ДНЕВНИКИ

Владимир Лемпорт, Вадим Сидур, Николай Силис

«Что бы мы ни писали, мы рисуем свой портрет»

отрывки из общего дневника

Этому дневнику ровно шестьдесят лет. Он необычен, возможно, даже уникален, потому что написан сразу тремя авторами — молодыми скульпторами Владимиром Лемпортом (1922–2001), Вадимом Сидуром (1924–1986) и Николаем Силисом (1928–2018), которые познакомились и подружились во время учебы в послевоенные годы на факультете монументальной скульптуры Строганов­ского училища (МВХПУ). В. Сидур и Н. Силис учились на одном курсе и в одной группе, а В. Лемпорт был двумя курсами старше. После окончания училища они стали работать вместе. Идея ведения дневника принадлежала В. Сидуру, который в разное время — и раньше, и потом — делал дневниковые записи, чувствуя в этом, по его собственным словам, непреодолимую потребность. «Целый год я писал дневник один, — отмечает он в 1960 году. — Мне было интересно и приятно. Но мне было очень трудно записать все одному. Много приходит людей, все что-то говорят, почти все занимают определенное положение в искусстве. Я предложил писать всем вроде судового журнала. Дежурный описывает события за день как можно точнее». Все трое с большой охотой и увлеченностью принялись за это дело, стараясь делать записи аккуратно и почти без перерывов. Описываемые события происходят главным образом в мастерской, которую они получили в 1956 году в подвале одной из помпезных новостроек на улице Чудовка (позже Комсомольский проспект). Мастерской, «в которой находится все то, что мы сделали в жизни». События одного года — с осени 1960-го по осень 1961-го. Необыкновенное для нашей страны, счастливое время — время оттепели, когда складывалась новая, легкая, полная оптимизма духовная атмосфера. Главные герои — сами авторы, а также их друзья и знакомые. «Знаменитый подвал Лемпорта, Силиса и Сидура стал одним из центров общения, — вспоминал позднее поэт Генрих Сапгир. — Они были в то время людь­ми общитель­ными и веселыми. В их уютной мастерской всегда было полно на­роду. Если говорить о лирическом восприятии мира, то тогда у нас были какие-то ги­гантские мечты, которые сообща обсуждались во время шум­ных застолий». Одно за другим следуют описания бесчисленных встреч, телефонных разговоров, вечеринок. Причем, как сказано в дневнике, хозяева «принимали только симпатичных людей, а несимпатичных отшивали». Позже, уже в 1970-х, В. Сидур говорил, что много лет собирался написать воспоминания о людях, прошедших через подвал, даже их списки составлял несколько раз, а они насчитывали тогда примерно сто пятьдесят имен. Людей, оставивших след в истории российской культуры.

О политике в дневнике нет практически ни слова. Но много рассказывается о конкретных событиях в культурной жизни — художественных выставках, увиденных кинофильмах (походы в кино были довольно частыми), концертах, посещениях первого общедоступного, быстро ставшего модным бассейна «Москва» и т.п. Одновременно на страницах дневника мы находим повседневную хронику — рассказы о работе, об обычных бытовых проблемах, нескончаемых любовных похождениях, застольях. Все вместе — образ жизни молодой богемы и само время, оживающее для нас стараниями авторов. «Что бы мы ни писали, мы рисуем свой портрет. В этом и фокус этого дневника втроем. Каждая запись — автопортрет, написанный довольно точно». Автопортрет, сделанный в эпоху и на фоне оттепели.

Хотя три скульптора работали в одной мастерской, подписывали произведения единым именем «ЛеСС», поровну делили заработки — но единых произведений (кроме больших заказов) не делали, каждая скульптура принадлежит конкретному автору, что наметанному глазу хорошо видно. То же и с дневниковыми записями — три автора, и каждого можно отличить по стилю и даже по содержанию. Но при этом они старались создать единую вещь, «грандиозный монументальный труд». И отношение к написанному у них было как к художественному произведению: не «протокольный набор» имен, дел и событий, а законченная книга. Примечательно, что дневник авторы особо не прятали (в него иногда заглядывали и друзья), и писали они его изначально не только для себя, но надеялись на то, что «эта тетрадь, быть может, будет прочитана, а то, глядишь, и напечатана потомками», что ею заинтересуются «наши историки, если таковые будут». И время потомков теперь наступило. А самих авторов и большинства людей, о которых они писали, уже нет на свете, забываются, стираются из памяти лица и имена. Но вот, сохраненные на бумаге, они оживают для нас, а вместе с ними проступает и связь времен.

Для историков культуры и вообще для всех, кто будет читать этот дневник, он станет очень хорошим источником по истории оттепели. Хотя, казалось бы, каждое ее событие хорошо известно, описано и изучено, но любые дневниковые записи, сделанные «здесь и сейчас», обязательно что-то добавят, потому что и факты, в них приведенные, и атмосфера и настроение эпохи, воссоздаваемые на их страницах, будут неповторимыми — вы не найдете ничего точно такого же у других авторов.

Долгие годы дневник, представляющий собой несколько очень объемных рукописных тетрадей, хранился у Вадима Сидура. В конце 1980-х, уже после его смерти, была сделана машинописная копия. В настоящее время оригиналы и копия находятся в Российском государственном архиве литературы и искусства в Москве.

Конечно, журнальная публикация предполагает использование лишь малой части имеющегося обширного материала. Сокращения всюду отмечены малоприятным для глаза знаком <…>. Однако надеемся, что позже «тройственный» дневник В. Лемпорта, В. Сидура и Н. Силиса будет представлен в полном объеме и в виде отдельного издания, которое, хочется верить, обязательно состоится.

Владимир Воловников

21 октября 1960 г. (Вадим Сидур)

Вчера решили вести нечто вроде судового журнала. Запись ведет дежурный. Начинаем с меня.

<…> Вечером ходили в кино на фильм Т. Вульфовича¹ . Мне очень хочется, чтобы произведения этого симпатичного человека мне нравились, но увы... И после этого фильма мое желание остается неудовлетворенным. 1. Фильм — больше пьеса, чем фильм. 2. Сценарий фильма примитизирован относительно пьесы Миллера. 3. Общечеловеческое в пьесе ушло в значительной степени. 4. Многие жесты актеров, декорации идут от плохой (!) пьесы. И несмотря на все это, фильм понравился Коле, Юле² Наташе³ , которые пьесы не читали. Старики играют хорошо. Мне кажется, что актер, который играл Вилли⁴ , мог бы сыграть в «Кроткой»⁵  гораздо лучше Попова⁶ , хотя Юзефу⁷  понравился один Попов. Юля никак не могла понять, как это на сына Вилли произвела такое сильное впечатление измена отца <…>

Колины монотипии доказывают, что важен не способ, каким выполняется произведение искусства.

23 октября 1960 г. (Владимир Лемпорт)

<…> Позвонил Caшa Св<ободин>⁸ . «Ну, вы что там делаете?» — «Трехфигурную композицию»⁹ . — «Вот я сейчас приду — будет четырехфигурная. Я здесь рядом». — «Приходи».

Дима был недоволен — разве я не знал, что он встречается сегодня с Юлей. Ну, ничего, мы все уйдем и его с собой захватим. «Все-таки нужно соображать!» — «Он ведь был рядом, рядом!» — «А, рядом? Ну, это меняет дело».

Пришел Саша. «Видел я, ребятушки, фильм совершенно гениальный — “Сладкая жизнь”¹⁰ . Это фильм, построенный совершенно по-другому, чем обычные художественные фильмы. Ты не знаешь — уж то ли это хроника, то ли это игра. Я потом три дня ходил обалделый. Мысль автора — что все несчастны. У кого много денег, несчастны оттого, что не знают, что с ними делать; у кого их мало — несчастны оттого, что их мало. Все надоело, всем все скучно. Даже самый утонченный разврат не интересен».

Кстати, о Сашке Св<ободине>. Дима о нем говорит: «Что-то не нравится он мне теперь. Как ушел из журнала, так словно соскочил с крючка. Пьет, зевает, смотря на скульптуру».

