Об авторе | Виктория Козлова дебютировала в прозе в журнале «Знамя» с  рассказом «Воробьи-слова»  (№ 6 за 2012 год). Пишет в разных жанрах — от рассказов до сказок, ведет блог о книгах @book.is.better в Instagram. Её детская книга «Пуговичник по имени Ёжиков» вышла в 2020 году в издательстве «Росмэн». Живет в Зеленограде, растит двоих детей.

Виктория Козлова

Ведьма

рассказы

На море

В самолете Поля рыдала. Соседка сначала просто ерзала. Потом картонным голосом спросила: «Хотите воды?». В конечном итоге заткнула уши плеером и сделала вид, что дремлет.

Не прекращая рыдать, Поля подумала об улитке, заползшей в раковину. Недавно она смотрела передачу про живую природу и узнала, что улитка — не насекомое, а моллюск.

Поля плакала, пока самолет мягко забирал то одним, то другим крылом, поворачивая над морем. Перед тем как шасси касаются земли, время тянется медленно-медленно. Поля шмыгала носом и думала, что сейчас, может, самолет разобьется.

Но он не разбился. Так что она продолжила плакать — перед лентой выдачи багажа, в зале прилета, в такси. Добравшись до отельного лифта, подумала было, что все, отпустило, но в номере-сьюте с широкой кроватью накрыло так, что она завыла, как бизониха.

Икая, Поля переоделась в широкие льняные штаны и джинсовку, сменила кроссовки на сланцы и вышла, через рощицу и дюну, к морю.

Она оказалась перед сизой ширью, и ветер над ней гулял такой, что щеки — хочешь не хочешь — высохли.

Поля перестала плакать. Теперь ей просто хотелось подохнуть, вот и все.

Вообще-то Поля не плакала уже давно, может, год или больше. Жизнь у нее размеренная, симпатичная такая. Чего плакать? Над грустным фильмом если только. Да и то.

Слезы потекли в аэропорту. Словно кран открыли — и хлынуло. Это было перед стойкой регистрации, ровно в тот момент, когда стало ясно, что он реально не придет.

Он не придет — строчка из плохой песни или плохого романа. Или плохого фильма, над которым точно не станешь плакать. Но что поделать, если он так и сказал:

— Я не приду.

— Пробки? — забеспокоилась Поля. — Блин, попадос. Давай я предупрежу на регистрации, что ты мчишь, а ты успевай?..

— Нет, Полин, я вообще в аэропорт не еду. И никуда не лечу. Полин, я сказать хотел, что, наверное, всё.

Дальше разговор был суперспокойный: Поля спрашивала, он отвечал. Вопрос — ответ. Как на собеседовании.

Почему? Не могу больше. В смысле не можешь больше? В прямом. И давно? Давно. У тебя другая девушка? Нет. Это не важно. А мне что теперь делать? Слетай, подыши воздухом, выспись. Отдохни. Потом все обсудим.

Я не…

Ладно, Полина, все, сейчас только хуже будет. Слетай, потом поговорим. Или не лети. Извини.

Я не понимаю…

Извини, пожалуйста.

А дальше отбой, пауза и вежливое: «Ваш паспорт?». Полина отдала девушке паспорт, поставила на ленту чемодан, попросила бирочку для ручной клади, получила посадочный талон. И вот там, у стойки, глядя на то, как ее маленький беззащитный чемоданчик медленно и неотвратимо пополз по багажной ленте, она заплакала.

И продолжала плакать, пока… В общем, да.

Полина хотела бы просто сидеть и смотреть на море, вбирать в себя его огромность. Со стороны это так и выглядело. Но на самом деле приходилось думать. Мыслей было много, они были разные и отталкивающие.

Не голова, а корзина с грязными носками без пар.

Например, она думала про квартиру — ей теперь одной за нее, что ли, платить? Или он будет давать денег? Наверное, будет давать, он же хороший, порядочный. Во всяком случае, таким казался, но вообще-то порядочные приезжают в аэропорты.

Еще она думала про день рождения своей подружки Яны, на который их пригласили. Они должны были изображать пару Траволты и Умы Турман из «Криминального чтива». Поля уже купила черный парик.

Она любила костюмированные вечеринки, ей нравилось готовиться, продумывать наряд до деталей, фоткаться перед выходом и выкладывать фотку в Инстаграм, чтобы все писали «Вау! Это бомба!», «Круть!», «Похожа!».

На прошлый Хэллоуин Поля нарядилась Дейенерис из «Игры престолов», было много комментариев и лайков, а татуированный бармен в клубе сказал «Дракарис» и налил ей бесплатно самбуку. Кажется, он к ней подкатывал.

Как теперь прийти к Яне одной — Ума Турман без Траволты? Впрочем, можно нарядиться в желтый спортивный костюм и намутить настоящую катану — получится Ума из фильма «Килл Билл», тоже круто. И по-феминистски. Правда, с катаной вряд ли пустят в клуб. Может, вообще не идти?

Поля почувствовала себя уставшей. Ужасно, нет, смертельно уставшей. Нет, уставшей как море, которое веками бьется и бьется о берег, волна за волной, волна за волной. Ее затошнило. Она давно не ела.

Поля встала с песка, отряхнула попу и отправилась на поиски ужина.

Сезон уже закончился. В одном кафе рекламный щит предлагал любые сорта мороженого, а за стеклом табличка — «закрыто».

Но в безымянном баре чуть поодаль играла музыка. Как будто межсезонье двигалось от воды и до второй линии еще не добралось.

На входе стояла бутыль с санитайзером, висела просьба не входить без масок. Полина нажала на дозатор — пусто. Маски у нее тоже не нашлось, но не казалось, что это будет особенной проблемой.

Девушка за барной стойкой пританцовывала, протирая бокалы.

Поля села за стойку и уставилась на девушку — никак не могла сообразить, зачем пришла. А та танцевала, двигалась гибко, нырками — верхняя часть в одну сторону, нижняя в другую.

У нее была чуть смуглая кожа и гладкие как бумага волосы-каре. Каре колыхалось в такт ее телу.

— Пиво темное или светлое? — спросила она, не переставая танцевать и не оборачиваясь. — Из кухни – «фиш энд чипс» под соусом кетчунез. Фиш не настоящая, сразу предупреждаю, просто рыбные палочки, минтай или как там.

— Только пиво, — вздохнула Полина. — Светлое. Пусть хоть что-то будет светлое. А есть расхотелось. Ну и пожалуйста, никому до этого все равно никакого дела нет.

Пиво оказалось неожиданно вкусным — благородно-горьким, с плотной сливочной пеной.

— Литовское, — сказала девушка так, словно это все объясняло. Хотя, если подумать, конечно, объясняло.

В слепом окне над баром качалась большая неряшливая паутина. Полина насчитала трех, нет — четырех уродливых, пугающе огромных пауков. Как в тропиках. Или в фильмах ужасов.

— Пауки, — согласилась девушка, проследив за ее взглядом. — Они не кусаются, не бойтесь. Мне даже нравятся. Готично так. Только приехали?

Полина кивнула, а потом неожиданно сказала:

— А вы знали, что улитки — это не насекомые, а моллюски? — ей почему-то захотелось поддержать беседу, а после пауков улитки казались логичным развитием темы.

