ДНЕВНИКИ

Окончание. Начало в № 9, 2021

Владимир Лемпорт, Вадим Сидур, Николай Силис

«Что бы мы ни писали, мы рисуем свой портрет»

отрывки из общего дневника

13 мая 1961 г. (Николай Силис)

<…> Прервался, чтобы посмотреть фильм Сашки Рабиновича «Друг мой, Колька!..»¹⁵⁸ . В кинотеатре «Прогресс» был торжественный просмотр, устроенный для детей. С речами, фанфарами и цветами. Сашка сидел на сцене среди артистов, участвовавших в этом фильме. Притворялся смущенным и скромным. Фильм нам не понравился, Вовке — категорически, а мне не совсем. Лемпорт говорит, что это хуже, чем «Прощайте, голуби». Ну, уж тут я никак не могу с ним согласиться. Мне было даже интересно смотреть, а в «Прощайте, голуби» хотелось кидать тухлыми яйцами. Сашка смылся с половины фильма как-то незаметно. Видно, почувствовал неодобрение. В партере Сашка познакомил нас с каким-то молодым писателем спортивного вида. Он все время шумно восторгался Сашкиным фильмом и искал у нас сочувствия, но не нашел <…>

16 мая 1961 г. (Владимир Лемпорт)

Целое утро отнял Витька Гончаров¹⁵⁹  — поэт. Стихи читал. Стихи плохие, и читает плохо, напыщенно. Нам с Колей было стыдновато, но мы похвалили, кроме стихов о птичницах и свинарках с хитринкой в глазах. А про Дудинцева он рассказал хорошо: встретил его на улице. А до этого они были с женой в мастерской Кербеля¹⁶⁰ , где рабы увеличивают ему Маркса¹⁶¹ . «Здорово, Володя! Ты знаешь, я мастерскую получил?» Сначала у Дудинцева был интерес в глазах, а тут стал тухнуть. «Да?» — «Да, большая, десять метров высоты, светлая!» — «Да?» (Интерес в глазах окончательно потух). — «Сделал маленькую фигурку Маркса, и теперь негры мне увеличивают». — «Да, ты теперь богатый человек?» — «Пока нет. Но договор есть на 500 тысяч». Интерес в глазах Дудинцева совсем исчез, смотрит эдак прищурившись. «Да? Ну, что ж». Никакой радости за товарища. «Пойдем посмотрим, здесь ведь рядом!» — «Да мне некогда». Нехотя так пошел со мной и только после я ему сказал, что я наврал. Он после этого как-то повеселел <…>

19 мая 1961 г. (Вадим Сидур)

Сегодня в диетической столовой швейцар Николай Иванович сказал: «Все говорят, у кого-то 20 миллионов нашли. В газетах, говорят, пишут, то ли в “Правде”, то ли в “Известиях”. Вот если бы я накопил, у меня бы не нашли... Дуракам все достанется».

<…>

А вчера, воспользовавшись открытой дверью, к нам вошел Генрих Сапгир. Физиономия у него несколько потолстела, но весь он какой-то частично умерший. Он прочел три «взрослых» стихотворения. Ничего, но не добавляют к его прошлым. Потом он прочел несколько детских. Эти нам больше понравились, особенно о тучах, которые «ругаются, а ведра по небу катаются...»¹⁶²  Генрих теперь печатается довольно широко: в «Неделе», «Огоньке», выступал по телевидению, это не считая детских книжечек. А на 1962-й запланирован его сборник детских стихов... «А Холин как?» — спросили мы. «И Холин так же, — сказал Генрих. — Слава богу, мы знаем стихосложение». А потом был тягостный для всех разговор. Мы спрашивали, что с Гинзбургом¹⁶³ ? Зачем Генриху нужен был этот «Синтаксис»? Печатают ли других участников? Выпить с Генрихом мы отказались, и он ушел <…>

<…>

25 мая 1961 г. (Вадим Сидур)

<…> Я много думал над тем, что такое снова прожить жизнь, вернуть молодость, начать все сначала... Это значит — отказаться от всего, что есть в жизни: от своих близких, от своего дела, то есть, от всей своей жизни. Это значит — умереть и родиться снова. Вряд ли даже старики пошли бы на это. Нужно было бы отказаться от своих детей, от всего самого любимого. Видимо, люди думают только о возврате физических сил.

За окнами электрички длинная дощатая платформа. На платформе посередине вдоль стоит длинная скамейка. На скамейке спят пьяные инвалиды. Спят увлеченно, точно делая любимую работу. Один инвалид потерял протез. Протез лежит на платформе, желтый и новый. А у другого он повернулся на обрубке пяткой наружу. Пассажиры смеются.

26 мая 1961 г. (Вадим Сидур)

<…> На днях встретил в поликлинике Павла Бунина¹⁶⁴ . Он, как всегда, заговорил на плохом английском. Изо рта у него, как всегда, нехорошо пахло, но он на это не обращал внимания, а может быть, он об этом просто не знает? Мне не хочется передавать весь разговор, но в итоге он сказал: «Если ты читаешь по-английски, могу дать тебе одну крамолу почитать, очень интересно». — «Крамолу не читаю, даже по-английски», — сказал я. Он застеснялся, но не очень. На этом наш разговор закончился <…>

27 мая 1961 г. (Вадим Сидур)

<…> И вдруг звонок! Я с топотом помчался в маленькую комнату и схватил трубку. «Володю можно?» — «А кто его спрашивает?» — «А это Дима?» — «Да». — «Дима, это Ольга Дмитриевна — мама Юры Коваля. (Фу ты, е.т.м.!) Здравствуйте! Володю я спрашиваю потому, что хочу Юре гитару купить, а он по этому делу специалист». — «Да, по гитаре у нас специалист — Володя, но он уехал в Щурово к родным». — «Ну, ничего, когда приедет. А Юра вам пишет?» — «Да, написал одно большое письмо». — «А что он пишет?» — «Видите ли, рассказать трудно, событий он описывает мало, просто он в художественной форме выражает свое настроение». — «А какое у него настроение?» — «Плохое, Ольга Дмитриевна, плохое». — «Почему же? Ведь скоро он вернется, сейчас у них экзамены в старших классах, а числа пятнадцатого, я думаю, он вернется. Сейчас, я думаю, для него главное — работа и творчество, раз личная жизнь не удалась». — «Да, а как Ия?» — спрашиваю я. «Ия? А что?» — она страшно насторожилась. «Ну, как у нее здоровье, ведь у нее такое положение, ну, в общем, как с младенцем?» — «Хорошо... только она все время в мрачности, вы же знаете, какие у них отношения. Слишком рано они перешли все рубиконы. Но вообще, она девочка очень хорошая, очень своеобразная натура, я бы сказала. Только она инертная, молчаливая, а он — живой и темпераментный, и им иногда трудно найти общий язык и, конечно, отстает она от его запросов. Но вообще, она девочка очень хорошая, и раз у них так получилось, то выхода другого не было». Я промолчал <…>

28 мая 1961 г. (Вадим Сидур)

<…> Саша, как всегда, стал звонить по телефону своим многочисленным знакомым, а я вслух читал новые стихи Слуцкого из последней «Литературки»¹⁶⁵ . Стихи никому не нравились. «У Слуцкого всегда получается “Трогай, Саврасушка, трогай...” — сказал Саша. — Что бы он ни писал. Вот, послушайте: “Советские добрые люди, мы сделали все, что смогли”...»¹⁶⁶  — «А ты почитай его голосом», — сказал Коля мне. Я начал читать голосом Слуцкого. Прочел стихотворение «Назым»¹⁶⁷ . Все поразились, как это я читаю так похоже на Бориса. «Точно», — сказал Коля. Потом я начал читать «Воспоминание» (Ксения Некрасова)¹⁶⁸ . Когда я прочел: «И к жизни, как листок из книги выдранный, липнул...», Саша оторвался от телефона и сказал: «Вы уж меня извините, но листок, выдранный из книги, липнет не к жизни, а к... жопе». Против этого спорить было невозможно, мы долго смеялись.

