Об авторе | Владимир Березин — постоянный автор «Знамени». Предыдущая публикация — историческая повесть «Зеленая палочка» (№ 1 за 2018 год).

Владимир Березин

Пропеллер

повесть о двух друзьях

Вся мировая литература едина и связна, все в ней — часть одного целого. И два друга — один из которых может оказаться воображаемым, а другой — ненадежный рассказчик, кочуют из романа в роман. Там они притворяются благородным сыщиком Холмсом и доктором Ватсоном, тут — Дон Кихотом и Санчо Пансой, а здесь — Обломовым и Штольцем. Человек универсален, он состоит из любви и ненависти, решительности и растерянности, и никакой ветер от пропеллера-вентилятора не унесет его прочь.

ХХ век, сумерки

Малыш приближался к месту своего назначения. Вокруг него, приближаясь к самой дороге, зеленел лес, изредка уступая место полянам, поросшим желтой осокою. Солнце садилось уже который час, все никак не могло сесть и висело низко над горизонтом. Машина катилась по узкой дороге, лишь кое-где засыпанной хрустящим гравием. Когда колесо ловило колдобину, в багажнике гулко бились друг об друга пустые канистры. Машину было жалко, чудо немецкого автопрома Малыш сам пригнал через четыре границы. Путешествие на Север было задумано как свадебное, вернее предсвадебное, вместо свадебного. Но за неделю до отъезда Малыш пришел домой в обычный час и увидел невесту с двумя закадычными друзьями. Втроем они играли в тучку и дождик, и больше всего Малыша расстроила не измена, а то, как она была обставлена. Он считал свою невесту умной рациональной девушкой, и то, что она не смогла рассчитать время, оскорбило Малыша донельзя.

А время тогда было особенное, ценное донельзя. Человек, ценивший время, бывало, выходил из дома в рваных тапочках, а вечером приезжал на дорогой машине. Правда, на следующее утро он уезжал на ней в то место, где время превращалось в деньги, и не возвращался вовсе. То, что выскребли из дорогой машины после взрыва гранаты под сиденьем, хоронили с некоторым оттенком неловко­сти, но без удивления. Малыш старался не думать об таком исходе не потому, что боялся, а потому, что рационального смысла в этом не было. Всего не учтешь.

Как и того, что сейчас на повороте из леса вышли два человека. Один из них поднял руку, а второй, похожий на медведя, для убедительности перекинул на грудь автомат. Приглядевшись, Малыш обнаружил, что медвежий вид придает ему надетая, несмотря на летний день, шуба. Кажется, поехать в путешествие одному все-таки было не очень хорошей идеей. Но, с другой стороны, чем бы ему помогла женщина, сидящая справа от него? Ровно ничем.

Незнакомцы, впрочем, только попросили довезти их до Соловца. Туда-то Малышу было и надо, но, оказалось, что двум путникам нужно не в сам Соловец, а чуть в сторону. Это было предложение, от которого невозможно отказаться.

Очень скоро дорога улучшилась, и машина проехала в навечно открытые ворота мимо опустевшей будки охраны. Город окружал внушительный забор, но все пришло в запустение, кроме новенького дорожного указателя «Соловец-22». Это был один из городков ЗАТО, который давно потерял свой статус, оставляя его жителям вопрос «За что?».

Один из попутчиков был смешлив и пытался завести беседу, другой (тот, что с автоматом) оставался мрачен. Малыш повеселел, поняв, что ему ничто не угрожает — пока, и спросил, можно ли тут переночевать. Оказалось, что запросто. Гостиница пустовала, но смешливый рекомендовал ему родственницу, у которой за умеренную цену можно попариться в бане и наесться до отвала окрошкой.

Прощаясь, смешливый внимательно всмотрелся в лицо Малыша и сказал:

— А ведь вы по компьютерам специалист? Ну, «пи-си». Судя по книгам на заднем сиденье.

Там у Малыша действительно лежал том Фигурнова и какие-то распечатки. Смешливый повернулся к напарнику и сказал:

— Кажется, он нам подходит.

Мрачный его товарищ, что уже спрятал оружие в складках своего могучего тела, неожиданно пискляво ответил:

— Подходит-подходит.

Банька и вправду оказалась хороша, да и окрошка не хуже. Родственница вовсе не была старухой, как ожидал Малыш, а женщиной возбуждающей, да так, что, засыпая на узком топчане, он дал волю рукам и фантазии. Сон был краток и тревожен, да так, что Малышу стало казаться, что хозяйка действительно навестила его на топчане. Он проснулся удивительно усталым, будто всю ночь летал с ней над здешними лесами, а потом на вершине какого-то холма три раза играл в тучку и дождик, и не только с ней, но и с ее подругами.

Умываясь, он вычистил из волос какую-то солому и сосновую веточку.

Перед отъездом Малыш решил прогуляться и в полчаса осмотрел все: типовые здания шестидесятых, фрески с изображениями людей в белых халатах с какими-то колбами в руках, космонавта, принимающего из рук девушки в короткой юбке какой-то светящийся шар и множество атомов, похожих на перекати-поле. Местный магазин был открыт, да только в нем ничего не было, кроме удивительного турецкого чая, реклама которого утомила Малыша еще в столице. Замкнув круг, он снова вышел на площадь, на которой стоял печальный Ленин с генеральской фуражкой в руке.

Прямо за памятником стояло здание, видимо, главное в этом городе. Стекло и бетон (впрочем, уже облупившийся по краям), вывеска магазинчика секонд-хенд (так и было обозначено кириллицей), кафе с деревянным витязем у двери и тут же магазин турецких шуб. Малыш не успел насладиться мыслью о том, как именно проходит земная слава, как его кто-то хлопнул по плечу.

Это был давешний смешливый пассажир.

— Молодец, что сам пришел, а то я думал за тобой посылать.

И смешливый повел его внутрь, в дверь между шубами и входом в кафе «Лукоморье», где на скромной вывеске, с гербом несуществующего государства, значилось «НИИЗАЧЕМ». Смешливый махнул вахтеру, дескать «это со мной», но вахтер спал, и никому до них не было дела. Это была тоже примета времени, и Малыш помнил, что так же мгновенно изменились вахтеры на секретных предприятиях, где он сам арендовал помещение. Его привели в какую-то комнатку, где сидела женщина, как ему показалось, совершенно голая. Потерев глаза, он решил, что все же нет, а потом, отняв руки от лица, — что все же да. И в каком-то вдруг навалившемся безволии он подписал сперва одну бумагу, потом вторую и зачем-то отдал женщине паспорт.

Смешливый (только сейчас он узнал его фамилию — Гибарян) уже обнимал его, как брата. Вместе они очутились в лаборатории на заднем дворе, где рядами, уходящими вдаль, стояли какие-то однотипные приборы. Малыш поразился не непонятной технике, а тому, что пространство ангара казалось бесконечным и ряды этих аппаратов терялись в темноте. Гибарян объяснил ему, что это десять тысяч паровых машин, часть огромного счетного механизма, который нужен для… Тут Гибарян махнул рукой, сказав, что потом расскажет, и поздравил Малыша с тем, что он будет ими управлять с помощью прекрасной машины XT-386, которую институт только что за дикие деньги выписал из-за рубежа. А теперь нужно праздновать, и Гибарян повел его в «Лукоморье». Там уже, несмотря на рабочий день, сидело множество народу, и среди них второй пассажир, тоже оказавшийся научным сотрудником. Его велено было не бояться, а ствол, с которым он не расстается, — дело житейское. Он ведь по совместительству владелец магазина турецких шуб. Малыш спросил, хорошо ли расходится товар, и ему ответили, что он просто не знает местных зим. Но ему, Малышу, обязательно будет скидка.

Они выпили сперва под уху, а потом под жаркое. Потом выпили просто так, и еще раз, и Малыш, сам не понимая как, снова заснул на топчане в домике с баней. Поутру его зубы стукнули о стакан с кислым квасом, который держала женская рука, и он ощутил блаженство. Но это уже совсем другая история.

Зима оказалась действительно лютой, и шуба ему пригодилась. Малыш ходил на службу и исправно пялился в экран, на котором моргали синие таблицы «Нортона». Паровые машины исправно пускали свой пар, но предназначение их оставалось непонятным. Кажется, они были элементами огромного суперкомпьютера, который придумал даже не Гибарян, а какой-то сумасшедший ученый, который давным-давно со скандалом покинул проект. Сарториус, Калториус, Малыш даже не стал запоминать. Однажды Гибарян, вполне уверившись в надежности своего подчиненного, сказал, что машина будет производить валюту. Это оказалось не метафорой, и не печатью фальшивых бумажек, как на секунду решил Малыш. Гибарян утверждал, что за этой системой стоит будущее и революция в экономике, но дальше уже пошли какие-то хэш-суммы, репликации. В этот момент Малыш подумал, что не для этого он бросил программирование и стал торговать джойстиками и принтерами. Пока его знаний хватит, а дальше разберемся.

Сперва Малыш особо не вникал в жизнь института. Да и жизнь тут больше теплилась в кафе «Лукоморье», а часть ученых и вовсе покинула Соловец-22. Их закрытые лаборатории сохранили таблички, больше напоминавшие названия модных телепередач — «Третий глаз», «Сектор говорящих руин», «Лаборатория дискретной контрамоции». Говорили, что здание уходит на десять этажей вниз, но Малышу вовсе не хотелось лезть вниз, особенно после того, как он обнаружил старый виварий. Бесцельно слоняясь по зданию, Малыш увидел табличку вивария и еще пять, предупреждавших о разных смертельных опасностях этого места. Самое странное, здесь ничем не пахло. Оказалось, что обитатели вивария сдохли прямо в клетках, и случайный посетитель поразился их странным скелетам — с тремя, а то и с семью головами.

Кто-то из сотрудников все же приезжал из дальних краев. К примеру, один завлаб, родом из тех испанских детей, которых привезли в конце тридцатых годов в СССР, приезжал из новообретенной Испании на два-три дня. Малыш видел, как гордо он шествует по коридору, и ему чудилось, что на поясе этого испанца пристегнута настоящая шпага. Другой завлаб, занимавшийся национальным меню для выведения идеального человека, ярый русофил, сперва уехал в Израиль (кто бы мог подумать), а теперь вернулся и вел передачу на телевидении. В институт он приезжал летом, по большей части проводя время в сборе грибов и застольях. Служба здесь, как понял Малыш, нужна была телеведущему для подписи в бегущей строке на экране.

Но так или иначе, институт функционировал, и Малышу там стало даже нравиться.

К тому же однажды родственница хозяйки, промышлявшая гаданием, раскинула карты и сказала, что программист никогда не уедет из этого города, и сейчас она видит его могильный камень с датами и надписью «От любящих и безутешных дочерей Жанны, Снежаны и Виолы».

Но все же нужно было понять тайну десяти тысяч паровых машин, и он решил найти старика, начавшего это дело. Конечно, он оказался никаким не Калториусом, а просто Карлсоном. Малыш обнаружил его в лаборатории левитации, в самом дальнем углу здания.

Когда он вошел, Карлсон висел под потолком. Выглядело это донельзя нелепо. Увидев гостя, Карлсон что-то нажал на груди и с шумом упал на пол. Малыш помог ему подняться.

— Я не левитирую, — сказал хозяин. — Это нормальный лептонит.

Малыш из уважения покивал головой. Он не знал, что такое лептонит, и готов был поверить, что это глагол.

— Я знал, что вы придете. Я наводил справки. Скажите, вы никогда не были за границей?

Малыш рассказал, где он был, и, пока перечислял, Карлсон сладко улыбался, прикрыв глаза. Так слушают дети рассказы о несъеденных еще сладостях.

Оказалось, что Карлсон невыездной. На встречный вопрос Малыша он стал темнить, говоря, что его сроки не подошли и не подойдут никогда. Потом перевел разговор на лептонный двигатель, отчего Малыш заскучал даже больше, чем от хэш-сумм.

Потом он как бы случайно заводил разговор о старике с другими сотрудниками. Они говорили о Карлсоне разное, например, то, что он летает как шмель. Согласно законам аэродинамики, шмель летать не может. Но это все глупости — он летает, и именно согласно правилам аэродинамики. На следующей встрече Карлсон рассказал эту печальную историю.

— Я доложил это на секции левитации еще в 1983 году. Секретарь парткома предложил мне соавторство, а когда я отказался, высмеял всю идею. Он видел чертеж с пропеллером, но ничего не понял. Но партийный секретарь обвинил меня в незнании элементарных законов физики — он считал, что нужно делать соосную схему на спине, или компенсирующий винт на ботинках, чтобы тело не раскручивалось в полете. Ему было невдомек, что это всего лишь вентилятор охлаждения. Тему у меня отобрали, и, разумеется, ничего у них не получилось. Только угробили одного дипломника. Не помню, как его звали.

Это обычный лептонный двигатель. Многие издевались надо мной, приводя в пример этот пропеллер. А пропеллер служит только для охлаждения. Вот так-то, мой мальчик. Это я еще не рассказал тебе про подтяжки.

В другой раза они вернулись к теме паровых машин, и Карлсон все же рассказал принцип работы компьютера для производства денег. Он действительно придумал эту машину на пару тридцать лет назад, но потом поругался со своим аспирантом Гибаряном, и тот интригами и подкупом выгнал Карлсона с проекта. Уходя от старика, Малыш решил, что все понял в принципе производства денег, но, дойдя до дома с банькой, почувствовал, что все эти знания куда-то улетучились.

Уже не за этим он приходил в комнату Карлсона с обязательной баночкой варенья. (Чай был обязанностью хозяина.) Программист снова рассказывал ему о загранице. Карлсон слушал внимательно, расспрашивая о мелких деталях чужого быта. Взамен он даже дал полетать гостю, правда, сидя на самом Карлсоне верхом. Малышу это не понравилось, комната была маленькая, они стукались о стены, к тому же Малыш боялся лопастей вентилятора.

И вот однажды старик встретил его строго и печально.

— Нам нужно прощаться, — произнес он, словно подняв стакан на поминках. — Я вполне доверяю тебе, мой мальчик, и знаю, что ты меня не выдашь. Я улечу сегодня ночью. Я улечу отсюда в Америку, прямо через Северный полюс — отсюда ближе. Тут наука кончилась, а ждать я больше не могу.

Малыш вспомнил, что накануне Карлсон жаловался на неполадки с вентилятором, и напомнил об этом старику. Система может перегреться, и Карлсон рухнет во льдах, как летчик Леваневский.

— Нет, я полечу. Сегодня меня вызвали к начальству и велели принести лептонный двигатель со всем описанием. Они поняли наконец, что я давно перестал заниматься левитацией. И это конец, множество моих изобретений отнято, и мне не жаль их. Но это больше, чем двигатель, это средство спасения.

Малыш вздохнул. Заграница его не манила, идея эта казалась глупой, но расставаться было жалко. Дверь за ним закрылась, и Карлсон продолжил копаться в своем двигателе.

Карлсон действительно исчез. Гибарян с подозрением расспрашивал Малыша об их разговорах, но Малыш действительно не выдал товарища. Потом он тщательно слушал сводки новостей, но известий о появлении Карлсона в Америке не находилось. В иностранных научных журналах ничего о лептонном двигателе тоже не обнаружилось. Шло время, которое, как известно, деньги, и Малыш стал забывать своего друга, который, кстати, и не обещал вернуться.

Но однажды, гуляя с дочками в садике, он увидел странное объявление на столбе.

Впрочем, это уже совсем другая история.

Пятое правило

Карлсон не жалел, что от него ушла жена. В конце концов — какая жена могла быть у Эдгара По в тот момент, когда этот американец умирал в обнимку с крысами в сточной канаве? Правда, пока сам Карлсон еще жил не под забором, а в чистенькой мансарде, хотя и на крыше огромного современного дома. Жена называла себя поэтессой, и ему еще повезло, что их расставание не оказалось описанным в какой-нибудь поэме.