Посмотрел я в заключение дня с Валькой¹¹  фильм «Человек с тысячью лиц»¹² . Гнусный фильм, хуже наших. Который раз хожу на американские фильмы, и все плохие.

24 октября 1960 г. (Вадим Сидур)

Когда я прочел у Коли и Володи о том, по чьей инициативе исправляется та или иная скульптура или ее деталь, мне это показалось неправильным. Дело в том, что все обстоит гораздо сложнее. Работа напоминает решение задач, ребусов, загадок. Почти все время спорим, не понимаем друг друга, высказываем исключающие друг друга точки зрения. По своему эскизу лепить очень трудно, а по чужому и подавно... Когда мы работаем «для себя», то каждый доводит свою мысль до логического конца, работа доходит до того состояния, когда ее может воспринимать не только автор.

<…> Я сказал, что, может быть, нам лучше не писать о том, кто что сделал и какую проявил инициативу, так как этот дневник, может быть, будем читать не только мы. Володя и Коля считают, что ставить запреты самим себе, не писать правду — бессмысленно. И тут у нас начался великий спор. Что такое правда?! Из-за Колиной лени написать подробно, но вразумительно, правда превратилась в ложь. Правда огромна и многогранна. Ею овладеть гораздо труднее, чем плоской и ограниченной ложью. Мы всегда говорим друг другу правду в глаза, но должны ли мы ее записывать пером? Не превратится ли это во взаимное разоблачительство? О разнице между интимным дневником и «судовым журналом» старый лицемер Лемпорт утверждал, что у него нет ни малейшей, самой микроскопической интимности, которую ему было бы стыдно рассказать нам. «Я не рассказываю только то, что не интересно...» Мы с Колей решили, что он «хитрожопит»…

Договорились писать точнее, хотя Коля и кричал, что с ним все равно ничего сделать нельзя: «Какой я есть, такой есть». Под конец разговор принял такой характер, что мы с Лемпортом обиделись друг на друга и некоторое время не разговаривали. А вечером, когда все это вспоминали, очень смеялись и решили, что мы походили на горячо что-то лопочущих идиотов.

Приходила некая писательница от Слуцкого¹³ , она написала «Рассказы о Фучике»¹⁴ . Сейчас приехала из Праги и просила дать фотографии для журнала «Лит. новины»¹⁵ , где редактором Юнгман¹⁶ , который года полтора назад был у нас, взял фотографии и после этого от него ни слуху ни духу. Перед ним были еще три чеха, которые брали фотографии — с тем же результатом. Чехи неточные. Писательнице мы отказали. Тем более, у нее был список всех «лайфовцев»¹⁷ , и сами никого ей не рекомендовали из художников.

Приходил Борис Петрович Чернышев¹⁸ . Теперь он преподаватель Суриковского. Полон энергии, щетина короткая, но волосы лохматые. «С Дейнекой¹⁹  я не разговариваю», «Еду я со своим студентом». По своей «хорошей привычке» сразу же начал нас критиковать при писательнице <…>

Коваль²⁰  пишет мастерские письма, позавидуешь.

В «Лит. газете» был отрывок из новой повести В. Некрасова «Кира Георгиевна»²¹ . У меня и у Силиса это вызвало род физического отвращения. Володя не считает, что отрывок плох, но крест ставить на Некрасове рано. Я думаю, что упадок у него от пьянства. А позавчера Юлька принесла его рассказ «Судак». Очень хорошая вещь, которая нам всем понравилась в одинаковой степени. Чувствуется, что фронт он знает, а не придумывает банально как в «Кире Георгиевне» <…>

Читаю совершенно необыкновенную книжку Т. Манна «Доктор Фаустус», где автор делает все для затруднения чтения <…> Книгу эту (и еще одну) нам подарил Слуцкий со словами: «Мы с Таней²²  увидели, что у нас лишние экземпляры».

27 октября 1960 г. (Владимир Лемпорт)

Если сказать честно, народ мы довольно говнистый. Ругаемся мы часто и бурно. Особенно увлеченно ссоримся с Димой. Cтоит одному уличить в чем-то другого, как тот найдет сейчас же ряд примеров, наглядно показывающих, что обвиняющий не менее повинен в тех же грехах <…> Выгодно отличается от нас Коля. Обычно в таких случаях он говорит: «Ну, что вы, как бабы, ей-богу!» <…>

Постепенно, однако, инфекция склоки и раздраженной желчи попала и в его организм. И теперь, ссорясь, мы составляем трио. И наши голоса стройно несутся вверх, наподобие баховских хоралов. И Коля теперь кричит нисколько не тише нас. Вчера произошел один из тех разговоров, который надолго оставляет неприятное воспоминание <…>

Позвонил Слуцкий: «Вас хотят посетить Куняев²³  и Демин²⁴  из журнала “Смена”²⁵ . Когда это можно сделать? Передаю им трубку». — «Здравствуйте, мы в Харькове видели фотографию портрета Бориса Абрамовича и хотели посмотреть в натуре. Послезавтра? Очень хорошо, дайте телефон».

Ох, не примет совет нашу трехфигурную композицию.

Вдруг позвонила Нателла. Я узнал ее голос по телефону, а это равносильно комплименту. «Ребятушки, как я по вас соскучилась! Не будем заранее сговариваться, но я к вам зайду. Я видела Тэда, и он мне сказал про Власова²⁶ . Правда это? Про Генриха²⁷  и про Холина²⁸  читали?²⁹  Как вы реагировали?» — «Мы реагировали нормально». — «А как они?» — «Мы их не видели с тех самых пор». — «Видела Эрнста³⁰ , он мне сказал, что вы приехали. Одним словом, забегу к вам». Звонок Нателлы всегда нас озадачивает. Она не звонит никогда просто так. Это всегда знаменует какое-то изменение обстановки.

27 октября 1960 г. (Вадим Сидур)

Володино «Ох, не примет совет» оказалось пророческим <…>

Сегодня (28 октября) был со своими стариками на мексиканской выставке³¹ . Они в восторге. Теперь будут больше понимать наши попытки. Познакомил их с мексиканкой, которая выразила большую радость, спросила про Юльку <…>

29 октября 1960 г. (Владимир Лемпорт)

В столовую не попали: суббота, короткий день. Две женщины разговаривают во дворе, разошлись. «Да ведь это Ия», — говорю я, показывая на одну из них. «Не может быть, — сказал Дима, сразу догадавшись, что речь идет о Саввиной³² . — Вот сейчас сам увидишь». И верно — она. Поравнялись. «Мы давно с вами хотели познакомиться», — обратился к ней Дима. «Вы очень хорошо сыграли “Кроткую”», — сказал я. «Правда? — обрадовалась Ия. — А то меня никто не узнает. Мы были на курорте с артисткой Шенгелая³³ , так на нее все показывали: вон “Дама с собачкой”, а меня не замечали». — «У вас нет традиционного вида киноактрисы». Пригласили ее в мастерскую. «Спасибо, я с удовольствием. Да только времени мало, дела семейные. Единственный час вот этот, хожу в бассейн. Я уже напросилась к одному скульптору. Знаете Эрнста Неизвестного? Да вот, напроситься-то напросилась, а прошло уже полторы недели, а я еще к нему не зашла». Поговорили о фильмах. «Мне говорят: вы все классику играете, нужно играть доярок. А если и играть, то пусть напишут хороший сценарий про доярок. Правдивый, и чтобы не называлось “Вымя вперед!”». Попрощались, приветливо улыбаясь. Дима говорит: «Как далеки между собой актер и образ, им создаваемый. Меня всегда это поражает. Очевидно, берет режиссер девочку и делает из нее, что хочет». — «А полнеет она. В “Такой любви”³⁴  она была совсем тоненькая». — «Очевидно, все дело в условиях. Жили они с мужем плохо, наверное. А сейчас квартиру дали. Деньги. Стали просто хорошо питаться» <…>