Потом Саша созвонился со своим приятелем, неким сценаристом Геной¹⁶⁹ , который бывал у нас в мастерской, но все без меня. Мы решили все пойти гулять в парк Горького. Но в последний момент Силис и Наташка Г. решили остаться в мастерской. Около метро мы встретились с Геной. Он был смуглый. Гена был похож на подлизывающуюся собаку. Все время довольно ласково хватал или меня или Юльку за руку и заглядывал в глаза. Между метро и входом в парк с восьми часов вечера двигается два плотных направленных людских потока: одни в парк, другие из парка. Оба потока одинаково интенсивны и заинтересованы. Когда движешься в одном потоке и смотришь на другой, то даже голова кружится, как будто смотришь на окна вагона на встречный поезд. Пока мы шли в парк, Гена рассказывал, что Марлен Хуциев¹⁷⁰  снимает сейчас фильм по его сценарию¹⁷¹ . «У Марлена сынишка очень симпатичный¹⁷² , — сказал я. — Он продолжает лепить?» — «Да, замечательный мальчик, Марлен его даже к Эрнсту Неизвестному водил». — «И к нам водил», — сказал я. «И к вам водил? — сказал Гена. — А сейчас Игорь играет японского мальчика в одном фильме. Он черненький, ведь японские дети вообще-то не похожи на японцев».

В парке мы попали в новое сверхзападное кафе «Эспрессо». «А почему без “к”?» — спросила Юлька. «Это уже не западничество, это “Техника — молодежи”¹⁷³ », — сказал Гена. Действительно, кафе походило на те ультрасовременные стеклянные здания, которые рисуют на ярких цветистых вкладках в «Технике — молодежи». Мне такие здания симпатичны. «Давайте зайдем», — сказал Саша. Нам повезло, и мы заняли свободный столик. Мы с Юлькой были абсолютно сыты и заказали по чашечке черного кофе. «Я тоже сыт», — сказал Гена и заказал три бутылки пива. «А я, пожалуй, кое-что съем», — сказал Саша и заказал котлеты и бутылку пива. Пока мы сидели в мастерской и в кафе, Саша все время рисовал толстым карандашом в блокноте. И хотя его рисунки мне неприятны, должен отметить, что рисовал он быстро, смело, со своеобразным мастерством. «А ты так сможешь?» — спросил меня Гена. «Еще лучше», — сказал Саша. «Собственно, я рисую так, как я рисую, но, пожалуй, могу так, как Саша, но это уже будет не интересно», — сказал я. «Я у них много позаим... то есть, испытал ихнее влияние», — сказал Саша.

<…> «С вас 2 рубля 20 копеек», — сказала официантка. Гена вытащил из кармана два рубля и положил на столик. «А мелочь у меня, кажется, есть, — сказал Саша, шаря в кармане. — Нету!» — сказал он и посмотрел на меня. Я не реагировал. «Все-таки нашел», — сказал Саша, достал 20 копеек и положил на столик.

После кафе Саша потребовал, чтобы все мы пошли в «Шестигранник»¹⁷⁴  на танцы. «Но у меня больше нет ни копейки», — сказал Гена. «Ничего, так пройдем, — сказал Саша, — нет такого места, куда бы я не смог пройти». — «Но девушке, пожалуй, будет неудобно “так” проходить», — сказал Гена. Решили сделать круг по парку и направиться к выходу. Саша все время пытался пристроиться к девушкам, но у него ничего не получалось, и он красный возвращался к нам: «Вот, черт, не получается». — «Шерше ля фам», — говорил на это Гена.

В вестибюле метро была толпа. Саша пошел в кассу за билетами и не вернулся. Юлька дала Гене пятак на билет, и мы расстались. «Заходи!» — сказал я <…>

<…>

30 мая 1961 г. (Вадим Сидур)

<…> Вчера Силис был мрачноват, можно было подумать, что он не спасся от лагерей, а наоборот, должен загреметь туда на все лето. А ведь если на вопрос: «Можно Николая Андреевича?» я ответил бы не вопросом: «А кто его спрашивает?», а сказал бы: «Можно», то мы бы сейчас провожали Силиса. В связи с этим я подумал, что однажды нам скажут: «Война! Собирайтесь с вещами и уходите». Мы уйдем. Останется подвал. Останутся скульптуры. А когда мы вернемся, не будет и ни подвала, и ни скульптуры. А скорее всего — не будет ни подвала, ни скульптуры, и мы не вернемся. Все это я рассказал Коле. «Ерунда, — сказал он. — Я уверен, что нас не возьмут, в особенности тебя». Я вспомнил человека с одной третью легкого — это все, что у него осталось для дыхания — он лежал в госпитале, и его не отпускали из армии. «Ложка проходит!» — говорили челюстным и отправляли на фронт. Я уверен, что военная комиссия в «Швейке» написана с натуры.

А ведь наш подвал — это не просто подвал, а мастерская, в которой находится все то, что мы сделали в жизни. Больше у нас ничего нет.

Я до сих пор помню, как во время войны мне хотелось попасть в Днепропетровск. Там, в квартире, где я жил, стояли три скульптурки из пластилина. «Толстого в кресле» я вылепил в день начала войны. Вылепил утром, а в двенадцать Молотов сказал, что началась война. Мне очень часто снился этот «Толстой в кресле». Я думал, возьмем Днепропетровск, приду к себе домой, там стоит «Толстой» целый и невредимый. Я отрежу голову, положу в коробочку и буду возить с собой. Взяли Днепропетровск. Я шел пешком откуда-то из Нижнепетровска, где стоял наш эшелон. Еще с «нашего» угла я увидел, что нашего дома нет. Все дома есть, а нашего нет. Когда я лепил Толстого, я беспрерывно бегал на проспект в магазин канцелярских принадлежностей. Там стоял бюст Толстого, я смотрел, а потом бежал домой и лепил <…>

<…>

1 июня 1961 г. (Владимир Лемпорт)

«Кто бы это мог быть?» — услышали мы звонок в дверь. «Может быть, не откликаться?» — предложил я. «Нет, открой», — сказал Силис, так как должна была прийти Наташка Г. Я не без некоторой тревоги пошел к двери, а Силис стал торопливо запирать дверь печной комнаты¹⁷⁵ . Я заглянул в почтовую щель и увидел Свободина. Открыл дверь, Свободин быстро вошел и превратился в Эрнста. Это он, сволочь, нарочно принял вид Свободина, чтобы проникнуть к нам. Тут-то я спасовал и вместо того, чтобы сказать: «Извини, Эрнст, у меня баба», сказал: «Здорово, Эрнст, проходи, посмотри». Силис потом утверждал, что впереди шел энергичный и победоносный Эрнст, а сзади плелся красный, смущенный, пристыженный Лемпорт. Может быть, он прав. Даже сейчас я чувствую возбуждение, как будто допустил что-то неприличное, или, вернее, видел что-то неприличное. Эрнст в белой рубашке, Эрнст в хорошем костюме, Эрнст цветущий и толстый. И, как я ему сказал, даже какой-то грозный. Во весь его увеличившийся лоб — вертикальная морщина. Поредевшие волосы топорщатся. На лице достоинство, ум и сознание правоты. «Ты шикарно выглядишь», — сделал ему комплимент Силис. Эрнст удобно сидел, энергично поворачивая голову в разные стороны. Рукой он опирался на колено, другой поддерживал подбородок. Иногда он менял руки и тогда звучно слышалось «хлоп». «Нет, ребята, это у меня депрессивный... (не помню, как он научно определил свое состояние). А вчера меня пугались люди: небритый, грязный, с мешками под глазами. А сегодня помылся, побрился и, представляете, мешки исчезли сами собой! Даже не верится». Потом он выразил желание посмотреть наши новые работы: «Ведь я у вас не был месяцев пять!» Вот ведь врет! Он у нас не был минимум полтора, а то и два года. Но он лихо играет роль «как ни в чем не бывало». Работы он смотреть умеет. У него смесь зависти с восхищением и сознанием, что, мол, «и у меня кое-что есть». Правда, на первых порах его не очень заинтересовали горшки. «Я хочу посмотреть сначала большие работы». Он замер перед «Летящим»: «Ах...» Он посмотрел со всех сторон. «Эта работа мне нравится на все сто процентов. Он ловит всем: и руками, и ртом, и животом. Ах!» Он энергично, заинтересованно разглядывал. Узнал Назыма в гранитной голове. Похвалил «Акробатку». Поразился «Матери» («Бабушке») с двумя детьми. Остолбенел перед «Саксофони­стом» и «Контрабасистом». Восхитился «Кибернетикой». Схватился за голову перед космонавтом с хоботом. Ахнул перед горшком с женщинами и детьми. «Как похоже мы развиваемся! Я-то теперь не могу вылепить ни одной фигуры, чтобы не сделать дырки. И не из-за Мура. Что Мур! Я их до Мура делал. Это требование объема». Посмотрев все и похвалив новую экспозицию мастерской, он стал рассказывать новости. «Приняли у меня крематорий!» — «В натуре? Поздравляем!» — «Один барельеф пока. Но денег нет. Верите ли или нет, за все время я получил всего 14 тысяч. Хотя договоров у меня на полмиллиона!» Он стал рассказывать, как у него принимали барельеф, как все были против него <…>

2 июня 1961 г. (Владимир Лемпорт)

<…> Когда я пришел домой, Дима чистил зубы на кухне. Поприветствовал меня поднятием руки. Рассказал ему о сегодняшних посещениях. Два из них — Эрнста и Нади Соболь¹⁷⁶  — произвели на него, видимо, неприятное впечатление. Сам факт посещения. Но он ничего не сказал.