Работу он искал каждый день, а найдя, продолжал искать впрок.

Но печалился он только о недополученной славе. Ну и о деньгах еще — чуть-чуть.

Как-то он пришел на поминки по однокурснику (грустная история медленного самоуничтожения, закончившаяся прыжком в окно). Наполовину забытый Карлсоном приятель, у которого изо рта торчал поминальный блин, посоветовал обратиться к другому, полностью забытому: тот, кажется, искал лектора. Полностью забытый обрадовался Карлсону, но, судя по всему, так до конца разговора и не вспомнил его имени и фамилии. Он посоветовал неудачнику вести курс литературного мастерства: все же они окончили Литературный институт и не понаслышке знали, что собственной писаниной на жизнь не заработаешь. Карлсон согласился и в тот же день попал в руки следующего человека. Ему он тут же солгал, что существует опробованный курс лекций для начинающих писателей. Карлсон помнил, что теперь человечество больше любит числа, чем буквы. Оттого жизнь пестрела заголовками «Двадцать лучших книг для охотников» или «Десять способов написать успешный детектив». Сочиняя на ходу, Карл­сон решил, что не нужно увеличивать количество стадий — пять занятий, пять правил, пять секретов мастерства. Человек, занимавшийся просвещением и развлечением, согласился на все. Впрочем, он вряд ли слушал просителя, потому что в этот момент ему звонили по поводу сетки рабицы, а секретарша принесла договор на поставку яиц. Карлсон с уважением подумал, что этот-то точно в одну корзину ничего не сложит.

Но позора Карлсону не хотелось. Дома он даже полез в шкаф, чтобы посмотреть, не осталось ли каких-нибудь записей и выписок. Записей и выписок не было, и он решил импровизировать. На вводной лекции все равно много говорить не придется.

Когда Карлсон вошел в аудиторию, то увидел двенадцать слушателей. Четыре женщины трудной судьбы без возраста, пять школьников-задротов, две скучающие девы-старшеклассницы и старик в заглаженном до блеска пиджаке. Мотивации были ясны, загадок в этих людях не было. Разве пенсионер-садовод мог иметь три судимости в прошлом. Копнешь любую грядку, а там черепа и кости. Карлсон невольно помахал рукой, чтобы отогнать это видение.

Слушателей нельзя было растерять, потому что оплата идет по головам, за каждое занятие. И Карлсон стал вдохновенно рассказывать, потому что знал первое, оно же главное, и, может быть, единственное, правило: нельзя дать людям заскучать. Рассказывал он, правда, что прежде всего нужно придумать историю.

— Историю! — Карлсон драматически замедлил речь. — У вас должна быть история! А история — это конфликт. Он на секунду запнулся, но сразу же рассказал несколько литературных анекдотов про писателей, потому что знал, что анекдоты про писателей всегда пользуются спросом.

На второе занятие, к его радости, пришли все те же двенадцать человек. Однако через десять минут после начала тихо открылась дверь и в комнату вплыла, как привидение, женщина мистической красоты.

— Простите, — прошелестело от двери, и женщина прошла в самый конец аудитории. Там, где она двигалась, отстаивался тонкий запах тревоги, будто она выдыхала туман. Ну и духи, естественно.

Карлсон сбился, пропустил несколько секунд, и вновь начал говорить. Он сообщил о втором правиле литературной работы: «Пишите план. Везде, во всяком произведении, должны быть завязка, основная часть и развязка. Даже если вы пишете заявление в полицию. Напишите план и разметьте его постранично. Ничего, если он у вас поменяется, но, по крайней мере, у вас был план, а с планом все всегда бывает легче». С опаской он смотрел на заднюю парту, но тринадцатую слушательницу закрывал пенсионер-убийца. Карлсон успел его возненавидеть за те вопросы, что он задавал в прошлый раз. Пенсионер хотел написать мемуары, а в них завязкой всегда бывают скромные подробности детства, а о развязке пожилому человеку не хотелось напоминать из вежливости.

О чем говорить на третьей лекции, Карлсон не имел понятия и по привычке полез в шкаф. Там, сразу за пыльными подборками латиноамериканских мистиков, он увидел обтрепанный том «Основы литературного мастерства». Москва, 1948 год. Обложка с двумя чернильными кляксами. Штамп библиотеки Литинститута, такой же на семнадцатой странице. Карлсон был готов поклясться, что сдал все учебники двадцать лет назад, иначе ему бы не выдали диплом. Но книга была перед ним и начиналась, как и положено, с классиков марксизма, а потом на двадцати страницах царил товарищ Жданов, клеймивший литературных хулиганов и блудниц. (В этом месте к повествованию прилагались портреты исторических личностей, — не блудниц с хулиганами, конечно, а классиков марксизма). Но удивила его следующая иллюстрация с множеством прямоугольников, соединенных стрелками. Вокруг прямоугольников суетились маленькие человечки, будто на старых карикатурах в «Крокодиле», где изображалось какое-нибудь явление: студенческий быт (добродушно) или выставка абстракционистов (с презрением). Эти карикатуры были советским ответом Брейгелю по количеству персонажей, и то, что они пролезли в эту книгу, на минуту вернуло Карлсона в прошлое. Но главное, что это был план. Так и есть, план. Это был план. Он понял, что память сама подсказала ему структуру курса. Следующая иллюстрация оказалась тоже схемой. Рисунок сообщал общие сведения о героях произведения. В произведении всегда есть пара, он и она — положительные герои. За ними идут парой отрицательные, главных положительных поддерживает парочка таких же положительных, но поглупее. Есть пара прогрессивных стариков, накопивших опыт Гражданской войны и первых пятилеток, а есть пара, состоящая из пожилого бюрократа и его жены, что тиранит домработницу. Что-то все это ему напоминало, но он не сразу осознал, что это структура оперетты.

На следующей лекции он обнаружил пропажу всех школьников. Остались только садовод-пенсионер, женщины трудной судьбы и незнакомка. Карлсон рассказал им своими словами список действующих лиц. Сейчас таинственная женщина, не задававшая вопросов, была видна лучше, но после лекции он обнаружил, что не может описать ее лицо, изображение в памяти как-то размывалось.

Дома Карлсон принялся читать старый учебник и обнаружил, что вязнет в тексте, как муха в сиропе. Тогда он принялся искать другие картинки. И вот перед ним оказался «Конфликт», где хорошо объяснялось, что чем больше конфликта, тем лучше. Конфликт между старым и новым, между молодым инженером и старым бюрократом, между пограничником и шпионом — все это опять схематически изображенные человечки. Но конфликтов предполагалось два: один внутренний, а другой внешний. Внутренний был между прогрессивным комсомольцем и его антиподом-стилягой, а внешний, глуповатый, состоял из случайно подслушанной героиней фразы (и, конечно же, неверно понятой), из неверно истолкованной скромности героя-сталевара, которая обрастала событиями как снежный ком.

Когда он вернулся домой, то увидел, что вся его комната перевернута. Из ценных вещей ничего не взяли, да и ценных вещей у него не было. Он стоял посреди комнаты и тупо глядел в разбитое зеркало. Черный человек в зеркале снял очки, протер их и поник головой.

Хорошо хоть книгу он таскал с собой в портфеле, и на этот раз он украл из нее другую тему — «Метафоры». На рисунке были изображены индустриальные пейзажи и пахотные поля, трубы и трактора. Рядом были приведены примеры метафор хороших, правильных, где глаза колхозницы сравнивались с бирюзой, и неправильных, где они были залиты тормозной жидкостью.

Карлсон с наслаждением рассказал убавившимся слушателям (остались только старик и женщина) фразу Бабеля о том, что любой рассказ может стать прекрасным, если в конце добавить, что герою в спину смотрят голубые глаза огородов. Потом он пошел к полузнакомому однокурснику, чтобы хорошенько напиться пивом. По дороге он вспомнил, что слова о голубых глазах принадлежали, кажется, Олеше, и расстроился. Но когда пиво было выпито, он подумал, что это мог бы сказать и Бабель, все равно никто ничего не запомнит. Когда Карлсон возвращался домой, зажав портфель с книгой подмышкой, от стен подземного перехода отделились четыре человека. Все они, как генералы неизвестной армии, были в тренировочных штанах с лампасами. Карлсона несколько раз ударили в лицо — коротко и быстро. Падая, он успел удивиться тому, что четыре тени не произнесли никаких ритуальных фраз об огне и табаке.

Он очнулся через минуту, когда на него упало чье-то тело. Выбравшись из-под него, Карлсон увидел свою загадочную слушательницу, которая била ногами одного из нападавших. Он поразился тому, как напугала его эта женская жестокость. Закончив, женщина протянула ему руку, и Карлсон поднялся. Все было цело, кроме очков... И портфеля. Портфель пропал, как какой-нибудь Союз писателей. Вот он был когда-то, но сплыл неизвестно куда.

Они вошли в его разгромленную квартиру, где он не успел прибраться. Женщина нашла аптечку, будто жила тут долгие годы. Карлсона намазали, перевязали, заклеили, а напоследок всунули в рот какую-то таблетку. Он опомнился на следующее утро в чужой машине. За рулем сидела странная любительница литературы и рукопашного боя.

— У меня всего два вопроса, — сказал Карлсон, ощущая, как распухли его губы. — Как вас зовут и куда мы едем?

— В Подольск, — женщина пропустила первый вопрос, но недоумение от ответа на второй вытеснило все.

— А что в Подольске?

— За ним. За Подольском хотели сделать море.

— Подольское? — спросил Карлсон обиженно.

— А какое же еще? Конечно, подольское. Да что-то не заладилось.

— А я-то тут при чем?

— Потому что у тебя есть книга. И поэтому ты знаешь план и сюжет.

Они проехали город Подольск, долго петляли, как показалось Карлсону, на одном месте, а потом оставили машину у какого-то забора.

Стемнело. С некоторым запозданием Карлсон вспомнил, что он пропустил последнюю лекцию, но жалеть не приходилось. Он все равно был не готов, да и одна слушательница все же была рядом. Пришлось идти по ужасной разбитой дороге. Карлсон представлял, как они сейчас найдут заброшенную усадьбу графа Разумовского или Шереметева с кладом внутри. «О, сюжет!», как говорил кто-то, и Карлсон не мог припомнить, кто.

Но женщина вывела его к странному сооружению из бетона. Это была огромная плотина средь песчаных карьеров, и все ее тело было расписано неприличными надписями. Карлсон хотел спросить, что теперь, но ему зажали рот. Мимо них в темноте, светя себе телефоном, прошел человек. За ним показался другой, он был лучше экипирован и прокладывал себе путь фонариком. Карлсон со своей спутницей прокрались ближе и притаились за кустом. Акустика тут была такая, что они слышали каждое слово, будто в партере. С удивлением несчастный лектор узнал двух преподавателей Литературного института и своего приятеля с поминок. Собравшиеся говорили об упадке духовности. Рядом на площадке стояло странное сооружение, похожее на новогоднюю елку. Присмотревшись, Карлсон обнаружил, что это деревянная Спасская башня с непропорционально гигантской звездой наверху.

Первым взял слово старый профессор, стоявший отчего-то с канистрой в руке. В другой, высоко поднятой, у него была книга, подозрительно похожая на ту, что была в портфеле Карлсона.

— Бесчеловечная суть западной культуры... Солнце русской поэзии! Фонтан любви! Бу-бу-бу, ценности культуры, необходимо… Зомби-ящик, бу-бу-бу, технический прогресс — о-о, духовный прогресс — у-у! В начале было слово! Духовное противоядие, бу-бу. Бе-бе-бе. Пушкин — духовное противоядие от окружающего нас бескультурья, бу-бу-бу. О, россияне, до какого дня дожили, какую культуру погребаем.

Карлсон злобно подумал, что ровно так выглядит типовое выступление в телевизоре или на конференции по вопросам культуры.

Вывалилась из-за туч гигантская Луна. Профессор стал выкрикивать показавшиеся знакомыми слова.

— План! — орал старик-профессор.

— План-план, — отзывались его товарищи.

— Герои!

— Герои-герои, — шумело по откосам карьеров.

— Конфликт!

— Конфликт-конфликт…

Вот уже миновала метафора, как профессор с канистрой плеснул в пента­грамму на макушке башни и щелкнул зажигалкой. Но тут что-то пошло не так. Видимо, часть бензина пролилась на мантию старика. Все вспыхнуло — и башня, и звезда, и старик. Бетонная площадка озарилась почти дневным светом. Паства завопила, и профессор, сделав несколько шагов, рухнул с плотины. Карлсон услышал глухой деревянный стук внизу.

Женщина потянула его за рукав, мол, пора уходить.

Но они очутились не у машины, а на какой-то кружной дороге, уже в других кустах. Женщина ловко повалила Карлсона на землю и села на него верхом. Он, правда, не больно-то и сопротивлялся.

— Ты спрашивал про имя, — переводя дыхание, вдруг сказала она. — Теперь можешь звать меня просто Малыш.

Когда он очнулся, никого рядом не было. Стараясь не возвращаться к месту страшного приключения, Карлсон долго шел мимо каких-то дач, поймал попутку, что довезла его до станции. К обеду он был уже дома.

Оказалось, не только лектор, но и вообще никто не пришел на последнюю лекцию. Так что отсутствия Карлсона никто не заметил, никто его ни в чем не упрекнул, и деньги выплатили сполна. Даже несколько больше, чем он предполагал. Возобновить курс, впрочем, не предложили.

Карлсон вернулся к скучной жизни.

Через несколько месяцев, в тот момент, когда он решил стереть пыль с верх­ней части шкафа, обнаружил там бутылку спирта «Рояль», спрятанную покойным отцом за книгами еще в девяностые. Карлсон потянулся за ней, и в этот момент ножка стула подломилась. Он упал на спину и увидел, что со шкафа планирует листок с оборванным краем. Лист еще планировал в воздухе, но Карлсон уже знал, что там написано под рисунком Днепрогэса и множеством человечков, опирающихся на свои лопаты и отбойные молотки, усталой, но довольной толпой.

«Пятое правило: ударная концовка».

«Шлосс»

Карлсон с трудом добрался до места назначения. Навигатор плутал, выводил его то к навсегда закрытому шлагбауму, то на дорогу, которая заканчивалась железной стеной, то к мосту, от которого остались только две опоры посреди реки. Но все же он доехал, оглядел очередные (теперь уже правильные) ворота и полчаса безуспешно звонил охране. Тогда гость в досаде отъехал и аккуратно поставил машину у местного сельпо.

Местность была холмиста, и прямо перед ним, на одном из этих холмов, торчал большой дом, похожий на замок, — с множеством башенок и пристроек, с островерхими крышами и окошками всех форм. Все это называлось — коттедж­ный поселок «Шлосс». Тут все было такое — Карлсон проезжал «Новый Кембридж», «Оксфорд», поселок «Долины Луары», «Новые Альпы», «Альбион-2». Здесь все было подчинено главному владению, а домики поменьше стояли на соседних возвышенностях, а по неровностям пейзажа, будто Великая китайская стена, бежал забор — широкий, явно обвешанный сторожевой электроникой.

Карлсон зашел в магазин за водой и удивился тому, с каким удивлением на него посмотрела продавщица, — такое впечатление, что она давно не видела людей. Обычной воды не было, присутствовал только газированный лисий яд «с ароматизаторами и красителями, идентичными натуральным». Карточки, впрочем, принимали, и размеренно шумел кондиционер. Карлсон позвонил принимающей стороне, трубку долго не брали, но, наконец, он попал на кого-то из заместителей управляющего.

