Об авторе | Дмитрий Стахов (р. 1954) — по образованию психолог, автор десяти опубликованных романов, двух сборников рассказов. Романы и рассказы переводились на французский, голландский, немецкий (издательства «Галлимар», «Актэ Сюд», «Сигнатуур», «Голдманн»). В журнале «Знамя» публикуется впервые.

Дмитрий Стахов

Объяснение Талюкина

рассказ

Участковый, позвонивший в дверь квартиры Талюкина, выглядел простецки: крупный, широколицый, голубоглазый, застенчиво улыбчивый. Талюкин только-только выключил «Court and Spark», музыку, не располагающую к громкому прослушиванию, но регулятор громкости по обыкновению был вывернут почти на максимум. Участковый сказал, что пришел не из-за того, что соседям Талюкина мешает громкая музыка, а для того, чтобы пригласить Талюкина прийти в опорный пункт для дачи объяснений, в удобное для Талюкина время, но желательно предварительно позвонить, вот карточка, вот на ней номер телефона.

Талюкин поинтересовался — какие такие его объяснения понадобились, кому, о чем?

Участковый отвел глаза в сторону — мол, там, в опорном пункте, и поговорим, только не затягивайте, если завтра-послезавтра, то это вполне, желательно не позже, но не сегодня, сегодня не могу никак, вы уж простите, у меня плановый обход, да вы, видимо, отдыхаете, вот и хорошо, вот и отлично, так что жду звонка, всего доброго.

Талюкин закрыл дверь, с карточкой участкового в руке прошел в комнату. Катя — или Наташа? нет, все-таки Катя, — прикуривала от свечки, на ней был талюкинский свитер на голое тело, прикурив, она вернулась в кресло, уселась и, глядя на ее узкие, словно у юной девушки, ступни, на нежные длинные пальцы, Талюкин подумал, что полы надо все-таки хотя бы изредка протирать влажной тряпкой.

— Что натворил? — спросила Катя. — Малолетки? Порнография? Наркотики?

— Понятия не имею, — Талюкин положил карточку на стеллаж с компакт-дисками. — Это, наверное, из-за Ирки, соседки с седьмого, у нее все время кучкуются какие-то типы…

— Вот! — Катя глубоко затянулась. — Ты их всех заложишь и будешь на хорошем счету…

Талюкин с усилием вытащил из стеллажа «Mingus».

— Я и так на хорошем счету…

— Опять Митчел! Давай что-нибудь поритмичнее…

Катя-Наташа — оказавшаяся все-таки Кристиной, — так увлекла Талюкина, что он забыл про данное участковому обещание. Когда вспомнил — Кристина возила его к своим друзьям в Подмосковье, они ходили на выставку и расстались, очень довольные друг другом, — когда позвонил по указанному на визитке номеру, то участковый жестко попросил Талюкина быть непременно к шестнадцати тридцати и захватить паспорт.

Чтобы попасть в опорный пункт, надо было обойти двухэтажное здание районного клуба и подняться по железной, с предательски трясущимися ступенями лестнице. Участковый еле-еле помещался за столом в маленькой комнатенке, большие руки его плотно лежали на столешнице, смотрел он на Талюкина строго, четко произнося слова, поинтересовался — принес ли Талюкин объяснения?

Талюкин напомнил, что когда участковый приходил к нему домой, он не сказал — что надо объяснять и в чем, собственно, дело? — и поэтому никаких объяснений не принес. На лице участкового появилось выражение, будто он съел что-то горькое. С деланым удивлением участковый сказал, что отлично помнит — он говорил Талюкину, какие объяснения и о чем именно от него требуются.

Талюкин покачал головой.

— Не говорили. У меня есть свидетель.

Участковый подобрался — какой свидетель? как фамилия? — взял ручку, приготовился писать, но Талюкин — еще больше участкового расстроив, — ответил, что никакие фамилии он называть не собирается и если он что-то нарушил, то хотел бы знать — что именно, когда и где? — что ему вообще непонятно происходящее и он просит разъяснить его права.