— Да? Занимательно, — ответила девушка. — Вы мне чаевые, извиняюсь, оставите? Я просто вижу, что вы из Москвы, поэтому так честно и спрашиваю.
А… ну да, конечно, — пока Полина рылась в напоясной сумке, девушка пододвинула к ней бумажный стакан с надписью «Бармен_ке на питон». На стакане было нарисовано что-то невнятное.

— А зачем вам питон? — в отчаянии почти крикнула Полина.

— Поднять свою стоимость как специалиста, — пожала плечами барменка.

Разговор заглох. Девушка с щелчком откусила ноготь, сплюнула и сказала:

— Была я в этой вашей Москве, конечно.

В этом «конечно» уместилось все презрение мира. И еще немного презрения осталось для «этой вашей».

— И как вам? — кисло уточнила Полина.

— Жесть! — откликнулась барменка и доверительно улеглась грудью на стойку. — Воняет! Бомжи! Натиндерила себе мужика, но заблудилась в метро. Но самый прикол в кафе: прикинь, салат «Клеопатра» стоит четыреста восемьдесят рублей. Ты можешь себе представить, что это за салат?

— С рыбой? — тихо предположила Полина. Она вдруг пожалела, что вообще сюда зашла. Всё вокруг — эта девушка, музыка, пауки — отвлекали от мыслей про ее горе.

— Да это «Цезарь» — листья салата, сыр, сухари. Но САМЫЙ прикол не в этом, а в том, что в меню там обычный «Цезарь» тоже был, но он стоит пятьсот шестьдесят. Ты можешь себе представить? Пятьсот! Шестьдесят! За салат! А ты знаешь, чем он отличался? Я спросила. Яйцами! В него кладут яйца. Перепелиные. То есть понимаешь, если ты с яйцами — ты сразу, типа, приобретаешь большую ценность?

— Яйца дорого стоят…

— Аминь, сестра! Ну я такая не-е-е, хрень какая-то, спасибо, я домой. Потусила там выхи и на самолет. Пойдем покурим?

Полина не курила, но пошла как намагниченная. Девушка зажгла сразу две сигареты и одну вставила ей в рот. От пальцев у нее пахло тряпкой, которой протирают столы.

— Там у вас, конечно, деньги, — она мощно затянулась и так же мощно выдохнула дым. — Но я не знаю. Какое-то там все картонное мне показалось. Потемкинские деревни. А тут море. Не платят, правда, ни хера.

Это ее «ни хера» прозвучало раскатисто, как у пирата.

— Ветер, — сказала Поля.

— Вчера шторм был, даже одна лодка потерялась — ушла и не вернулась.

— Кошмар! — прошептала Полина.

— Да подумаешь, я тебя умоляю. Тут каждый сезон такие русалки, в основном не местные, конечно. Морская рыбалка, романтика, ё-моё.

Они вернулись в бар, Полина заказала еще пива и прислушалась к себе. Внутри было тревожно-тихо.

— Ну так зачем питон? — спросила Поля. Она уже немного захмелела.

— Бэкенд, коды, базы данных, слыхала? Можно неплохо так заработать, но сначала нужны курсы. А на нормальных курсах одиннадцать кэсов ежемесячный платеж — отсюда чаевые. Прикол — сам курс девять месяцев идет. Это как ребенка выносить, поняла?

— А зачем?

— Низачем. Мопед куплю. В город гонять, когда захочу. Или к брату — у него тут, в двадцати километрах дом. Племянники там, хочется чаще видеться. Опять же, на подарки им заработать. Нормальное «зачем»?

Поля ответила положительно. Ей вдруг стало грустно. То есть ей давно уже было грустно, но тут грусть дала о себе знать, как фальшивая нота в знакомой песне. Ей понравилась эта бар-герлша, она казалась такой уверенной. Все у нее было схвачено, она наслаждалась жизнью. А ей сколько, лет двадцать?

— Вам сколько, лет двадцать?

— Двадцать один.

Ну вот, так она и думала. А Полине двадцать шесть — кажется, разница небольшая, но на самом деле она на целую жизнь старше. На совместно снятую однушку. На «я-никуда-не-полечу» старше. Она показалась себе дряхлой и какой-то тяжелой, грязной. Как использованный фильтр для воды. У нее вроде тоже были планы на жизнь — ну, может, не так четко сформулированные, но общее представление было. А теперь что?

А у этой… как ее зовут?

— Вас как зовут?

— Аня, но для друзей — Агата.

Вот блин. Поле естественно сразу захотелось называть ее Агатой — это звучало так круто, изысканно. И так всему шло — бару, стрижке-каре, даже паукам за спиной. Если бы она, Поля, работала в баре, то это обязательно оказалась бы придорожная кафеха с липкими столами и пьяными дальнобоями. А тут море за стеной, лодка ушла и не вернулась. Жизнь и смерть. Красиво.

Поле стало так завидно, что живот скрутило, словно надо в туалет по большому. Почему одним все, а другим — «извини, я не приеду»?

Спустя час или чуть больше Поля вымазывала картошкой фри остатки соуса кетчунез (кетчуп да майонез — хозяйке на заметку). За это время ни одного посетителя так и не пришло, поэтому Аня-Агата тоже начала пить пиво и курили они уже прямо в помещении.

— А ты ему что? — спрашивала Аня-Агата. — Ты ему сказала, я надеюсь, что он мудак конченый?

— Ты понимаешь, самое смешное, что не сказала, — отвечала Поля. — Блин, я… как бы тебе сказать, я его привыкла слушаться. Ну не в смысле, что какой-то там БДСМ и доминирование, а в смысле, что он так себя поставил.

— Папик, что ли?

Да какой папик! Он меня старше на полтора года. Ты не понимаешь! Просто это с самого начала стало ясно — он такой хороший, такой умный, всегда все знает. В самый первый день, ой, то есть ночь — мы в баре ночью познакомились — он меня провожал. Сам такси вызвал, и меня посадил, и водиле что-то сказал, типа, доставить девушку в лучшем виде. А потом мне, прикинь, шарфик на шее поправил. Там холодно было.

— Ой, да и забей ты на него…

— Нет, ты не понимаешь! Вот я сейчас смотрю на свою жизнь как бы со стороны, и она как… ну как икеевская табуретка, которую не закрутили. То есть с виду ничего такая жизнь — москвичка, в принципе еще молодая, губы у меня, между прочим, от природы такие…

— Да рассказывать мне будешь!

— Реально!

— Охрен-е-еть, такие губы!

Аня полезла через стойку трогать ее губы. Это было приятно.

— Ща погоди, погоди. Про табуретку! С виду она нормальная, но если на нее сесть или, там, встать, она развалится, понимаешь?

— Нет, не понимаю, хочешь, чтобы на тебя сели? — заржала Аня, закуривая очередную. — Знаешь, как умные люди говорят — пересядь сама. С иглы мужского одобрения, так сказать. Кому-нибудь на лицо. У меня есть, кстати, на примете один. Антошка. С виду ничего такой, типа как твоя табуретка, да и трахается как бог. С кукушкой, правда, вопросики, но тебе ведь не навсегда…

— Нет, не хочу, не буду, — твердо сказала Полина, хотя внутри у нее сладко заныло. Хотелось мужчину. И одобрения хотелось, и не иглу, а прямо тазик с одобрением или, там, ванну. И в другой ситуации она наверняка побежала, полетела бы на поводу у этого соблазна, но сегодня все шло не так.