Про Эрнста пишет Коля. Эрнст позвонил в субботу 29-го: «Это кто, Дима? Коля, а ребят нет в мастерской? Я хотел посоветоваться с вами. Ну, как у вас дела? Совет был?» (Вкратце я рассказал ему о совете.) «А у меня, понимаешь, какое дело. Тут я сделал два барельефа по просьбе Комитета ветеранов войны³⁵  для Освенцима. Смотрели в ЦК. Ну, самый главный Отдела агитации и пропаганды и еще один. Понимаешь, понравилось им. А пришли Халтурин³⁶  и Аллахвердянц³⁷  — все обругали <…> Как ты думаешь, я хочу обратиться к Полевому³⁸  — он же тоже имеет отношение к этому Комитету ветеранов войны. А то этот неудавшийся скульптор совсем обнаглел. Ты знаешь, что он неудавшийся скульптор? Да, да! Его с третьего курса из МИПИДИ³⁹  выгнали как бездарного. Они теперь новую форму борьбы придумали. Ты знаешь, что Халтурин сделал? Ты не читал стихотворение в “Московском комсомольце”? 2 октября было обо мне. Один комсомольский поэт написал, “Ильичу” называется⁴⁰ ». — «А почему “Ильичу”?» — «А помнишь, я года полтора назад Ленина делал на конкурс? Ночи три не спал. Устал страшно! Небритый был. Он и пришел ко мне в мастерскую. Ну, его и поразило все это. Ночь, свет, понимаешь? Вот и написал. Я уже не знаю, какие художественные достоинства этого стихотворения, но там он пишет, что вот, мол, скульптор делает Ильича бескорыстно, без денег, в подвале и т.д. Так вот Халтурин собрал сведения о моих заработках. Оказалось, что я зарабатываю больше всех, а в конце приписка, что это без учета тех денег, которые ему платят иностранцы. Представляешь, какая сволочь! Нет, я с ним буду бороться. Как ты думаешь, стоит ему дать по мозгам? Ну, ладно. Тут ко мне пришли. Я прощаюсь, будь здоров!» <…>

30 октября 1960 г. (Вадим Сидур)

Настоящая зима. Вспомнил, как однажды мы шли с Володей ночью зимой. Мела поземка, и нам казалось, что мы идем по облакам.

Когда мы шли с Ией и оживленно беседовали, Володя вдруг рванулся за человеком, который нес гитару. Он даже не успел извиниться.

Мне показалось, что Ия сама не понимает, что ваяет⁴¹ . Когда я сказал, что у нее и у Быкова⁴²  взгляды на киноискусство отличаются от Тэда Вульфовича, она не поняла и сказала: «Ну да, там заграничные дивы...». Подозреваю, что у нее нет взглядов на искусство.

Позвонила Марина Казимировна. Она так давно не звонила, что я не сразу узнал ее голос. Все продолжает кокетничать. Спрашивает разрешения привести к нам Бондарчука⁴³  (видимо, хочет его нынешняя супруга⁴⁴ ) и даже Рокуэлла Кента⁴⁵ . Бондарчук после Италии заинтересовался керамикой, инкрустациями и еще чем-то. Про Ию Марина презрительно сказала: «Вы же знаете, что она не актриса, а из самодеятельности». Когда Марина начинает говорить о ком-нибудь и о чем-нибудь с презрением, ее мещанство сразу же выпирает наружу. «Толстуха Асенька выросла, и у нее теперь майолевская фигура» <…>

Получил хорошее письмо от сельского интеллигента Коваля⁴⁶ .

Позвонили Никита и Лида Заболоцкие⁴⁷ , приглашают 5-го на Беговую⁴⁸ . Мы решили пойти без своих «дам», хотя Лида просила привести Юлю. «А Никита, — сказала она, — все о Нине вспоминает». Но Нина и Юля несовместимы. Как Володя говорит: «Не хочу, чтобы Юля про меня плохо подумала». «Тогда девочек подкинуть?» — спросила Лида. Все заулыбались.

В крайнем случае буду ухаживать за Наташкой Заболоцкой, ведь я поцеловал ее в прошлое празднество. Боюсь только, что и Володьке такая идейка придет в голову. «Обязательно пойдем, — сказал Володька. — Салату пожрем. Почему не пойти». — «Ох, и неохота мне там ни за кем ухаживать», — сказал Коля. «Эх, лицемеришь!» — сказали мы с Володей. «Да нет, в мастерской — другое дело, а там...» — «Вот ты, Коля, говоришь, что надоели твои девки, а сам Наташку любишь». — «Вот уж нет, — говорит Силис, краснея. — Тоже мне, психологи». А перед Юлькой за то, что я ее не беру к Заболоцким, мне все же несколько неловко <…>

Звонил Слуцкий, сообщил, что сегодня на Девичке будут хоронить, вернее рехоронить Хлебникова⁴⁹  <…>

4 ноября 1960 г. (Николай Силис)

<…> Собравшись в мастерской, читали Томаса Манна. Невероятно точные и исчерпывающие определения о социальных проблемах, над которыми многие писатели и философы безуспешно ломали головы. Потом прочли ответ Паустовского на открытое письмо Рыльского⁵⁰ . Я бы на месте последнего чувствовал себя очень неважно <…>

Вовка встретил в бассейне⁵¹  Дудинцева Володю⁵² . Пока были голые, друг друга не узнали, а когда оделись и приобрели привычную форму, узнали. Мы с Димой, на удивление всех купающихся, делаем зарядку на открытом воздухе в любую погоду <…>

5 ноября 1960 г. (Владимир Лемпорт)

«У меня есть одна мыслишка», — сказал Коля, открывая мне дверь. «А, ну?» — «Я думаю не ходить к Заболоцким сегодня». — «Почему же это?» — «Не хочется, да кроме того, нас идет так много: и Дима, и Коваль, так что вполне обойдется без меня». Я обиделся...

<…> Я говорю Дудинцеву в бассейне: «Интересно, ты телом абсолютно молодой, ни жира, ничего». — «Это верно. Морда, она отражает душевные бури. А у меня их было ой-ой-ой, еще до этого! И будут еще! Потому что мускулы у доброго на лице — одни, у злого — другие развиваются, а тело — оно чего? Ничего! А я плаваю, и в воскресенье абонемент купил, и в другие дни. А дома у меня шведская стенка — лазаю. Пешком хожу. Вот сейчас как пойду на зайца, так километров 70 в день». — «А я по Закарпатью 200 километров пешком прошел, по Крыму, Закавказью». — «О, это хорошо. Может быть, мы с вами и пойдем. В Саяны, например. Там и погибнуть можно. Вот так. Чтобы приятней было». — «Да, это приятно. А что вы сейчас делаете?» — «Я хлеб зарабатываю. Есть ведь надо, правда?» — «Переводы?» — «Да, переводы. А, кстати, кто вы — Сидур или Силис? А то я никогда не улавливаю. И очень стесняюсь... А, тезка, значит! Хорошо. Передайте привет Сидуру и Силису. Да, что у вас с тем грандиозным сооружением? Премию получили? Хорошо! Обманули? Хорошо! Не мешайте им, пусть они сделают по вашему проекту, а мы уж тогда поднимем бум. Напишем, может быть. Вы здесь завтракаете? А я — в домашнем очаге» <…>

Коваль был хотя и пьян, но ни на минуту не забывал о делах. Когда Тэды заговорили о покупке тарелок, он предложил купить свою живопись. Показывал «Смену» с его живописью⁵³  то одному, то другому. Приставал к нам: «Что подарить Тэду: живопись или рисунок?»