Ему пришлось объяснять все наново: и про геоданные, и про межевание, и про привязку к картографической сетке. Это начинало бесить, дел было дня на три, а один из них уже был бездарно потрачен. Сперва контракт казался чрезвычайно выгодным, но теперь Карлсон был в этом не уверен. Он пил свежекупленные красители мелкими глотками, как настоящий яд, и смотрел на главный дом поселка.

…А ведь вода должна быть негазированной. И не меньше двух литров в день — так учил его врач. Врача он слушался, потому что хотел жить долго, а тут красители. И, разумеется, «идентичные натуральным». У нас все идентично чему-то, и так — по кругу. Концов не найдешь, а решишь потрогать, на пальце останется краснота, идентичная натуральной.

Телефон в кармане затрепетал и принялся петь «Оду к радости».

Карлсона спросили, приехал ли он один (он терпеливо повторил ту часть только что совершившегося разговора, когда говорил, что помощники необязательны, но если понадобятся, то у него есть пара сотрудников наготове), в трубке помолчали и сказали наконец, что Карлсону лучше остановиться в гостевом доме. Оформить проезд на территорию сегодня не получится.

День действительно стремительно падал в сумерки, тьма наползала на поселок, будто туман. Где находился гостевой дом, Карлсон так и не понял. Он вернулся обратно в магазин и спросил продавщицу. Оказалось, что он стоит прямо в том самом помещении. Только вход был с обратной стороны, и Карлсон обнаружил, что и гостиница, и кафе, и магазин объединены общей вывеской «Подворье», выполненной отчего-то готическим шрифтом.

За стойкой было пусто, но сразу открылась дверь, и Карлсон увидел все ту же продавщицу. Теперь она придирчиво осмотрела его паспорт, заставила расписаться в каких-то анкетах, причем, как он заметил, сократила его фамилию до просто «К». Люди здесь жили, видимо, очень экономные. Женщина спросила, что у него в фургоне, и Карлсон ответил, что там два картографических коптера. Она смотрела на него так, будто он перешел на немецкий язык, и тогда Карл­сон повторил свою историю — нанят, дескать, для межевания и составления подробной карты поселка.

Женщина посмотрела на него недоверчиво, но выдала ключи от номера. Там оказалось неожиданно мило, но уставший Карлсон не обратил ни на что внимания и рухнул в кровать, забыв снять носки.

Он проснулся с рассветом и отправился осваивать третью часть дома. В кафе «Подворье» его встретила все та же хозяйка. Карлсон напился кофе и принялся снова звонить заказчику. Дело пошло веселее, но опять кончилось ничем. Никто не мог найти копию договора, служба безопасности опять требовала его паспортные данные, документы на машину, — Карлсон послал им все, не выходя из кафе, но в итоге ему велели ждать до обеда.

Скучая, он прошелся вокруг. Первое, что его удивило, была искусственная трава вокруг гостевого дома. Он давно привык к искусственным цветам в офисах, но тут из пластика было сделано все — и газон, и два дерева у стены. Второе странное обстоятельство заключалось в том, что сразу за зданием он нашел школу. Кто здесь будет ходить в школу? Непонятно, у забора коттеджного поселка приткнулось десять домов, вряд ли там найдется учеников хотя бы на один класс. Сами дома на холмах теперь парили в зыбком жарком мареве. Карлсон подумал, что подует сейчас ветер, унесет эти башенки с крышами из металлочерепицы, и останется только забор с воротами. Он решил проверить коптер, но только он достал аппарат из кузова, рядом с ним, сгустившись из этого марева, очутился человек.

— Этого нельзя, — тихо сказал он.

— Вы из службы безопасности?

— Я председатель товарищества, — так же тихо сказал человек. Он был кругл и гладко выбрит. Если бы Карлсона так не раздражала проволочка, он бы улыбнулся человеку, потому что тот уже улыбался гостю.

— Этого нельзя.

Карлсон согласился и погрузил аппарат обратно. Председатель снова вернул его в кафе, где вскоре они уже пили пиво — легкое, будто подкрашенная вода. В обед позвонили из службы безопасности и сообщили, что потеряли его письмо. На этот раз голос был смущен, перед Карлсоном извинились, но несколько раз повторили, что правила нельзя нарушать: вы ведь знаете, какие люди у нас живут.

Вечером к нему постучалась буфетчица:

— Вы ведь К.? Приехали ваши сотрудники.

Это было странно, про сотрудников он тогда, честно говоря, приврал. Не было никаких сотрудников у Карлсона, он все делал сам, благодаря коптерам, GPS и хорошему программному обеспечению.

На пороге его комнаты возникли двое.

— Ты кто? — спросил Карлсон того, который выглядел главным.

— Я же Артур. Ты чего?

Карлсон был в недоумении, но убираться обратно в город парочка отказалась. Кто это, зачем они сюда приехали? Посмотреть на шпили замков? Приникнуть к природе? Какая, кстати, тут природа, непонятно — все искусственное, из пластика. Однако двое пришельцев устроились в соседнем номере и больше в этот день на глаза ему не показывались.

Они не появились даже вечером в кафе, где Карлсон разговорился с буфетчицей. Судя по сплетням, все тут было как везде: товарищество садоводов, посреди которого стоял гостевой дом, постепенно умирало. Старики переезжали на кладбище, а те, кто мог, — в город неподалеку. Мечтой постоянных жителей было устроиться на работу за забор — мыть, убирать, чинить неважно что. Некоторые продавали свои участки, из-за чего забор постоянно менял свое место. Он жил своей жизнью, то поднимаясь на какой-нибудь холм, то спускаясь с него. Иногда богачи выбирались из замка, но чаще всего садоводы видели только проносящиеся мимо автомобили. В общем, это были два мира, встречавшиеся только взглядами, да и то — верхние смотрели на нижних, а нижние не смотрели вверх, потому что глядели на мусор, который гнали метлами в совок.

В магазине Карлсон завязал еще одно знакомство. Человек, что работал в службе доставки верхнего поселка, покупал там гигантскую замороженную курицу. Картограф отправился вместе с ним, и вскоре они, в ожидании куриной разморозки, уже сидели под яблоней. Гость не сразу понял, что яблоня сделана из пластика. В ответ на недоуменный взгляд курьер объяснил, что под страхом потери земли садоводы должны иметь определенное количество деревьев на участке, а уж что это за деревья — никого не волнует.

Пришла сестра хозяина, миловидная женщина лет сорока, и все вместе они стали перемывать кости богачам. У семьи курьера был на них свой зуб — другая его сестра отказала какому-то барчуку, когда работала в коттеджном поселке уборщицей. Выгнали ее и заодно их отца-водопроводчика.

Вечером Карлсон вернулся в гостиницу. Его самозваные помощники сидели в тени и радостно поздоровались с шефом. Их мнимый начальник поморщился и, не отвечая, отправился спать. В эту ночь ему снилось жужжание коптеров и их пролет над землей, чистое небо, но вдруг оказалось, что коптеры привязаны веревкой к колышку посреди брезентового поля. Он проснулся от того, что Артур выводил за стеной что-то про траву у дома, зеленую, зеленую траву. Сон милосердно пришел снова, и проснулся Карлсон только утром от звонка из службы безопасности, которая сообщила, что нужно подождать еще — сами понимаете, у вас не маленький автомобиль, а фургон, а там — вертолеты. Это ведь, практически, вертолеты, понимаете? А вертолеты — это… О-о-о…

Карлсон заплатил в гостевом доме еще за день и, выйдя на улицу, тут же заметил улыбчивого председателя. Тот извинился и сразу же предложил Карлсону подработку. Предложение было вполне идиотским, — в школе нужен был охранник. Председатель сообщил, что в школу все равно никто не ходит, но охранник там должен быть, иначе ее вовсе закроют. Проще было кивать, чем отвязаться, все равно время тянулось медленно. Вечером ему позвонили, чтобы в очередной раз перенести встречу с заказчиком.

Он не особенно расстроился, потому что в этот момент к нему постучали. Карлсон думал, что это кто-то из самозванцев, но это была буфетчица. На этот раз она была в ночном халатике и сразу обняла его. Что там, мы же взрослые люди, знаем, что хотим, зачем и как. Она принесла с собой две бутылки шампанского за счет заведения, и обе чрезвычайно пригодились после того, как они два раза изобразили животное с двумя спинами.

— Ты можешь жить у меня, — сказала буфетчица. — Это куда дешевле, чем этот номер. Тем более что у меня интереснее.

Карлсон согласился. Его немного раздражало, что она по-прежнему, даже в разговоре, сокращает фамилию Карлсон до одной буквы.

На следующий день Карлсон согласился числиться охранником, но, подойдя к школе, обнаружил, что дверь в нее не просто закрыта, а заложена кирпичом. Новая дверь была нарисована поверх кладки масляной краской. Карлсон оглянулся и поковырял краску — та была горячей и липла к коже. Деревья вокруг школы оказались тоже искусственными, но погрубее — из дерева и проволоки. Что-то настоящее, живое, тут было только за забором коттеджного поселка. Но оттуда и веточку не вынесешь. Да и есть ли там свободная от обязательств веточка? Проклиная жару, он пошел обратно и остановился перед тем самым забором. Что-то было не так с этим забором, он парил в жарком мареве, и со стороны казалось, что жестяные листы и опоры не касаются земли. Над всем парила вывеска поселка «Шлосс», выполненная, разумеется, готикой.

Вечером буфетчица расспрашивала его о семье курьера, и Карлсону показалось, что она ревнует. Однако в этот вечер времени на ревность у них было немного, и Карлсон подумал, что от такого сон его фальшивых помощников за стенкой должен пройти навсегда. Он спросил буфетчицу о соседях, но она, задыхаясь и недоумевая, повернула к нему залитое потом лицо. Какие помощники? Ты кого-то привез с собой? Почему я не знаю?

Действительно, эта парочка пропала, и Карлсон, наученный телевизором-параноиком, тщательно осмотрел ручки дверей — свою и соседнюю. Ничего, все было нормально, кроме того, что к нему заявился председатель товарищества и печально спросил, почему охранник не на работе.

Спорить не хотелось, и остаток дня Карлсон провел в дреме на лавочке около школы в тени искусственного дерева. К нему подсел один из садоводов и предложил войти в долю. Этот садовод устроил у себя на участке автомастерскую, и ему нужен был помощник. Карлсон, не раздумывая, согласился. С этой мастер­ской явно было что-то нечисто, откуда здесь возьмутся клиенты — непонятно, при этом садовод явно темнил в остальном, но Карлсон решил, что эту реальность не испортить. По утрам он по-прежнему звонил в службу безопасности, но беседы уже шли иначе — будто рекламные агенты ведут друг с другом бесконечный разговор, зная, что никто ничего не купит.

Одна буфетчица удивляла его своими многочисленными познаниями. Ради этого действительно стоило перебраться в ее комнатку.

Жара стояла долго, кажется, уже девятый месяц, и тут он вспомнил о своих коптерах. Это было как раз после того, когда его подруга рассказывала, как она падает вверх и боится удариться о потолок в их особенные моменты.

Карлсон подумал, что заряда в коптерах осталось мало, его просто нет, — однако ж можно проверить. Он точно рассчитал время, когда все его здешние знакомые находились максимально далеко, и полез в фургон. Коптер, на удивление, замигал зеленым глазом, и Карлсон задумался, может, прошло совсем немного времени — скажем, дня три. Три дня, какую-то фразу о трех днях он помнил, может, и правда, не больше трех дней. Выгодный контракт.

Он вытащил оба коптера, но не стал разворачивать громоздкий терминал и систему управления, а уцепился за оба и просто врубил их на полную мощность рычажками на корпусе. Коптер в левой руке отчего-то тянул лучше, чем тот, за который он держался правой, но Карлсона это не пугало. Его проволокло по горячему асфальту, дернуло вверх, и картограф стал подниматься.

Его понесло в сторону забора, и, пролетев над ним, он успел увидеть, что у главного дома всего одна стена, да и та сделана из крашеного пластика. Но Карл­сон уже поднялся так высоко, что все это потеряло значение.

Председатель стоял у школы, задрав голову.

Рядом с ним остановился курьер.

— Это что? — спросил председатель. — Побег?

Курьер не ответил. Наступило молчание. Солнце поднялось выше, и наблюдатели приложили к глазам ладони. Карлсон уже скрылся в блеске солнца и яркой синеве.

— Вы видите что-нибудь? — еще раз спросил председатель.

— Это природное, — заметила подошедшая к ним буфетчица. — Слепое пятно на сетчатке глаза.

— Ясно, — ответил председатель. — Я, кстати, читал про дополненную реальность, очень интересно.

— Почудилось от жары, — согласился курьер.

И они молча разошлись.

Сатурн почти не виден

Карлсон давно жил в Москве, а как засобирался домой, так началась эпидемия.

Но он не унывал, потому что писать диссертацию можно было и здесь, все равно материал был уже собран. Благодаря биологической науке у него был пропуск повсюду, как у медиков, хотя он ходил только в террариум зоопарка.

Работы там, впрочем, никакой не было, и он просто пьянствовал со своим русским другом.

Они ставили раскладные стулья напротив жилища крокодила, который был земляком Карлсона. Только Карлсон сейчас не мог вернуться на берега Миссисипи только временно, а существо по кличке Сатурн, пожалуй, не увидит их никогда.

— Никогда не зови его крокодилом. Ты, кстати, знаешь, чем аллигатор отличается от крокодила? — спросил как-то русский.

— Откуда? Я занимаюсь тушканчиками, ты же знаешь.

— Аллигаторовые, в отличие от настоящих крокодилов, не способны на галоп.

— Крокодилы могут бегать галопом, — раздельно повторил про себя Карлсон. — А аллигаторы — нет.

Два американца глядели друг на друга через толстое бронированное стекло. Но в один из таких визитов Карлсон обнаружил русского друга в печали.

Существо, не способное на галоп, умирало.

Они снова сели напротив стекла и начали глядеть на безразличное ко всему зеленое бревно. Карлсон уже знал его историю.

Аллигатор хоть и родился в Америке, но был еще малышом перевезен в Берлин. Это случилось еще накануне войны. Той, большой войны.

Карлсон представлял себе жизнь американца в чужой стране, еще не в этой. Тот обряд жизни, когда к тебе раз в месяц приходит настоящий людоед, и его нельзя ни прогнать, ни уйти из дома самому. Он садится на стульчик за стеклом и смотрит тебе в глаза. И ты тоже год за годом смотришь ему в глаза, не подавая виду. Что ему сказать? Дразнить человека с трясущимися руками тем, что раньше ты любил веселых негров и их джаз?

Потом начинается свист родных бомб, кровь и битый щебень, в который превращается твое пристанище, ты три года сидишь в канализации. Потом в твое новое убежище заглядывают англичане, дальше следует выдача Советам, и тебя, будто пленного власовца, везут на Восток. Новые хозяева даже зовут тебя именем мертвого людоеда, вот позор. И ты снова живешь за решеткой, но не все еще решено.

Ты получаешь чужое имя и жену, которая много тебя моложе. Но она все равно умирает раньше, а ты любил ее и теперь хочешь умереть, отказавшись от еды. Впрочем, тебя уговаривают жить.

Время несется вскачь. Бетонная плита, которая чуть тебя не прихлопнула, но ты за минуту до падения ее с потолка пошел спать. Да, сон продлевает жизнь, ты усвоил это давно. Но какой-то пьяный с размаху бьет тебя камнем, потому что ему не нравится, что ты спишь, и несколько месяцев тебя лечат лучшие врачи. Танки девяносто третьего года идут по Садовому кольцу. Их рев и дизельный выхлоп достигают твоей клетки, так что ты, старик, начинаешь плакать, оттого что к тебе возвращаются запахи и звуки апреля сорок пятого.