Рассказал о выставке в МОССХе¹⁷⁷ . Выставились, как ни странно, те, про кого была статья в «Лайфе»: «И как бы нам не просидеть в нашем подвале! <…> Может быть, мы зря отказались от иностранных корреспондентов Назыма?» Я стал раздраженно и даже громко возражать, приводя старые аргументы против иностранной прессы. Но сам в душе тоже чувствовал сомнения. Чего мы боимся? Потерять жизнь? Свободу? Мастерскую? Дима в ответ не менее громко и раздраженно стал ругать меня за то, что я впустил Эрнста <…>

5 июня 1961 г. (Николай Силис)

Все произошло очень быстро. И неожиданно. «Это» всегда происходит не­ожиданно. Но никто из нас не мог предположить, что «это» может быть до такой степени неожиданно. Как всегда, Димка позвонил утром в мастерскую и, как всегда, я подошел к телефону. Вовка даже не начал еще своей утренней игры на гитаре. «Привет!» — «Как дела?» — «Да вот, понимаешь, чуть не сдох, даже не могу объяснить, что это, и было очень паршиво». — «Уж не инфаркт ли у тебя, Дима? (Это была плохая шутка с моей стороны, но что делать... Я был очень далек от понимания полного значения этого слова). Ты сейчас в мастерскую или прямо в Алабино¹⁷⁸  поедешь?» — «Я еще не знаю, посмотрю. Фу! Очень паршиво было». Вот, собственно, и весь разговор. Ничего особенного. Обычный утренний разговор, во время которого мы всегда делимся мнением о погоде, о том, кто как спал, кто как себя чувствует. В определении своего состояния у Димки вообще всегда одни и те же слова и самые сильные, поэтому нам, или мне во всяком случае, очень трудно определить разницу между большим и малым недугом. Так и здесь. Я не обратил ни малейшего внимания на слова Димки. Даже, грешным делом, подумал: «Ну, ладно, пусть выскажется, мне это ничего не стоит, а ему легче будет». И ничего. Пришел в мастерскую, сел на диван, стали беседовать. Время от времени Димка хватался за грудь и делал потягивающие движения, усиленно дышал. Потом «отпустило», как он выразился. Попили чаю. Решили, что перед отъездом в Алабино лучше съездить к врачу. Мне тоже нужно было съездить в поликлинику — срок справки для бассейна истек. Печка была включена, предложил подождать минут двадцать. Потом пошли. Димка чувствовал себя, видимо, неважно, потому что предложил взять такси. Я предложил идти к метро и там поймать такси, а Димка предложил идти к Теплому переулку. Было жарко, такси не было. Я что-то рассказывал Димке. Он одним ухом слушал меня, а другим прислушивался к тому, что происходило у него внутри. Иногда совсем переставал слушать. И было очень жарко. Дошли до Зубов­ской и только там взяли такси. В поликлинике было прохладно и тихо. Димка пошел первый. Я сидел и ждал, когда он выйдет <…>

Bышел Димка. Вид у него был неважный. «Ну что?» — «Да, я прав был, это аорта. Ну, иди, я подожду тебя здесь». Я вошел. Принимала Галина Александровна <…> Вошел Димка и сказал, что ему опять плохо, попросил, чтобы ему дали что-нибудь. «Идите в процедурный, я сейчас приду. Скажите, чтобы валидол дали». — «Я уже выпил». — «Ну, идите, я сейчас приду». Я поговорил немного о маме и поспешил к Димке. Он лежал в процедурной, тяжело дышал и делал такие движения, будто ему было очень неудобно лежать. И вот что ужасно: мне все время казалось, что Димка немного притворяется. Да простит меня Сидур за такие мысли! Такова уж психология здорового человека. Я ждал, когда кончится приступ и мы поедем в мастерскую. Полистал старый журнал, лежавший на круглом столе в круглой приемной. Заглянул в процедурную к Димке. «Ты уж подожди меня», — сказал он. «Конечно», — сказал я. Галина Александровна мерила давление, прослушивала пульс. Когда она вышла, я спросил: «Что с ним? Это не опасно?» — «Да нет, это спазмы невралгического характера». — «А может он ехать домой в Алабино?» — «Сейчас нет, а вот полежит немного и поедет». Я снова сел на стул. Галина Александровна не уходила, хотя время приема кончилось. Она велела сестре сделать укол. Из-за полуоткрытой двери слышались глубокие вздохи Димки. Потом Галина Александровна села за стол и стала писать. Дежурной сестре велела вызвать скорую помощь. Подозрение на инфаркт. Давление нормальное и пульс нормальный. Я знал, что в таких случаях что-то надо делать, и люди что-то делают, суетятся хотя бы, а мне нечего было делать. Я сидел и ждал, только дверь прикрыл в процедурную — Димка мог услышать громкий голос сестры по телефону. Дверь сама все время открывалась, и я придерживал ее рукой. Потом пошел наверх встречать скорую помощь. Их проезжало много, но ни одна не останавливалась. Я только напрасно махал рукой, показывая, где нужно остановиться. За одной побежал вокруг театра, а когда вернулся, скорая помощь уже стояла у подъезда. А в процедурной три молодых парня склонились над Димкой. Меня попросили выйти. Двое парней в белых халатах вышли и скоро вернулись с носилками. Третий стал звонить по телефону. Сестры гадали, в какую больницу отправят. Оказалось, в 59-ю. Сестры обрадовались, это, по их словам, хорошая больница, и расположена тут же рядом¹⁷⁹ . Меня попросили помочь положить Димку на носилки — у одного парня рука была перевязана, ему трудно было нести. Я взялся нести за одну ручку. Димка оказался тяжелым. Особенно трудно на лестнице. Вкатили на колесиках в открытую дверь машины. Я попросился доехать вместе с ними. Через пять минут мы были уже у приемного покоя больницы. Там сразу же его положили на тележку. Какой-то инвалид без ноги в больничной одежде, видимо, из выздоравливающих, сделал опись вещей. Мы почти не говорили — я не знал, что сказать, а Димке было не до разговоров. Потом его увезли. Вот и все. Я пытался постигнуть степень несчастья, разразившегося над Димкой, нами, его родителями, Юлькой, и не мог. Я был здоровый. Я еще не верил, трудно было поверить, мы только что разговаривали с ним. Он говорил, что у нас нет программы, я с ним не соглашался и что-то возражал. Теперь он в больнице, а я на воле. Я вспомнил все наши споры о здоровье, теперь они казались глупыми и ненужными. «Кто-то» четвертый вмешался в нашу жизнь и все сделал по-своему. В мастер­ской Вовка и Юлька весело приветствовали мой приход.

6 июня 1961 г. (Владимир Лемпорт)

Мы с Юлей весело приветствовали Колин приход. «Ну, как Дима?» — «Плоховаты дела с Димой-то — в больницу его положили...» — «А что?» — «Подозрение — инфаркт». — «Не может быть!» (Юлин румянец из розового превратился в синий). «С Димой в амбулатории стало плохо, и Галина Александровна была вынуждена написать диагноз — инфаркт, чтобы Диму приняли в больницу».