Что-то звало ее, и ей было любопытно и страшно. Если бы темнота назвала ваше имя, вы бы откликнулись?

Поля почувствовала себя, как Золушка, которой пора убегать. Пока волшебство не исчезло. Только тут было не волшебство, а темная магия. Наваждение. Но Поля чувствовала, что в нем сила.

Впрочем, может, четвертое пиво все-таки было лишним.

Поля вышла в ветер — начинались сумерки, «синий час», когда всё вокруг становится голубым и прозрачным. Все вокруг шевелится, как тюль на окне. Поля была как завороженная — она шла медленно, пьяными шагами. Она сняла сланцы, чтобы идти босиком и ощущать подошвами камни, еловые иголки, выбоины на асфальте. Потом песок — сухой и холодный. «Прям как ты», мстительно подумала Поля, и ей стало смешно.

Облака-мессершмитты уверенно и бесшумно двигались над морем. В воздухе застыло торжество, как бывает на очень дорогих праздниках или самых дешевых похоронах. Поля повела плечами, и джинсовка с них упала.

На пляже никого не было, а даже если бы и был — пляж все равно принадлежал Поле. Она совершенно спокойно, как у себя дома, разделась — сняла штаны и майку, лифчик, трусики. Покрылась мурашками. Распустила волосы. Зашла в воду.

Вода была ледяная, и Поля почувствовала свою кожу. Она прилегала плотно, но казалась отдельной, как капроновые колготки. Вода была чуть соленая, плотная, пахла травой и, если подумать, напоминала остывший бульон от пельменей. Поля подумала про невернувшуюся лодку.

Как тупо тонуть в бульоне от пельменей. Но как, в сущности, хорошо уплыть и не вернуться.

Труп на берегу нашла какая-то мамаша. Вернее, нашел ребенок — он побежал к синему вздувшемуся телу, крича: «Мама, камни! Смотри, какие-то камни!». Мама лениво глянула на эти внезапные, появившиеся за ночь камни, в три прыжка настигла свое дитя и схватила его всеми руками, таким движением, которым защищают от смерти. Впрочем, именно это она и делала. Ребенок упирался.

— Это не камни, зай, пойдем. Что? Да ничего, это так, ничего, пойдем скорее, я тебе мороженое куплю. Пойдем, я тебе сказала, сейчас по жопе как дам.

Море облизывало труп, словно дурацкий щенок, который принес хозяину дохлую птицу и ждет теперь похвалы.

— Яичницу хочешь? — спросила Агага. — Ой и нафигачилась я вчера, башка раскалывается. Но яичницу пожарить смогу, наверное.

— Давай, — согласилась Полина. Она сидела за баром и шмыгала носом. Купаться в ледяном море в плюс пятнадцать так себе была идея, конечно. Сейчас еще заболеть не хватало, с температурой в самолет нынче не пускают. Ну, можно выпить терафлю, авось пронесет.

— Ой, я не могу, — заныла Агата. — Ща блевану. Пойдем покурим.

Они вышли на улицу, сощурились от солнца, закурили.

— Ну что, насчет Антоши не передумала?

— Не, спасибо. Я домой сегодня лечу, билеты поменяла.

— А чего? Оставайся, тусанем.

— Да не, у меня дела. День рождения там у подружки. На маникюр я записалась.

— Ага, правильно. Мужик сам себя не натиндерит, да?

— Типа того.

На парковке у бара стояла «Скорая». Рядом машина с включенным проблесковым маячком. Его синий отсвет красиво отражался от Агатиной щеки. Она крикнула:

— Серёг, здарова! Нашли, что ли?

— Нашли, нашли, — проворчал водитель. Он сидел за рулем, вытянув ноги наружу, и тоже курил. — Ань, у вас кухня работает? Я с ночной, жрать охота.

— А как же, ща яичницу оформим — для тебя и вон, для Москвы.

Поля вежливо кивнула — Серега был молодой и прикольный, серьга в ухе. Она тоже была с похмелья, но чувствовала себя бодро. А в этом море еще полно рыбки, подумала она и опять поймала Серегин взгляд. Просто так.

Сквозь колючие кусты был виден берег — ее берег. Там, на песке упаковывали кого-то в плотный черный пакет. Агата проследила за ее взглядом, выбросила сигарету, сплюнула.

— Море и водка — так себе романтика. Поплавал, Хемингуэй, епт.

Поля хотела как-то защитить этого, поплававшего, все-таки умер человек. Но тут Серега вышел из машины — походка у него была пружинистая, кошачья. Он сказал:

— Пошли, что ли, Москва.

Она улыбнулась и пошла.

Ведьма

Валек проснулся и увидел перед собой белую попу.

Это была первосортная, вылепленная из древнегреческой глины зданица. Роскошная, скульптурная, мягкая. Ее так и хотелось укусить.

Разумеется, Валек не стал этого делать. Он с детства был очень застенчивым, из тех мальчиков, что, встретившись с соседями в лифте, прячутся за маму и не реагируют на: «Валь, ну Валя, ну поздоровайся с тетей, ты что, язык, что ли, проглотил?».

Попа зашевелилась и села. Ее величина и мягкость уравновешивались плавной талией. Валек притворился мертвым, как сурок при виде орла.

Потом не выдержал и прочистил горло. Голова гудела. Язык был большим и твердым, словно выброшенный на берег кит. Такой не проглотишь.

Сколько он вчера выпил? Три пива вначале, потом лонг-айленд айс ти, потом еще пиво, что ли? Еще стопки три текилы.

Пиво Валек помнил довольно ясно, а вот начиная с первой текилы в голове остались только неоновые линии да фиолетовый туман. Чей-то голос перекрикивает диджейский бит. Чей-то язык облизывает его руку, кто-то сыплет сверху солью. Лимон, горечь текилы, запах чужой слюны. Кто-то смеется.

Валек почти точно знал, что его тошнило в толчке клуба. Или ему только хотелось стошнить?

Потом седое, очень холодное утро. Сигарета на выходе. Где он взял сигарету? Кажется, она дала. Сигаретные поцелуи с привкусом рвоты — идея на троечку, но они реализовали ее много раз. И, вероятно, не только поцелуи, но дальше в голове у Валька все в стыдливых обрывках. Пьяный яростный секс, неловкие тупые движения, мучительная невозможность добраться до финала и, наконец, финал. Легкий стыд. Тяжелый сон.

Утро.

Обладательница попы встала, потянулась, вкусно хрустнула позвонками, сладко вздохнула, словно после долгого качественного отдыха.

Она прошлась по комнате, провела пальцем по корешкам книг, взяла с полки макет «Энтерпрайза», со вздохом отложила.

Она была потрясающе голой, в том смысле, что носила свою голость, как одежду. Она ничего не прикрывала, ничего не втягивала, не вставала в выгодные ракурсы. У нее была большая, немного отвисшая под собственной тяжестью грудь с вишневыми сосками, мягкий живот и сливочная, без единого пятнышка кожа.

Валек старался не пялиться, но это было почти невозможно. Голая девчонка из хентай-порно держит в руках его макет «Энтерпрайза»! Можно быть хоть сто раз застенчивым, а пропускать такое зрелище у него нет морального права.

Он, конечно, джентльмен, но про это придется рассказать Сереге во всех деталях.

Жаль, что голова гудит. Просто долбанный царь-колокол.