Тех, кто знал тебя когда-то, дожевывает двадцатый век, но потом время пожирает и его. Время течет мимо тебя, как водопроводная вода.

И вот, наконец, вдруг к тебе перестают приходить, потому что зоопарк за­крыт из-за эпидемии. Ты ничего не понимаешь. Никого нет, только парочка старых работников заглядывает в твой дом, чтобы накормить и прибраться, но почему-то нацепив маски.

Мир меркнет, где-то за гранью перехода все: щедрый Рузвельт, Сталин, который хорош тем, что не зашел ни разу, какая-то русская баба, что мыла тебя, отворачиваясь, и плакала об убитом на войне муже, старики, которых ты пом­нишь детьми, и последнее, о чем ты думаешь, что не хотел бы встретиться на той стороне с давно сдохшим людоедом.

Карлсон прижался лбом к стеклу и тихо сказал:

— Когда кончится эта эпидемия, я, может, еще буду в этом городе, бро. Или приеду снова и встречу тебя где-нибудь в музее, как живого, но со стеклянными глазами. Тут у многих поутру стеклянные глаза, в этом, поверь, ничего страшного. Наверное, я буду не один, и я скажу своей спутнице, как Гамлет: «Бедный... Я знал его». Поверь, лучшей встречи у друзей быть не может.

Подлинная история подводной лодки «Пионер»

Карлсон начал бояться еще весной, когда забрали несколько его знакомых. А у него все было нехорошо — и имя, и звание, и происхождение. Академий он не кончал, но окончил Морской корпус. Он так и представлял, как следователь будет разглядывать его фотографию в новеньких погонах. Ну и шпионаж в интересах разведок немецкой, финской и шведской сгущался из папиросного дыма как бы сам собой.

Он пришел посоветоваться к старому другу. У того было три ордена за Гражданскую войну, и в Крыму они были по разные стороны Перекопа. Это не мешало дружбе, и теперь человек в морском кителе с вереницей орденов сказал ему просто: «Беги!»

Карлсон посмотрел на него внимательно, а тот вывел его из теплой квартиры на стылый бульвар, где уныло сидел писатель Гоголь.

Они сели на лавочку, где их подслушивали только голуби.

— Беги, — снова сказал старый друг, и пояснил: — Надо просто куда-то уехать. Неважно куда. Туда, где тебя будет лень искать, там не арестуют. В общем — беги, пока нарком не переменится. Наркомы у нас что ветер — как только они переменяются, все движется иначе. Кто-то улетает, а кто-то возвращается.

Через неделю Карлсон понял, что имеется в виду. Из газет он узнал, что его друг-большевик вдруг очутился на Северном полюсе. Там его действительно было некому арестовывать. Карлсон оценил этот ход, но задумался о собственной судьбе.

И тут ему позвонили. Это был его бывший курсант, три раза сдававший ему навигацию и сдавший только на четвертый раз — другому преподавателю. За богатырский рост и тупость ему дана была кличка Малыш.

Он предложил отправиться в кругосветку и сразу забормотал, что уладит формальности — вплоть до заграничной командировки.

Карлсон прикинул, как его будут брать на причале, прямо с сундучком в руках, даже не дав ступить на палубу.

Да это, собственно, было все равно.

На Крестовском острове он обнаружил крохотную яхту, рядом с которой сидел его бывший курсант и блохастая собака.

Никого больше рядом не было.

Карлсон перенес сундучок в каюту, и жизнь его повернула на новый курс.

Месяц они готовили яхту к путешествию, а потом под фанфары и вспышки блицев вышли в море. Они торопились, да так, что Карлсон не сразу понял, что малолетние хулиганы перекрасили надпись «Пионер» на корме, так что получилось «Пидор».

— Бонифаций Христофорович, — вдруг сказал старший помощник, когда они вышли из советских вод. — Тут не надо торопиться.

Неизвестно отчего капитан повиновался старшему помощнику. Яхта лежала в дрейфе. Стоял штиль, Балтика была похожа на ровный стол, залитый ртутью.

Вдруг что-то мягкое толкнуло яхту снизу, будто подплыл под нее большой кит.

Лязгнула обшивка. Внизу что-то зашипело и забулькало, а собака спряталась в рундуке. Старший помощник бросился в трюм, а капитан медленно спустился за ним.

Теперь все пространство там занимала рубка подводной лодки. Медленно открылся люк, и перед Бонифацием Христофоровичем оказался настоящий капитан первого ранга с нашивками во весь рукав.

— Капитан Воронцов. Разрешите подняться на борт?

— Приветствую вас! — при этом Карлсон подумал, что еще неизвестно, кто у кого на борту.

Под яхтой, будто гигантское веретено, лежало тело подводной лодки.

— Кажется, я представляю собой лишь надстройку на вашем корпусе, — уныло констатировал Карлсон. — Теперь вы капитан этого судна, а не я.

Воронцов похлопал его по плечу.

— Что вы, — вы тоже капитан, мы тут с вами два капитана. Надводный и подводный. Так сказать, два-капитана-два. Мы обязаны привести подводную лодку «Пионер» во Владивосток скрытным образом, потому что императорский флот... Впрочем, про это вам знать не надо.

Так они и пошли мимо чужих берегов — яхта на виду и огромная лодка под водой.

Вблизи германского берега странная конструкция сбавила ход, и тут же из тумана появилась шлюпка со странным немцем. Одной рукой он сжимал румпель руля, а в другой держал маузер. Кажется, он только что отстреливался от кого-то на берегу.

— Очень приятно, — представился он. — Меня зовут камарад Фукс. Я специалист по секретным картам.

Теперь их в экипаже было трое. Ну и блохастая собака, разумеется.

Карлсон уже ничему не удивлялся — ни тому, как они выгружали какие-то ящики, ни тому, как в Египте они взяли на борт яйца, а в Индии сгрузили на берег две сотни крокодилов для нужд обувной промышленности. Карлсон подозревал, что это были не яйца и не крокодилы, но на ящиках было написано «крокодилы», и больше он не спрашивал.

В Абиссинии шла война, над берегом барражировали итальянские аэропланы.

Из глубины подводной лодки подняли несколько ящиков спагетти. Карлсон подумал, что ящики слишком тяжелы для макаронных изделий, но это не смутило веселых негров, кинувших ящики в свои лодки и тут же скрывшихся из глаз в море.

Капитан Воронцов иногда поднимался к нему на палубу с бутылкой коньяка. Речи подводного капитана становились все бессвязнее, он начинал речь о научных экспериментах, об особой термопаре, что дает электричество аккумуляторам лодки, но тут же сбивался на происки врагов и неминуемую встречу с императорским флотом.

Карлсон слушал все это с сожалением. Ему давно казалось, что все подводники — сумасшедшие.

Посреди Тихого океана внизу произошло какое-то движение, вновь лязгнула сталь, щелкнули створки днища и заработали трюмные помпы.

Карлсон спустился вниз и увидел, что «Пионер» покинул свое место.

На следующий день он увидел на горизонте огромный линкор, и на всякий случай заложил циркуляцию, чтобы не приближаться к нему. Но тут небо расколола молния, и горизонт, сверкнув, окрасился красным. Громыхнуло еще раз, а потом яхту приподняла волна и мягко опустила обратно.

Там, вдалеке, все закончилось.

Карлсон повернул в ту сторону, но не нашел ни единой шлюпки. Лишь несколько деревяшек плавало в воде, прыгал на волне странный хронометр в герметическом стеклянном пузыре и неведомо куда плыла фуражка капитана Воронцова.

Старший помощник подобрал хронометр, а специалист по секретным картам Фукс выудил фуражку.

Карлсон решил ничего не брать на память.

Через некоторое время они приблизились к границам СССР.

— Владивосток? — спросил Карлсон у старшего помощника.

— Теперь не имеет с-с-смысла, — загадочно ответил он, и тогда Карлсон повернул к северу.

Специалист по секретным картам достал новую колоду, и разложил ее прямо на досках палубы. Они прошли Берингов пролив и двинулись Северным морским путем.

Никто не заговаривал о подводной лодке, и даже Карлсон обнаружил в себе странное безразличие к этой теме.

Стали чаще попадаться льды, и Карлсон увязался за большим ледоколом. Через неделю, в тумане, они потеряли друг друга. Экипаж высаживался на маленькие острова среди ледяного моря. На одном они обнаружили какого-то мерт­вого капитана, превратившегося в холодец.

— Теперь все это можно назвать «три-капитана-три», — мрачно пошутил Карлсон и тут же прикрикнул на старшего помощника: — Отставить тереть капитана!

На других островах они находили места стоянок подводных лодок — своих и чужих. Иногда они видели остовы огромных дирижаблей неизвестной национальности. Однажды им встретилось судно, вмороженное в лед и само покрытое льдом так, что не было понятно — кто там стоит на палубе — мертвый вахтенный или сосулька.

Наконец, Карлсон нашел, что втайне искал полжизни.

На одной из стоянок он первым ушел за сухим плавником.

Вернувшись, он незаметно подложил в костер доску, оторванную со столба на вершине горы. Лишь он один на свете помнил, что это за доска. Гвоздем на ней было выжжено: «Я, капитан второго ранга Колчак, нарекаю этот остров землей Карлсона в честь моего друга по Морскому корпусу Бонифация Карлсона. Мальчишеская дружба неразменна на тысячи житейских мелочей. 22/IХ-1909».

Пламя быстро охватило высушенное ветром дерево и съело прошлые клятвы без остатка.

Наконец, они вышли к чистой воде, потеряв счет дням и неделям.

По этой чистой воде к яхте медленно приближалась льдина. На ней стояла красная палатка, вокруг которой прыгали четверо мужчин в ушанках. Карлсон сразу узнал одного из них — по трем орденам на груди.

Полярники перебрались на яхту вместе со своим немудреным скарбом.

Один из них имел большой запас бутылей с заспиртованными морскими гадами, так что скучать не приходилось.

— Все-таки мы с тобой ужасно предусмотрительные, — говорил орденоносец, закусывая глубоководными рачками. — Ты не расстрелял меня в девятнадцатом, а я тебя — в двадцатом. Я дал тебе правильный совет, а ты им воспользовался. Нарком переменился, и теперь если нас и грохнут, то уж за что-нибудь другое.

Одна полярная каракатица выскользнула из пальцев Карлсона, но не долетела до палубы. Ее тут же сожрала блохастая собака, выскочившая из рундука.

Специалист по секретным запрещенным картам невозмутимо раскладывал из них порнографические пасьянсы.

Тосковал один старший помощник: у него сменился нарком, и теперь старпом ждал неприятностей.

Черепаха

— Кто тебе дороже, я или она?

Женщина плакала, а он ненавидел женские слезы.

Наконец, умывшись соленой водой, она заглянула к нему в глаза и прочитала ответ.

Хлопнула дверь, посыпалась штукатурка.

На него, с петербургского паркета, не мигая, смотрела гигантская черепаха.

Он вывез ее из Абиссинии, а туда черепаха попала из Индии. Путь ее был куда дольше — и на панцире в углу значился год 1774.

Раньше черепаха принадлежала директору Ост-Индской компании.

Директор повесился от излишней любви к родине. Так часто бывает с романтическими людьми — сперва они носят черные очки, а потом неразделенная любовь к родине убивает их.

Черепаху возили с места на место, пока она не стала развлекать абиссин­ский гарем.

Когда Карлсон прилетел туда на своем аэроплане, ему подарили трех негритянок.

Он сказал, что такое количество будет мешать ему сочинять стихи, и тогда двух негритянок заменили на черепаху.

Черепаха плавала в бассейне, а Карлсон смотрел на закат и грыз походное перо. Он съездил на озеро Чад, но экспедиция вышла неудачной: Карлсон так и не увидел жирафов.

Не беда — в его стихах жирафы были.

И вот он вернулся домой, в холод и слякоть, извозчики сновали по торцевым мостовым. Женщина ушла. Осталась одна черепаха.

Жизнь была сломана, и нужно было ее клеить.

А вокруг набухала война. Карлсон взял черепаху с собой на германский фронт. Он писал стихи, разложив рукописи на ее твердой кожистой спине. Черепаха вытягивала голову, пытаясь разобрать анапесты.

Однажды черепаха прикрыла его собой. В толстом панцире застряла немецкая разрывная пуля — так и не разорвавшись.

Второй раз черепаха спасла ему жизнь в восемнадцатом.

Его взяли прямо у подъезда, и ученики решили, что Карлсона повезли на поэтический вечер.

Черепаха, впрочем, не была арестована.

На Гороховой Карлсона допрашивал недоучившийся студент Куперман. Куперман хотел стать герпетологом, но Партия велела ему заниматься гидрой Контрреволюции.

Карлсон целую ночь рассказывал ему про черепаху, а наутро Куперман вывел его на бульвар, написав в бумагах, что арестованный опасности не представляет.

Опасность Карлсон представлял и дрался потом у Деникина, а затем — у Врангеля.

Когда он читал добровольцам стихи про родную винтовку и горячую пулю, черепаха сидела в первом ряду.

В Ялте, когда на набережной бесстыдно лежали потрошеные чемоданы, Карлсон пробился по сходням на палубу парохода, оставив за спиной все — кроме черепахи.

Когда безумный есаул пытался бросить ее за борт, Карлсон выхватил револьвер.

Черепаха равнодушно глядела на тело есаула, болтающееся в кильватерном следе. Она вообще слишком много видела в своей жизни.

Карлсон вернулся в Абиссинию и наконец-то увидел жирафа.

Потом он долго жил в тени горы Килиманджаро.

Черепаха плескалась в специально отрытом бассейне.

Они поссорились только раз — когда черепаха случайно съела его новые стихи. Он в отчаянии хлестал по панцирю своим узорчатым, вдвое сложенным ремнем. Черепаха виновато глядела на него, не чувствуя боли. Через полчаса он валялся около ее когтистых лап, вымаливая прощение.

Однажды к нему приехал американский писатель — толстый и бородатый. Он был восхищен всем — охотой, горой, Африкой и даже тем, что сломал ногу при неудачной посадке самолета.

— Вы вспоминаете прошлое? Вам жаль его? — спросил американец.

Карлсон пожал плечами и показал на черепаху:

— Она помнит Наполеона и Распутина, она пережила Ленина и Сталина. Спросите ее.

Американский писатель записал в своем блокноте: «Любовь в Африке похожа на одинокую черепаху под дождем», — и уехал.

Но иногда Карлсон все же вспоминал плачущую женщину и ее стоны, звук хлопнувшей двери и белый порошок штукатурки, осыпавшийся из-под косяка.

Тогда он прижимался щекой к панцирю в том месте, где из него торчала разрывная пуля, и просто молчал. Могло ли все быть иначе? Непонятно.

Наконец, он умер.

В тот день поднялся ветер и распахнул окна хижины. Рукописи вырвались на волю и летели над саванной, как птицы.

Черепаха провожала их, медленно поворачивая голову.

Через много лет ее выкупил у воинственного режима, который никак не мог решить, как называть себя — республикой или империей, — миллионер Аксельберг.

Черепаху привезли в Петербург и поселили в Фонтанном доме.

Так она окончательно утвердилась в биографии Карлсона. Экскурсии надолго задерживались около аквариума, а скучающие школьники обстреливали черепаху жеваной бумагой, стараясь попасть в какую-то железяку, застрявшую в панцире.

Секрет такой стрельбы почти утерян: для этого нужны тонкие шариковые ручки, которые можно открыть с обоих концов, а затем сделать во рту шарик не больше и не меньше внутреннего диаметра.

При хорошем навыке этот шарик может попасть в учителя из середины класса. Но спорят, можно ли попасть в него с задней парты.