Звонит Лида, Коваль мне говорит на ухо: «Скажи, я хочу им подарить». Я был пьян, рассеян и поэтому недослышал. «Коваль хочет вам подарить живопись. Только учтите, малый он ненадежный. Я бы сказал: хвастун и подлец». Оказалось, что Коваль и не думал дарить живопись, он хотел подарить журнал. Убежден, чудак, что он осчастливливает своими автографами. «Придется дарить живопись. Я добрый» <…>

11 ноября 1960 г. (Владимир Лемпорт)

В центре внимания спор о живописи. Накричались все до колотья в боку и головной боли. Поэтому безопасней спорить на бумаге. К сожалению, это не вздорность, как иногда у нас бывает, это важный вопрос. Две точки зрения: 1. Говорить правду о качестве продукции товарища. 2. Смотреть снисходительно на деятельность другого, подбадривать и подхваливать, чтобы поощрить его на новые подвиги. Очевидно, каждая точка зрения имеет под собой рациональное зерно. Каждая имеет свои недостатки, свои пороки <…>

12 ноября 1960 г. (Николай Силис)

<…> Пришел Тэд Вульфович, Никита и Люда Заболоцкие. Тэд пришел с молодым рыжим парнем, драматургом, Эдиком Радзинским⁵⁴ . Выпили пол-литра водки и шампанского. Пили чай. Тэд должен был купить у нас несколько тарелок, но, видимо, из-за того, что жена не смогла прийти, один не решился проделать эту операцию <…>

<…> Встретил Левинштейна⁵⁵  в столовой. Переехал в новую мастерскую. Говорит, начал писать Хрущева для того, чтобы закрепиться в мастерской. Все так делают.

17 ноября 1960 г. (Николай Силис)

<…> Мы снова провожали Коваля. В прошлую субботу. Время идет так быстро, что кажется, мы тем только и занимаемся, что встречаем и провожаем Коваля <…>

В мастерской собралось невероятное количество народу. Человек шестнадцать. Тут были и Сашка с Мананой Андрониковой⁵⁶  и ее молчаливой подругой, и Тэд с женой, и Юзеф со Светой, и Коваль с Галкой, ну и мы со своими женами и подругами <…> Манана мне не понравилась. Я так и не смог понять ее отношение к нам. А Вовка, чтобы выяснить это, лез к ней целоваться. Все были довольно пьяные <…>

Только ушел, позвонила Ия разыскивает его. А потом — раздраженный полковник Коваль⁵⁷ : «Где он пропадает? До поезда, понимаете, осталось полчаса, а его нет!» — «У Аграновского, — говорю, — у него там дела, наверное». — «Какие там дела! Глупости одни», — и повесил трубку. Коваль больше не звонил, видимо, успел на поезд <…>

Татьяна Львовна предлагает сделать надгробие сыну Дзержинского⁵⁸  на Новодевичьем. Пока все вроде согласны. Подкупило то, что жене из всех памятников больше всего нравится наш — Заболоцкому⁵⁹  <…>

Олег Цесарский⁶⁰ . За время, пока мы с ним не виделись, вышло два журнала для Индии с фотографиями наших работ. Обещал достать по экземпляру. Нужно позвонить.

22 ноября 1960 г. (Николай Силис)

<…> О Дудинцеве. Пришли они оба с Лемпортом из бассейна, как раз в то время, когда грузчики ставили модель трехфигурной группы. Лемпорт с ним на «вы», я — на «ты». Маленький, большеголовый, с лицом многодетного пролетария. Войдя в мастерскую, сразу же остановился около «Белой лежащей с ребенком». Не помню всего, что он говорил о ней, но она ему понравилась, и только голова мальчика вызвала сомнение. Говорит: «Не соответствует возрасту младенца». О цементной «Моющей ногу» и гипсовой «Раздевающейся» он сказал что-то вроде, что это уж слишком. Видимо, такая форма условности ему не понятна. Больше, пожалуй, его ничего не поразило. А высказывался больше для того, чтобы побалагурить. Он вообще изображает из себя простака-балагура и, рассказывая что-нибудь, корчит смешные рожи. Особое неизгладимое впечатление произвела на него одна скульптура в дальней комнате. «Это что?» — спрашивает. «“Похоть”, — говорю, — называется». — «Похоже. Есть, есть такие женщины <…> Она влюбит тебя сначала, а потом через месяц накрасит губы и бежит на сторону <…> У меня одна такая была. Я полгода потом мучился <…> Разве такую прорву насытишь? Но я доволен. Она мне материал на целый роман дала. Прямо бери и переноси его».

Потом сели пить чай. «Ну, как твоя яхта?» — спросил я. «О, я такую лодку сделал! Достал сигары от самолета, сварил их. Такая лодка получилась!» И он полчаса с увлечением рассказывал о преимуществах такой конструкции и даже нарисовал подробный план и профиль лодки. «Закончу эту лодку, начну делать вторую». — «Ну а чем ты зарабатываешь? Пишешь чего-нибудь?» — «Роман пишу. Никак закончить не могу. У меня же долгов 80 тысяч было. Сейчас расплачиваюсь понемногу. Через полгода думаю совсем расплатиться. А сейчас вот для жены зарабатываю, по три тысячи в месяц. У нее же четверо ребятишек, и этих денег — только-только. Месяцев на восемь заработаю и за роман. Я перевожу, с украинского и с немецкого. Украинский я хорошо знаю, немецкий — с подстрочником. На Большой Волге за Клином хата у меня. Меценат купил мне ее. За нее тоже расплатиться надо. Меценат дал мне деньги, а я договорился с хозяином в рассрочку платить ему. Теперь как лето — я за машину. Туда жену с детишками, и через полтора часа там. Выбрасываю весь десант, и они все лето живут. А я на охоту, на рыбалку — там хорошие места. Слушайте, а почему бы вам не купить там хату, а? Дешево, и в рассрочку можно. И машину тоже, “Москвич” первого выпуска. Сейчас во всех магазинах есть запчасти к нему. А? Представляете, садитесь в свою машину и дня на три в свою хату и обратно. А? С ней ничего не будет. Я свою даже не запираю, а там у меня как-никак барахлишко кое-какое: тряпки, там, одеяла, примусок, кастрюли. А как же? И ничего никто не трогает. Места хорошие. Там уже пять писателей поселилось. Серьезно! Покупайте. Даже зимой, сел за руль, приехал. Там в погребе огурчики мне хозяйка засолила, капустка. Завесил окна, и такую афинскую ночь можно устроить! И машину нужно обязательно, очень полезная вещь. С женщинами незаменима. Я все съезды с шоссе по Калининской дороге знаю. Кресла у меня откидные. И поговорить можно спокойно. А в Москве тоже очень полезная. Время сокращает. Неделю не выезжаешь, подкопишь дела, а потом сразу все и объедешь. Купите машину и хату! На троих. Что вам стоит?»

«Почему у вашей кошки хвост короткий? Кот отгрыз? А я наблюдал кота и кошку на крыше. Так он ее раз пятнадцать, и когда она требовала еще, он ее за хвост кусал» <…>

24 ноября 1960 г. (Николай Силис)

<…> Погас свет, должно быть, во всем доме. Пишу при свете, падающем из приемника. Видимо, и сегодня не придется работать. Позвонил Эрнст и наговорил целую кучу нового материала, который я тут же решил записать.

<…>

— Эрнст, ты слышал, что Вахрамеев⁶¹  и Зиновьев⁶²  с Мотовиловым⁶³  работают? Уже договор подписали <…> А тебя не приглашал Мотовилов?

