облатка?

Как сладко вдруг понять, что смерти нет,
И, грех списав непознанной любовью,

Тянуть в себя непоправимый вред

Расколотому надвое здоровью.

II.  Русская судьба

Прости мне то, что я принадлежу
К сословию высоких балаболов.
Один мой кент, из-за своих приколов
Два века как шагнувший за межу

Живых и мёртвых, стиснув воротник,
Не веря больше чудному моменту,
Главою непокорною приник
К огромному — не бюсту — монументу.

Другой сопит на лагерной тахте,
На пересылке, без любимой бабы.
Страдай, любовь, но мне милее те, —
На безымянной стылой высоте,
Хоть я на баб не слаб, да и они не слабы.

Тебе придётся рано овдоветь.
Ищи мужей: на что ломать комедь? —
Но года три не приближайся к свету.

Ты мне прости и нашу жизнь, и смерть,
И я прощу тебе разменную монету, —
Когда меня подхватит Божья твердь,
Придётся это потерпеть.

 Хоть это не совсем к лицу поэту.

III.  Мещанку не люблю

Нет, я мещанку не люблю,
Она красна и круглощёка,
Она приравнена к нулю
Под спудом моего расчёта.
У ней уют, у ней тепло,
И кошка обвивает ноги.
А я хочу — как вдрызг стекло! —
Мотаться с удалью пироги:
Направо — вкривь, налево — вкось,
Хочу себя загнать, как клячу,
И бросить, как кидает кость
Грузин, заворожив удачу.
А если я для куражу
Свой фарт некстати просажу,
А если я, взлетев на кон,

Всё разбазарю понемножку, —
Прильну под свет её окон,
Пойду блажить к её окошку.
Здорово, мать, готовь кровать,
Малину в масть и всё как надо:
Я мимо шёл, запнулся — хвать! —
И тут как тут твоя ограда.
Искра бежит по фитилю...
Не смей меня укором ранить!
Как не любил, так полюблю —
Амур недолго держит память.

IV. Элегия на защиту чести дамы

1. В чулочках бронзовых по-пушкински
Она стояла с папироскою —
Без откровения, без музыки,
А я прошёл походкой броскою.

Зачем вы плачете, пройдёмте-ка,
Давайте свяжем дружбой крепкою
Пути от бортика до бортика,
Давайте сдружим шляпку с кепкою.

 2. Амур понтуется, понтуется,
Листва срывается, срывается, —
Ни для кого простыла улица,
Но нету штопора, красавица.

И это тяжко переносится,
И ангел за кустами кроется.
В цветы вонзилась переносица,
А кровь волнуется, как конница.

На листьях капли медной наледи,
И я букет под курткой кутаю.
Не выходи с цветами на люди,
На полустанок за маршруткою.

 3. Стрела не кается, не кается,
Амур не крестится, не крестится.
Такая бледная красавица —
Травы и ветра околесица.

И по такому, в общем, случаю
Я предаюсь косноязычию, —
Стихами мучаю и мучаю,
Терзаю уши по обычаю.

4.  Прости мне это малодушие,
Гляди: на лбу в мороз — испарина!
Забудь, забудь скорей минувшее,
Не поминай былого фраера.

Кругла Россия — мы с ним встретимся,
Скрестим за даму честь орудия,
Да так с обидчиком завертимся,
Что не уйдём от правосудия.

И фраер больше не опомнится
За крах твоих духовных ценностей.
А то, что любится, — закончится
Тюрьмою или же лечебницей.

V. Элегия о честном менте

1.  Мечта и зависть всем невестам
Всея райцентра пгт,
Он был ментом — простым и честным,
В натуре, лучик в темноте.

Он кротко блюл тщету устава,
Засучивая рукава.
Его пасла кокотка Клава,
Шалава, бабья голова.

И головой своей соловой
Авторитет среди шпаны
Кивал: «Товарищ участковый!
Вы нам приятны и нужны».

И это трогательно было,
Он улыбался и грустил.
И в грампластинках шин от ЗИЛа
Крутилась музыка без сил.

 2. Какая белая работа,
Какая русская печать:
Улыбкой светлой идиота
Само пространство истончать.

И хоть он был почти не мусор,
Но вся история о том,
Как он ушёл за Муркой-Музой,
Переставая быть ментом.