Тут участковый предсказуемо попросил Талюкина не нервничать.

— Но я все-таки нервничаю! — сказал Талюкин, усаживаясь напротив участкового.

Участковый вздохнул и положил перед Талюкиным ксерокопию со стандартного листа бумаги, на которой несколько строк сверху и несколько снизу было закрашено черным широким фломастером. Талюкин быстро прочитал то, что было посередине, и узнал, что, предваряя семинарское занятие, он, без всякой связи с темой семинара, ударился — именно это слово было употреблено — в рассуждения о тираноубийцах, превратив вступительное слово в панегирик Бруту и Кассию, по Талюкину — борцов за свободу и демократию, хотя — высказывал свое мнение безымянный автор, — Брут и Кассий на самом деле являлись врагами государства, их взгляды были враждебны сложившимся в римском обществе нормам и правилам, их преступление — убийство Гай Юлия Цезаря, — привело в дальнейшем к гражданским войнам, гибели людей, и Талюкин, возвеличивая Брута и Кассия, настойчиво выстраивал параллель между Римом первого века до нашей эры и Россией века нынешнего и фактически оправдывал насильственные действия против российского государства, строя и власти, в конечном счете призывая к гражданской войне.

Талюкин некоторое время пребывал в полнейшем изумлении. Участковый взял чистый лист бумаги, ручку, положил перед Талюкиным и предложил написать объяснение произошедшего прямо здесь, в опорном пункте, в свободной форме, только обязательно поставить дату, время и расписаться.

Талюкин почувствовал, что у него горят уши. Он сказал, что прочитанное какой-то чудовищный поклеп, что он не только никогда не призывал к каким-либо насильственным действиям против строя и власти, никакие подобные действия не оправдывал, но и никаких панегириков Бруту и Кассию никогда не произносил и вообще не понимает, о чем идет речь.

Сказанное Талюкиным совсем не понравилось участковому. Его лицо превратилось в маску, потемнело, глаза заблестели. Он побарабанил пальцами по столешнице и предложил написать другое: «От такого-то такого-то, проживающего там-то, телефон такой-то, адрес электронной почты такой-то, заявление — Я, такой-то такой-то, объяснение по поводу предъявленных мне материалов давать отказываюсь, — дата, подпись», но Талюкин сказал, что заявления писать не будет, что не отказывается в принципе, что готов дать любые объяснения, что ему надо всего лишь собраться с мыслями, подготовиться, и поэтому было бы правильным если бы он подготовил текст дома и принес его в удобное для участкового время.

Участковый сделал глубокий вздох и спросил — не является ли столь неуклюжее увиливание Талюкина признанием справедливости обвинений? — но Талюкин ответил, что вовсе не увиливает, а всего лишь просит дать время сосредоточиться, подготовиться и предоставить абсолютно искреннее и правдивое объяснение, что возможно лишь после того, как осознает сущность доноса — а мы имеем делом с доносом! с инсинуацией! — вспомнит, что говорил он и что не говорил, поймет, каков — этого ему бы очень хотелось! — его статус, а до этого считает любые объяснения и заявления преждевременными.

Слово «инсинуация» заставило участкового чуть вздрогнуть, он посмотрел на часы, достал из кармана смартфон, провел по нему пальцем, пролистнул несколько страниц и, не поднимая взгляда от смартфона, спросил — сможет ли Талюкин принести объяснение завтра, только до двенадцати, скажем, в одиннадцать сорок?

Талюкин ответил, что вполне может, но ему бы очень помогло, если бы предъявленный ему лист — скажем так, — с обвинениями он мог забрать с собой.

В этом участковый Талюкину отказал. Талюкин, задев угол стола, выбрался из опорного пункта на улицу, увидел на телефоне — его телефон был долгое время отключен, — массу звонков от Красташевского, позвонил своему старинному другу и нарвался на отборную матерщину. Красташевский крыл Талюкина со страстью и азартом. Мат был виртуозен и громок, Красташевский — сказывались годы тренировок, — практически не повторялся, и в голове Талюкина все сразу встало на свои места.