— Приглашал. Но я его на... послал. Понимаешь, иду я в районе Фивейского⁶⁴  и встречаю его. Он со мной дружелюбно поздоровался и говорит: «Слушайте, Эрнст, хотите над памятником работать?» — «А что, — спрашиваю, — конкурс разве продолжается?» — «Да нет, — говорит, — мне поручили его, вот я и думал пригласить вас». Представляешь? Ну, я, конечно, отказался. А тут Томский⁶⁵  приглашал меня. Взял телефон мой у Фивейского и звонит мне. «Можно, — спрашивает, — у вас работы посмотреть?» — «Так, Николай Васильевич, — говорю ему, — вы же все видели». — «А еще посмотреть хочу». Я ему говорю: «Так, они вам не нравятся. Вы же хотели их на утюги переделать». — «Ха-ха-ха! Ну это я просто так, — говорит. — До свидания!» <…> А потом звонит опять и говорит: «Эрнст, ты (на “ты” меня) не хотел бы со мной на Дворце Советов поработать?» Я говорю: «Простите, Николай Васильевич, а как это “с вами”, не совсем понимаю?» — «Ну, как на барельефах⁶⁶ ». Помнишь, за которые Сталинскую премию получил он с группой. Я ведь там тоже работал наравне со всеми, только премию не получил. Ну, я, правда, знал об этом, ведь я студент был. «Нет, — говорю, — Николай Васильевич, я так не могу работать. Вот если вы мне дадите какую-нибудь работу, и я самостоятельно буду ее делать и считаться автором, вот тогда я буду работать». — «Значит, ты со мной теперь не хочешь работать?» — «Нет», — говорю. Почему, по-твоему, он так поступает? А? Наверное, сам ничего не может придумать. А? Как ты думаешь? Вучетич⁶⁷  ведь тоже меня приглашал на «Победу». Я отказался. Сейчас у него мои ребята работают. Ну, ладно. Слушай, у меня телефон отключили, не платил, это сложное дело? Ну, до свидания! <…>

<…>

27 ноября 1960 г. (Владимир Лемпорт)

<…> Сейчас ушел Сашка Рабинович⁶⁸  <…> Лицо у Сашки безучастное, глаза бесцветные, стеклянные. У самой двери я сказал: «Что-то ты печален, друг?» Саша открыл было дверь, чтобы выйти, но повернулся, и мне показалось, что в глазах его стоят слезы. «Я не знаю, что мне делать. Уйти из кино, что ли? Но жаль ведь, все так удачно, я ведь счастливчик! Хочешь квартиру? Пожалуйста — договор — ставь! Хочешь писать книгу — пиши, на год тебя обеспечат. И с господствующей школой вкус не расходится — счастливое обстоятельство! Я добрый, не злой, никогда никому не завидую, как бы хорошо кто ни делал — я знаю, что это его, я никогда не буду так делать. А вот что-то не так. Вот Тэд — переламывать, ставить по-своему — это его стихия, а мне это мучительно. Вот Леша Салтыков⁶⁹ — лишить его кино — лишить его жизни. А у меня это не было бы трагедией. Мне, пожалуй, больше хочется писать книжки. А уйдешь из кино — потом обратно не вклинишься. Долго он мне исповедовался в таком духе. Одиночество, видимо, его совсем доконало. Даже скорее не одиночество, а его же собственный душевный холод ко всему губит его. Прощаясь, сказал: «Передай привет Юле. Бывают же такие хорошие девчонки, мне что-то такие не встречались...»

<…>

Как я покорил Дудинцева

Я называл Дудинцева «Володя» и на «ты», но он называл меня «мсье Лемпорт» и на «Вы». Я тоже стал его звать «Дудинцев» и на «Вы». Сегодня в душевой он покрыл свою голову обрывком целлофана и сверху — поминутно спадающей шапочкой. Я нырнул и выплыл. Я ему говорю: «Дудинцев, сможете мгновенно опуститься на дно, как подводная лодка?» И я выдохнул воздух и камнем пошел на дно. Дудинцев удивился. Проделал то же самое, обрадовался. «А вот так сможете?» — и он прыгнул через плывучий барьер, не касаясь руками. Я проделал то же самое. Он сказал: «О-о!» Потом мы плавали кролем. Он быстро устает, отдыхает на канате. Я говорю: «Не плавайте так быстро, Дудинцев, не будете уставать». Потом у стенки, где бьет толстой струей горячая вода, я познакомил его с одноногим Эйнгорном: «Эйнгорн, член Союза архитекторов». Дудинцев поправил воображаемый галстук: «Дудинцев, член Союза писателей». Он любит знакомиться, так как ошарашивает своей фамилией.

В душевой Дудинцев дал мне лошадиную щетку: «Потрем друг другу спины». Потом я сказал: «Сможете так сделать?» Лег на спину и попрыгал на ней. У Дудинцева от удивления и зависти открылся рот. Он тоже лег, сделал неимоверное усилие и тоже попрыгал. От счастья он расцвел. Но я не дал ему торжествовать, сел на зад и попрыгал на нем. Повторить это он не решился, но я уверен, что сейчас он отбивает свой зад у шведской стенки. «А так сможете?» — и я изобразил танец на животе. Это было слишком для воображения писателя. Он забасил на всю душевую: «Знаете что, к черту это “Вы”, будем на “ты”. Ты любишь нагрузку — я люблю нагрузку, пройдемся летом где-нибудь в горах?» Потом он довез меня на машине до мастерской <…>

<…>

29 ноября 1960 г. (Вадим Сидур)

<…> Теперь время для меня не нечто несущееся над нами, а жутко конкретное. Танька худенькая, в очках, а ее не было совсем недавно, физиономия Володи, маячащая передо мной уже 15 лет. А наш подвал, который мы очень редко называем мастерской. Мы прибежали в него шесть лет назад. Гулкий, пустой, крашеный, новенький. Сейчас полы сгнили, а в маленькой комнате совсем вытерлись. Стены ощетинились, появились огромные трещины. А сам диван, сколько он вынес на своей спине нашей любви к разным Нинам, Наташкам, Юлям, Валям, Розам, Тамарам. Сколько задов давило его... Все заполнило наше творчество, все «деревянные», «глиняные» полки, стеллажи, полати, ящики. Нет, нам подвал не убежище от времени! Время несется со страшной скоростью и неудержимо тащит нас за собой. И все яснее становится, куда оно нас тащит. И не к кому обратиться, некому пожаловаться.

Мама говорит, что все мы чокнутые. Очевидно, это действительно так. Иначе невозможно понять, почему люди целыми днями сидят в подвале и долбят камни, добровольно обрекая себя на сизифов труд, так как нет душе успокоения, сколько бы глины не извел.

Я позвонил Слуцкому. Мы подумали, что он обиделся за то, что мы не пошли на похороны Хлебникова. Правда, я уверен, что они с Таней просто никак не <устроятся> на новом месте. После разговора с Борисом во мне всегда поднимается какая-то муть и долго не может осесть. Опасный друг. Эрнст когда-то говорил про Евтушенко⁷⁰ : «От него исходит ощущение грозной опасности» <…>

30 ноября 1960 г. (Вадим Сидур)

<…> За столом разговор шел о новой картине Алова и Наумова⁷¹ . В своей речи <на обсуждении> Чухрай⁷²  сказал: «Я не буду говорить, хорошая это картина или нет, я только спрошу: возможно ли было поставить такую картину до ХХ съезда?» Потом, когда уходили с обсуждения, Чухрай увидел, что его жена в шубе, жена Алова в шубе. «И я в шубке», — сказала Лина. И Чухрай сказал: «Все жены в шубах». — «Возможно ли это было до ХХ съезда?» — спросили его <…>

<…>

6 декабря 1960 г. (Владимир Лемпорт)

<…> Недолго Эрнст проходил на свободе: от Томского он произошел, к Томскому и вернулся. Сашка Св<oбодин>. Сказал, что Томский пригласил Эрнста работать на Дворце, и Эрнст милостиво согласился⁷³ . Позвонила Белла Абрамовна, его мать⁷⁴ : «Где Эрик?» — «Не знаем. Шесть месяцев его не видели. А правда, что он поступил к Томскому работать на Дворец?» — «Да, я слышала краем уха, но точно не знаю. А как у вас дела?» — «А нас выгнали с Дворца⁷⁵  и на наше место поставили Томского, к которому Эрик поступил работать».