Коля с Юлей поехали в больницу, я остался осмысливать происходящее. Через некоторое время позвонила Юля. Давясь слезами, она сообщила мне, что у Димы предынфарктное состояние. «Кто сказал?» — «Он сам». — «Не верь! Не может он знать. Не скажут ему врачи». На другой день Юля, Коля и я поехали в больницу. Мы добились одного халата¹⁸⁰ , и я пошел первым. Лифт поднял меня на пятый этаж. В коридор выходили стеклянные двери, за дверями на койках лежали неподвижные старики и старухи — инфарктники. Я открыл дверь шестой палаты и увидел Диму, лежащего на спине, как и другие. «Вот и разрешился наш спор о болезнях», — сказал он спокойным голосом. — «Ты выиграл спор, к сожалению». — «У меня инфаркт». — «Тебе сказали?» — «Да, врач, меня лечащий, подозревает инфаркт. Да, Володя, вчера я эту курносую видел весьма близко». — «Неужели?» — «Да, так что, если что случится, не оставьте моих стариков». — «Не оставим, Дима». — «И Юленьку тоже». — «Хорошо, Дима». — «Но я не предаюсь пессимизму, я еще надеюсь выжить». (Так как нужно было войти к Диме по очереди Коле и Юле, то я еще не долго задерживался в палате.) «Юле не говори, что инфаркт у тебя. Хорошо? А то инфаркт переживается, а название страшноватое, не надо пугать девочку», — сказал я. «Пожалуй, правда». — «А как быть с родителями?» — «Надо будет сказать», — «Ну что ты!» — «Ничего, они у меня молодцы». — «Нельзя, Дима, это их убьет, ты выздоровеешь, а мать помрет обязательно». — «Как же быть?» — «Напиши, что ты вырезаешь гланды и лег на исследование».

Дима написал записку родителям, и я спустился вниз. «Ну, как?» — испуганно спросила Юля. «Ничего, стенокардия». — «А, ну хорошо, что не инфаркт!» К Диме поднялся Коля, но скоро вернулся — врач прогнала. «Чудным я ей показался». Дали халат Юле, она вошла в лифт, и мы пошли домой. «Кто следующий?» — спросил Коля. «Могу уступить тебе очередь». — «Нет уж, спасибо».

На другой день я вернулся от Димы с приятными вестями. Инфаркта нет, есть стенокардия <…>

9 июня 1961 г. (Николай Силис)

Все-таки инфаркт! Это мне сказала заведующая отделением, когда я поднялся на очередное свидание с Димкой. Она меня выругала за то, что я поднял шум в регистратуре, когда меня не хотели пускать: «Зачем шуметь? Можно ведь все спокойно сделать. А то вы какие-то беспокойные, и товарища своего волнуете». Ходим к нему каждый день. Сейчас стали ходить по очереди. О Димке теперь очень трудно что-либо писать и говорить. Когда кто-нибудь из знакомых спрашивает: «Ну, как Дима?», не знаешь, что и ответить. Лежит и не двигается. Только руками немного. И так полтора месяца¹⁸¹ . Это в такую погоду! За что его? <…>

Вечером я остался один. Вовка пошел на Рихтера, а я возился с вазами. Вдруг звонок в дверь <…> Сажин¹⁸² . «Здорово! Ты один? — и больно хлопнул меня по плечу. — Брошку Нателле сделали?» — «Да нет, Витя, у нас несчастье — у Димки инфаркт». — «Да ну? Отчего же это у него? Рановато что-то. Ну, как дела у вас? Это что, новый кувшин? Красивый. А мне, понимаешь, нужно брошку подарить Нателле, я обещал ей». Больше Сажин ничего не мог сказать. Походил по мастерской, потом подошел ко мне опять, больно хлопнул меня по спине и стал уговаривать пойти с ним выпить: «У меня причина есть. Я, правда, не хочу афишировать, но есть. Пойдем, старик, выпьем! А? Ну что ты здесь сидишь? Я расписался сегодня с Нателлой. У нас ребенок скоро должен быть, вот и расписался. Пойдем, выпьем, посидим, поговорим». Я наотрез отказался. «Эх вы, трезвенники несчастные. Ну, до свидания. Передавай привет Диме!» И он опять больно хлопнул меня по спине.

Едва я избавился от одного «друга», попал в объятия другого. Если бы это была женщина, я бы ничего не имел против, но это был Женя Евтушенко. Он так же, как и Сажин, без предупреждения позвонил в мастерскую. «Привет! Сколько лет, сколько зим! Можно? Я только не один: с женой и с вдовой Луговского¹⁸³ . Можно? Я сейчас схожу за ними». Минут через пять вернулся с женой¹⁸⁴  и с Луговской. О жене его ничего не могу сказать, даже лица ее не запомнил, видимо, забыл посмотреть на нее. Про себя отметил только, что она лучше Ахмадулиной¹⁸⁵ , прежней жены Евтушенко, человечнее, но какая-то тихая. Довольно молодая. Зато Луговская — на редкость шумная и наглая, я бы сказал, женщина. Ей уже за тридцать, но она молодится и стильно одета <…> Ведет себя невероятно развязно. Женя — наоборот, образец изысканности. На нем все заграничное: невероятно изысканная серая рубашка, с невероятным отливом узкие брюки, с невероятными финтифлюшками босоножки. На груди с левой стороны на рубашке пришит кустик красной материи ромбиком. В светлых волосах поэтический беспорядок. За то время, что мы его не видели, Женя сильно взматерел. Раздался вширь и стал невероятно большим. От прежней фитюлистости его ничего не осталось. В движениях вместе с изысканностью появилась солидность. На сообщение о Димином инфаркте он довольно добросовестно выполнил весь ритуал соболезнования, характеризуюший чуткого и отзывчивого человека. Ни Луговская, ни его жена даже ухом не повели на это сообщение. Для них Димки не существовало. Луговская бесцеремонно расхаживала по мастерской и громко восторгалась. Потом подошла к нам и сказала: «Ах, какой вы чудесный памятник сделали Заболоцкому! Прелесть! Ведь вы могли и Луговскому¹⁸⁶  сделать не хуже». В голосе ее мне показалось искреннее сожаление, что не мы сделали надгробие Луговскому <…> Луговская приценилась к нескольким тарелкам и кувшинам и обещала приехать еще для закупки. Даже телефон записала. Я растрогался и подарил им по брошке. Женя все время ходил за мной и заключал меня в нежные объятия. Мне как-то становилось не по себе, я вырывался, но через некоторое время снова попадал в объятия.

Потом мы расселись по диванам, и Женя попытался рассказать о своих впечатлениях об Америке. Он недавно ездил туда с Вознесенским¹⁸⁷ . Эрнст оказался прав — ничего интересного он не смог рассказать. Как будто там и не был. Рассказывал о битниках, они его сейчас интересуют, о кафе битников, где есть чай, кофе и нет спиртных напитков, и вообще, какие хорошие люди битники. Хемингуэй тяжело болен. Сэлинджер никого к себе не пускает. Провинции в Америке нет. Много скульптур Мура и движущейся абстракции. Безработицы нет. Живут хорошо. Много низкопробного ширпотреба.

<…> Женя опять стал извиняться за вторжение, опять крепко обнял меня и стал прощаться. «Да, я еду 11-го на Кубу в качестве корреспондента “Правды”. Буду у Фиделя. Если вы что-нибудь хотите подарить ему, то я отвезу. Мне кажется, это стоит сделать, а потом обыграть. Эрнст уже приготовил вещь». Я не выразил никакого энтузиазма по этому поводу. «Ну, смотрите. Поговори с ребятами. По-моему, стоит ему подарить. Ну, ты извини нас. Мы не будем тебе мешать. А если хочешь, пойдем вместе, я подвезу тебя». — «Нет, Женя, я еще поработаю». Хотел закрыть дверь, но Женя вернулся снова и опять обнял меня и шепотом сказал: «Ты извини, старик, за Луговскую. Она — ничего баба. Она ведь крупный научный работник. У них был сегодня, читал стихи, да неудачно. Правда, я сам виноват, подбор такой сделал. Ну, так скажем, как, например, вы показали бы одни тарелки или нет — брошки. Вот так и я. Луговская там такую рекламу мне сделала! Ну ладно. Извини нас. Ребятам насчет Фиделя скажи. А я позвоню вам. Привет Диме и Володе!»