Это — вопрос.

Мимика

В первый раз в жизни он испугался, когда увидел склонившиеся над ним лица бабушки и дедушки.

В деревне был голод. Голод пришел в деревню давно — еще не стаял снег, как жители подъели последние запасы, но и весна не принесла облегчения. Ели нераспустившиеся почки и древесную кору, сумасшедшая старуха скребла ножом по ларям, но в добыче было больше стружки, чем остатков муки. Первые смерти начались как раз весной, а когда солнце выжгло посевы, стало совсем невмоготу.

И вот в ночи он почувствовал рядом движение и перевалился на другой бок. В это мгновение он понял, что две фигуры встали по разные стороны от него, едва не соприкасаясь лбами. Дедушка и бабушка смотрели на него с любовью, и вот это было самое страшное. Не в том дело, что сейчас твоя жизнь прекратится, а в том, что твои близкие закончат ее с таким выражением на лицах. В этот момент его скулы навсегда свела судорога.

Он не видел, как сверкнул нож, — он и не сверкнул, нож был черный и ржавый, рука с ним только поднималась, когда был произведен резкий бросок в темноте. Вывернувшись из-под ножа, он вывалился с лавки на пол, спружинил, подпрыгнул и всем телом выбил дверь.

Дорога шла под уклон, к обрыву, и, разогнавшись, он очутился в воздухе. Воды он боялся, плавать не умел, но выбирать не приходилось.

На счастье, еще в падении он приметил большое дерево, медленно плывущее по течению. Видимо, оно рухнуло в реку с подмытого берега.

Он уцепился за ветки с зелеными листьями, мертвые ветки, не знающие еще, что они мертвы. Можно было перевести дух и бездумно смотреть в небо. Там плыли мелкие, как горох, облака. Нервное напряжение уходило, и понемногу он уснул.

Когда он очнулся, то увидел, что берега реки раздвинулись. Наверное, это была уже другая река, проглотившая его родную мелкую реку без имени. Но и имени этой большой реки он не знал, знать не хотел и повернулся, чтобы смотреть не в небо, а в воду.

Тогда он пришел в ужас — из воды глядел ужасный лик. Испытанный накануне ужас вернулся — лицо, смотревшее на него снизу, было искажено гримасой любви и, одновременно, вожделения и смерти.

Рыба, случайно вплывшая в его поле зрения, мгновенно окаменела и пошла на дно. Если бы он смотрел на отражение минутой дольше, то потерял бы рассудок, но судьба миловала его — он снова впал в забытье.

Через пару дней его вынесло к морю. Еще не видя его, он почувствовал, как изменились воздух и вода.

Море было близко, но дерево застряло в одной из бесчисленных проток дельты, и пришлось самому выбираться на твердую землю. Он уже не боялся утонуть — не потому, что вода перестала его пугать, а потому, что он видел свое отражение.

Наконец он увидел людей — впервые за эти несколько дней.

За ними было лучше наблюдать, оставаясь в кустах. Это были не простые крестьяне, которых он видел раньше, а вооруженные мечами солдаты. Ими командовал высокий человек в плаще.

У берега стоял корабль — большой и грозный, несравнимый с деревенскими лодками и плотами.

Он решил остаться в укрытии, но опять уснул, а проснувшись, понял, что это была плохая идея.

Теперь он находился в мешке.

Плескались волны, а вокруг мешка скрипело дерево.

Пленник пребывал на корабле, за жизнью которого можно было подсматривать в дырочку. В мешке оказалось много дырок, и, повертевшись, можно было увидеть все. Рядом на палубе утвердился сапог начальствующего человека.

Человек говорил кому-то:

— Это большая удача. Хорошо, что он спал лицом вниз, если бы наоборот, мы бы не смогли подойти. Я даже сейчас не верю в свою удачу. Это точно та самая голова?

— Сведения разнятся, господин, — отвечал ему другой голос, дребезжащий и тонкий. — Писали о таких головах у скифов, но они были большие, размером с быка или даже с дом. Они живут на перекрестках дорог и своим дыханием сбивают с ног путников. Геродот утверждал, что иногда эти головы загадывают смертельные загадки, и никто не может их отгадать. Про эту голову или похожую на нее писал Гервасий. Он сообщал, что некий рыцарь влюбился в царицу, и поскольку не мог насладиться блудом с нею, тайно познал ее. От позора она умерла и была погребена, но в результате этого несчастья породила чудовищную голову. В час ее зачатия рыцарь услышал голос в воздухе: «Порожденное ею погубит и истребит своим взором все, что узрит». По истечении девяти месяцев рыцарь, открыв могилу, извлек из мертвого чрева страшную голову, но от лица ее всегда отворачивался, и когда показывал ее врагам, тотчас губил их вместе с городами. Но та ли это голова, или какая-нибудь другая, мне неизвестно.

— Это легко проверить.

И властный голос произнес гораздо громче:

— Поставьте пленного у борта.

Мешок, зашуршав, исчез, и короткий стон пролетел над палубой. Отяжелевшее тело ухнуло в морскую волну.

Мешок появился снова, а голос загремел наверху, не стесняясь радости:

— Запишите в книгу: в десятый день августа старший брат Готфрид фон Карлсон именем Господа пленил адскую голову и принес ее в дар Ордену.

Годфрид фон Карлсон еще не раз доставал голову из мешка. Железные пальцы его перчатки впивались в сухую корку, по которой шли трещины.

Враги рыцаря умирали в муках, а голова закрывала глаза, чтобы не видеть ненужных подробностей.

Нрав рыцаря смягчился, когда он приблизился к Святой земле.

Рыцарь начал тосковать и проводил много времени в молитвах.

Голова жила теперь в тесном ларце лежа ничком. Былой хлебный запах из нее выветрился.

Однажды на море начался шторм, и владелец страшного лика вдруг почувствовал, что может повернуться. Кряхтя и скалывая корку, он перевернулся так, чтобы смотреть вверх.

Через некоторое время крышка ларца откинулась, и через мгновение Гот­фрид фон Карлсон перестал существовать. Другие руки захлопнули ларец, и сидящий внутри вдруг ощутил, что он снова, как в детстве, летит.

Полет был недолог, ларец упал в воду и мгновенно пошел на дно.

Знаменитый раввин и летописец Вальтер Ратенау замечал, что загадочная голова, слепленная китайцами, ворочается в своем ящике, и когда она обращает взор вверх, то происходят морские бури. Отец Климент, оставивший сочинение в двух томах «Плавание к Святой земле», утверждал, что голова изготовлена персами из глины, собранной в первом круге ада.

Лорд Эшби в книге «Медуза: голова и плот» пишет, что сказки об адских головах распространены среди многих народов и даже античная история — вряд ли самая древняя.

А латинист Шмараков в «Невозможности латыни» подытоживает, что omnia in cineres vertuntur praeter ignorantiam (все превращается в прах, кроме невежества).

Лавры шумят

Кофейник стоял на камнях, и пламя лизало его бока. Команданте варил себе кофе сам, хотя любой из его бойцов почел бы это за честь.

Тут он был майором, советником. Какая разница, как переводить на испанский звание «комбриг». Как говорил его друг, чех Павличек, ровно такая же, как между словами «милостивый государь» и «государь император».

Он инспектировал аэродромы, делая последние приготовления. Военно-воздушные силы республики замерли перед завтрашним наступлением, как птицы, готовые разом слететь с дерева. Подчиненные спали, а русская переводчица храпела как слон. Он отнес кофе часовым и сейчас остался у огня один. В такие минуты он вспоминал родину — узкие улицы, дождь, мокрые булыжники мостовой. Он не был там целую вечность. То, что у пролетария нет национальности, не отменяет тоски по родному городу.

А еще он всю жизнь хотел летать. Именно поэтому он покинул Стокгольм еще подростком и переехал сперва в Вену, а потом в Прагу — в университете он учился аэродинамике, а по ночам читал Маркса.

Поэтому он переделал свое имя на Йозеф.

Но студенческая жизнь сыграла с ним странную шутку. Напившись в трактире «У чаши», он со всеми орал «На Белград!», про себя думая, что наконец-то началось и эта война сметет глупые границы между людьми. В небе ведь нет границ.

Но пили друзья крепко, и, очнувшись через несколько дней, он увидел себя на нарах, в чужой военной форме.

— Позвольте, но я же швед! — кричал он вахмистру. — Я Йозеф Карлсон! Я не подлежу призыву.

Тот отвечал ему смехом.

Сперва Карлсон стал денщиком у одного поручика. Поручик был молод, сущий малыш, но у него была отнюдь не юная жена, требовавшая ласки. Потерпев немного, Карлсон сам запросился на фронт.

Там у него получилось подняться в воздух — правда, летал он на привязи, на воздушном шаре. Сверху в бинокль были хорошо видны позиции русских — вот беззвучно возникают белые облачка в том месте, где стоят их пушки, вот слышен полет снаряда и разрыв, а вот осколком перебивает трос, и воздушный шар, повинуясь ветру, начинает движение на восток. Разглядывая непроходимый лес, Карлсон пытался понять — это уже Сибирь или еще нет.

Шар снизился и запутался в кронах деревьев. Карлсон обнаружил, что, прожив до половины жизнь, наконец-то заблудился в сибирском лесу.

Нет, тут — не Сибирь, он понял это, когда в какой-то деревне его взяли в плен женщины, носившие ведра на длинных палках и тосковавшие о мужьях. Он был пленным у них год, а потом еще год пленным у другой деревни, куда его сменяли за муку. С тоской он смотрел в небо, в котором однажды увидел аэроплан.

У русских началась революция, и Карлсону пригодилось чтение Маркса. Он стал военным комендантом Бугульмы.

Рядом стояли лагерем красные летчики — три самолета на ровном поле. Карлсон упросил научить его летать, и это оказалось несложно.

«Красные самолеты будут летать быстрее черных», — говорил ему учитель, и Карлсон повторял эту фразу раз за разом.

Когда фронт передвинулся на восток, Карлсон запер комнату коменданта и передал ключ дежурному. Он улетел вместе с красной эскадрильей. Там, в Сибири, он стал коммунистом.

Потом, уже после войны, он летал на «фарманах» и «ньюпорах», поднимал в воздух «сопвичи» и «альбатросы».

Как-то на спор Карлсон пролетел на «Илье Муромце» под Дворцовым мостом.

Наконец, началась история новых машин и новых битв. Сперва его послали в Китай, где он дрался с японцами. Потом он летал в Афганистане, и, наконец, попал сюда.

И, как везде, тут красные самолеты дрались с черными.

Команданте Карлос, как его звали тут, сидел у огня и грел руки. Но, оказалось, к нему приехал русский советник Карков, и они стали вспоминать колчаковский фронт.

Над ними тяжелой листвой шелестели арагонские лавры.

— Нас всех убьют, — хмуро сказал Карков.

— Обязательно, — согласился Карлос. — Мы подписали контракт на тысячу лет войны, и живыми нам не уйти.

— Ну, все-таки прожить тысячу лет не так уж плохо. Боюсь, что в наших контрактах такое время не обозначено, — ответил Карков. — Но, главное, обидно, если нас не убьют враги, нас убьют друзья.

— А есть разница? — Карлос прищурился.

— Небольшая все же есть. Одно дело, ты умрешь в небе, а совсем другое — в подвале.

— По-моему, это все равно.

Карков не стал дальше спорить. Он посмотрел в небо, на тяжелые листья и задумчиво произнес:

— Зелень лавра, доводящая до дрожи... Йося, ты ведь любишь стихи?..

— А еще я люблю песни, — ответил команданте Карлос и негромко запел:

              А он пушку заряжал,

              Ой, ладо, гей люли!

              И песню распевал,

              Ой, ладо, гей люли!

              Снаряд вдруг пронесло,

              Ой, ладо, гей люли!

              Башку оторвало,

              Ой, ладо, гей люли!

Карков стал ему подпевать, и, наконец, они заголосили вместе, почти весело:

              А он все заряжал,

              Ой, ладо, гей люли!

              И песню распевал,

              Ой, ладо, гей люли!

Пацюк и Малыш

Малыш прослужил в полицейском управлении уже год, когда ему дали дело о сбежавшем крокодиле.

Другие копы ждали этого момента, и он со злостью смотрел на их лица, расплывшиеся в улыбках, когда лейтенант Карлсон на утреннем совещании сделал паузу.

— А делом о крокодиле займется наш храбрый Малыш.

Он терпеть не мог, когда его звали Малыш, и был раздражителен, как все люди небольшого роста.

А теперь еще дело о крокодиле. Он уже знал, что «Дело о крокодиле» — вечное проклятие полицейского участка. Его почему-то нельзя было никуда сплавить, ФБР сумело откреститься от него так, что даже лейтенант не шутил по этому поводу, а закрыть «Дело о крокодиле» тем более было невозможно. Всякий новичок проходил через него, как через обряд посвящения, и, кажется, только поэтому нужно было спуститься в канализацию. Полицейские возвращались оттуда и потом стирали свою одежду три дня, — запах был такой, что двух дней оказывалось недостаточно.

Тем дело и заканчивалось. После инициации новичок писал отчеты, более или менее красочные, и все останавливалось в ожидании новенького.

Теперь настала его очередь. Малыш получил дело на ознакомление (напарник гордо отказался от чтения). Первый лист в папке был датирован еще 1935 годом. Пять размытых снимков и два четких: на четких были фотографии исчезнувших. Затем пятидесятые, снова снимки, на которых что-то белое в тоннеле, похожем на ветку метро. Потом настала пора первых цветных фотографий (вполне отвратительных, со всеми оттенками фиолетового и розового). Счет исчезнувших перевалил за полсотни. Все это было сродни поиску летающей тарелки в Неваде и возмущало Малыша своей глупостью.

Малыш и его напарник спустились под землю на углу Лексингтон и 48-й. Выглядело это прозаически — они показали значки охраннику в магазине бытовой техники, и он провел их в подвал. Там им открыли железную дверь, и полицейские спустились по лестнице. Где-то рядом шумело метро, потрескивала, искрясь, проводка под потолком. Напарник, наконец, открыл какой-то люк, после чего они оказались в тоннеле, где сверху по-настоящему капало, и уже действительно пахло дурно. Это не была канализация, это был просто забытый тоннель метро, оказавшийся никому не нужным много лет назад. Рельсы, впрочем, остались. Малыш ожидал увидеть крыс, но крыс не было. «Они умные, — сообразил он, — зачем им туда, где нет еды». Напарник стал тянуть его за рукав, намекая, что дело сделано, но Малыш желал испить эту чашу до дна. Он прошел еще квартал в неверном свете фонарика и услышал торопливые шаги напарника. Он обернулся: нет, не напарник нагонял его, а человек в рекламном костюме гигантской черепашки. Малыш не успел ничего сделать, как черепах саданул его палкой по голове. Полицейский не потерял сознания, и они начали бороться. Значок не возымел на черепаха магического действия, и тогда Малыш решился на крайние меры. Глухо ухнул пистолет, и черепах завалился на бок. Теперь Малыш тщетно пытался снять маску с мертвеца, но оказалось, что перед ним лежит настоящая черепаха.

— Бедный Донателло, он никогда не понимал прелести огнестрельного оружия, — сказали у него за спиной. Эй, мистер, пожалуйста, бросьте ствол. Нет, пихать ногой не надо, если что — вы все равно ничего не успеете, у меня ведь дробовик.

Малыш медленно повернулся и увидел, что его держит на прицеле вторая черепаха.

— Пойдемте, мистер.

Они шагнули вбок и двинулись по темному параллельному тоннелю, пока Малыша не втолкнули в странную комнату, похожую на мастерскую часовщика.

— Где этот черт? — тихо сказал Малыш.