Мечтал, в натуре, о великом,
Но поменял теперь мундир, —
И гопник с самым скорбным ликом
Смущал испуганных задир;

Любил, страдал, но передумал
И, шаг по лужам раздробив,
Ушёл куда-то в дальний угол
Под неопознанный мотив.

И распылялась Клава утром,
Что перед тем как кануть в дым,
Он руку дал двум местным уркам,
И старый вор пошёл за ним.

VI. Элегия должника

В застенках райвоенкомата
Сбивались в круг, как сизари,
Розовощёкие ребята
За час до утренней зари.
Блестел пушок на красных мордах,

Рассказывался анекдот.
И штампы на бумагах гордых
Синели тем, кому в расход.
Уже готовит пули-дули
Дикорастущая страна:
Должок для Родины, — а фуле? —
Ей даже муха, вишь, должна.
А я не впал в повинность эту,
Я крылья вырастил, и тут
Помог парящему поэту
Воздушный этакий редут.
Я комиссару стал противен.
Чернела буднично тропа.
Шёл жизни срок, плевался ливень
На выбритые черепа.

VII. В одиночной камере

Это что ещё за божьи новости,
Это что ещё за птичьи верески
Полыхают на апрельском хворосте,
На весенней каторжанской ереси? —

На зелёном яблоневом хворосте
Это плачут пить-пить-птичьи посвисты.

Я зажат в своей решётной спаленке,
Голова болит по-обывательски,
Кровоточит зуб, мозолят валенки, —
Для чего мне эти птичьи натиски?

Для того в моей тлетворной горнице
Возникает перелесок вереска,
Что при нём за прутья легче смотрится
И полнее дышится и верится.

Глянешь: птицы розовые замерли,
Вытянули к воле каторжанина.
И сочнее в одиночной камере,
И проходит всяческая ссадина.

И весна ключом неметаллическим
Открывает дальнюю дороженьку, —
Так в раю чудес коммунистическом
Выпадает радость и безбожнику.

VIII.  Бродячая кровь

Опять меня уводят в каталажку,
Опять мне уготовили ночлежку,
Опять мне жить, как видно, нараспашку,
И жизнь и злость, как видно, вперемешку.

И снова кровь ведут на перекличку,
В прибой допроса, в птичью перебранку.
Мотаю жизнь — последнюю, как спичку.
Гляжу наверх, проснувшись спозаранку.

Сворачиваю дохлую махорку,
Навзрыд курю, припластанный к застенку,

И птичий снег напоминает хлорку,
Летит плашмя ко мне через запретку.

Есть ремесло похуже писанины:
По рёбрам вымолачивать лезгинку
И веровать в Христовы именины
Невозмутимо, словно фотоснимку.

Но нипочём Христу земная ксива,
А наша речь бежала общей кровли, —
При всём народе улица грустила
За битый вкус бродячей нашей крови!

IX. Элегия на именины друга

Печален, друже, возраст твой,
Но вечно хваток, вечно молод
На пунше пламень голубой,
А на шприце запретный холод.

Ещё ты дремлешь, не подпит, —
Устроим, друг, полёт валькирий!
И грохнет музыка навзрыд
Из огнедышащих бутылей.

Ещё ты дружен с головой,
Ещё ты мрачен, замогильный, —
Лови же мой привет блатной,
Философ ветреный и ссыльный.

Пойдём, поручик, по <б@ядям>,
Омоем голову в стакане, —
Я лучший свой мундир продам,
А ты состаришься по пьяни...

Но не пиши моей Татьяне.
Зады есть и у прочих дам!..

X. Отчим

...Он жил, не опускаясь до закона.
Грудную клетку синяя икона —
Почти иконостас — заполнила на треть.
Мы всем двором на это вылуплялись,
И я его подначивал:
— Дядь Петь!
Он улыбался:
— Что тебе, засранец?.. —
...Я вырос, стал большеголовым, тощим.
Не пропадал уже дворовый отчим,
Угомонился, «завязал». А я
Хотел похожим быть, ну, хоть немного,
Я спрашивал про дальние края,
Про синего надрёберного Бога,
Копировал походку, матерки.
И он вставал, нахмурившись при этом:
— Такое не положено поэтам, —
И хмыкал, как умеют старики.