11 июня 1961 г., воскресенье (Николай Силис)

Вот и еще одна новая книга. Так мы теперь отсчитываем время. Теперь нам приходится писать только вдвоем с Вовкой. Третий временно выбыл из «игры». Ему не до этого. Вчера был у него и не один, а с Ольгой Дмитриевной — матерью Коваля Юрки. Она, к нашему удивлению, приняла очень деятельное участие в Димке. Все время звонит к нам в больницу, разговаривает с профессором. А вчера вызвалась сама навестить Димку и поговорить с врачами <…> B больнице я пошел к Сидуру, а она — к профессору. У Димки никаких изменений не было, разве что только меньше разрешили шевелиться. К тому же его огорчил парень, который снимал вчера у него кардиограмму и во время съемки качал головой и многозначительно говорил: «Да, да...» <…> Потом он рассказал мне свои новости. Он хочет, чтобы Юлька перенесла свои экзамены на осень, а сейчас ухаживала бы за ним. Мне эта мысль не понравилась, я мягко возразил, но почувствовал, что Димка начинает сердиться. «Ну, ладно, как хочешь, тебе виднее». Потом зашла Ольга Дмитриевна. Она села на стул, оставив мне маленький краешек, и начала. Начала получасовую лекцию о новейших достижениях медицины, о роли психики в выздоровлении больных и т.д, и т.д. Язык у нее заработал как жернова мельницы. Я и половины понять не мог, а Димка слушал ее внимательно, и по лицу его я понял, что ему это приятно. Как будто ему пятки щекотали или вливали исцеляющее лекарство. Вошла заведующая отделением и сделала возмущенное лицо: вдвоем сидеть у больного не полагалось. Я изобразил смущение и выскочил в коридор. Там я прождал Ольгу Дмитриевну очень долго и даже стал беспокоиться, как бы она не заговорила Димку до смерти. Когда она вышла, я снова зашел попрощаться с Димкой. Сидур улыбался.

На лестнице я спросил: «Ну, а что вы мне скажете? Только всю правду». — «Ну, что ж. У него все-таки, к сожалению, настоящий инфаркт передней стенки левого желудочка. Это более благоприятная форма, нежели инфаркт задней стенки. В общем, у него довольно удачный исход. Циркуляция крови не нарушена, сердце работает хорошо. Это у него произошло в результате развитого атеро­склероза. Он что, курил очень? Ну вот, и от этого. Ранение, ангина, ревматизм — все это сыграло свою роль. Нет, работать он будет! Ну, конечно, нельзя тяжести поднимать, и вообще тяжелую работу. А работать с глиной можно будет. Так она говорила некоторое время, а я внимательно слушал. Наконец, когда мне показалось, что эта тема исчерпана, я, больше из вежливости, спросил: «Как Юра?» И тут же понял, что я погиб. На меня обрушился такой водопад красноречия, что я в доказательство, что я жив, мог пускать бульбульки <…>

13 июня 1961 г. (Владимир Лемпорт)

<…> На скамеечке перед домом сидели Эрнст и Толя Григорьев¹⁸⁸ . «Володик! — окликнул меня Эрнст. — Я тебя здесь специально жду. Как с Димой-то? Я вам звоню, звоню — никого. Домой к вам заходил». — «Надеюсь, ты не сказал Марии Евлампиевне истинного положения вещей?» — «Нет, конечно, сказал только: “Где Володя?” И все. Как у Димки, инфаркт?! Ты знаешь, и у меня был микроинфаркт. Как раз в то время, когда я кричал, что вы украли у меня моего “Летчика Севера”. Это я кричал от инфаркта. Так психика изменилась. И у меня, когда спустя три месяца сняли электрокардиограмму, выяснилось, что был микроинфаркт. И странное дело, теперь я абсолютно здоров. Веришь? <…>».

<…> «Что там с Холиным?» — спросил я. «Американку-то подпоил Сатуновский¹⁸⁹ , — сказал он. — А Холин ведь (он постучал ребром ладони по скамейке) ясный человек. Странный и глубоко несчастный, давно запутавшийся человек. Про Женьку или меня ведь этого не скажешь (он постучал ладонью по скамейке. Эрнст заглядывал мне прямо в глаза, и я возмущенно пожал плечами). А он (Холин) все время пишет какие-то пасквильные стихи, ругает все на всех перекрестках, и ему ничего. Попишут в газетах и опять ничего. Любого другого давно бы! А ему ничего!» Тут я решил, что Эрнст стал заходить дальше, чем положено, и сказал: «А может быть, сейчас время другое. Время убеждать, увещевать?» Эрнст с жаром ухватился за эту мысль, даже обнял меня за локоть. «Да, конечно! Я именно так и думаю», — его голос гулко раздавался среди суровых стен нашего двора. Эрнст обнял меня за плечи и зашептал громким шепотом: «Я думаю, что скоро начнутся посадки. Он слишком много наобещал, но ничего не выполнил, теперь надо искать виновных! Кого же кроме евреев и интеллигенции?! Как ты думаешь?» Я освободился от его объятий и сказал: «Я не думаю, Эрнст, не думаю. Он добр, очень добр. Как по-твоему?» Эрнст подскочил и закричал во все парадное, так как мы вошли уже в парадное и я нажал на кнопку лифта. «Ну да! А что я говорю? Ты разве не так понял? Я лично чувствую к нему глубокую симпатию. А ты разве не чувствуешь к нему симпатии?» — «Я просто люблю его». — «Очень рад, что мы с тобой единомышленники. Ну, привет Диме, пожелай выздоровления!»

<…>

18 июня 1961 г. (Владимир Лемпорт)

Сегодня воскресенье. Я поспал до полдевятого, встал, перевернул диван и обнаружил двух отвратительных, жирных клопов. Они были до того спелы, что лопнули уже оттого, что я их бросил на пол. Прихлопнул их туфлей, и комната наполнилась запахом коньяка. По дороге к Диме сдал в химчистку клетчатый пиджак (надо думать о поездке в Англию¹⁹⁰ , в чем будешь одет, вчера даже купил черный вечерний костюм).

Дима был в неважном настроении. Как говорит Юля, сначала был «не очень», а потом «ничего». Это, пожалуй, верное определение его состояния <…> Когда Дима лежит, в его бороде седые волосы заметнее, а может быть, он просто сильнее поседел. «Надоела, — говорит, — эта история. Вы как, записываете?» — «Да что-то мало». — «Надо писать, ведь это сейчас самое важное. Ведь такого сюжета и нарочно не выдумаешь. Все наши ссоры и споры и вот финал». — «М... да... что же это за сюжет, — подумал я, — как мы уморили Сидура? Или трагическая развязка творческого содружества?» Дима продолжает быть тенденциозным и в болезни. Он считает, что своим инфарктом он доказал свою правоту. Я имею в виду наш спор несколько месяцев назад о болезнях. Слов нет, мы много спорили и ругались. Надо было не спорить. Но и сейчас, когда Дима лежит неподвижно, а я его навещаю, все равно где-то в глубине — между нами состояние полемики <…>

Позвонил Рабинович. Просит ленту о нашей мастерской. Хочет прокрутить ее в Чехословакии. Что делать? He давать? Но тогда он ее не покажет в Чехословакии. А покажет — может быть, будет какая польза. Пожалуй, дам. Тебя, Силис, нет, приходится решать самому¹⁹¹ .

«Здорово, Вовка!» — «Здорово, Коваль!» — «Ты откуда?» — «Я из дома, еду на футбол». — «Меня Рабинович сейчас приглашал, да я отказался». — «Нет, я люблю это дело». — «Что делал?» — «Рубил камень». — «Не может быть!» — «Тебе говорю! Автопортрет». — «Ах ты, нарцисс самовлюбленный. Это же культ личности!» — «Он, Володечка, совсем не похож» <…>

19 июня 1961 г.