Да, пока мы бурно решаем вопросы, как накормить кошку, воспитываем Юлю, Эрнст делает серьезные дела. Сам он подметил у нас эту черточку — говорить о пустяках и волноваться по поводу них, и высмеивал ее <…>

7 декабря 1960 г. (Николай Силис)

<…> С этого месяца в бассейн стал ходить Роберт Рождественский. Высокий парень, с узким тазом, широкими плечами и со втянутой в плечи головой <…> «Привет, Роберт! Что долго не было?» — «В армии служил в Одессе, на сборах». — «Ну, и как, сколько?» — «Два месяца. Мне повезло, я там в местной газете устроился. А у вас как? Как с Дворцом?» — «Да, что с Дворцом, — отвечаю, — там, где Томский главный художник, нам делать нечего». Вымылись в душе, пошли купаться. Роберт больше висел на канатах, чем плавал. Когда, одетые, уже уходили из бассейна, я спросил: «Ты чего, спортом каким занимался? Здоровый уж больно». — «Да, волейболом и баскетболом. У меня первый разряд. Даже деньги зарабатывал». Пошли до туннеля. «Ну, до свидания, — говорю, — заходи! Привет супруге». — «Спасибо, привет ребятам! До свидания. Зайду как-нибудь». Все это в первый день плавания. Во второй день мы уже почти ничего друг другу не сказали <…>

<…>

24 декабря 1960 г. (Николай Силис)

<…> Такси взяли у Белорусского. Борис жил теперь на Красноармейской улице у «Аэропорта». Это длинная грязная улица, по которой такси с трудом могло проезжать. Дома на ней почему-то все повернуты жопой, и, если бы не подробное описание, как ехать, мы бы не смогли найти дом, где живет Слуцкий. Шофер попался мрачный. Когда на каком-то перекрестке три девчонки замешкались перед машиной и одна из них растерянно остановилась, шофер тоже остановил машину, молча вышел, подошел к девчонкам и деловито ударил одну из них по щеке. Потом так же молча сел за руль, и мы поехали дальше. Подъехав к дому Слуцкого и не зная, что это дом Слуцкого, мы хотели ехать дальше, но машина налетела на какие-то камни, спрятанные в громадной луже, и шофер отказался дальше ехать.

<…> Борис говорил: «Я однажды выступал на семинаре, мне задали такой вопрос: “Как вы относитесь к критике?” Я ответил: “Я признаю только одну критику — Софронова⁷⁶ , а остальная критика — это перепевы Софронова. Но я не согласен с этой критикой потому, что мы стоим на совершенно противоположных позициях: я говорю правду, а он — ложь”». Разговор перешел на Окуджаву⁷⁷ . «Талантливый человек. Я его ставлю как поэта в десяток лучших. И песни у него есть хорошие».

Раз зашел разговор об Окуджаве, я взял гитару, стал петь. Противно и не интересно. Борису очень трудно было слушать. Таня, собрав лицо в заспанную улыбку, изображала удовольствие. Окуджава не пользовался успехом. Борису, наверное, страшно хотелось услышать песню на его собственные слова, а я ему предложил совсем другое: «Здесь нет поэтов, композиторов и Глинки»... Наконец, Борис поднял рюмку и провозгласил тост за себя. Он долго ждал, пока это догадаемся сделать мы, но мы не догадались <…>

Мы стали прощаться — время было уже половина двенадцатого. Борис пошел нас провожать. Прыгая через лужи, дошли до студенческих общежитий. Здесь Слуцкий счел свою миссию законченной и распрощался. Медленно пробирались к метро и тут вдруг вспомнили, что забыли попросить его почитать свои стихи. Дима даже спрашивал, написал ли он что-нибудь новенькое. Тот ответил: «Да, и даже много». А вот почитать попросить забыли <…>

26 декабря 1960 г. (Вадим Сидур)

<…> Мне хочется записать несколько фраз Слуцкого.

О Милушовиче: «Мне было интересно. Это хороший второй сорт».

«Юля, я красивый?»

«Может быть, начнем роман?»

«Я хочу показать вам, как издают книги для очень богатых людей во Франции. Эту книгу мне подарила автор — Эльза Триоле⁷⁸ . Она дамская писательница».

«Один человек сказал о Черемушках, что ему кажется, что это район, где особые люди изобретают особое оружие».

«Наташа, как мы и ожидали, вы оказались красивая».

«Маршак похудел на 50 кг, у него, наверное, рак. А Чуковский перехитрил смерть, ему 83, он бодрый и веселый. Они, как всем известно, ненавидят друг друга, но, когда я был в Барвихе (мне нужно было, чтобы они подписали один документ с протестом), они гуляли вместе, им делать нечего, ведь там одни генералы. Они быстренько подписали, но отпускать меня не захотели, им скучно. “Борис Абрамович, пойдемте с нами погуляем”. Пошли. Толстый, оплывший Маршак задыхается на ровном месте, а длинный, тонкий Чуковский нарочно лезет на все холмики, чтобы его окончательно заморить. Маршак-то был всегда официально признан, а Корнею в одно время даже грозила посадка. Отец был уверен, что Бармалей — это он. Чуковский мне пожаловался: “Понимаете, Борис Абрамович, прошу одного генерала подвезти мою сестру в Москву…, моя машина сломалась, говорю, а ваша как раз идет. И знаете, что он мне ответил?! «Не могу». Тогда я взял и ударил его ногой под зад. Не знаю, было ли ему больно, но он удивился”».

<…>

15 января 1961 г. (Вадим Сидур)

<…> Пришел поэт Ваншенкин с дочкой⁷⁹ . Нас поразило, что этот крестьянский поэт оказался евреем. И он, и дочка — рыжие и очень «типичные». Дочка принесла свои работы из пластилина, милые, но не страшно выдающиеся. «Вторичные» <…>

Про Ваншенкина Слуцкий сказал: «Это поэт на четыре с плюсом или даже на пять с минусом, нет, все же на четыре с плюсом» <…>

<…>

28 января 1961 г. (Вадим Сидур)

Вчера были в гостях у Ии Саввиной <…> Квартира № 96⁸⁰ . На дверях солидная табличка: «С. Шестаков»⁸¹ . Почему-то хочется видеть эту фамилию на табличке, написанную с твердым знаком на конце: «С. Шестаковъ». Малюсенькая прихожая, огромная круглая вешалка с массой пальто. Ия в брючках и зеленой рубашечке. Этакая беленькая девочка без претензий. Сева — солидный, в белой рубахе <…>

<…> Кроме нас, в гостях — Булат Окуджава, невзрачная женщина, подруга Ии, и к концу вечера приехал художник Валерий Доррер⁸² , который оформлял в театре «Современник» «Голого короля». В литературных кругах считается ужасно талантливым <…>

Булат мне показался приятным парнем, с ним познакомился только в этот вечер. Пел он много и не кичился. Поет он свои песни гораздо приятнее, чем Аграновский и другие. В последнее время мы настолько запели и заслушали его песни, такими они казались пошлыми (по существу, так оно, конечно, и есть), что я не ожидал, что получу удовольствие от пения Булата. Внешне Булат «работает» под Брассанса⁸³ : усы, шевелюра, выпуклые глаза. «Брассанс не умеет петь. Он бубнит, зато гитара его поет», — говорит Булат. Про нашу мастерскую он сказал, что это «сады Шахерезады».