— Тому не нужно далеко ходить, у кого черт за плечами, — равнодушно произнес голос сзади. Там Малыш обнаружил гигантскую крысу в шелковом халате со странным узором.

— Я — полицейский, — сурово сказал Малыш.

— Это хорошо, — согласилась крыса.

— Я вас арестую, — продолжил Малыш.

— Ну подумай, кого ты арестуешь и как? Просто вообрази себе, как ты приходишь к своему лейтенанту и говоришь: «Я арестовал одну крысу, но она со мной не пошла». Это смешно, сынок. Ты здесь по делу о крокодиле?

— Да, — признался Малыш.

— Я мог догадаться, но вы перепутали направление — вам нужно было следовать по тоннелю на запад, а вы двинулись на восток. Это ужасно неосмотрительно. Сейчас бы были уже дома.

— Я застрелил одного вашего.

— Не обольщайся. У него большая способность к регенерации. Но в ближайшее время я тебе не советую с ним встречаться — он будет злой как черт. Впрочем, он сам виноват.

— И что теперь?

— Теперь ничего. Ты поднимешься наверх, а я буду обедать — впрочем, порядок тут не важен.

Крыса придвинула к себе миску с пельменями и отправила их в микроволновку. Та звякнула и начала крутить миску у себя внутри.

Малыш смотрел на свет внутри прибора и на всякий случай повторял в голове путь, которым его привели сюда.

Миска, наконец, совершила нужное количество оборотов, снова явилась на стол, где ее уже ожидала банка со сметаной. Крыса вдруг напряглась, и один из пельменей дернулся в миске. Он покачался среди своих собратьев, а потом вылетел прочь, плюхнулся в сметану, подскочил и отправился прямо в пасть крысы.

Малыш ошарашенно проводил взглядом и второй, и третий пельмени.

Крыса была довольна получившимся эффектом, но, подумал Малыш, кажется, это упражнение дается ей с некоторым трудом.

— Когда ты увидишь своего лейтенанта, то можешь передать ему привет от Пацюка. Пацюк — это я. Имя, как ты видишь, странное, но не хуже прочих. Пацюк, или, если хочешь, Пасюк — это «крыса» на языке, который ты не знаешь, — произнес хозяин, не изменяя своего положения в пространстве.

Еще один пельмень описал дугу и исчез в пасти.

— Знаешь, — продолжил Пацюк, — как-то я надорвался, пытаясь поднять шесть спичек... Да, шесть. Пять я поднимал уже легко. Так я покорял природу. А теперь эти пельмени…. Пельмени, кстати, дрянь. Настоящих галушек тут не найдешь, даже в этническом ресторане — я пробовал. Двести лет я прожил человеком, и мне это не понравилось. А в этой канализации я сижу уже двадцать лет, и ничего, привык. Завел учеников, с которыми мы не разлей вода. И все потому, что у нас есть общая цель — мы ищем Белого Крокодила. Цель моей жизни — добыть крокодила-альбиноса, у тебя, я вижу, никакой своей цели нет, а только служебные обязанности. Так что ты можешь пока просто завидовать.

Малыш признался, что не очень завидует мутанту. На это крыса отвечала, что он мало что понимает в мутантах. Да и вообще, Малыш не понимает, что естественно, а что нет.

— …И черепахи у вас дурацкие, — продолжил Малыш.

Крыса согласилась, что черепашки действительно не очень умны.

— Зато, — заметил он, — пресмыкающиеся хорошо приспособлены к местной жизни. Ты пойми, мой мальчик, именно природа тут такова. Естественно тут как раз это, а не ты со своим глупым галстуком и в мокром костюме. Мы осознанно такие, а не от того, что когда-то вляпались в лабораторные отходы. Мы культивируем это в себе: ведь ум всегда поправляет природу, когда она медлит. Спроси моих зеленых друзей, хотят ли они стать на твое место — и ты услышишь о себе много нового. А еще узнай у своего лейтенанта, отчего он горбат, и зачем у него на штанах такая огромная красная пуговица, похожая на кнопку… Спроси, спроси.

— Ну, ладно, — сказал Малыш устало. — У тебя есть цель. Белый Аллигатор. Но когда ты добудешь его, твоя жизнь потеряет смысл, так ведь?

— Это вряд ли произойдет скоро. Очень тяжело найти Белого Аллигатора в темном подземелье.

— Особенно когда его нет?

— Почему же нет? Есть, я видел следы его лап. Просто мне нужно найти его прежде, чем у вас на поверхности начнется все это.

— Что это?

— Большая кровь. Я ведь готов и к ней, именно я дал черепашкам эти дурацкие имена. Я придумал им врагов. Именно поэтому я занял их делом, а то неизвестно еще, что бы из них вышло. И теперь они готовы к бою. Это сделал я — Пацюк, старая усталая крыса в подземельях этого города. Я знаю этот город, как окрестности собственной норы, я чую его нечистоту. Город знает это, и оттого боится меня. Я видел его истинное лицо. Я обнюхал все его улицы — продолжение сточных канав, а канавы заполнены кровью и, когда стоки будут окончательно забиты, вся эта мразь сверху начнет тонуть. Когда скопившаяся смесь похоти и убийств вспенится до пояса, шлюхи и политиканы посмотрят вниз сквозь сточные люки и возопят: «Спаси нас!» Ну а я прошепчу: «Нет. Сперва я должен поймать Белого Аллигатора, а после дойдет очередь до вас».

Малыш внимательно посмотрел в крысиную морду, по которой медленно перемещались какие-то пятна, и сказал:

— Я, пожалуй, зайду к вам завтра. Можете на меня рассчитывать.

Немного поколебался и прибавил:

— Сэр.

Уши мертвого осла

— Почему ты называешь его «осел»? — спрашивает Пятачок. И сразу понятно, что ему страшно.

— Потому что теперь он осел. Смерть не терпит уменьшительных суффиксов, — отвечает Пух.

Осел лежит на том мосту, где они вчера еще играли в пустяки. Кто-то положил его точно по центру — ни сантиметром ближе к какому-нибудь из берегов. Осел лежит на мосту. Четыре сбоку, ваших нет. Вата лезет из брюха, и ее шевелит ласковый ветерок.

Вода внизу несется быстро, и в ней мелькают крупные палки, хотя уже никто не играет в пустяки.

«Боже, как много ваты, — думает Пух. — И ведь он лежит тут давно, значит, ваты было еще больше. Вопрос, у кого есть мотив, отпадает. У всех есть мотив, даже у Совы. Впрочем, у Совы всегда один мотив — хвост. И у меня есть мотив — я не любил этого старого дурака. Странные у него уши, я никогда не обращал внимания на их форму. А может, осел убит диким зверем? Слишком много ран на трупе, это почти как одна большая рана».

Пух знает одного зверя с большими когтями поблизости. Вату несет ветер, ветер поворачивает от Севера к Западу, а затем к Югу, ветер поворачивает от Юга к Востоку и возвращается ветер на круги своя. Вата падает в воду, цепляется за кусты на берегу. А мертвый осел смотрит в серое небо пустыми глазами.

«Меня зовут Уинифред, а иногда зовут Эдуард, кто зовет меня сейчас? Неужто мертвый осел» — Пух вздрагивает от этой мысли.

Пятачок недовольно произносит:

— Ты вообще меня слушаешь?

— Разумеется, и почему? — невпопад отвечает Пух.

— Никто не знает, почему.

Разговор зависает, но Пятачок вдруг продолжает:

— Я когда услышал, что Кристофер подружился с этим шведом, то сразу понял: добра не жди. От шведов и так-то добра не жди, а уж этот летун…

Они уже возвращаются домой, и Пух заходит к Пятачку, чтобы немножко подкрепиться. Первое, что он видит, — ружье, что раньше висело на стене. Теперь оно прислонено к комоду. Пух берет его в руки и нюхает стволы — из обоих несет горелым порохом. Пух оборачивается и видит белые от ужаса глаза Пятачка.

— Не хочешь же ты сказать, что…

Слова застревают во рту Пятачка, как сам Пух в дверях Кролика. У Кролика было алиби: Пух вчера застрял в его дверях. И Пятачок был там.

Но мысль, которая бродит в голове Пуха, шевеля слежавшиеся опилки, не исчезает. «Кто знает, что они делали, когда я отключился? У Кролика есть второй выход из норы. Да что там, у самого Пуха нет алиби, он не помнит, что было перед тем, как он застрял. Было очень весело, и осел был там, вернее, тогда он был просто ослик. Иа-Иа зачем-то заходил к Кролику, и Кролик его выгнал.

«И у меня был мотив, большой пьяный мотив, я не любил осла», — повторяет он про себя.

На следующий день он понимает, что все врут, даже Кристофер Робин. Они отводят глаза, смотрят в пол. Но более того — и осел не тот, за кого себя выдавал. Пух приходит к Кенге и слышит старую историю про осла. В молодости осел похитил ребенка кенгуру, одну из двух дочерей — прямо из сумки. Вторая, выжившая, до сих пор слышит голоса и признана невменяемой. Отец похищенной застрелился. Так что мотив — у всех.

Пух смотрит на сошедшую с ума крошку, ее безумные скачки по комнате и соглашается, что у всех есть мотив.

Вечером он встречает Кристофера Робина. С Кристофером сейчас неприятный человек, видимо, тот самый швед, о котором рассказывал Пятачок.

Швед в клетчатой рубашке и штанах на лямках. Он называет себя Карлсон, и Пух злорадно думает, что имя шведу не положено.

— Малыш рассказал, что вы пишете стихи, — бесцеремонно говорит Карл­сон.

«Какой Малыш? — недоумевает Пух, и вдруг догадывается, что «Малыш» — это Кристофер Робин. — Вот оно у них как повернулось».

— Почитайте что-нибудь, — настаивает Карлсон. Но Кристоферу уже неловко, он тянет Карлсона прочь. Практически подлетев в воздух, Карлсон кричит, удаляясь: «Но в следующий раз — обязательно».

Пух заходит к Сове, и что-то в гостиной его настораживает. Точно — одна из фотографий над камином исчезла. Если бы композиция не была нарушена, то Пух бы не обратил на это внимания. А теперь он мучительно пытается вспомнить, что там было изображено.

Пух вспоминает это только у себя дома. Он, как наяву, видит перед собой выцветший снимок, на котором посреди буша, этой глупой австралийской равнины, лежит огромное тело мертвого слонопотама. Сама Сова в кружевном чепце и переднике стоит на втором плане. А на первом, сидя на убитом звере, госпожа Кенга с двумя дочерьми, Пятачок в охотничьем костюме со своим ружьем и Кролик, которого будто только что выдернули из-за конторки. За ними стоят Кристофер Робин и этот Карлсон, только все выглядят на вечность моложе. На снимке нет только его — Пуха. Ну и осла, конечно.

Пух просит всех-всех-всех собраться у моста. Осел по-прежнему лежит там. Вата разлетелась, и кажется, что от мертвого осла остались одни уши.

Пух обвиняет пришедших в мести и сразу же видит, что никто с ним не спорит, а все собравшиеся только печально смотрят на него, как на запутавшегося мальчика.

— Бедный мой маленький медвежонок… — произносит Кристофер Робин. — Ты все перепутал. Мы не убивали Иа-Иа.

— Да кто же убил?

— Вы. Вы и убили-с, — включается в разговор Карлсон. Он приобнимает Пуха и вдруг резко встряхивает. Пока опилки в голове медвежонка еще движутся, Карлсон ведет его к мосту и с каждым шагом воспоминания становятся четче. Опилки успокаиваются, и перед Пухом проносятся картины того дня.

Вот Пух читает стихи, вот Иа-Иа говорит что-то о силлаботонике. А вот Пух кидает в него пустой горшок.

Вот уже медведь кричит, что с такими ушами не стоит слушать поэзию. По крайней мере, его, Пуха, поэзию.

Пух видит себя над ослом и слышит свой голос (конечно, очень неприятный):

— Детей (молодые литературные школы также) всегда интересует, что внутри картонной лошади. После моей работы ясны внутренности бумажных коней и ослов. Если ослы при этом немного попортились — простите! Ругаться не приходится — это нам учебный материал…

Он выплывает из своего воспоминания в реальность.

— Мы пытались помочь тебе, милый, — говорит Кенга. — Все равно ведь он был ужасным существом.

— Признаться, мы все равно убили бы его, но ты успел первым, — вторит ей Сова.

— Мне очень жаль, — говорит Пятачок. — Я стрелял в воздух, но тебя было не остановить. Знал бы ты, чего мне стоило запихнуть тебя в кроличью нору. Я думал, там ты все забудешь.

— Жаль-жаль, — шелестит в ответ Кролик. — Мы не хотели, чтобы ты так об этом узнал. Вернее, вспомнил.

— Мы вообще не хотели, чтобы ты узнал, — продолжает Пятачок. — Никто не ожидал, что ты снова попрешься на мост.

— Ему надо побыть одному, — произносит Карлсон, обращаясь ко всем. И вот они уходят, оставив Пуха посреди поляны.

Но Карлсон вдруг оборачивается и бросает:

— Это все стихи. Если бы вы, Эдуард-Уинифред, не писали стихов, ничего и не случилось бы.

Криптуха

Она вызвала такси, но никакого такси не было. Волки их съели, чтоб пусто им было, искривились их дороги, и время их подачи смыло в Лету вместе с их шашечками. Наталья Александровна стояла у казенного автомобиля, а водитель только разводил руками.

Глупости с ней случались редко, но сегодня она выбрала норму на год вперед. Наталья Александровна пролила кофе на ковер рядом со своим столом, и теперь черная клякса напоминала ей о психоаналитике, с которым у нее третий месяц длился бесперспективный роман.

На совещании сосед поведал, что в Колумбии ослица родила от черного жеребца неведомое существо, и это — предвестник беды. Мир на краю, и теперь нас ждут сокращения, а с налоговой не сумели договориться.

Ей дела не было до ослицы, а в сокращениях она не сомневалась, как и в восходе солнца.

Кстати, когда солнце встало, у Натальи Александровны уже случилось одно открытие. Ее машину увез в ночи эвакуатор, будто цыган, подмигивая желтым глазом. Соседи рассказали ей об этом два раза — позвонив в дверь и в лифте. В третий раз рассказала про эвакуатор консьержка, с восторгом очевидца взмахивая руками, будто сообщая радостные новости.

Наконец выяснилось, что именно ей нужно встречать шведского мебельщика в аэропорту.

Самолет со шведом, по всей видимости, уже катился по бетону полосы, а Наталья Александровна все стояла на обочине.

Швед отстегивал ремни и, наверное, сейчас хлопал экипажу. Дурацкая привычка, да, — она так всегда думала. Но непонятно, замечены ли в ней шведы.

И, вспомнив все это, Наталья Александровна протянула руку.

Сразу же, прямо из городского тумана, возникла помятая машина.

Она знала, что вот скажи сейчас про аэропорт, так счет пойдет на такие величины, по сравнению с которыми внешний долг страны — пустяк. Тут все ехали в аэропорт, и выбирать не приходилось.

Наталья Александровна сразу назвала сумму и подумала: «Сейчас он спросит: “А дорогу покажешь?”»

Но человек с мятым лицом ничего не спросил. Он был необъяснимо ускользающей, но, очевидно, юго-восточной нации.

Всю дорогу, она пыталась припомнить, как их зовут в народе. Психоаналитический друг, даже лежа с ней в постели, непрерывно что-то рассказывал. Он служил в армии на востоке, а вернее, на юго-востоке, и все время рассказывал анекдоты про местный народ. Как же он их называл? Как называл он этих высушенных солнцем людей? Абрек? Темрюк? Тенгиз? Темляк? Тебриз? Точно — урюк. Урюками их зовут.