У старого Арбатского метро стоит Аркадий¹⁹²  и кого-то ждет. «Ах ты, засранец, — кричу я, — вот ты где!» — «Скажи на милость, Володька! Это ты?! Красив, как молодой бог. Помолодел. Что с тобой?!» — «Белую рубашку надел». — «А я был сегодня у Димочки». — «Ну и как?» — «Он мне понравился. Слушай, у него хороший вид! Но, скажи мне, пожалуйста, как вы его уморили?» — «Очевидно, виной творческое содружество». — «Нет, ты скажи, в 36 лет уже инфаркт! Нет! Вам надо было насильно его лечить». — «Чего насильно! Наоборот — мы его ругали за чрезмерную мнительность. Он не из тех, кто не обращает внимания на свои болезни». — «Ну, тогда скажи мне на милость, как он смог пойти пешком во время сердечного припадка? Это же верх бескультурья! Надо было лечь пластом и принять валидол. И все бы прошло». — «А перед этим он принял два раза горячую ванну и находился в ней два часа». — «Иди ты! Не может быть! Ведь это же самоубийство! А в день припадка он почувствовал боль в сердце и пошел принимать душ, и стоял под ним полчаса. Это же чудовищно! Это сегодня он мне сам рассказал. Там была Юлька, и мне не удалось с ним поговорить как следует. Так что мы говорили на общие темы. Как, они еще не поженились?» — «Говорит, что хочет жениться». — «Ну что ж, сейчас она как бы приходящая нянька, а ему нужна постоянная». — «Ты считаешь, им нужно жениться?» — «А что это изменит? Они и так женаты». — «Не скажи, есть разница. Одно дело — “сливки” — свидания. А другое дело — взять на себя ответственность за женщину. С ней жить, ее кормить. Кроме того, у него нетрудоспособные отец и мать. И сам он в течение года будет нетрудоспособен. Юлька — студентка. Это значит, будучи нетрудоспособным, взять на себя еще троих иждивенцев». — «Это существенный аргумент! Но насчет нетрудоспособности Димы ты загнул. Не надо инвалидности. Надо через несколько месяцев приступить к обычным своим занятиям с обычным режимом». — «Нет, он хочет в течение года даже не рисовать, находиться, как он сказал, в “этаком пассивном состоянии”». — «Он с ума сошел! Слушай, это же просто самоубийство. Моя мама дважды переживала такую штуку и через пять месяцев она приступала к самой обычной своей работе. А она побольнее человек, чем он». — «Ну вот, и поговори с ним». — «Я обязательно с ним поговорю!» — «Ты кого ждешь?» — «Я, собственно, никого не жду». Аркадий зачем-то поглядел по сторонам, и мы пошли на метро. «Я должен был ехать советником в Польшу для подписания конвенции по авторскому праву¹⁹³ . Теперь это отпало. У нас нет денег, чтобы платить всем авторам». — «Нет денег?» — «Нет. Но не в этом дело. Слушай, как меня “забодали”. Характеристику для поездки за границу утверждает райком. Однажды ко мне звонят: “Аркадий Иосифович, зайдите к инструктору, товарищу такому-то”. Прихожу. Он сразу задает мне вопрос: “Почему вы не в партии?” Я туда-сюда. Он мне: “Нет, ваша личность — для нас загадка. Вы должны осветить ее. Я понимаю, есть люди, живущие «животной» жизнью. Далекие от политики, инертные, пассивные. Но про вас этого сказать нельзя. Вы пишете, выступаете по радио, телевизору. Вы человек активный. С кем же вы тогда: с нами или против нас? Пока мы не выясним этот вопрос, мы не можем посылать вас в ответственные командировки”. Он не сказал в “загранкомандировки”, он сказал в “ответственные”. И тут я дал маху. Мне бы сказать: “Я всю жизнь мечтал вступить в партию. Но теперь вы ставите меня в неловкое положение — выходит, я должен в нее вступить, когда вы меня тянете на аркане. Кроме того, вы ставите вопрос так, что из-за того, что вступлю, я получу материальные блага. А это противно моей сущности”. Но я этого ничего не сказал, опешил и не шевелился. А сейчас это говорить поздно, уже нет остроты. Ну, хорошо, сейчас эта командировка отпала. Но а в следующий раз мне все равно надо идти к этому инструктору! С какими глазами?» <…>

19 июня 1961 г. (Николай Силис)

Коваль стал немножко приедаться. Я не могу его принимать слишком большими порциями. А он готов проводить целые дни у нас в мастерской. Делает он это шумно и назойливо. Опять просит горшочки расписать. На Ию вся надежда. Вот тут он побыл у нее на даче дня два, и легче стало. А перед этим он познакомился с новой девкой. До 12 часов ночи тискал ее на могилах Новодевичьего кладбища. «Раскачивали надгробия», — как он говорит. Но в общем, у него с ней почти ничего не получилось: девушкой назвалась. Самое интересное в этой истории то, что она является невестой парня, которого Коваль вчера только проводил <…>

23 июня 1961 г. (Владимир Лемпорт)

У меня нет ни минуты времени: еду в Щурово, но надо записать хотя бы в нескольких словах позавчерашнее событие. Утром, выходя из дома, я увидел Шварца¹⁹⁴ , разговаривающего с Писаревским¹⁹⁵ . «Здравствуйте!» — сказал я. Шварц очень важно поклонился. «Ни на минуту не забывает, что он теперь член-корреспондент», — подумал я.

В мастерскую я попал после посещения Димы. «Фу, черт, — сказал я, — вот и день прошел!» Сел было поиграть на гитаре, но позвонили в дверь, и я впустил Буреного с приятелем <…> Они отняли у меня два часа времени <…> Я сел играть на гитаре, как в дверь позвонили и вошли Слуцкий — малиново-румяный, прилизанный пробор, похожий на трактирщика, и Л. Мартынов¹⁹⁶  с физиономией обрусевшего бульдога. Он вступил было со мной в дискуссию об искусстве, но я подарил ему от нашего коллектива несколько рисунков, Слуцкому — живопись («Теленка»). И они оба ушли умиленные. Скажу только, что Мартынов теперь хвалит «Мать с ребенком», ту, которую он так ругал итальянским поэтам.

На выходе они столкнулись с компанией, зашедшей к нам¹⁹⁷ . Это были Танька Соколова¹⁹⁸ , И. Степанова, Ю. Александров, Г. Захаров и А. Васнецов. Я их познакомил. Я опешил от такого обилия огромных (включая женщин) и толстых людей. Все они, включая Слуцкого и Мартынова, были точно стадо индюков. Все веселые, медлительные, с рыбьими глазами. Поэты ушли, художники смотрели. Ни одного вопроса, ни слова одобрения или порицания, ни особого интереса, ни удивления. Ирка только упрекала, что мы всегда уходим, когда она приходит. Я сообщил о несчастье с Димой. Обе Димины бывшие возлюбленные были настолько поражены, что Ира задумалась и у нее на лбу появилось подобие морщин, а Танька на секунду перестала играть подведенными синими глазами. «А ты знаешь, — сказала она, — умер Д.П. Шварц». — «Как?! Я с ним только что сегодня утром поздоровался!» — «Да, он разговаривал с Писаревским, упал и умер. Инфаркт миокарда».

Мне надо было идти в кино — договорился еще раньше с Валей. Художники церемонно мне поклонились и сказали: «Спасибо за любезное внимание!» Они, наверное, обиделись, что я их не посадил под образом, не напоил водкой, во всяком случае, когда мы прощались, атмосфера была напряженной <…>

26 июня 1961 г. (Николай Силис)

<…> Зашел Боря Слуцкий. Принес и подарил кипу ненужных ни нам, ни ему книг по искусству. Видимо, решил отдариться за ту живопись, которую подарил Вовка, а заодно почистить свою библиотеку. Да он и сам не счел нужным это скрывать: «Вот эту книгу мне второй экземпляр прислали... Это очень хороший художник». Я поблагодарил его, мы сели беседовать. «Вы слышали что-нибудь о Холине и Кропивницком¹⁹⁹ ? Они пришли ко мне на днях очень расстроенные. Вы знаете Леву Кропивницкого? Он очень порядочный человек. Я не буду касаться его искусства, а как человек — он мне очень нравится. А Холин, какой бы он там ни был, но очень талантливый. Я пошел с ними к Иващенко²⁰⁰ . Вы его знаете? Он целый час с ними разговаривал, а потом пошел куда-то просить, а ему сказали: “Не лезьте не в свое дело!” Да, видимо, это дело органов. Кропивницкий клянется, что в глаза не видел эту американку и ничего не продавал. А Холин говорит, что он видел ее только один раз в прошлом году. У него сейчас семь книжек готовились детских. «Ну, а как вам Евтушенко? Не понравился? Да мне тоже. О Париже очень плохие стихи. Из него сейчас делают официального поэта, это ему нравится».

«Ну, а как твое здоровье, Борис?» — «Да вот, вчера только первую ночь за три месяца без снотворного уснул. Я вчера по телевизору выступал. Ты не видел? А потом в Доме литераторов коньяк пили. Я, как почувствовал, что пьянею, встал и ушел. Пешком километров семь до дома шел. Как лег, так и уснул <…>».

30 июня 1961 г. (Владимир Лемпорт)

В Англию не пустили: говорят, поздно подали документы. Впрочем, может быть, действовали совсем другие причины.