Талюкин должен был провести вместо Красташевского семинар — Красташевский отъезжал в Питер повидать сбившуюся с пути истинного дочь, — причем все для семинара было готово. От Талюкина требовалось записать пришедших, провести обсуждение прочитанных участниками семинара книг — список литературы Красташевский разослал заранее, — дать подготовленное Красташевским задание к следующему семинару и тихо, пожелав всем самого хорошего, удалиться. Талюкин не только начал распространяться о книгах, Красташев­ским не рекомендованных, так он еще склеил секретаря учебной части Кристину, хотя Красташевский предупреждал Талюкина, что план семинара это святое, а с Кристиной у Красташевского намечался роман, он ходил с Кристиной на фестиваль «Артдокфест» и на Non-fiction.

— И кто ты после всего этого? — орал Красташевский. — Ты что, на ней женишься? Или это твоя очередная интрижка?

— А ты?

— А я вполне возможно. Звучит же — Кристина Красташевская. Это не какая-то Кристина Талюкина.

— Мы тоже ходили, на выставку.

— Что за выставка?

— Пейзажи какие-то…

Талюкин понимал, что был неправ. Не во всем, не так глубоко, как считал Красташевский, но чувство вины все-таки разливалось между лопаток, от чувства этого становилось сухо во рту. Талюкин остановился возле стоявшей в небольшом сквере лавочки, сел и закурил.

Красташевский вел семинар по культурологии. На том занятии, где его подменил Талюкин, надо было разобрать несколько романов в письмах, чтобы на примере развития этого жанра увидеть, как эпистолярный роман меняется от «Опасных связей» до «Одиночества в сети» и как в нем отражаются изменения культуры.

Список Красташевского — Красташевский позаимствовал его с какого-то форума, — включал десять романов, из них Талюкин читал только де Лакло и слезливого Вишневского. Зато Талюкин любил «Мартовские иды», но помнил путанно — как, впрочем, и все остальное, — и черт его дернул начать семинар словами о романе Уайлдера.

Талюкина понесло. Он не мог остановиться. Иногда он понимал, что путает имена и даты, рассуждает не об описанном в «Идах», а о читанном у Плутарха, Светония и Макробия, но с воодушевлением разглагольствовал о тех древнеримских персонажах, так или иначе к убийству причастных, начиная с одного из непосредственных убийц Цезаря, Луции Минуции Базиле, убитом, в свою очередь, собственными рабами, которых он приказал кастрировать, и заканчивая бывшей любовницей Цезаря и матерью Брута Сервилией, делившей Цезаря со своей младшей дочерью, Юнией Терцией.

Талюкин не помнил — упоминался ли в романе Луций Минуций? говорилось ли там о связи Цезаря с Юнией? — но был уверен, что Гай Кассий не принадлежал к числу авторов писем, записок и дневников, составляющих корпус романа. Еще Талюкин помнил слова Уайлдера, вложенные в уста Цезаря: «Та жизнь, по которой мы идем, бесцветна и не шлет нам знамений, а Вселенная и не подозревает, что мы существуем», они ему очень нравились и дали порассуждать перед семинаристами о бренности бытия, чтобы потом, без прямой связи с предыдущим, заговорить о главном противоречии между Цезарем и заговорщиками, заключавшемся в понимании свободы: для Цезаря — свобода это ответственность за то, что делаешь, и поэтому даже смерть не может его устрашить.

Когда же Талюкин предоставил слово участникам семинара, ему показалось, что они вроде бы не обратили никакого внимания на вступление — как не обратили внимания и на подмену ведущего, — и бойко рассуждали об известных ему по интернет-аннотациям «Цене любви», «Не верю. Не надеюсь. Люблю» и «Лучшем средстве от северного ветра».

Он изредка задавал уточняющие вопросы, глубокомысленно высказывал банальности, но никоим образом не оправдывал ни Брута, ни Кассия, не выстраивал аналогий с временами нынешними, как никоим образом не допускал никаких критических высказываний ни о существующем ныне строе, ни о нынешней власти, ни о ее представителях. Что же касается Кристины, то все получилось как-то само собой — после семинара он зашел в секретариат, слово за слово, они пошли выпить кофе, а кофе, как известно, опасная вещь.