Она подошла к столу. Застрявшие в клаве очистки от семечек, липкие круги от кружек, лотки «Доширака» с подсохшим бульоном, почему-то оранжевым, сверхдорогой комп, гигантские наушники. Типичное, каноническое даже рабочее место ботаника-программиста, оно же главное место его досуга.

Валек знал, что он — ходячее клише, но его это не особенно и беспокоило. И дело даже не в том, что он не знал, на что потратить свою идиотски большую зарплату, и просто переводил половину маме, а оставшуюся половину копил сразу на трех счетах, чтобы не превысить застрахованный банком лимит.

Просто ему реально нравилась его работа, вот и все.

Но да, женскими духами в его замшелой норе пахло нечасто, что тут и говорить. Хотя от этой, кстати, пахло не духами. Болезненно обостренным с похмелья обонянием Валек нащупал бархатный, навязчивый аромат липкой кожи, разгоряченной лошади. Этот запах его почему-то успокоил.

А вот что взбудоражило, так это то, как она сдвинула со стола бардак и мусор и устроила свою белую попу на столешнице. Она удобно вытянула ноги, он мельком увидел то, что между ними, и не вытерпел, отвернулся, это было уже слишком.

Она вообще не стеснялась, а он исходил паром и кипел.

— У тебя кофе есть? — спросила она так, словно возобновила только что прерванную беседу.

— Эээ.. есть, э, несквик, то есть нестле, такой растворимый, — заволновался Валек. Голова грозила расколоться надвое, как спелый арбуз.

Она ничего не ответила, даже не вздохнула, но чары голой женщины работали безупречно — Валек понял, что срочно пора вставать.

Он вдруг заметил, что простынка несвежая, а на одеяле с узором из дурацких незабудок нет пододеяльника. Три недели он спал под этим одеялом, и оно его не волновало вовсе, а теперь вдруг стало мучительно важным.

Он попытался закутать в незабудки свои голые тощие метр девяносто. В любой ситуации главное — сохранять достоинство.

Ему пригодилось бы немного личного пространства. Хотелось отойти пописать, потом найти, может, условно чистые трусы в ванной, умыться даже. Но гостья шла за ним по пятам и смотрела с добрым любопытством, как олениха.

Голова болела так, что глаза выпучились.

Валек шуршал по полкам и стучал дверцами, одной рукой закидывал в раковину немытую посуду, а другой придерживал одеяло. Оно неминуемо спозло, ягодицы обдало свежим воздухом, и он аж подпрыгнул, пытаясь прикрыться.

Девушка то ли кашлянула, то ли хихикнула. Она села за клеенчатый стол и принялась сосать палец, как похотливая секретарша, Валек почувствовал, что у него, вдобавок ко всему, встал. Ну чудненько. Зато есть на чем держаться одеялу.

А тут она еще и посмотрела — прямо в глаза, нет, через глаза — прямо в голову, с легкостью расчехляя все его маленькие извращенские мыслишки. Она поднялась, подошла к нему вплотную и протянула руку:

— Аня — сказала она, и Валек опять почувствовал мускусный запах. В голове полыхал пожар и стучала зенитка, а потом она положила горячие ладошки на его виски, все взорвалось и закончилось.

Он не помнил, успел ли он представиться, потому что через секунду ее прохладный язык ворочался у него во рту. Одеяло сползло на пол, и они тоже сползли. Утренне-похмельный секс обладает особым потенциалом, и на этот раз все получилось гораздо качественнее, чем накануне. Медленно и тщательно.

И вот потом они смогли начать все сначала. Был, так сказать, дан свежий старт. Секс на полу кухни при свете дня здорово вычищает отношения от чувства неловкости.

— Так, ладно, — скомандовала она, сбегав в душ и вернувшись оттуда свежей, румяной, благоухающей его лимонным гелем. — Погнали пожрем. И кофе возьмем. Сорри, конечно, но растворимый — это слишком.

— Как ты это сделала? — спросил Валек, потому что, как любой хороший программист, всегда зрил в корень.

— Что? — уточнила она рассеянно и невинно.

— Голова прошла, — сказал он, глядя ей в глаза и пытаясь, как она получасом ранее, просверлить их насквозь и добраться до смысла.

— А, — пожала она плечами. — Да просто я ведьма.

Прямо на свое шикарное голое тело Аня натянула какую-то шелковую ночнушку. Лучше бы она этого не делала — голое тело выглядело менее похабно, а тут каждая складочка, каждый мягкий изгиб как напоказ. На это было почти больно смотреть, но не смотреть — невозможно.

Она взяла со спинки стула его колючий вязаный свитер — «Можно?» — и повязала на пояс. Обула солдатские ботинки, причесалась пальцами — и была готова.

Валек надел джинсы, футболку. Пошли.

На улице была ранняя осень. Она пока вела себя робко — осматривалась, осторожничала, — но всем, кто достаточно долго жил в этом городе, уже было понятно, что эта робость напускная, совсем скоро задуют ветры, зарядят дожди.

Впрочем, пока было хорошо: тепло, солнечно. Валек и его ведьма шли не быстро, налегке и так близко, что плечи иногда соприкасались, и от этого в теле у Валька екало и горячело. Они молчали, и молчание было ощутимым. Но от него не становилось тошно, а, наоборот, было волнующе и весело. Как на первом свидании.

А у нас первое свидание и есть, подумал Валек. А потом кто-то внутри него отчетливо произнес: а может, жениться?

Валек чуть не поперхнулся. Воу, воу, полегче, парень. Окстись. Остынь. Не зная, куда себя деть, он спросил:

— А ты вообще чем занимаешься?

Она не ответила, только пожала плечами, а может, поежилась — с канала подуло свежим ветром.

Она спросила то же самое в ответ, и через недолгое время Валек с удивлением обнаружил, что рассказывает ей про гипервизор и базы данных, про запланированную на следующий понедельник презентацию и про нового проджект-менеджера Антона, который, кажется, тот еще мудак, но до конца не понятно.

Он сказал что-то про виртуальную инфраструктуру, и они оба засмеялись: она — потому что ничего не поняла, он — и сам не знал почему.

— Cloud Engineer, говоришь? Это значит ты… инженер облаков? Красиво.

— Специалист по облачным вычислениям, если точнее. Но да, в общем, так.

Валек знал, что у него синдром самозванца.

Этот синдром будил иногда ночами, в самое мерзкое, «между волком и лисицей», время и заставлял сомневаться во всем, что он делает. Тебя уволят, сладко пел в уши синдром. Тебя уволят — и все закончится. Проджект-менеджер Антон не зря появился — он к тебе присматривается. А помнишь Олега, одноклассника? Второй год в Калифорнии, в Силиконовой долине. Как думаешь, а тебя ждут в Кремниевой долине? Чет я сомневаюсь.

Поэтому сейчас говорить про работу перед этой девушкой было особенно приятно. Она так слушала! Кивала на каждое его слово, словно была абсолютно с ним согласна, сдержанно, по-доброму улыбалась, как учительница, перед которой первоклассник с выражением читает стихи. Она не перебивала, только иногда засматривалась куда-то в сторону, поверх крыш. Но даже в эти моменты было ясно, что она слушает.

Было что-то странное в этом разговоре и вообще, во всем вокруг, эта странность зудела, как комариный укус, но Валек раздраженно повел плечами — потом разберусь.