<…> А вчера, когда шли с гитарой по площади Свердлова, я увидел у забора, за которым рубят из гранита Маркса, Цаплина²⁰¹ , кое-что проповедовавшего двум людям, стоявшим к нам спиной. «Это скульптор Цаплин», — сказал я Ковалю. «А рядом с ним Эрнст», — ответил он. Я заинтересовался, мы подошли. Цаплин громко ругал Кербеля и его памятник и скульпторов вообще. «Здравствуйте, Дмитрий Филиппович!» — сказал я. Цаплин недоумевающе посмотрел на меня. «Это Лемпорт», — сказал Эрнст. Он был в толстом свитере, жирном животе и небритой бороде. Когда Цаплин вспомнил, улыбнулся. А я спросил: «А что у вас с ногой?» Нога Цаплина была привязана к старому, закаменелому, седому ботинку. «Ушиб!» — «Камень уронили?» — «Да, камень». Когда мы отошли от Цаплина, Эрнст сказал: «А знаете, сколько лет Цаплину? Лет 85!» — «Не может быть!» — «Да, он говорит, что старше Коненкова²⁰², но, говорит, “Коненков — развалина, а я каждое утро девять комплексов йогов­ских упражнений делаю!”» <…>

3 июля 1961 г. (Владимир Лемпорт)

<…> Я пришел к Диме с бланком договоров на Всесоюзную выставку²⁰³ . Происшедший разговор неприятно записывать, но раз он произошел — надо. Дима был в плохом настроении <…>

«Чудак, Юзеф, — сказал Дима, — он рассказал вам, что я хочу жениться на Юле?» — «Но сам он не хочет жениться, хотя он тебе что-то говорил в этом роде». — «Да, он хочет взять ее на дачу что ли». — «Нет, он мне говорил, что теперь он дальше от женитьбы, чем когда бы то ни было». И опять у нас Димой что-то произошло, что я не могу объяснить. Я отвел глаза. «А ты, я вижу, что-то имеешь против моей женитьбы». — «Смотри, дело твое. Единственный мой совет — не торопись». — «А что это изменит?» — «Ну, ладно, Дима, не место и не время сейчас дискутировать. Мое-то мнение ты знаешь по этому поводу». — «Нет, ты послушай. (Дима сердито задвигался). Теперь я не могу не жениться. То, что можно требовать от жены, нельзя требовать от подруги». — «Неужели надо жениться в самый период нетрудоспособности. Брать на себя трех иждивенцев: мать, отца, жену?» — «Я себя не считаю нетрудоспособным, я себя считаю членом коллектива “Лемпорт, Сидур, Силис”! Ты говоришь сущую ерунду! У меня нет ощущения, что я меньше вас работал. А жениться или не жениться — мое личное дело и никого это не касается!» — «Брак — дело общественное!» — «А если общественное, то можете не считать меня членом этого общества! Тогда я выхожу из коллектива. Сам как-нибудь перебьюсь. Мне, например, отвратительна твоя жизнь, твои отношения с девками! Я-то ведь к тебе не лезу».

Обоим было нехорошо. Дима хватался за сердце, я молчал и не глядел на него. Минут пять молчали <…>

«Почему так тяжелы наши встречи?» — сказал Дима. «Очевидно, потому, что я высказываю то, с чем и Силис согласен». — «Да! Но Силис — человек! И Юзеф человек. И даже Колотушка! А ты... ты... дурак... Ты не понимаешь человеческих взаимоотношений. Если есть любовь, почему я не должен жениться?» — «Не надо... Не надо, Дима, сейчас дискутировать». — «Я не собираюсь дискутировать с тобой! Это дело решенное! Но я тебе говорю это, чтобы ты потом не говорил: “Вот! Всем сказал. Одному мне не сказал!”» — «Так мне и не надо было говорить. Мне Коля сказал. А кроме того... я сам, без твоих просьб написал заявление, чтобы нас расселили, так как ты хочешь жениться». — «За это тебе очень благодарен!» — «Но мне казалось, что период выздоровления после такой болезни надо организовать, не осложняя его браком, не беря лишних обязательств. То есть организовать его, как это сказать? Как можно меньше пола, что ли?» — «Меньше пола! Ты дурак... Ты ничего не понимаешь! Мы переросли отношения любовников! Мы не любовники с Юлей... Ты ничего не понимаешь. Не понимаешь характера наших взаимоотношений». Я подумал: но она-то, Юля-то, ведь совсем молодая девчонка. Неужели она сразу обречена на жизнь старика и старушки? Но я сказал: «Чем дальше в лес, тем больше дров. Что ни слово, то хуже! До свидания, Дима!» Дима холодно мне кивнул, и я вышел очень расстроенный. Что за вражда между нами? Эта вражда отчасти и привела Димку в это заведение. И я еще раз вспомнил Колькино сравнение: «Вы с Димкой — точно колесики друг за друга цепляетесь». Вот так единый коллектив! Не страшнее ли он любого брака? <…>

6 aвгуста 1961 г. (Николай Силис)

Полковник Иосиф Коваль родил сына — Коваля Юрия Иосифовича. Юрий Иосифович Коваль, художник и педагог, родил дочь — Юлию Юрьевну Коваль. Никто пока не знает, что из этого получится²⁰⁴ .

Запустили второй космический корабль с гражданином майором Титовым. Гремят фанфары.

Вчера вынудили Коваля отметить свое новое качество. Сам не догадался, пришлось намекнуть <…> Намек понял, обещал в восемь вечера прийти. На торжество захотел пожаловать сам «генерал» с супругой — Борис Слуцкий с Таней. «Генералом» Вовка его назвал, очень подходит. Спросил: «Что захватить?» Вовка очень хитро ответил: «Я пью шампанское, Коля — водку, смотри сам, к кому захочешь примкнуть». Лемпорт надеялся, что Борис купит и то и другое. Напрасно надеялся. Ни того, ни другого не было. Была «Старка», шпроты и три огурца. Коваль тоже выдал номер. Его родил полковник Коваль, а он принес пол-литра водки и бутылку шампанского. Больше ничего. Он думал, что закуску купим мы, а нам не сказал, что так думал. И опоздал часа на полтора. С Лемпортом помчались галопом в магазин (было уже без десяти девять). Лемпорт страшно его ругал дорогой и издевался над ним. Я понял это, когда Лемпорт, придя из магазина, подарил сразу же Ковалю новую книгу «Школа на гитаре» с дарственной надписью. «Люблю тебя, Лемпорт», — сказал Коваль.

<…> Пришел Саша Рабинович с возлюбленной <…> Коваль пел: «Ордена теперь никто не носит...»²⁰⁵ . Борис Слуцкий ерзал на стуле и пыхтел от удовольствия. Коваль спел это два раза. А потом еще про гимнастерки²⁰⁶  <…>

<…>

9 сентября 1961 г. (Николай Силис)

Мне бы давно уже нужно написать о Диме, о моих еженедельных поездках к нему в Алабино, но все тяну. А Димка может обидеться. Именно поэтому и тяну. Терпеть не могу, когда Димка вот так на все обижается. И не просто обижается, а приходит в дикое раздражение. Даже вот в таком состоянии. Его раздражает, что Вовка пишет на мастерскую и передает привет Сидуру наравне с Ковалем. Его раздражает, что Лемпорт попросил выслать инструмент. Его раздражает, что я хочу ехать на юг, и не куда-нибудь, а именно к Лемпорту. Его раздражает, что мастерская остается одна, а Лемпорт об этом не думает. И еще многие вещи его раздражают. Я попробовал было возразить. Куда там! Почувствовал, как не только Димка, а Зинаида Ивановна и Юлька пришли в сильное раздражение (разговор при них шел). Мне все это невероятно противно.

И почему еще не хочется писать об этом, потому что я знаю: вот придет Лемпорт, прочтет все это и тоже почувствует раздражение, и снова начнется цепная реакция. А мне все это противно и кажется невероятно глупым. Понятно?!

Я не хочу об этом писать!

Пишите сами!

Публикация и комментарии Владимира Воловникова

158 «Друг мой, Колька!..» — первый полнометражный фильм А.Н. Митты (в соавторстве с А.А. Салтыковым), сценарий А.Г. Хмелика. «Мосфильм», 1961.

159 Гончаров Виктор Михайлович (1920–2001) — поэт, прозаик, художник. Участник Великой Отечественной войны.

160 Кербель Лев Ефимович (1917–2003) — скульптор. Член-корреспондент (1962), действительный член (1975), вице-президент АХ СССР (1988). Член правления Союза художников РСФСР, председатель Художественно-экспертного совета Министерства культуры РСФСР и пр. Автор более 50 памятников, установленных во многих городах СССР и за рубежом, среди которых памятник К. Марксу в Москве (1962), В.И. Ленину в Горках (1959). Лауреат Ленинской (1962) и Сталинской (1950) премий. Герой Социалистического Труда (1985). Народный художник СССР (1977).