Это Талюкин и рассказал Красташевскому. Тот выслушал, не перебивая. После чего сказал, что Талюкину надо было — Красташевский говорил ему об этом, говорил! — записать семинар на свой старый, надежный диктофон, ведь запись, которую должна была сделать Кристина, по его, Красташевского, просьбе, куда-то пропала, теперь получится, что слово Талюкина будет против слова доносчика или доносчицы, но им-то будут верить, а Талюкину — нет, ему же, Красташевскому, во всех случаях конец, декан от него точно избавится, тут у декана формальный повод, он даже не будет использовать донос — его, между прочим, в деканат переслали из органов, — но все это херня, а главное в том, что Кристина теперь его и видеть не хочет, что жена перебралась к младшей дочери, но Талюкин как-никак его единственный друг, а годы таковы, что друзьями, даже такими, как засранец Талюкин, уже не разбрасываются.

Талюкин хотел было сказать, что его вызывал участковый писать объяснение, что сейчас идет домой, объяснение напишет и завтра отнесет участковому, но сказал только «И я тебя люблю!». Они договорились в конце недели взять пива, креветок и посмотреть футбол, сердечно попрощались, но, пряча телефон в карман, Талюкин ощутил свинцовую тяжесть на сердце. Ему хотелось закрыть глаза и больше ничего не видеть, он прикурил новую сигарету от предыдущей, небо над ним темнело, зажигались фонари.

Талюкин попытался вспомнить участников семинара. Девушек было предсказуемо больше, парни, худые, с тонкими шеями, сидели на задних рядах, слушали без особого интереса, в обсуждении участвовали вяло. Девушки были с умными лицами, некоторые иронично улыбались, но внимание Талюкина привлекла сидевшая за ближайшим к преподавательскому месту столом пара — девушка с надутыми губками и мрачная толстуха. Девушка с губками несколько раз поправляла свитерок, словно ее грудкам было неуютно, толстуха что-то все время строчила в тетрадь и потела, девушка с губками пару раз выставляла в проход ножки, толстуха отбрасывала со лба непокорную прядь, и Талюкин подумал — ему был нужен подозреваемый, — что донос написала или толстуха или девушка с губками, что надо поговорить с Красташев­ским, узнать — кто они такие? — а потом Талюкин подумал, что писали они обе, что они лесбиянки и писали донос, лежа в постели, писали после того, как их застукали родители толстухи, какие-нибудь функционеры или работники прокуратуры, и написали они не только донос на Талюкина, но еще несколько доносов, и собираются всем отомстить за свои поруганные любови, сигарета догорела до фильтра, Талюкин поднялся и пошел домой.

Дома он выпил чаю — раздумывал, плеснуть ли в кружку рому, плеснул, добавил лимона и лишнюю ложку сахара, — сел к компьютеру, набрал «Объяснение». После этого Талюкин надолго застыл перед экраном. Выпил еще чаю, куда плеснул значительно больше рома, чем в первый раз, но это не помогло. Он не мог понять — что и как писать, надо ли упоминать Красташевского, что любит Уайлдера, что эпистолярный роман «Бедные люди», с его точки зрения, скучен и сентиментален.

Позвонила Кристина, обиженная тем, что Талюкин не проявлялся уже три дня, не слал эсэмэс, не лайкал ее страничку в фейсбуке. Талюкин рассказал Кристине про участкового, она же со смешком напомнила, что участковый приходил тогда, когда она была у Талюкина, и Талюкин в порыве откровенности признался Кристине, что с ним происходит что-то странное, что мысли путаются, он забывает очевидное, что долгое время, даже когда она ходила по его квартире босиком и в свитере на голое тело, был уверен, что зовут ее вовсе не Кристина, а Наташа или Катя, теперь же надо писать объяснение про Брута и Кассия, но он ничего написать не может, и ничего в нем нет, кроме желания ее увидеть.