Он рассказывал, рассказывал, рассказывал — и вдруг:

— Стоять! — выкрикнула она, и он замер с колотящимся сердцем. Посмотрел под ноги, его кроссовки касались первой полоски «зебры». Улица была пустая, но через мгновение из переулка вырулила бешеная «Дэу Нексия», взвизгнули шины. Он поднял глаза и впился в ее — красивые-красивые, зеленые-зеленые.

— Она бы тебя сбила, — спокойно пояснила ведьма. — Я это увидела.

«Блиииин», с восторгом подумал Валек, подался к ней, и они с хохотом обнялись, начали целоваться. Язык у нее был упругий и горячий, в штанах опять стало тесно.

Так они бродили по городу, болтая уже на какие-то неважные, совсем отвлеченные темы. Эти темы нужны были им для прикрытия — только затем, чтобы можно было в любой момент схватиться потными руками, прильнуть друг к другу, прилипнуть губами, жадно вдыхая и шумно, влажно выдыхая изо рта в рот.

По левой, солнечной стороне канала потянулись кафешки. В них наслаждались последней погодой взъерошенные молодые хипстеры, которые даже с похмелья выглядели так, словно прямо сейчас идут на съемку для репортажа «Афиши». Валек недолюбливал эту публику, но сейчас ему было приятно идти, рука об руку, с подругой, на которую облизнулся бы и водитель «Дэу Нексии», и придурок в клетчатой рубашке и с навощеными усиками. И уже страшно хотелось упасть за какой-нибудь стол, открыть меню, сказать «Выбирай что хочешь» и купить ей все, пусть она попросит подать ей хоть уши повара.

Воистину, прямо сейчас он понял, зачем нужна большая зарплата — чтобы угощать хорошеньких девушек в дорогих кафе.

Но все места были заняты — нашествие зуммеров-фигумеров, черт бы их побрал совсем! Они сидели за столиками, цедили лимонады и кофе, ели бургеры, фоткали свои блюда в Инстаграм и обсуждали, наверное, рейвы, марки кед, новый трек Моргенштерна или еще какую-нибудь модную ересь.

— Давай, ведьма, поколдуй, — пошутил он, и она глянула на него лукаво, а потом пожала плечами уже абсолютно серьезно.

— Ладно.

Собралась с мыслями, переплела пальцы, поставила подбородок на сложенные ручки, подумала, вздохнула.

Валек совсем не удивился тому, что в ту же секунду из ближайшего кафе вышла парочка, освободив самый козырный, прямо у открытого, выходящего на канал окна. Они нырнули в кафе, уселись друг напротив друга, улыбаясь и хихикая, как школьники. Бледный рыжий официант принес им карточки с меню. Краешки у карточек потрепались, но цены были ломовые.

Валек скомандовал, как мечтал, «Заказывай!», и она заказала без всякого стеснения и оглядки. Ее не остановили (к счастью!) ни какие-нибудь новые феминистские не-указывай-мне-что-делать заморочки, ни деликатность, ни калории. Она попросила многоэтажный бургер — «соус дор-блю обожаю, хоть и пахнет, как блевота», молочный коктейль, апероль шприц, луковые кольца и мороженое. Валек попросил крылья барбекю и пиво.

Она брала еду руками, пачкала пальцы, икала, вытирала губы рукавом его любимого свитера, а он пожирал глазами это великолепие, и ему казалось, что в животе и под ребрами как будто стало больше места, захотелось распрямиться. Он вспомнил ее голой, и стало еще слаще.

Ощущение было такое, словно он всю жизнь общался с манекенами, а потом вдруг встретил живого человека.

Они взяли еще выпивки — она перешла на коктейли с текилой, он настаивал на пиве. Скоро в голове зашумело, зрение стало мыльным, захотелось спать. Валек прислонился головой к створке окна, глядел на свою спутницу осоловело. Она почему-то курила, хотя прямо на столике стоял запрещающий курение знак. Она подмигнула ему, мол, сам знаешь, колдовство, вот это все, и он улыбнулся в ответ — понятное дело.

Они еще посидели так, лениво перебрасываясь словами, а потом алкоголь ударил в их головы, как в гонги, и их подхватило и понесло. Они до вечера шатались по городу — заходили в бары, целовались, Валька один раз стошнило в мусорку (текила не зашла на старые дрожжи), но, если не считать этого инцидента, чувствовал он себя на пятерочку.

Аня сказала:

— Ты знал, что не бывает ни богатых, ни бедных, ни успешных, ни неудачников?

Как не бывает? Очень даже бывает, хотел сказать он, но только кивнул. Это было сразу после эпизода с мусоркой, так что он, можно считать, еще не был готов к осмысленному диалогу.

Потом все-таки нашел в себе силы выдавить:

— Ээ… в смысле?

— Это такие мимолетные состояния, что нет смысла на них опираться. — пояснила она. Язык у нее немного заплетался от выпитого. — Это как, знаешь… ну-у-у… вот если кинуть в реку яблоко… нет, не яблоко, а шарик для пинг-понга и пытаться постоянно считывать его координаты. Это бессмысленно, потому что они все время будут меняться, понял?

Валек нахмурился, пытаясь понять, а потом загляделся на ее волосы и заинтересовался, красит она их или они так выгорели на солнце.

— Вот этот весь успех — не успех  — это то же самое. Нет смысла его учитывать. В долгосрочной… этой самой… долгосрочной перспективе.

— А что учитывать? — деловым тоном спросил Валек, теряя нить разговора, но не особенно от этого страдая.

— Счастье, — ответила она. — Ты либо счастливый, либо нет. Уметь чувствовать счастье — это все, что ты можешь. Это все, что у тебя есть.

— Погоди-погоди-погоди, — Валек хотел соглашаться с каждым ее словом, но мысли заупрямились. — Счастье зависит от внешних факторов. Сложно быть счастливым, если ты под мостом живешь.

— Не зависит, — сказала девушка. — Кажется, что зависит, но ты сам знаешь, что нет. Можно обрадоваться, если, там, премию получишь. Или расстроиться, если у тебя сгорит дом. Но это как, представь, если шарик от пинг-понга застрянет в этой речке где-нибудь под камнем, там, или под корягой ненадолго. Или в водоворот его затянет. То есть он под воздействием обстоятельств на какое-то время остановится, но река его рано или поздно потащит дальше.

— Я ни хрена не понял, — признался Валек. — Я ваще не уверен, что мячик от пинг-понга может чувствовать счастье.

— Наверное, не может, — сказала девушка. — Главное, чтобы ты мог.

И она поцеловала его в лоб.

День кончился. Он взял и выключился, и резко стало холодно, с залива подул ветер. Они гуляли по центру, стараясь не выходить на людные улочки, но все равно постоянно встречали кого-то — уставшего, спешащего с работы. Магия дня уходила, включались фонари.

Аня прижалась к нему, и он уже знал, что она скажет, но сначала она сказала:

— Одолжишь две тыщи?

А потом уже:

— Мне пора.

Валек сглотнул и кивнул. Он с самого утра знал, что этот момент наступит. Он программист, ему 24, ведьм не существует, любви, скорее всего, не существует тоже. Есть только завтра, работа и похмелье.

То ощущение странности, которое зудело в его голове целый день, объяснялось тем, что этого дня не существовало в реальности. Он был таким непосредственным и неестественным, что его не стоило брать в расчет — остальная жизнь не такая и никогда такой не будет.