161 Памятник Карлу Марксу (из цельного куска серого гранита весом 160 тонн) был установлен в Москве на площади Свердлова (Театральной) и торжественно открыт Н.С. Хрущевым в октябре 1961 года во время работы XXII съезда КПСС. В 1962 году Л.Е. Кербель удостоен за этот памятник Ленинской премии.

162 Стихотворение «Туча».

163 Гинзбург Александр Ильич (1936–2002) в 1959–1960 годах составлял неподцензурный поэтический альманах «Синтаксис» — один из первых самиздатских журналов в СССР, который распространялся «в дружеском кругу, в пределах двадцати человек, с обещанием перепечатать и распространить дальше, номера имели иногда около 300 копий». Среди авторов были поэты А.Я. Аронов, Б.А. Ахмадулина, И.А. Бродский, Н.И. Глазков, А.С. Кушнер, В.Н. Некрасов, Б.Ш. Окуджава, Г.В. Сапгир, И.С. Холин, С.И. Чудаков и др. Всего вышло три номера «Синтаксиса», после чего А.И. Гинзбург был арестован (позже приговорен к двухлетнему сроку заключения).

164 Бунин Павел Львович (1927–2008) — художник, книжный иллюстратор. С 1978 года жил в эмиграции, потом вернулся в Москву.

165 Борис Слуцкий «Новые стихи» («Литературная газета», 27 мая 1961 года, с. 3). Опубликовано три стихотворения.

166 Из стихотворения «Солдатам 1941-го»

...

Да, сделали все, что могли, мы,

Кто мог, сколько мог и как мог.

И были мы солнцем палимы,

И шли мы по сотням дорог.

Да, каждый был ранен, контужен,

А каждый четвертый — убит.

И лично Отечеству нужен,

И лично не будет забыт.

167 Стихотворение «Назым» посвящено Н. Хикмету, с которым Б.А. Слуцкий был дружен и произведения которого переводил.

168 Стихотворение «Воспоминание. (Ксения Некрасова)». Некрасова Ксения Александровна (1912–1958) — поэтесса.

169 Речь идет о Геннадии Федоровиче Шпаликове (1937–1974) — поэте, кинорежиссере и сценаристе. В описываемое время студенте сценарного факультета ВГИКа.

170 Хуциев Марлен Мартынович (1925–2019) — кинорежиссер и сценарист. Народный артист СССР (1986). Лауреат Государственной премии (1993).

171 Речь идет о художественном фильме «Застава Ильича» (вышел на экраны в 1964 году).

172 Хуциев Игорь Марленович (р. 1952) — кинорежиссер и сценарист.

173 «Техника — молодежи» — ежемесячный иллюстрированный научно-популярный и художественный журнал, издающийся в Москве с 1933 года.

174 «Шестигранник» — павильон «Механизация», сохранившийся в ЦПКиО со времен Всероссийской сельскохозяйственной и кустарно-промышленной выставки (1923). Архитекторы И.В. Жолтовский, М.П. Парусников и В.Д. Кокорин. В довоенные годы на территории «Шестигранника» проходили различные выставки, в частности, размещались экспозиции художников и скульпторов. Здесь же работал ресторан. В 1950-х годах одна из секций павильона была преобразована в танцплощадку (запечатлена в фильме «Я шагаю по Москве»).

175 В одной из комнат мастерской стояла муфельная печь для обжига керамики. Установлена она была без разрешения, поэтому посторонние не должны были ее видеть.

176 Соболь (Кантеева) Надежда — одноклассница и подруга В. Колодко.

177 Закрытая (вход только для членов союза) выставка в зале МОССХ на Беговой ул., 7. Проходила с 1 по 9 июня 1961 года. Участвовали: Н.И. Андронов, Л.Л. Берлин, Б.Г. Биргер, В.Г. Вейсберг, Н.А. Егоршина, М.В. Иванов, К.А. Мордовин, М.Ф. Никонов, М.В. Фаворская. По количеству участников выставку назвали «Группа девяти» («Девятка»). Произведения подверглись критике на закрытом обсуждении 9 июня.

178 Поселок Алабино, в пятидесяти километрах от Москвы по Киевской железной дороге. В 1950–1960-х годах В. Сидур регулярно бывал здесь у родителей — Абрама Яковлевича и Зинаиды Ивановны. С 1970 года, когда они окончательно переехали в Москву, алабинский дом стал дачей. Это было любимым местом отдыха и работы В. Сидура. Он всегда говорил, что Алабино для него то же самое, что Болдино для Пушкина.

179 На улице Достоевского.

180  В то время посетители больниц обязаны были надеть белый халат, который выдавали в гардеробе. Количество халатов было регламентировано.

181 Принятая в то время методика режима при лечении инфаркта.

182 Сажин Виктор — журналист, специальный корреспондент «Смены».

183 Луговская (Быкова) Елена (Майя) Леонидовна (1914–1993) — поэт, прозаик, по профессии — инженер-гидролог.

184 Луконина (Сокол) Галина Семеновна (1928–2013) — вторая жена Е.А. Евтушенко (в браке с 1961). Ранее была замужем за поэтом М.К. Лукониным.

185 Ахмадулина Белла Ахатовна (1937–2010) — поэт, прозаик. Первая жена Е.А. Евтушенко (в браке в 1957–1958).

186 Луговской Владимир Александрович (1901–1957) — поэт, журналист. Памятник ему на Новодевичьем кладбище сделал Э.И. Неизвестный.

187 Вознесенский Андрей Андреевич (1933–2010) — поэт, художник, публицист. Поездка в США состоялась в мае 1961 года в группе советских писателей из 19 человек.

188 Григорьев Анатолий Иванович (1903–1986) — скульптор. В 1948–1954 годах был в заключении.

189 Сатуновский Яков (Ян) Абрамович (1913–1982) — поэт. Член творческой «Лианозовской группы» поэтов и художников. Участник Великой Отечественной войны.

190  В. Лемпорт и Н. Силис подали заявление на туристическую поездку в Великобританию и ожидали ответ.

191 Речь идет о фильме «В глине, в дереве, в камне». К сожалению, лента обратно не вернулась и позже ее следы затерялись.

192 Ваксберг Аркадий Иосифович (1927–2011) — адвокат, публицист, прозаик, киносценарист.

193 Как юрист, А.И. Ваксберг специализировался, в частности, на авторском праве.

194 Шварц Дмитрий Петрович (1899–1961) — скульптор-монументалист. Профессор МГХИ им. В.И. Сурикова. Член-корреспондент АХ СССР (1958). Лауреат Сталинской премии (1950).

195 Писаревский Лев Моисеевич (1906–1974) — скульптор. Автор учебных пособий для скульпторов. Участник Великой Отечественной войны.

196 Мартынов Леонид Николаевич (1905–1980) — поэт и прозаик.

197 Далее перечисляются товарищи В. Лемпорта, В. Сидура и Н. Силиса по МВХПУ.

198 Соколова Татьяна Михайловна (1930–2010) — график, скульптор. В 1953 году окончила МВХПУ, где вместе с В. Сидуром училась в мастерской Г.И. Мотовилова, а также у С.Л. Рабиновича. Член МОССХ (с 1954-го). Заслуженный художник РСФСР (1980). Действительный член АХ (1999). Как вспоминала Юлия Нельская-Сидур, она «представляет исторический интерес, так как является первой Диминой любовью и любовницей еще в Строгановском училище, и именно на ней, по словам Димы, он научился ценить меня».

199 Кропивницкий Лев Евгеньевич (1922–1994) — художник, поэт. Член «Лианозовской группы». Сын Е.Л. Кропивницкого. Участник Великой Отечественной войны. В 1946–1954 годах был в заключении.

200 Иващенко Анатолий Захарович (1925–2004) — журналист, очеркист, прозаик. Участник Великой Отечественной войны. Сотрудничал с рядом газет, в 1954–1971 годах собственный корреспондент «Комсомольской правды».

201 Цаплин Дмитрий Филиппович (1890–1967) — скульптор. В 1927–1935 годах жил во Франции и Испании, затем вернулся в Москву.

202 Коненков Сергей Тимофеевич (1874–1971) — скульптор, график. В 1923–1945 годах жил в США, затем вернулся в Москву.

203 Всесоюзная художественная выставка. Москва, 16–31 октября 1961 года.

204 Юлия Юрьевна Коваль cтала врачом.

205 Стихотворение Б.А. Слуцкого 1956 года (опубликовано впервые в сборнике его стихов «Память». М., 1957).

206 Стихотворение Б.А. Слуцкого «Сон» (опубликовано впервые в журнале «Знамя», 1956, № 7).