Ия все время рассказывает анекдоты, кокетничает со всеми, веселится оттого, что она «великая актриса». Она испытывает детское варварское наслаждение от своей светскости и величия <…> Когда сидишь с ней рядом, она все время стремится положить руку так, чтобы коснуться тебя пальцами. Сева страдает, но Володе показалось, что у них с Ией все хорошо <…>

<…>

2 февраля 1961 г. (Николай Силис)

Борис Слуцкий. «Алло, это Дима? Коля? Это Борис Слуцкий. Коля, вот какое дело. К вам сейчас или через несколько дней должна позвонить жена Эйзен­штейна⁸⁴ . Хочет заказать надгробие. Это вас сосватала жена Эренбурга Любовь Козинцева⁸⁵  <…> На Новодевичьем был памятник, но старый и уже разрушился <…> Теперь памятник министерство культуры заказывает, и ваши кандидатуры, наверно, встретят возражения. Но я думаю, она все устроит…» <…>

5 февраля 1961 г. (Владимир Лемпорт)

К вечеру я взял глины и стал лепить эскиз для длинного камня. Решил вдруг полепить Сергея Эйзенштейна. Так, разговор о желании родственников заказать нам его надгробие Коля уже записал. Дима подошел, одобрил это намерение и решил позвонить Слуцкому, чтобы узнать, какие у нас шансы получить этот заказ. Пустил в ход всю дипломатию. Слуцкий сначала устранялся от этого, но потом, узнав, что мы уже что-то делаем, стал звонить к Эренбургу. Потом позвонил нам и дал телефон вдовы. Дима долго с ней беседовал. Оказалось, что заказчик — министерство культуры, Халтурин, Манизер⁸⁶  и пр. Наши злейшие враги. В конечном итоге Дима обещал вдове, что, может быть, мы вырубим сами, без договора и без денег, и поставим. Но те ведь настолько сильны, что сделаешь, всем понравится, но все равно не дадут поставить. Когда Дима сказал Пере Моисеевне, что мы готовы сделать и без денег, она сказала: «С этой стороны я вас знаю!» Вот какая у нас слава — бессребреников! <…>

Придется сделать еще запись, так как звонил Эрнст, а это один из главных действующих лиц этой трагедии или комедии — или как назвать эту вещь? Скорее всего — «Отрывки из неопубликованного романа». Раз уж зашел разговор об Эрнсте, я запишу, кстати, кое-что из разговора со Слуцким. «А у Эрнста, — говорит он, — с деньгами неважно». — «Как, — говорю, — неважно? У него на полмиллиона одних договоров». — «Это он врет, наверное». — «Во-первых, врут обычно в сторону уменьшения доходов, а потом — считай: крематорий⁸⁷ — 200 тысяч. Так? Этот договор мы сами видели. На барельеф в Артеке договор на триста. Так? Да кроме того, что-то для Лондона. Нет, у него не полмиллиона, у него миллион!» — «Странно, он только что занял у меня 300 рублей».

А сегодня звонит Эрнст. «А-а, — зевает он, — это, а-а, кто? Димка? Володя? Здравствуй, дорогой!» — «Ты чего зеваешь?» — «А-а, только что встал. Не проснулся еще как следует. Я из мастерской. Работаю много... Приняли у меня Артек⁸⁸ , а-а-а». — «Как, приняли? Поздравляю!» — «Но, Володечка, если бы ты знал, с каким это трудом. Шесть раз совет приезжал, и все мои сторонники под конец перестали ходить. Представляешь?» — «Но все-таки приняли ведь!» — «А больше всех на меня взъелся Малахин. Он за вас был, а на меня взъелся, сволочь. Но это он по личной линии». — «А что у тебя изображает этот барельеф?» — «А что тебя интересует? — вдруг холодно спросил Эрнст. — Разные изображения. Ты думаешь, с барельефа «воссоединения»⁸⁹ ? Нет, ничего подобного! Чисто внешнее сходство. Ну, там у меня и крылья, и Циолковский, и человек в космосе. Трудно так рассказать <…> Я думаю рубить прямо в камне. Как ты считаешь? У меня, правда, комбинат⁹⁰  хочет выкинуть целый этап — лепку в глине. Но пусть я получу гроши, зато я вырублю прямо в камне». — «Но ты же один не справишься с таким объемом работы». — «Мне дают мастеров-каменщиков, и они берутся увеличить прямо с рабочей модели». — «Они же напортачат». — «Да! — обрадовался Эрнст, — напортачат! Вот здесь-то я выступлю как каменщик. Большая мне работа предстоит. Ну, что еще?» — «Звонила тебе Татьяна Львовна?» — «Нет, а что?» — «Мы дали ей твой телефон по поводу памятника Дзержинскому». — «Дайте мне телефон и Татьяны Львовны и Татьяны Лазаревны». Я дал <…>

<…>

9 февраля 1961 г. (Николай Силис)

<…> Пришел Борис Слуцкий, днем, без звонка, со словами: «Я вам не помешал?» Говорим: «Нет, раздевайся». Борис, как всегда, стал интересоваться, что делаем для себя, а что для денег. Он всегда четко разделяет эти формы деятельности. И для себя тоже. У него стихи «печатные» и «непечатные». «Я написал непечатных штук тридцать за год и думаю, что это хорошо».

Мы попросили его почитать нам. Борис согласился, но вспомнил только два. Одно «печатное», другое «непечатное». Сейчас мы втроем пытались вспомнить, о чем эти стихи, но так и не смогли вспомнить.

<…> Борис очень огорчился, когда мы отказались делать надгробие Яну Дзержинскому. Слуцкий вообще считает, что от официальных заказов отказываться не нужно, какие бы они ни были. Нужно только отделять от них искусство «для себя».

В этой связи разговор зашел об Эрнсте. Мы сказали, что вот, мол, он не делает такого разделения и считает, что то, что он делает на заказ, и есть настоящее искусство. И левое, и заказное — одновременно. «Но что же, у нас есть тоже Кирсанов⁹¹ , поэт. Это оппозиция “ее величества”. А недавно был я у Эрнста. Нового у него мало. И “Артек” видел. Очень литературная вещь. Я бы посидел и тоже мог бы столько придумать. А почему у него денег нет? Он недавно, месяца два назад, занял у меня 300 рублей» <…>

<…>

11 февраля 1961 г. (Вадим Сидур)

Постепенно я подбираюсь к тому, что мне нужно записать — это вечер памяти Хлебникова. Мне всегда трудно описывать такие события.

<…> Два пригласительных билета на этот вечер нам дал Слуцкий <…> В раздевалке стояли огромные очереди (а билетов было отпечатано всего 300 штук). Для Хлебникова выделили маленький зал. Я дал Коле пальто и пошел занимать места. Наивный человек! Маленький зал был полон. Даже стоять было негде <…>

На сцену выскочил пожилой седой мальчик-пижон с мешками под глазами — Семен Кирсанов. Он громко объявил, что все должны взять свои стулья и спокойно перейти в фойе, где и будет проводиться вечер <…> Это было то самое помещение, где должна была быть наша выставка. Когда согнали толпу девушек с балкона, боясь, что он упадет на головы президиума, Семен Кирсанов вскочил на стул и объявил вечер открытым. Eгo тyфли были близко от моих глаз, шикарныe туфли, совершенно шикарные. Кирсанов назвал Хлебникова великим. Степанов⁹²  (у него ботинки были с заплатками) назвал Хлебникова большим поэтом. Этот старик был у нас в мастерской, как друг Заболоцких. Почти все выступавшие были коротенькие с коротенькими ручками. Шкловский⁹³ , которого я видел пятнадцать лет назад на обсуждении пьесы Эренбурга «Лев на площади»⁹⁴ . Тогда он поразил меня своей энергичной злобностью. «Я против», — начал он тогда свое выступление. Тогда это был человек между зрелостью и старостью. Теперь это был маленький старичок с большим костистым черепом и маленьким немецким личиком с носиком и усиками, между старостью и смертью. Но говорил он прекрасно, громко, выразительно и умно. Его можно было слушать долго. Он говорил о том, что можно хоронить забвением, но можно хоронить и славой. Что те, кто устроил этот вечер в маленьком зале, могут жить в спичечных коробках и там выспаться, но все равно они будут говорить языком Хлебникова.