Что она там сказала про мячик для пинг-понга?

Он дал ей денег, потом обнял долгим-долгим безнадежным объятьем, как обнимают уезжающую в командировку маму.

— Оставишь номер? — кисло спросил он. — Имя в ВКонтакте?

— Зачем? — улыбнулась она и, кажется, чуть не добавила «глупенький». — Сама тебя найду.

И ушла, растворилась в сумерках, как аскорбинка в стакане.

Валек остался стоять, чувствуя кожей и костями, как одновременно с ним в городе живут и шевелятся пять миллионов человек. Гигантский город. Опять потянуло холодом, но ему было жарко. Фонарь, под которым он стоял, неожиданно вырубился, и стало темно.

«Она найдет меня, — подумал он обреченно и счастливо. — Она же ведьма».

Память

Радио постоянно пропадает, и это бесит.

Шипение сменяется возгласом диктора, потом разудалой шизгарой и снова шипением.

Я жму на кнопки, пытаясь поймать сигнал, и чувствую, как машина смещается влево. С соседней полосы вопит гудок, выравниваю руль.

Ладно-ладно, разгуделся, придурок. Хотя, если честно, придурок в этой ситуации я. Полный.

В сердцах вырубаю магнитолу, хотя ехать еще прилично. Мысли пляшут, как мотыльки у вечерней лампы.

Сначала думаю, конечно, о детях, они в голове всегда фоновой музыкой. Стёпе пора искать репетитора, чувак явно не вывозит химию и инглиш, если сейчас это упустить, потом не расхлебаем. Особенно обидно за инглиш, в начальных классах казалось, что у него способности, а потом куда-то рассосалось.

Думаю об этом и снова раздражаюсь — в основном на себя, на то, что меня это так парит. А как же безусловная любовь и принятие? Малейшие тройки в дневнике — и я начинаю звереть.

Но репетитор нужен, инглиш — это святое. Надо найти хорошего.

За Майкин сад платить, не забыть бы. И в родительском чатике собирают на какие-то раскраски. Это надо обязательно сдать, если не хочу, чтобы потом болтали, мол, некоторые зажопили. Мамашки у нас боевые, как доходит до сбора податей, так каждую копеечку подсчитают. Работать бы шли, бухгалтерши, блин, хреновы.

Поглядываю на часы, вроде как машинально, а на самом деле затем, чтобы засечь, сколько времени прошло с последней сигареты. У меня новое правило — не чаще, чем раз в час. Если взять время бодрствования, это получится сигарет десять в день, ну двенадцать. Там закручусь, тут забуду, полпачки в сутки, норм.

Я курила семь минут назад.

Петя будет пыхтеть, что задымила ему всю машину, но какого черта? Бабушка, в конце концов, его. И вообще, про Петю думать неохота.

Проходит еще сколько-то времени, я успеваю все же покурить, побороться с шипящим радио и вдоволь нажеваться своей мысленной жвачки, а потом, наконец, приезжаю.

Сколько раз мы проскакивали такие городки, когда мчали на машине в Питер, Выборг, Минск или Псков на длинные выходные или в короткий отпуск. Бутерброды, игра в данетку, спорящие дети, долгие семейные разговоры на не­ожиданные темы, спящие дети, сосредоточенный — морщинка на лбу, выставленный из окна локоть — Петя.

Я любила такие поездки.

Теперь чувствую опустошение — дети дома, вместо бутербродов — кофе с заправки, да и путешествие уже все, считай, закончилось.

Город маленький, неяркий, единственная достопримечательность — близость к федеральной трассе. Отсюда следуют: пыль, придорожные кафешки с пошлыми названиями, но и какая-никакая движуха. Во всяком случае, в магазине «Дикси», куда я заезжаю взять минералки, приличные очереди.

Машин на улице много, навигатор водит меня кругами по узким дворам со стихийной парковкой — матерюсь, курю внеочередную.

Я вылезаю из машины, как из машины времени — прямиком в какой-нибудь 96-й. Пятиэтажная застройка, детские крики, звук, с которым пинают мяч. На лавочке — разноцветные старушонки. У нас такие тоже вечно сидели: семечки, платочки. Можно носить юбки приличной длины и возвращаться домой в десять, но все равно спиной чувствовать их внимательные взгляды.

И — вот уж анахронизм — прямо во дворе кто-то сушит белые простыни и детские ползунки.

У подъезда сметливый садовод умудрился сделать клумбу в виде лебедя из покрашенных в белый цвет покрышек. ЖКХ-арт, ё-моё.

Прохожу мимо старушек триумфально, буркаю «драсть». На мне черная рубашка, черные джинсы. Пандора на запястье, красный маникюр, большие солнечные очки, стрижка свежая.

Они смотрят мне в спину, и между лопатками у меня дымится.

В подъезде все по классике: пыль, запах кошек, влажный дух подвала, кто-то жарит лук. Квартира Петиной бабушки на втором этаже.

Руки заняты сумкой и пакетами со всем необходимым, я долго и неловко ищу ключи, с трудом открываю замок, толкаю дверь, и на лестничную клетку вдруг вытекает запах и мрак покинутой навсегда квартиры.

Это трудно описать рационально — здесь не живут от силы пару недель. Но все внутри, от стоптанных тапок до остановившихся часов, умерло.

Я прохожу мимо зеркала и вспоминаю, что у нас в семье было принято в таких случаях занавешивать его черной тканью. Сгружаю сумки, возвращаюсь к двери и немного медлю, прежде чем закрыть ее изнутри. Но внизу вдруг раздаются шаги, хриплый кашель и — бах! — дверь захлопнута, я в полутьме.

Еще утром, подсушивая феном волосы, запивая водой витамины, целуя в носы детей и заводя мотор машины, я была абсолютно уверена в том, что делаю.

А сейчас мне почему-то неуютно, чувствую себя проштрафившейся, испуганной двенадцатилеткой.

Петиной бабушке было почти девяносто, она с трудом ходила, почти ослепла. Умерла в больнице — одна, но без мучений. Я никогда ее не видела — отношения у них с Петей были ну такие, прямо скажем.

«Мы не общаемся», — сказал он, когда я предложила позвать ее на свадьбу. «Ну как тебе объяснить? Она меня не любит», — сказал он, когда родился Стёпка, и я предложила познакомить его с прабабушкой.

Когда родилась Майя, было уже как-то не до того.

«Бабушка умерла», — сказал он на прошлой неделе настолько буднично, что я поначалу решила, он про какой-то сериал свой или книгу. «Похороны завтра вроде, мне тетя Катя звонила, но я не поеду. Надо будет теперь нанять кого-то, квартиру разобрать. Там барахла поди немерено».

И тут меня торкнуло. Видимо, потому что это случилось почти сразу после Того разговора. Меня шарахнуло, как током, аж горячо стало. Я сказала:

«Я съезжу».

Теперь уж он меня не понял. Нахмурился, как когда силятся расслышать неявный ускользающий звук.

«Я съезжу. Нельзя так просто взять и нанять кого-то. Там надо разбираться, может, что-то забрать… ну, на память».

Дальше у нас состоялся один из тех почти бессловесных поединков, что знакомы прожившим долго парам.

Петя сказал «Ань», я сказала «Петь», он снял очки, потер подушечками пальцев глаза.

«Аня!» — «Петя! Я съезжу».