— Меня или Наташу? Или Катю? Или нам приехать всем троим?

Кристина привезла мороженое, пломбир с шоколадной крошкой и бутылку апельсинового ликера. Талюкин дал прочитать то, что он успел написать до ее приезда: «за собой никакой вины не чувствую и не оправдывал и тем более не ставил в образец убийц и предателей Брута и Кассия, хотя признаю, что такого-то месяца такого-то дня по предварительной договоренности разово подменял своего друга и коллегу и вел вместо него семинар по жанрам современной прозы для студентов такого-то курса, во время которого мною вместе со студентами были разобраны произведения эпистолярной прозы, куда мною по моей собственной инициативе был включен роман американского писателя Торнтона Уайлдера «Мартовские иды», и этот роман был мною разобран как образец вольной фантазии о последних днях римской республики и в котором эпистолярность присутствует в самых разных видах и формах…» — и так далее и в таком же духе.

— Отлично! — одобрила Кристина. — Все же понятно! Только придумай, чем закончить.

— Пообещать, что подобное не повторится?

— Нет-нет, тогда получится будто ты признал вину, а ты в начале пишешь, что не виноват, Брутов и Кассиев не оправдывал.

— Могу переписать начало…

— М-м-м, — Кристина зачерпнула ложечкой политое ликером мороженое, — считаешь все-таки, что признание облегчает участь?

Мороженое с ликером, коньяк, сохраненный для лучших времен — Талюкин воспринял приезд Кристины как их наступление, — и — главное! — жаркие объятия произвели какое-то мистическое воздействие на восприятие времени. Талюкин и пространство уже видел иначе. Мир казался шире, полнее. Прежние обязательства виделись пустяковыми. Тем более что в тайничке — вырезанном в страницах «Философии истории», — было кое-что припрятано, и после очередной самокрутки, уже под утро, все стало полнокровным, светлым, ярким и веселым, что сказалось не только на самом Талюкине, но и на объяснении, к которому он время от времени возвращался, вставляя важное и убирая несущественное, и, давясь смехом, зачитывал фрагменты хохотавшей в голос Кристине.

После недолгого, цветного, наполненного множеством персонажей сна Талюкин отмок в душе, собрался, поцеловал Кристину, купил по дороге полуторалитровую бутылку воды и, понимая, что опоздал, пришел в опорный пункт. Дверь была заперта. Талюкин набрал номер участкового, попал на автоответчик, собрался возвращаться домой — Кристина сквозь сон обещала приготовить пышный омлет, — но появился человек в коротком плаще, по-хозяйски вставил ключ в замочную скважину, представился — Сергей Иванович! — открыл дверь, предложил Талюкину располагаться, сам уселся за стол, поставил на стол сумку, вытащил из нее ноутбук и термос, спросил — что там у нас? — с интонацией врача из американского больничного сериала.

Талюкин положил перед Сергеем Ивановичем распечатанные объяснения, открыл воду и обнаружил, что по ошибке купил с газом. Сергей Иванович подтвердил, что участковый на территории, мягко пожурил Талюкина за опоздание, принял извинения — с кем не бывает! — отметил, что качество печати не ахти, доброжелательно кивнул в ответ на слова Талюкина, что принтер давно не использовался, и, переворачивая объяснение Талюкина текстом вниз, сказал, что эпоха печати уходит, что побеждает визуальность.

Талюкин, начав проникаться к Сергею Ивановичу симпатией, отпил несколько глотков воды и украдкой рыгнул.

— Читать сейчас не будете? — спросил Талюкин. — Могу идти? — он привстал со стула, но Сергей Иванович, остановив движение Талюкина жестом, напомнившим жест Зеда из «Криминального чтива», чуть наклонил голову набок, с грустью посмотрел на Талюкина и сказал, что для Талюкина лучшая стратегия — это сотрудничество.

— Но я же сотрудничаю! — Талюкин указал бутылкой на свое объяснение, и на стол выплеснулось несколько капель воды. — Простите! Все изложено подробно. Брут и Кассий…

Словно не слыша Талюкина, Сергей Иванович продолжил, сказав, что ему нужны не столько объяснения произошедшего, сколько гарантии того, что подобное не случится вновь, ведь главное предупреждать, предугадывать.

