|
Об авторе | Владимир Иванович Козлов (13.06.1980, Брянская область) — поэт, литературовед, критик, медиаменеджер. Доктор филологических наук, автор книги «Русская элегия неканонического периода» (М., 2013). Три поэтические книги. Возглавляет Аналитический центр «Эксперт ЮГ», в 2014 году создал журнал Prosodia. Лауреат премии фонда А. Вознесенского «Парабола» (2017). Живет в Ростове-на-Дону. Предыдущая публикация в «Знамени» — № 10, 2020.
Владимир Козлов
Где мои, небо, запахи?
Воспоминание без запаха
Кажется поначалу: прежде, чем всё отнять, отнимают запах.
А в цветущую воду, как в смерть,
даже солнечный свет не проходит,
мы, однако, стремимся шипящую медь
тел окунуть, охладеть
чтобы в природе.
Сочетание безмятежности с головной
болью — где мои, небо, запахи?
Всё уже бойница для обозрения поля боя.
А будь это сад, что бы делали мы с тобой
в садике?
Постепенно доходит: запахи-то были вовсе и не мои.
В дынях на поле не сок, а пот.
Взошёл человек на ущербе.
Сваи причала обмакивают терракот
в изумруд, загустевающий под
выцветшей щепкой.
Куча мусора в подвернувшемся рае.
Душа слеповата и тренирована страхами.
Под-над дорогой, за самым её за краем
тёмные дети совсем охренели — играют
с собаками.
Некоторые простые вещи вообще не приходят в голову, пока не отберут что-нибудь дорогое.
Страстью в августе не удивишь,
муха увидит и тут же укусит.
Гад речных ходу внемли и виждь.
Свой фейерверк маскируй в камыш
или за кустик.
Сочетание упоения и туповатого хмеля.
В быстрой лодке слетает сажа с лица.
Ничего такого мы вроде не сделали, но еле-еле
радость доходит, будто незваная, где-то в огромном теле
присаживается.
Не погружается в тьму поплавок,
держится молодцом без поклёвки,
силится прочитать меняющие искосок,
иногда выпадающие с того берега на песок
ивы да ёлки.
И когда таки что-то прочтёшь, сразу хочется извиниться.
Презрение к бессобытийности и красота пейзажа.
Серые доски выгорели до жемчужного.
Первый закат был пурпурным, второй был кроваво-ражим,
третий оранжевым. Так постепенно и зажил —
будто уже всё отчуждено.
Лапы сосен с совами на концах.
Чёрный пёс глядит голубыми огнями.
Цвета столько, что больно в глазах.
Травяная вода болтается в мятных песках.
Я буду ждать тебя, обонянье.
Бутыль вина
Чернослив, земля, тонины —
идеальный вкус.
Редко, чтоб в подвале винном
выбор был твоим.
Если пьёшь, то часто то, что
можно и не пить,
а теперь подобран точно
виноградный дым.
А напротив есть товарищ,
повод есть, задор,
но бутыль вина — одна лишь,
этого вина.
Помолчим, послушав запах,
послевкусие
как в страдании лоза под
небом не видна.
Как пила она из камня
как ждала когда
солнце взглянет и пока не
чувствует оков
и когда так много сзади
муки хлынет вдруг
о таком бы мог сказать я:
это моя кровь.
Что бутыль — по три бокала
вот и всё что нам
если вдуматься немало
если не жалеть.
Первый хмель как упоенье
не вернуть его
литургическое пенье
память может петь.
Бегущий человек
От одной до другой зари
через грёзы и мыльные пузыри,
ужас, восторг и пшик
кто-то бежит внутри,
постоянно бежит.
Человек обретает покой
не эдакой, так такой
выходкой, и лежит
потом женщина ли, мужик,
и что-то внутри бежит.
Что его гонит прочь?
спать полагается, когда ночь —
куда ты бежишь, отдохни —
мы ничего никому не должны,
можно не мочь.
Срочно, внимание всем постам.
Счастье может быть только здесь.
Счастье может быть только там.
Но он не может быть здесь —
он уже там.
Ночной другой
На теневой стороне тебя
зрачок поглощает луч,
луч за лучом, и репья
не выдрать уже, не мучь,
но не мучить нельзя.
На теневой стороне тебя
пары ядовитых блат
чести вконец истребят
однажды скупую власть,
яд зубоскальства длят.
На теневой стороне себя
существо себя отрицал,
видел в себе раба
иллюзионных начал,
к ним сторона груба.
На теневой стороне себя
я позволил другому то,
что другим позволять нельзя,
оказался, конечно, жесток
он сильнее, чем я.
На теневой стороне такой
существует в ночи другой
что невозможен покой
невозможно даже собой
быть, пока смотрит другой.
На теневой стороне ногтём,
когтём подцепил враг
и наведывается потом,
и выглядит то как брат,
то как возлюбленный он.
На теневой стороне, стороне,
стороне, стороне тень,
в темноте на войне, на войне,
пусть наступит другой день
и пойдёт из меня вовне.
И в столбе его света пусть
ослепительный силуэт,
чуть учащается пульс,
с кем-то наш общий свет,
я увижу, когда проснусь.
Красная Поляна
Уже бледнеет день, скрываясь за горою…
В. Жуковский. «Сельское кладбище»
Последний поезд быстро входит в гору,
в которую заранее вошла бетонная опора.
Здесь человек природе запретил убийство
и кошку мёртвую с лужка убрал.
Сколь ни была б красна поляна, красота
была нам недоступна без моста,
без крашеной скамьи среди пейзажа —
здесь ты бы мог заклятого врага —
его в боку не раз ты ощущал рога —
в лицо разглядывать, разговориться даже,
понять его.
Вот сгусток облака висит перед балконом,
за ним деревья поднимаются по склону
на высоту, где чувствуют удушье
повылезавшие из отпускных подушек.
А лес ушёл наверх, вцепился, озверел,
нашёптывает сель, обвал, отстрел —
там нагнетаются кошмарные идеи,
мол, нестерпимы исключенья для людей, и
опять ползут потерянные дети
уничтожать покой, взрываться на вокзалах,
поскольку так сама природа им сказала,
обосновав, что более не светит
им ничего.
И в приступе река сшибает валуны;
пускай медведь испуган рубкой леса,
он и в берлоге наши вывернет умы —
запросит жертв на сцене поэтесса,
и будет сам букет, что ей преподнесут,
намного человечней зверя,
который с места совершает суд,
и метит слабого, и только в то и верит,
что не спасут.
Хребет, как смоль, стоит спиной к закату.
Туманный сумрак напоён настоем трав.
Шумящие стада тут чудились когда-то.
Но только больно крут соседей наших нрав.
Их больше нет почти, но отпечатки лап
ты в номере найдёшь на зеркалах.
Вот «Ласточка» пустой уходит прочь.
Осталось спрятаться на эту ночь.
Не спрячешься — красива и страшна,
природа эта в кровь твою вошла,
твоею напитавшись кровью.
Ростов-на-Дону
| 