Когда я уже выходила из комнаты, он бросил: «Ладно, только давай сразу: ты это делаешь не для меня, а для себя. Гермионство это твое вечное, чтобы все было на пятерку с плюсом».

Я не стала уточнять, что он имеет в виду, и просто ушла, аккуратно прикрыв дверь.

Бабушкину квартиру — комната-санузел-кухонка — я обхожу, на лету оценивая масштаб. На кухне зажигаю сигарету: вряд ли при бабушкиной жизни она бы такое позволила, но теперь-то уже, пожалуй, все равно.

Докурив, пускаю воду в раковину и тушу окурок о струю. Пора к делу!

Бедность делит это жилье со скопидомством. На серванте очки для чтения, корвалол. В серванте посуда — какая-нибудь, наверное, чешская, пятидесятилетней давности. На стене ковер, к ковру пришпилены фотки — пожелтевшие люди, красивая дамочка с мальчиком. Петька с мамой? Он похож вроде. Она давно умерла, ещё до того, как мы с ее сыном познакомились.

Сначала выгребаю все из пронафталиненных шкафов. Вещи делю на две кучи: выбросить — отдать.

Поношенное белье, старые колготки пошли в первую кучу, ситцевые халаты, шерстяные шали, плательная материя и аккуратно проглаженные, сложенные стопочкой носовые платки — во вторую.

Старый галстук — чей он? Мужчины тут уже лет сто не жили. Кидаю в «отдать».

Есть еще третья куча, теоретическая: на память. Но попадется ли в нее что-то? Да и на чью память? Я встряхиваю головой, куда в очередной раз набредают, как тучи, резонные вопросы: зачем я здесь? Зачем сюда приехала?

Я думаю о том, почему одна женщина роется в гардеробе другой женщины, незнакомой и умершей, решает, в какую кучу кинуть ее застиранные хлопковые трусы, с дырочкой на, как говорит моя мама, «самом интересном месте».

Эта дырочка такая беззащитная и жалкая, что в глазах все вдруг расплывается, и я отступаю на кухню — перекур, очень надо.

Я не знаю насчет любви, тема с любовью такая трудная после одиннадцати лет брака. Любовь, она, может, как те трусы — ну, знаете, со временем затирается и становится с дырочкой на самом интересном месте. Но кто сказал, что это обязательно плохо?

Короче, я не знаю насчет любви, но я Петю уважаю. Во всяком случае, я всегда считаюсь с его мнением. Он один из самых умных людей, которых я знаю. Талантливый программист, хороший отец, из тех, что внимательно слушают, когда ребенок рассказывает, как именно он сделал из лего МКС или что сегодня лепили из пластилина в садике.

Поэтому я думаю о его словах. Например, о том, что мне всегда надо, чтобы было «на пятерку с плюсом». Я чувствую, что он прав, но внутри не понимаю, почему это так его бесит.

Когда Стёпа был маленький и мы рисовали с ним небо, я рассказывала ему, что солнце — большое, желтое и круглое, и попросила перерисовать, когда он сделал его неряшливым синим кружком. Помню, в комнату тогда вошел Петя. «Дай ему рисовать как хочет, почему обязательно надо правильно, это же творчество!», — взвился он ни с того ни с сего.

«Я хочу, чтобы у ребенка было адекватное представление о мире, пусть сначала научится, как правильно, а потом уже творчество», — не уступила я.

Мы тогда довольно сильно поцапались. Я спросила, что он вообще понимает в творчестве и педагогике, программист?! А он ляпнул вдруг, что я какая-то бездушная.

С чего, блин?

Потом это замялось, за-смеялось. Мы лежали в постели, переплетя ноги, и разыгрывали диалог из «Служебного романа»: «Вы утверждали, что я бесчеловечная — Человечная! Сухая — Мокрая! Что вы за человек такой, я не могу вас раскусить… Не надо меня кусать».

Мы хихикали тогда, как придурки, а потом занимались сексом, и это был хороший вечер.

Я возвращаюсь в комнату и продолжаю начатое. Со шкафом покончено, перехожу к серванту. Непочатая бутылка водки, коробка давно просроченных конфет, разномастная посуда, рюмки.

Здесь обязательно найдется что-нибудь, что я привезу с собой и положу к Петиным ногам как трофей. Что-то значимое, важное.

Как насчет собаки этой фарфоровой? У нее сколото ухо, может, это маленький Петя когда-то сколол ей ухо и был, наверняка, за это наказан, поставлен в угол или лишен сладкого… Как, господи, трудно вспоминать чужие воспоминания. Как это бесполезно.

Ну и что, что мне захотелось сюда приехать? Да, это был порыв, это было на эмоциях, но тогда, на кухне, когда пыль еще не улеглась, не осела после Того разговора, я вдруг почувствовала, что это — правильно. Это то, что я должна и могу сделать.

Мне показалось, что я вижу Петю сквозь дымовую завесу, как будто он удаляется от меня, падает или тонет, и мне надо протянуть ему руку, бросить, типа, канат. Мне надо сделать что-то, чтобы он понял, почувствовал, что я еще здесь.

А потом он сказал «Ты делаешь это для себя». И в его голосе было раздражение, досада даже, но слова звучали как-то блекло, как будто он работал без продыху много дней подряд и очень устал.

Кидаю дурацкую фарфоровую собаку в выбросить-кучу, и она тренькает.

Я работаю методично и зло, меня больше не тянет плакать. Я как будто даже злюсь на Петину бабушку за то, что она меня… обманула? Смешно. Мы и не разговаривали-то с ней ни разу.

Разбор вещей становится все более монотонным, я стараюсь перебирать их быстро, не задумываясь над всякими сентиментальными штуками вроде: когда в последний раз надевали эти тапочки и думали ли о том, что это последний раз. Но мысли все равно приходят, они накатывают, как волны, бьются, как будто в черепной коробке у меня локальное море и прибой.

Я знаю, что маленький Петя проводил здесь сколько-то времени, пока мать работала. Интересно, где он спал? Наверное, ему стелили на придавленной, неприятно пахнущей тахте, и она скрипела под каждым его движением.

Наверное, он, как и я в доме своей бабушки, перед сном чертил пальцем по узорам ковра — без особенной цели или смысла, просто повторял разноцветные изгибы и углы.

Помню, что моя бабушка перед сном брала мое лицо в свои сухие, с кожей, как пергаментная бумага, руки и говорила: «Спи, кукунечка. Кукунечка моя».

Наверное, Пете никто не говорил «кукунечка». Оправдание ли это для того, чтобы не приезжать сюда?

Оправдание ли это для того, чтобы быть таким осуждающим, чтобы разлюбить?

Я влезаю на табуретку и резко открываю антресоли (оооо, антресоли, давно не видала это торжество дизайнерской мысли, гений интерьерного искусства). На меня вылетает какая-то бешеная бледная летучка, я недолго гоняюсь за ней, пытаясь прихлопнуть, потом плюю на это дело.

Антресоли полны барахла из разряда «вдруг пригодится». Банки с побелкой, чьи крышки задубели настолько, что их никому никогда не открыть. Старое пальто. Металлические обломки — полозья от детских санок.

Запасы муки расфасованы по бумажным пакетам и замотаны в пластик. На выброс! Мучные черви. Вот откуда взялась летучка.