— Предостерегать, — подсказал Талюкин, сделал несколько глотков воды, пузырьки собрались внутри Талюкина в один большой пузырь, который лопнул и из глаз его потекли слезы.

— Вы замещаете нашего участкового? Или вы…— спросил Талюкин.

Сергей Иванович достал из внутреннего кармана пиджака запаянное в пластик красное удостоверение, быстро раскрыл его — сквозь слезы Талюкин успел увидеть фотографию человека в мундире, — и удостоверение спрятал.

— Простите…

Сергей Иванович сказал, что он майор, что курирует всех участковых района. Участковый по его просьбе приглашал Талюкина. Теперь Талюкиным будет заниматься он, Сергей Иванович. И сейчас и в дальнейшем.

— Простите, — продолжая извиняться, Талюкин навинтил крышечку на бутылку с водой. — Но вы из полиции? Понимаете, хотелось бы знать — какое ведомство вы представляете?

Сергей Иванович наклонился к стоявшей на полу сумке, достал из нее термос, налил — перед этим показав термос Талюкину, мол, не желаете ли? — кофе в крышку-стаканчик и посетовал, что Талюкин задал работку — пришлось читать и «Мартовские иды», и все эти романы из списка — да-да, мне переслали список, что-то скачал, что-то пришлось купить, да, вы правы — для этого есть особый бюджет, надо только чеки сохранять, — Сергей Иванович аппетитно прихлебнул из крышки-стаканчика, — но он даже этому рад, ведь на такие глубокие мысли натолкнулся, например: «Диктаторам надо знать правду, но не надо допускать, чтобы им ее говорили», — а ведь как сказано, а? какая глубина мысли? ведь верно? — или интереснейшее наблюдение, что тех, кто отказывается от своей свободы, пожирает зависть.

— Да, — кивнул Талюкин, заметивший, что, цитируя, Сергей Иванович за­глядывает в незаметно как оказавшийся на столе блокнот. — Сказано умно. Зависть вообще движет миром. Подражание и зависть, не любовь и не голод, но если хотите — голод — это подражание, а зависть — это любовь...

Талюкин отпил воды. Холодная газированная вода не облегчала его состояния. Он подумал, что куратор участковых всего района вполне может по внешнему виду определить, что Талюкин в крепком похмельном состоянии, может отправить его на экспертизу, устроить ему разные неприятности, в его квартиру могут прийти с обыском, а там Кристина, она еще спит и так аппетитно пахнет, или уже готовит омлет, слушая музыку, переступая стройными ножками в ритм, а он тут распинается, зависть, подражание, замолчи, не распинайся.

— То есть, я хотел сказать, что все мы руководствуемся, — после кратко­временной паузы произнес Талюкин, — руководствуемся… — и Талюкин замолчал.

Сергей Иванович некоторое время смотрел на него с выражением глубокой заинтересованности. Он даже двигал бровями в такт талюкинским словам, но, не дождавшись продолжения, Сергей Иванович с ироничной улыбкой посетовал на безответственность как самого Талюкина, так и талюкиных в широком смысле слова, на то, что Талюкину свобода недоступна, ведь он к ответственным действиям сам не способен, может лишь о них рассуждать и к ним подбивать других.

У Талюкина вновь пересохло во рту. Он посмотрел на бутылку с водой. Руки его слегка дрожали. Он неловко свинтил крышечку, больно ударил горлышком себя по верхней губе.

— Я не понимаю, — сказал Талюкин проглотив воду. — При чем здесь…

Сергей Иванович утомленно прикрыл глаза и сказал, что хотя Талюкин и безответствен, но сейчас наступил момент, когда ему все-таки придется сделать выбор, совершить правильные действия и тогда — возможно! — подчеркнул Сергей Иванович — возможно! — Талюкину помогут исправить допущенные промахи.