Водитель слушал радио, которое хрипело и улюлюкало. Какой-то радиожитель говорил о гибели мира из-за того, что в Латинской Америке волчица родила котят... Или ослица... Нет, кто-то родился от мула, и это знак беды. Без разницы, эти мулы с ослицами давно мешались в голове Натальи Александровны.

Водитель морщился, но кивал невидимому диктору.

— Ах, как так можно? Страна запродана Антихристу. Отдана Русь Сатане, — молвил вдруг он обреченно. А потом ударил ладонью по пластиковому плетению руля.

Затем, дернувшись, посмотрел в ее сторону:

— Не еврейской национальности будете?

В ответ на ее протяжный стон юго-восточный человек понимающе кивнул:

— Вот и я тоже не еврейской. А вот прежний Спаситель был еврей. Евреи всегда были пассионарны, а теперь... Евреи потеряли, русские потеряли... Преж­ний век кончился, а в новом веке пассионарности у них нет. Вы знаете, что такое «криптуха»? Или нет, вы в Третьяковской галерее были?

Наталья Александровна не ответила, но ответа и не требовалось.

— Ну, естественно, были. Помните «Троицу» Рублева? Ну, естественно, пом­ните. А знаете ли вы об ее смысле? Вряд ли. Ведь эта икона несет нам особую информацию, знание о тайне. Между ангелами стоит чаша Святого Грааля. На Руси она иногда еще называется Неупиваемая Чаша. Рублев указывал нам на значение этой чаши, и недаром жертвенная чаша у него снабжена изображением животного. Иногда кажется, что это телец, но на самом деле это осел. Самое трудолюбивое животное, верьте мне, я служил на юго-востоке, в песках и пустынях служил я, защищая правду, сам того еще не зная, что мне предначертано, и видел красоту этих ослов, которая, не будучи направлена на блуд, а направлена на движение, спасет мир.

Наталье Александровне захотелось сказать, что... Но она одернула себя. Она вспомнила старый анекдот о сумасшедшем, что утверждал, будто его облучают инопланетяне. Когда его забрали в надлежащее место, то стали обходить соседей, и оказалось, что в комнате сверху двенадцать микроволновок с открытыми дверцами смотрят вниз. Так соседи с другого этажа боролись с пришельцем.

— Руководствуясь подсказкой Рублева, можно найти многое, — продолжал меж тем таксист. — В детстве я не понимал, зачем мама меня туда так часто водит. «Видишь, Малыш (она звала меня просто Малыш), — говорила она мне, — смотри и запоминай. Нашему бы папе такую Неупиваемую Чашу.

Я тогда не понимал ничего, но спустя тридцать лет понял. Женское начало ее пирамиды уже было сориентировано правильным образом. Она все предчувствовала и знала — кто я. Поэтому теперь я каждый день перед закрытием приходил в Третьяковскую галерею и глядел на ангелов. Потом я понял, что подсказка заключена в дереве и доме на заднем плане — тогда я нашел это здание с балкончиком. Об этом доме знали немногие посвященные, Булгаков, к примеру, поместил туда свою героиню. Но не о том я, не о том. Там на стене была подсказка — шары. Шары ведь, — это все равно что яйца, а яйца все равно что ядра. Главные ядра страны — это ядра у Царь-пушки. Знаете, почему из нее не стреляли? Потому что не ядра лежат рядом с ней, а хранилище знания. Иначе говоря, дьяк Крякутный называл их «криптуха». Впрочем, криптухами являются не все ядра, а только одно из нижних. Знали бы вы, каких усилий мне стоило поменять их местами! Зато теперь я знаю все — опасность миру приходила из-под земли, по воде, а крайний час связан с опасностью, идущей с неба. Зло не приплывет, а прилетит, но самое сложное — распознать его. Должен прийти Антихрист, но должен прийти и Спаситель, как сказано было: аще Антихрист летех, Спаситель же встанет на пути яго.

— Что?

— Я говорю о том, что вы должны мне помочь. Представьте — случайное знакомство, что изменит вашу судьбу и спасет мир. Прислушайтесь к сердцу, зорко лишь сердце, помогите мне узнать врага.

В голосе его едва слышно скрежетнуло, словно встали на место шестеренки.

Затем водитель рассказал, что знает под Владимиром одну церковь, где на закате солнечный луч указывает направление, откуда идет угроза сущему. Оттуда и прилетит Антихрист.

— Что, и мировой заговор есть? — спросила она.

— Ну, есть. Конечно, есть. Но мы в силах его остановить. Вы в курсе, что у Христа были дети?

— Да, я тоже смотрела этот фильм, — мрачно ответила Наталья Александровна.

Однако юго-восточный человек пропустил это мимо ушей.

— Я вызван из небытия, чтобы встать на пути Антихриста. Итак, поможете мне распознать его?

Наталья Александровна только подернула плечиком. Здрасьте, приехали.

Но в этот момент они действительно приехали.

Она встретила шведа

Оказалось, что заморский гость ждал совсем недолго — его задержала очередь на паспортном контроле и скандал таможенников с каким-то китайцем, что провозил сотню фальшивых телефонов.

В общем, швед оказался толстым и добродушным специалистом по деревянным технологиям, начальником производства деревянных человечков для нужд одной мебельной компании.

— Карлсон, — представился швед. — Впрочем, в нашей доброй Швеции иметь фамилию «Карлсон» — все равно как не иметь никакой.

И он зачем-то сразу начал ей рассказывать про шведскую методику обработки шведских перекладин в шведских стенках.

Она достала телефон, чтобы уточнить, где ожидает их сменная машина, но с омерзением увидела, что аккумулятор разряжен. А, к ужасу Натальи Александровны, вывалившись из карусели медленно двигающихся автомобилей, рядом с ней опять притормозил все тот же высушенный чужим солнцем человек.

Радио опять хрипело и улюлюкало, и известный ведущий по-прежнему предрекал мор и глад.

— Вижу, вы успели. Садитесь, я же говорю: потом сочтемся.

К удивлению Натальи Александровны, швед развеселился и полез в машину.

Они ехали сквозь туман, и швед рассказывал про поточную линию и выгоду социалистического уклада. Шведская модель мешалась со шведской стенкой. Радио опять говорило про ослов и козлов.

Водитель, меж тем, бормотал что-то про летящего Антихриста.

Швед иногда прислушивался к нему и одобрительно кивал, будто понимал так же много в опасностях для сущего.

Вдруг он постучал водителя по плечу. Толстый швед скорчил ему рожу и завертел руками, намекая, что до города он может и недотерпеть.

Человек с сушеным и мятым лицом сразу все понял и притормозил в тумане. Где-то совсем рядом, невидимые, шли потоком автомобили. Видимыми они становились на секунду-другую, проносясь мимо.

Швед вышел и, обходя машину, поманил водителя, тыча куда-то пониже капота.

«Показывает на вмятину, что ли?» — подумала Наталья Александровна.

Но только надоедливый мистик вылез из машины, швед быстро ударил его ребром ладони в горло. Потом он, вынув из кармана шнурок, задушил обмякшего шофера.

Наталья Александровна смотрела на все это, не в силах шелохнуться.

Швед мастеровито доделал свое дело и поволок труп обратно в машину, но уже не в салон, а в багажник.

Хлопнула дверца, и специалист по деревянным человечкам уселся за руль.

— Живучий, зараза. С ослами этими и то проще было, — сказал он по-русски. О мертвеце, впрочем, он вспомнил с некоторым оттенком уважения:

— Нет, но живучий, а? Хорошо, туман — никто не видел этого Спасителя. Спаситель хренов.

Швед ловко обогнал какой-то джип (Наталья Александровна успела увидеть белые от ужаса лица пассажиров, — и снова все пропало в тумане) и, не отрывая взгляда от дороги, приказал:

— Ты, милая, выйдешь у метро. Сама понимаешь, ты мне сейчас не нужна, в офис завтра не ходи, а обратно в аэропорт меня уж без тебя отвезут. Живи смирно и честно, замуж за своего болтуна выходи. Лет пять с ним проживешь, а больше тебе и не надо.

— Что, и мировой заговор есть? — спросила она, тупо глядя перед собой.

— Ну, есть. А толку-то? — ответил швед. — Все приходится делать самому.

Сны

Карлсона на самом деле звали как-то иначе. Он родился не в Швеции, а где-то на юге, где течет Дунай.

И звали его тогда не Карлсон. Впрочем, никто, даже он сам, не помнил, как его звали.

Три года он двигался на север с разными обозами, пока не осел в Швеции. Сначала он ехал туда с евреями, а известно, что нет существительного мужского рода, чтобы оно не было бы еврейской фамилией. По ночам Карлсон воровал фамилии у своих спутников и примерял их на себя, чтобы утром вернуть все на свои места.

А потом он ехал вместе с украинским обозом и мерил по ночам украинские фамилии — ведь известно, что нет существительного женского рода, что не могло бы быть украинской фамилией. Потом он воровал фамилии у венгров и поляков, а кончилось все тем, что свою последнюю фамилию он выиграл в карты у одного моряка в Штеттине. Эта фамилия ему понравилась, и он решил ее оставить. Так Карлсон стал Карлсоном.

В тот год русский генерал Апраксин пришел воевать шведов. Генерал Апраксин привел свои войска по льду и поставил их напротив шведского берега. Канониры генерала зарядили пушки ледяными ядрами и дали залп по Стокгольму. От этого залпа со всего Вазастана сорвало крыши, и два дня черепица кружилась в воздухе вместе с ледяными осколками ядер.

В этот час Карлсон, только что ставший шведом и капитаном Королевского полка, велел свести к побережью все ветряные мельницы. Их притащили на тросах, подложив под своды деревянных башен вместо колес огромные бревна. Солдаты, повинуясь указаниям Карлсона, раскрутили мельницы, и их крылья погнали снег на армию генерала Апраксина. Буран продолжался полтора месяца — до наступления весны. То есть до того времени, пока скудное шведское солнце не взломало лед, и солдаты Апраксина не поплыли на льдинах обратно в Санкт-Петербург.

После этого Карлсона прозвали «Плюти-плют», что значит — «Поднимающий ветер».

Затем Карлсон открыл небольшую винокурню, где делали абсолютно восхитительную смородиновую водку, женился на дородной шведке фон Бок и зажил с ней обыкновенной шведской семьей. Лишь раз в месяц, когда Луна в небе похожа на головку боснийского сыра, ему снилась его родина. Но родина имела странный вид: по улицам ездили невиданные экипажи, и наряды дам были совершенно неприличны.

Однажды он специально обратился к известному алхимику Сведенборгу, что сидел в башне и пугал жителей Стокгольма голубоватым колдовским светом из своего окна.

Алхимик вынул изо рта жабу, которую держал там для прохлады, и сказал:

— Видишь ли, Карлсон, сны бывают своевременные и несвоевременные. Своевременные сны снятся людям, которые погружены в настоящее, и оттого они видят во сне своих родных и друзей, врагов и свое начальство.

Несвоевременные сны снятся заблудившимся людям, и они видят ночью не настоящее, а прошлое или будущее. Скажи мне, понял ли ты, на каком языке говорили в твоих снах люди?

Карлсон отвечал, что он не понимал, что это за язык, но понимал смысл самой речи.

В конце концов Карлсон обещал рассказать алхимику Сведенборгу все, что увидит потом.

После этого Карлсон вернулся домой, выпил полбутылки своей водки и уронил голову на стол.

Тогда ему снова приснился город на берегу Дуная, красивый, как сон. Он бродил по его улицам, пока вдруг не заглянул в окно, в котором увидел комнату, похожую на внутренность шахматной доски.

За столом спал гимназист, положив голову на книги.

Под столом была спрятана бутылка сливовицы.

— Эй, малыш, не рано ли тебе так напиваться, да еще над грамматикой Кружилича? — с недоумением сказал Карлсон, прочитав название книги.

Ученик гимназии имени святого Михаила в этот час спал и видел необъяснимо прекрасный сон, в котором он шел по чужому городу, который был засыпан до крыш искрящимся, как алмазная пыль, снегом.

Чтобы согреться в этом мерзлом сне, он зашел в чей-то дом. Там он увидел невысокого толстого человека, что спал, обняв стол, и чмокал губами. Было видно, что он с кем-то говорит внутри своего сна.

Гимназист принюхался и услышал запах смородины из стакана — тут, во сне, он был терпкий и резкий, но все же несколько сонный.

Он вошел в зеркало, как в дунайскую воду, и потряс спящего за плечо:

— Эй, отец, куда я попал? Или ты уже так напился, что тебя самого нет дома?

Но хозяин только замычал в ответ.

Тогда гимназист выпил смородиновой водки из чужой бутылки, засунул ее в карман и, оглянулся.

На стене висело огромное зеркало, в которым отражался не чужой снег, а родной город над знакомой рекой. Гимназист переступил раму, в которую было заправлено зеркало, будто рубаха в штаны, и сон быстро понес его в то место, где Сава будет вечно впадать в Дунай, а Миляцка — в Босну.

Но Карлсон в этот момент проснулся, а проснувшись, перегнулся через раму и успел цапнуть свою бутылку, торчавшую из чужого кармана.

Однако он не удержал равновесия и выкатился из сна с початой бутылкой в руке. Так солнечный зайчик выкатывается из зеркала, когда распахивают промытые на Пасху окна.

Карлсон понес эту бутылку алхимику Сведенборгу, но не утерпел и выпил содержимое по дороге. Алхимик, впрочем, не обратил на это ровно никакого внимания — он смотрел бутылку на свет, искал следы рук гостя, нюхал горлышко и, наконец, сказал, что дело швах. Карлсон встретился во сне с самим собой.

— А может, это мой не рожденный еще внук? — спросил Карлсон.

— Может быть, но ты ведь знаешь, что наши дети — это мы сами. Они — наше отражение в зеркале, и оттого нам запрещено жениться на них, ибо нельзя жениться на самом себе. А мы всегда хотим, чтобы наши дети жили лучше нас, но они всегда живут хуже нас, пока у них не появятся свои дети, о которых можно сказать то же самое. Однако тут все еще хуже — жизнь твоего малыша будет горька, как скисшее вино, и будет она недолга.

Карлсон опечалился.

— Да тебе-то что, Плюти-плют? — сказал алхимик Сведенборг. — Все равно вы живете в разное время — как бабочки и гусеницы. Когда есть гусеница, то нет еще бабочки, а когда появляется из кокона бабочка, то гусеницы, ее породившей, и след простыл. Ведь ты помнишь, что нынешнее твое имя переводится как «сын мужчины», а это значит просто «человек». Дело твоего ангела пророчествовать, а не творить; возвещать, а не участвовать.

Карлсон пришел домой и, выпив смородинной водки больше обычного, снова провалился в сон.

На этот раз он быстро добрался до знакомого окна и перелез в комнату через подоконник.

Гимназист спал, а перед ним лежало прощальное письмо.

Карлсон прочитал его до конца и зацепился за подпись, как цепляется за сухую ветку куста колючий шар перекати-поля. Фамилия была проста, потому что она была мужского рода — а сербы украли у евреев умение превращать существительные в фамилии. Теперь Карлсон вспомнил и свою фамилию, давным-давно утерянную в дороге. Фамилия эта была твердая, как сталь, и короткая, как выстрел.

Он осторожно, чтобы не разбудить, погладил своего нерожденного внука по жестким волосам и вынул из ящика письменного стола пистолет.

Пистолет не был похож на те, с которыми имел дело Карлсон. Он был некрасив и черен как ночь, на нем не было ни резьбы, ни инкрустации, а ствол вышел короток и безобразен. Впрочем, пули, как обнаружил Карлсон, странным образом были уже внутри. Карлсон, впрочем, не сомневался, что справится с этим чудным оружием и сделает все согласно письму гимназиста.