По правой стенке — вот это уже интереснее — выстроились в ряд круглобокие банки. Я ухожу на перекур, собираюсь с силами, а потом спускаю банки вниз, расставляю на кухонном столе и на полу. Рассматриваю.

На банках наклеены кусочки пластыря с подсказками. «Вишня, 2011», «5минутка», «повидло ябл.», «Вишня, 2011», «Вишня, 2011». 2011-й вишневый какой был год. Степану тогда было три, он был ясноглазым кудрявым херувимом, делал потрясающие суждения о мире и уплетал кашу с магазинным вареньем.

Одинокая трехлитровая банка. Огурцы плавают в бледном рассоле, как диковинные пупырчатые рыбы. Я смотрю в их аквариум, а они смотрят на меня.

Я не знаю, долго ли хранится вишня, и боюсь ботулизма или чего там, поэтому банки отправляются в «Выбросить». Огурцам почему-то доверяю больше, и они остаются на кухне.

Сигаретный дым ползет по кухне.

Тот разговор начался с обычных безобидных препираний. Я точно не пом­ню, в чем было дело — кажется, он купил не те таблетки для посудомойки. Если пользоваться неправильными, трубы внутри покроются известью, посудомойка встанет и мне придется полдня ждать ремонтника.

Сломанная техника, вызов мастера, общение с прокуренным плюгавым мужичком, протирание пола, после того как он не захотел разуться — этим в нашем доме занимаюсь я.

А Петя иногда ходит за продуктами и прочим. И не может почему-то запомнить марку таблеток для посудомойки. У человека два высших.

В общем, кажется, я деликатно указала на этот факт.

И Петя взъярился, он выстрелил в небо, как ракета, и разорвался там на десять тысяч маленьких петь.

Он припомнил мне все. Вернее, впервые высказал то, чего я не знала. Например, что я всегда и вечно всех контролирую, что я ращу мамсика и маменькину дочку и кайфую от того, что никто из детей и шага не может сделать, чтобы не спросить «Мам, можно?».

Что я стала и для него, Пети, еврейской мамашей из анекдота про «я что, замерз? Нет, ты хочешь кушать».

Что мне всегда все не нравится. Что рядом со мной трудно дышать.

Я бы простила каждое слово — он устал, накопилось, на работе сложный проект, я слышала, как они по скайпу ругаются с начальником.

Но потом он сказал, что сказал. И — самое жуткое — голос у него был совершенно спокойный, даже добрый. Он перестал плеваться слюной, вздохнул, постоял у окна и, уходя из комнаты, произнес, не тихо, не громко: «Давай разведемся?».

Квартирка, хоть и захламленная, была все-таки совсем небольшая. Я делаю еще несколько перекуров, пью минералку, кусаю яблоко. Аппетита нет. К вечеру большинство вещей разобраны, я фасую их по плотным черным пакетам и несколько раз хожу на помойку.

Бабушки-соседки все на посту, следят за мной с молчаливым неодобрением.

Мне хотелось бы уехать дотемна, но, кажется, не успеваю. Прохожусь по комнатам, провожу ревизию — почти все полки пустые.

На тумбочке под телевизором лежит программа телепередач. Удивительно, но их еще выпускают. В моем детстве, у бабушки программа была черно-белой, а тут тонкий полноцветный журнал с кучей рекламы, призывающей купить тренажер для спины, бесплатно проверить зрение в сети «Очкарик» и оснастить дачу летним душем.

Я листаю буклет и вижу, что некоторые программы обведены серым. Программа «Вести. Обсуждения», «Гадалка. Дверь на тот свет», всякая такая хрень.

Срок буклетика истекает как раз сегодня. Я смотрю на «Мисс Марпл Агаты Кристи», заключенную в серый кружок.

Я никогда не видела Петину бабушку. Судя по всему, она была обычной такой старушкой, даже не слишком приятной, может быть, судящей по обложке, моментами властной. Она не читала книг, любила дурацкие передачи, экономила на всем, на чем только можно, и не особенно интересовалась судьбой внука и правнуков.

Но когда я представляю, как она, нацепив очки с толстыми стеклами, по­драгивающим карандашом отмечала, что ей хотелось бы посмотреть, и не знала, что посмотреть этого уже не доведется, я вдруг чувствую что-то.

Знаете, говорят про ком в горле? Думаю, иногда этот ком может состоять из печали, жалости, любви, сожаления, пустого желудка, отчаяния и никотиновой зависимости.

Я не знаю, что имеет в виду Петя, когда говорит, что мне вечно надо все сделать на пятерку. Я не знаю, что он имеет в виду, когда говорит, что я бездушная.

Я не знаю, почему я делаю то, что делаю: беру с тумбочки пульт в целлофане, сажусь на продавленное кресло и в течение сорока пяти минут тупо смотрю «Мисс Марпл Агаты Кристи». Серия называется «Испытание невинностью». Интересная.

За окном уже вечер, в комнате темно, прямо напротив меня, в открытой дверце шкафа — зеркало в полный рост. В нем отражаюсь я, кружевной тюль на окнах, фонари с улицы.

Я встаю, иду в прихожую, где стоят еще несколько пакетов на выброс — их вынесу, когда буду уезжать. Роюсь, нахожу то, что мне нужно, возвращаюсь в комнату.

Набираю Пете. Гудки идут долго, закуриваю. Наконец он отвечает. Привет-привет. Как там у вас? Майя не плачет? Это что, Степин айпад там пиликает? Скажи, пусть заканчивает, десятый час. Петя отвечает, но про меня ничего не спрашивает.

Зато у меня есть еще один вопрос:

— Петь, а как ее звали?

— Кого?

— Бабушку. Бабушку твою.

Он отвечает после довольно длинной паузы, во время которой я его почти ненавижу:

— …Антонина. Антонина… Николаевна, кажется. Не уверен, она мне бабушка и бабушка. А что? Как там, в квартире?

Я неожиданно для самой себя кладу трубку.

Откручиваю голову найденной в черном мешке бутылке, наливаю в вытащенную оттуда же рюмку до краев.

— Антонина-кажется-Николаевна, вздрогнем, — произношу я, глядя в зеркало. — Пусть земля вам (запрокинув голову, выпиваю, кашляю)... будет… пухом.

В животе тепло, в голове глухо. Вспоминаю про огурцы, притаскиваю банку в комнату и пальцами ловлю себе склизкую, очень соленую закуску.

Выпиваю еще рюмку, курю, от скуки залипаю в телек — программа «Вести. Обсуждение».

Я сплю прямо в кресле, от силы пару часов. Плескаю на лицо холодной водой, тру пальцем зубы, дышу в сложенную ковшиком ладонь. Пахнет как будто протухшей водой из-под цветов.

Я выезжаю, когда небо светлеет. Зябко, но чувствуется, что сегодня будет теплый, по-честному погожий день.

На переднее сиденье ставлю трехлитровую банку соленых огурцов. Пристегиваю ее, как пассажира. Хорошие огурчики оказались, можно зафигачить царский винегрет. На память.

Вбиваю в навигаторе ближайшую заправку: дико хочется кофе. Топлю педаль газа в пол, закуриваю, выдыхаю дым в открытое окошко. Его закручивает и уносит. Из низин ползет прозрачный, лиловый туман, скоро он исчезнет, нагретый солнцем.

Меня вдруг накрывает острая, тревожная радость — впереди еще жизнь, много жизни.

И я могу еще успеть.