— Так вы считаете — то был промах? — Талюкину хотелось в туалет, хотелось курить. — Брут и Кассий? Катон? Цезарь? Случайность, да? Я тоже так считаю. Тем более, не далее как вчера посмотрел — в романе Кассий упоминается только один раз, да и Брут… И потом Цезарь, он писал своему другу, на Капри, да, на остров Капри, что Брут и те, кто разделял его взгляды, все твердят «свобода», «свобода», и живут, чтобы навязать другим ту свободу, которой нет у них, они такие суровые, скучные, не знающие радости люди, а кричат — будьте так же веселы, как мы, так же свободны, а сами в тисках… Я могу идти?

Талюкин привстал, но Сергей Иванович усадил Талюкина на место отработанным жестом, взял стаканчик с кофе, пить не стал, понюхал содержимое, из тонкогубого его рта появился нежно-розовый язык, окунулся в кофе, захватил капельку, Сергей Иванович прикрыл глаза и потом сказал, что заявлению дан ход, оно — Сергей Иванович словно извиняясь поднял плечи, — зарегистрировано, получило номер, сформирована группа, которая проведет все положенные следственные действия, все выяснит, со всем разберется, возможно, будет возбуждено уголовное дело, возможно — Сергей Иванович вновь поднял плечи, — дело административное, но в конечном итоге все решит суд.

— Суд? — Талюкин не верил своим ушам. — Какой суд? Зачем суд? Почему? Я же ни в чем не виноват!

Сергей Иванович выплеснул в себя кофе, со стуком поставил стаканчик на стол и спросил — говорил ли Талюкин, что избавление от тирана не избавляет от тирании? говорил? говорил? ах, не помните, не помните, а придется вспомнить, придется, и такие слова ведут к тому только, что суд просто необходим, без суда, независимого и справедливого, никак не обойтись, — после чего устало заявил, что больше Талюкина не задерживает, что Талюкин может идти, Кристина ведь заждалась, ведь правда, не будем, не будем заставлять ее нервничать, объяснение же будет тщательно изучено и о новой встрече Талюкина заблаго­временно известят.

Талюкин вышел из комнатенки участкового. Он долго толкался в соседние двери, пока не вспомнил про фонарик на телефоне. Дверь туалета была заперта. Талюкин вернулся и застал Сергея Ивановича ковыряющим в носу и читающим талюкинское объяснение. Сергей Иванович вытер палец большим мятым платком, поинтересовался — что-то еще? — на просьбу Талюкина дать ключ от туалета ответил, что не знает, где участковый его держит, и трубно высморкался. Талюкин с чувством, что и сказанное на семинаре, и написанное в легком и веселом состоянии обкуренности и подпития объяснение, все, что он напишет или скажет позже, не имеет никакого значения, спустился по шаткой лестнице, делая шажки поменьше, семеня, побарывая желание пристроиться где-то и помочиться, пошел домой.

Открыв дверь квартиры, Талюкин крикнул: «Кристина, это я!» — и, стаскивая куртку, вбежал в туалет. Закрыть дверь полностью ему не удалось — мешала державшаяся на одном рукаве, почти вывернутая наизнанку куртка, — в полумраке он не видел, куда попадала струя, и матерился под нос. Чтобы освободиться от куртки, пришлось надеть ее вновь, расстегнуть пуговицу на манжете. Обессиленный Талюкин сбросил куртку на пол, опустился у стены на корточки.

— Кристина! — позвал он, принюхался — никакой готовкой не пахло, Кристина, видимо, еще спала. — Кристина!

Талюкину послышалось, что из спальни ответили — «Да!»

— Меня будут судить, — сказал Талюкин, и ему послышалось, что из спальни спросили — «Что?»

Он поднялся, толкнул дверь. В спальне было темно, шторы были задернуты.