В доме было тихо и сумрачно.

Только ангел Джабриил, родной брат его святого патрона, смотрел на него с неба печально, потому что в этих местах все ангелы перепутались. Когда христианские святые напивались терпким виноградным вином, за людьми присматривали еврейские боги, но и они уходили, когда начиналась суббота, а вот мусульманские ангелы всегда были внимательны и трезвы.

Карлсон сперва оставил перед спящим мальчиком бутылку своей водки, но потом все же забрал с собой.

«У внука только начинается жизнь, и ни к чему ему столько пить», — подумал Карлсон, ощущая круглое тело бутылки под мышкой.

Он неслышно притворил дверь и вышел в город, который уже бурлил, встречая приехавшего эрцгерцога.

Буря

В десятый день месяца муссонов командующий Государственной гвардией Юлиус Калибан шел по галерее дворца. Форменный плащ развевался от быстрой ходьбы, и командующий Госгвардией был похож на римского легионера. Аудиенция была ежедневным ритуалом, и начальник знал, что все, что он скажет скороговоркой, не так важно.

Главный член дуумвирата давно обо всем знает или не хочет ничего знать, но так повелось с тех времен, когда инсургенты высадились в заливе Трех поросят, и судьба революции висела на волоске. Тогда он по нескольку раз в день перемещался вдоль этих арок, еще помнивших шаги прежнего правительства, одышливое дыхание толстяков и их отрыжку.

На острове было два вождя — Малыш Тибул и Великий Просперо, которого уже десять лет никто не видел. Малыш Тибул был лицом революции, а Прос­перо — ее сутью. Поэтому Великий Просперо удалился в научный институт в горах, где крепил оборону Острова. А Малыш Тибул отвечал за веселье и развлечения, что было свойственно артисту.

Он принимал парад в седьмой день месяца пассатов, и перед балконом дворца тянулась бесконечная толпа освобожденного народа. Малыш Тибул махал ему с балкона с некоторым трудом. Руки уже плохо повиновались ему. Он безобразно растолстел, и пальцы у него были похожи на сосиски. «Нет, — подумал Юлиус Калибан, не снижая скорости. — Скорее, на сардельки».

В это время вождь уже проснулся. Он несколько минут лежал, глядя в потолок, будто осознавая окружающий мир. Никто не смел его будить, он даже думал переменить это правило — ведь если ему под утро станет плохо, то никто не поможет, так он и останется жирной тушей в кровати. Ну, может, свалится на пол.

Он спустил ноги вниз. Ступни не доставали до пола, и он долго рассматривал их как что-то чужое, болтающееся внизу. Как безобразно он растолстел, ноги теперь похожи на сосиски, даже нет, на сардельки. Щиколотки вообще были не видны. А ведь когда-то он ходил по канату. Вождь вспомнил тот день, когда шел по тонкому проводу между домами, и госгвардейцы стреляли в него с мостовой. Теперь они охраняют покой вождя, и их форма ничуть не изменилась — все те же перья на парадных треуголках и те же кители для повседневного ношения. Буря революции оказалась бессильна против этой эстетики.

Малыш Тибул давно понял, что главное в армии — это мундир. И мундиры Госгвардии оставались все той же фантазией на тему Империи. Это он видел в американском фильме, где взрывы грохочут в пустоте и распускаются, будто хризантемы. Очень важно, чтобы у кителя был воротник стоечкой. Империи, где гвардия носит отложной воротник, не выживают.

Вождь одевался сам, но камердинер ждал за дверью, всегда готовый прийти на помощь, но пока вождь мог сам натянуть мундир на жирное тело. Сейчас ему расскажут про дирижабль.

— Дорогой друг Тибул, — произнес Юлиус Калибан. «Дорогой друг» было официальное обращение к любому члену партии, вплоть до дуумвиров, принятое в первый год революции.

— Дорогой друг Тибул, — докладываю вам, что в связи со сложными метеоусловиями, мы закрыли границы. Станции слежения обнаружили дирижабль рядом с островом. Он пересек черту нашей ответственности, а потом пропал с радаров. Предположительно, разбился в горах.

— Экипаж? — нетерпеливо перебил вождь.

— Экипаж ищут, дорогой друг Тибул, — поклонился Юлиус Калибан. — Мы перекрыли все тропы в горах.

Все это было очень неприятно, потому что такие новости вызывают брожение в умах.

— В медиа не упоминать, завтра доложить о поимке, — Малыш Тибул знал, насколько медиа важны, потому что медиа не мессидж, а ржака. Медиа должны быть ржакой, потому что ржака сильнее любого послания. Он десять лет заведовал ржакой на Острове, то и дело вспоминая Трех толстяков, один из которых владел всем хлебом, другой — углем, а третий — сталью. «Типичная сырьевая экономика, — думал Малыш Тибул. — Прошло это время. Теперь только ржака. Ржака ломит сталь и уголь. Она давит даже хлеб, но, конечно, если правильно реализована. Я занимаюсь мечтами и снами, а Просперо — всего лишь оружейник, хотя и с навыками массового поражения... Но отчего же я так толстею?»

Великий кудесник Ариэль Карлсон специально прилетал к нему из лаборатории в горах, чтобы делать липосакцию, но ничего не помогало.

Малыш вдруг вспомнил, как они убивали толстяков. Двух поймали в порту, когда они готовились покинуть Остров на яхте, а третьего схватили в аэропорту. Впрочем, не схватили, а просто сбили самолет со всеми пассажирами, уже считавшими свое бегство успешным.

Малыш Тибул убил толстяка, заведовавшего хлебом, сам. Он был так толст, что пули вязли в его жире. Тогда Малыш Тибул перерезал ему горло, что тоже, в общем, было нелегко. Его удивило, что толстяк перед смертью не молил о пощаде, а коснулся руки Малыша.

— Какой худенький, — прошептал толстяк. — Ну, ничего, поправишься.

И нож, наконец, пробил его горло. После этого бывший правитель только хрипел и булькал.

Малыш Тибул действительно поправился, говоря попросту — растолстел. Жизнь его продолжалась только благодаря доктору Ариэлю Карлсону.

Это был настоящий маг, он мог превратить белого в негра и наоборот. Ему были подвластны стихии, недаром его звали Ариэль. Доктор Карлсон. Впрочем, имен у него хватило бы на несколько человек. Карлсон был еще Гаспар, Мельхиор, Балтазар, ну и Ариэль, конечно. Когда-то он спас Малыша от госгвардейцев, превратив его в карлика. Рост Малыш себе вернул, но после победы революции у Карлсона начались неприятности, он даже сидел в тюрьме.

Как-то Просперо позвонил ему из своей лаборатории в горах.

— А вот Ариэль, Ариэль Карлсон, тот, что тебя прятал… Он — мастер? Скажи, мастер?

Малыш замялся.

— Он сумасшедший.

— Но — мастер?

— Пожалуй, мастер.

И Просперо отключился.

Нет, не стоило тогда оставлять это дело на самотек. Сумасшедший Карлсон был полезен, и если им заинтересовался Просперо, то не стоило отпускать его. А теперь Карлсон работал на оружейника. Собственно, он и сам был великим оружейником. Просперо поставил дело на широкую ногу: оружие было тем, в чем он хорошо разбирался. Атомный проект, биологический проект, генетиче­ская зараза, геофизическая бомба. Просперо наводил на ученых страх своим пенсне, но только они и видели второго вождя. На публике он не показывался.

Освобожденный народ и весь мир знали только Малыша Тибула, потому что он был лицом, а Просперо, как уже было сказано, — сутью. После предательской вылазки в заливе Трех поросят внешние враги их уже не тревожили, что не помешало Дуумвирату уничтожить антипартийную группу. Группа, разумеется, была связана с заграничными кругами. У негодяев нашли письма эмигрантов, даже от самого Тридвадваса, которого десять лет прочили в правительство реставрации.

Суок казнили вместе с мужем, бывшим наследником.

Его повесили первым, и Суок, по недосмотру палача, вырвалась и обнимала ноги толстяка, уже висевшего в петле. Наследник всегда имел склонность к лишнему весу. Но в тот момент Малыш Тибул больше поразился тому, как подурнела Суок. Она была похожа на жабу, и отчаяние толстой женщины, мечущейся по помосту, неприятно удивило Малыша. Суок быстро поймали, и она вскоре присоединилась к своему мужу.

А ведь он когда-то был с ней — в ту ночь, когда буря революции смела Трех толстяков. Тогда все были пьяны свободой, и он столкнулся с Суок, бродившей по дворцу в поисках Наследника. Они обнялись, и как-то так само собой получилось, что они упали в кровать под балдахином. Они сочетались в немыслимых позах, как только могут сочетаться гимнасты. Они были гибки и затейливы, Суок будто неслась по канату над площадью, зажав в зубах спасительное крепление, они прыгали на батуте и раскачивались на трапеции. Она орала во весь голос, а он не отставал от нее, крича: «Великая буря! Слава революции!» Потом они оделись, обнялись, и Суок снова отправилась на поиски Наследника. С тех пор это не повторилось, разве один случай на третью годовщину освобождения, но у обоих уже была проблема с лишним весом.

С Наследником Суок жила не очень счастливо и, кажется, экспериментировала на стороне. Она стала Министром кинематографа и цирков, и только потом потеряла политическое чутье. Весь Остров говорил о заговоре, в который входили циркачи и спортсмены. Доказательства были так убедительны, что Малыш со временем и сам поверил в свое изобретение.

В школьных учебниках о казни упоминалось вскользь, как о конце деятельности антипартийной группы, готовившей мятеж и убийство обоих членов Дуумвирата. Революции всегда нужен заговор в интересах внешних сил, он, как цемент, скрепляет народную веру.

Теперь власть была прочна, а вот сейчас в ней образовались невидимые трещины. Именно поэтому Малыша так тревожила судьба неизвестного дирижабля. Он знал, что именно такие события могут оказаться той соломинкой, что подламывает ноги государственному верблюду. Тем более что и в столице было подозрительно спокойно, как в кастрюле, которая сама не знает, закипеть или нет.

«Это не ржака, — подумал Малыш. — Это серьезно».

Прошло несколько дней. Телевизор был по-прежнему полон музыкой и танцами. Но тревога Малыша нарастала. Подходил срок очередной липосакции, но оказалось, что Карлсон занят новым проектом и не может приехать. «Что ж, — решил Малыш, — если гора не идет к вождю, то вождь сам летит в горы». Он приказал готовить вертолет, несмотря на тревожный метеопрогноз.

Ожидалась буря, а бури на Острове всегда были очень разрушительны. Летчики требовали выждать несколько дней, но Малыш отчего-то вспомнил площадь и толстый провод, по которому он пробирался мелкими шагами. Пропасть не преодолевается в два прыжка.

Во время короткой паузы между ударами стихии Малыш Тибул прилетел к Просперо.

Первым, кого он увидел на вертолетной площадке в горах, был Юлиус Калибан, и впервые за много лет ужаснулся тому, насколько он безобразен.

В животе заныло, и Малыш даже рыгнул. Кажется, все. Если Юлиус здесь, то дело кончено. Десять лет он предполагал, что Дуумвират может рассыпаться, и с ним что-то может случиться. Он всегда чувствовал, что будет жертвой. Сначала был Союз Девяти, потом — Три толстяка. Теперь правит Дуумвират, но остаться должен только один, это очевидно. А Юлиус Калибан, Малыш знал это, всегда имел чутье на слабое звено в государственной цепочке. Революция всегда пожирает своих детей, и Малышу просто подарили десять лет, пока он окончательно не превратится из гибкого юноши в жирную тушу.

Просперо еле помещался на своем кресле. Его тело обтекало сиденье и свешивалось вниз.

— До чего мы дожили, дорогой друг, — произнес Малыш. — Боссе, до чего дожили мы.

Он назвал своего товарища так, как он называл его во время дружеских попоек. Тогда они бессчетно пили вино, специально привезенное с Кавказа. Просперо назвали «Боссе» старые товарищи, которые его помнили еще по тем временам, когда он был нелегальным оружейником и делал штурмовые винтовки на подпольной фабрике.

— Ты слышал про дирижабль? — спросил Малыш Тибул.

Просперо отвечал, что у него все под контролем, но по той паузе, которая случилась перед словом «контроль», Малыш понял, что не все.

Просперо с трудом встал, и они, тяжело дыша, отправились на прогулку. У Просперо тут был собственный зоопарк. По огромной клетке ходила пантера, тяжело вздыхал медведь, ухали неизвестные птицы.

О дирижабле они уже не говорили, речь была отрывиста, как у двух толстяков, которые экономят силы. Малыш понял, что толстый Боссе, брат по борьбе, хочет с ним попрощаться, прежде чем отдать необходимые указания.

Он понимал, что его сейчас будут убивать. Нужно было подготовиться, чтобы это было достаточно красиво. Не так, как это случилось с Суок, во всяком случае. Малыш решил, что, когда наступит последняя минута, нужно успеть сказать тому госгвардейцу, что поднимет оружие, несколько слов. Наверняка это будет такой же худенький, что сейчас идет за ними. А то и вовсе он. Нужно ободрить его, ведь в будущем наверняка он потолстеет.

Чуть подотстав, за ними двигался командующий Государственной гвардией.

Вожди сделали круг по зоопарку и подошли к веранде, где уже был накрыт стол.

Худенький госгвардеец откупорил бутылку с ромом и разлил его по стаканам. Время длилось, текло, как эта густая коричневая жидкость, и Малыш Тибул поймал себя на том, что он торопит события.

— Время жить, и время умирать, — сказал Просперо.

Малыш согласился, и они выпили. Ужин был похож на поминки, то есть немного скорбен.

— С экономикой у нас неважно, — Просперо жевал задумчиво и вдумчиво, сразу было видно, что он не торопится. — Но с экономикой у всех сейчас трудно.

Худенький мальчик в кителе с воротничком-стоечкой двигался бесшумно, безукоризненно и аккуратно меняя блюда. За креслом Просперо стоял командующий Госгвардией Юлиус Калибан и излучал абсолютное безразличие. Нет, нельзя было отпускать Карлсона, теперь ему не спастись. Наверняка Ариэль придумал бы какую-то машину с пропеллером, а теперь не он, Малыш, а Просперо перекрасится в негра и сбежит на ней.

— Да, у всех теперь с экономикой плохо. Пандемия, — выдохнул Малыш Тибул.

— Но кто-то должен ответить за то, что у нас не все так хорошо, как должно быть.

— Можно что-нибудь придумать.

— Я уже придумал, — ответил Просперо.

В этот момент Юлиус Калибан достал пистолет с длинным стволом и, брезгливо улыбаясь, прострелил голову Просперо. Дуумвир откинулся в кресле. Изо рта у него торчала куриная ножка.

— Что дальше? — спросил Малыш.

— Дорогой друг Тибул, у нас настоящая буря, — ответил Калибан. — В столице народ вышел на улицы. Сами понимаете, народу нужна жертва, и это вы. Этого-то (Калибан потыкал стволом в живот дорогого друга Просперо) уже давно забыли, он давно в тени. Остаться должен только один. К тому же наш дорогой друг Просперо был готов к побегу, для него даже изобрели специальную летающую машину. Не поверите, он собирался превратиться в негра.

— А вы, Калибан?

— Зачем мне бежать, дорогой друг? Государственная гвардия вечна. Вы ведь знаете, у нас даже мундир не меняется. А вам нужно подготовить речь.

Малыш Тибул засунул в рот кусок копченого мяса и задумался. Речь. Верно, речь. Говорить много не придется, если много болтать, выйдет какая-то ржака. Да он все уже придумал. Надо успеть сказать, что все они поправятся.