— Меня будут судить, — повторил Талюкин и зажег свет. На кровати никого не было, одеяло было скомкано, на простыне Талюкину увиделось очертание тела Кристины — вот она лежит на правом боку, поджав ноги, положив руки под голову. На стуле возле кровати не было трусиков Кристины, только на полу лежал синий использованный презерватив — Талюкин поражался, как ловко Кристина завязывала узелок на презервативе одной рукой. Он вернулся в прихожую и не обнаружил ни верхней одежды Кристины, ни ее обуви. Он прошел на кухню, потрогал чайник. Чайник был холодным. Он достал телефон, но Кристина была вне зоны действия сети.

Талюкин опустился на стул, вздохнул, налил холодного чаю.

Он подумал, что всю жизнь старался казаться не тем, кто он есть на самом деле, но этого-то — какой он на самом деле, — Талюкин не знал, всегда старался подстроиться под других, старался не обмануть их ожидания, думал о том, как он выглядит в их глазах, хотя в глубине души был уверен, что никто его всерьез не принимает. Он подумал, что Кристина, случайно встреченная женщина, где бы она сейчас ни была, уже забыла о нем, занята своими, важными для нее делами, и если он будет настолько глуп, что спросит — что же ты меня не дождалась? — только удивится талюкинской наивности. Он подумал, что самая большая ошибка его была в том, что он всегда хотел стать частью чьей-то жизни, с готовностью допускал других в свою — и тут Талюкин поперхнулся чаем.

Он чувствовал, как в дыхательном горле бурлит холодная, противная жидкость. Он попытался прокашляться, но вызвать кашель из-за спазма не мог, текли только слезы, рот наполнился слюнями, которые потекли по подбородку. Талюкину стало страшно, он подумал — через сколько дней найдут его тело? — подумал, что ему, как исколотому кинжалами Цезарю, надо если не накрыться тогой, но хотя бы принять более-менее пристойную позу, потом подумал, что когда потеряет сознание, то тело его бесконтрольно изменит принятое положение и его найдут скрюченным или с раскинутыми в стороны руками и ногами или лежащим ничком, в высохшей луже.

Он запаниковал, встал на колени, отклонился назад, со всей возможной силой двинулся вперед, упал грудью на пол. Не помогло. Он, уже с трудом, пытаясь дышать часто, с надеждой чувствуя, что чай не полностью заполнил трахею, поднялся, отшвырнул стоявший на пути стул, рванул на себя дверь совмещенного санузла, шагнул в темноту, упал грудью на край ванны, громко застонал от боли, поднялся, упал еще раз. Что-то внутри хрустнуло, но жидкость из трахеи оказалась во рту, она была почему-то горькой и горячей, Талюкина вырвало в ванну, он высморкался, его вырвало еще раз и еще, теперь он рычал и кашлял, слезы текли безостановочно, слева, под соском, пульсировала боль, несколько раз слышанный настойчивый звук оформился звонком во входную дверь.

Талюкин, превозмогая боль — еще болело горло, а в грудь словно что-то воткнулось и все быстрее вращалось, — поднялся, шатаясь, добрался до двери. За дверью стояла Кристина, не полицейский наряд, не люди в штатском с одинаковыми открытыми лицами и ясными глазами, не спецбойцы в черных комбинезонах, шлемах и с автоматами, стояла Кристина, в темных очках, с двумя пластиковыми пакетами в руках.

— Ты дома! Как хорошо! Обещала омлет, а у тебя в холодильнике ни яиц, ни молока, — затараторила она, проходя мимо Талюкина, ставя пакеты на пол. — Даже чая нет, только кофе, но я от кофе, если не рано утром, засыпаю, а тебя все нет и нет, и замок у тебя, собачка не держит, дверь закрылась, пришлось прогуляться, я минут двадцать назад уже приходила, — она зашла в санузел, Талюкин, несмотря на нарастающий шум в ушах, услышал, как Кристина поднимает юбку и садится на унитаз, — купила еще овощи, колбаски, сыр, — Кристина спустила воду, вышла в коридор, взяла пакеты, понесла их на кухню. — Что у тебя с лицом? И чем это воняет? Красташевский сегодня приедет? Я не хочу с ним пересекаться. На кафедре еще куда ни шло, но у тебя — увольте! Ты за пивом сам сходи, хорошо? Ты меня слышишь? Что ты молчишь?