Своей ролью устроителя гордился и наслаждался Слуцкий. Он сказал, что из камней, которые бросали в Хлебникова, можно воздвигнуть дворец славы. Среди великих поэтов он назвал Пастернака. Ботинки у него были шикарные, но хуже Кирсановских. Что-то вроде моих. Его встретили и проводили аплодисментами. Видимо, он популярен. По сравнению со Шкловским, его голос звучал хило. Длинный Городецкий⁹⁵  был похож на крысу, у него была плохая дикция. Всеволод Иванов⁹⁶  читал прозу Хлебникова, и пот катился по его толстым щекам. Старейший пролетарский поэт Арский⁹⁷  упал со стула, пытаясь поцеловаться с Всеволодом Ивановым. Крученых⁹⁸  издали выглядит молодо, вблизи он стар, худ, пиджак его стар и засален до невозможности, не говоря о приличии. Маленький бедный старичок. Бруни⁹⁹  говорит, что он всегда все обваривает кипятком перед тем, как съесть. У него неудержимо дрожали коленки, когда он стоял на стуле. Было страшно и стыдно на него смотреть. Толстая дама захохотала, когда Крученых сбился. Многие смеялись. Любители поэзии зверели от жалкости старого поэта. А он хвастал своей совместной с Хлебниковым поэмой, своими портретами в хлебниковском собрании сочинений. Кончил он Сталин­градом, величие которого предсказал Хлебников. Все эти сытые, шикарно одетые поэты хвалили Хлебникова за честность и бедность. Лиля Брик¹⁰⁰  качала своей старой головой, не соглашаясь с воспоминаниями многих ораторов. Катанян¹⁰¹  делился воспоминаниями Осипа Брика¹⁰²  и Маяковского о Хлебникове. Похожая на молодую свинью, потомок Толстых, делилась воспоминаниями Т. Толстой¹⁰³  о Хлебникове <…>

На следующий день Борис позвонил. «Ну, какие отзывы, как ваше впечатление?» — «Мы еще никого не видели, так что отзывов нет. А нам, не говоря уже о твоем выступлении, которое было коротким и выразительным, понравился Шкловский». Борис распрощался довольный <…>

<…>

13 февраля 1961 г. (Владимир Лемпорт)

<…> Выйдя из своего оцепенения в последние три дня, я вылепил три скульптуры на основе старых керамических эскизов — двух купальщиц и под впечатлением концерта, на который мы ходили с Ниной, виолончелиста <…> А виолончелист мой не просто виолончелист, а Ростропович¹⁰⁴  <…>

Мне же захотелось вылепить виолончелиста так, как я его почувствовал на концерте Шостаковича для виолончели с оркестром. Ростропович, громадный, лысый, терзал свою виолончель, как женщину, так что она кричала не своим голосом. Он как медведь злобно поворачивал голову то к первым скрипкам, то к дирижерy, очевидно, с требованием темпа. А те увеличивали старания сверх своих сил. Я набросал его на листке программы. Нина была очень довольна концертом, и места у нас были пижонские — в самой середине партера. На середине Пятой симфонии она даже прослезилась. Как она потом объясняла, что музыка хорошая, но наводит на мрачные мысли. И верно, Пятая симфония Шостаковича — вещь очень большой трагической силы. В программе написано: «Это симфония о становлении личности, как человек трагический, раздвоенный, одинокий приходит к оптимизму». На мой взгляд, ничего подобного, никакого оптимизма, а конец симфонии звучит как анафема, все летит в тартарары, всеобщая гибель. Характерно, что он написал эту симфонию в 1937 году <…>

Позвонила Ия Саввина. «С кем имею честь?» — «С Володей Лемпортом». — «Так вот, Володя (Сережа, не ори!), как вы меня расцениваете в вашей табели о рангах? (Сережа, отцепись!)». — «Генералом, конечно». — «Ха-ха-ха, а Слуцкого?» — «Маршалом». (Она рассказала потом это Слуцкому, и тот был страшно доволен.) — «А Окуджаву?» — «Полковником». — «А Ваншенкина?» — «Младшим лейтенантом». — «Так вы догадываетесь, зачем я звоню?» — «Нет, не догадываюсь!» — «Ну, тогда, — огорченно сказала Ия, — я буду прощаться». — «Наверное, вы хотите зайти? — осенило меня. — Заходите!» — «Ну вот, другое дело. Я хочу посмотреть на Окуджаву». — «Заходите, не бойтесь. У нас ведь нет темной комнаты, где дворники прячут метлы». — «Ха-ха-ха. О, мерзавец!» Шутка насчет темной комнаты родилась тогда, когда я нес Ие из рабочей столовой молоко до ее парадного и ошибся дверью — хотел зайти в мусорник, где дворники прячут метлы, и Ия сказала: «А сюда меня не тащите — все равно не пойду».

14 февраля 1961 г. (Николай Силис)

<…> А вечером, только решили поработать — звонок. Борис Слуцкий хочет прийти с кем-то. Ввалились целой компанией: Борис, Ваншенкин, Окуджава и два молодых поэта — Цыбин¹⁰⁵  и Поперечный¹⁰⁶  <…>

<…> В коридоре по секрету нам Борис сказал: «Это молодые поэты школы Софронова, но талантливые поэты, вы с ними осторожней будьте». Когда же они ушли, Слуцкий, проводив их до остановки, вернулся и сказал: «Вы произвели переворот в их душе. Теперь они будут думать по-другому об искусстве. Они сказали, что у Вучетича искусство холодное».

<…> Так как большинство были поэты, даже в «маршальских» и «генеральских» чинах, то, естественно, разговор зашел о поэзии и поэтах. Говорил Слуцкий: «Кирсанов — талантливый поэт, он большой мастер. Я вот так не сумею писать». Ваншенкин тут же возразил: «Брось, Боря, он же дерьмо!» — «А мне наплевать, какой он человек, важно, как пишет. Пусть хоть Софронов будет, но, если хорошо пишет, я его приму». — «А Томский?» — спросил Вовка. «И Томский тоже». — «Ты, Боря, идеалист», — заметил Ваншенкин. И это замечание как-то потонуло в шуме спора. Один только Вовка услышал. Услышал и громко заявил, делая ударение на последнем слове: «Он не идеалист, а идиот! Да, идиот!» Все на секунду замолчали, а Борис пригнулся к столу и стал наливаться кровью. Потом все засмеялись. Вовка понял, что сказал что-то не то, только не понял, что именно, заерзал на топчане и виновато закачал головою. С ним часто это бывает. Слуцкий отошел, разговор продолжался.

«Ленинскую премию Твардовскому¹⁰⁷  дадут, — говорил опять Борис. — Когда мы с ним и с Заболоцким ездили в Италию, он меня уговаривал купить дорогой костюм. Больших денег стоил. А приехал сюда, оказалось, что и здесь можно такой же купить. Я, правда, еще девять отрезов привез». — «Для жены?» — спросил Булат. «Нет, я еще тогда холостым был. Ехали по Италии, смотрели в окна. Твардовского ничего не радовало и восхищался только березками и елочками. А когда домой возвратились, он у меня все просил книги и репродукции смотреть. Я на все деньги книг накупил». При этих словах Дима посмотрел на Слуцкого. «Да нет, не на все, а на оставшиеся от покупки отрезов», — поправился Борис.

Тосты участились. Булат взял гитару. Ваншенкин не переставал болтать и уже пролил коньяк на мои брюки. Вовка вытащил бумагу и стал рисовать. Предложили тост за поэтов. «Здесь все поэты», — сказал Борис. «Да не все музыканты», — возразил Димка. Он был уже пьяноват и тоже пролил коньяк на мои брюки. «А я тоже был музыкантом, шесть лет ходил в музыкальную школу, — говорил обиженный Слуцкий. — У меня там мама работала. Потом меня выгнали за бездарность. Многих по неспособности, а меня за бездарность». Булат запел <…>

<…>

6 марта 1961 г. (Вадим Cидур)

<…> 7 марта 1944 г. Зима в этом году была вообще паршивая, а в марте особенно развезло. Земля покрылась густой холодной водой. Было пасмурно и что-то моросило — не то снег, не то дождь. Идти было трудно, под слоем снега и воды земля размокла, и ноги почти невозможно было вытащить из вязкой грязи. Никого не было видно, хотя где-то впереди должна была быть пехота, которую мы шли поддерживать. Вдруг мы увидели бегущих навстречу нам людей, их было не больше десятка. «Где пехота?» — закричал я. Никто не ответил. Мы прошли еще немного и снова увидели людей, их было около сотни. Они не бежали, а медленно, толпой двигались в нашу строну. И только когда пули стали шлепаться около нас, я понял, что это немцы и что они в нас стреляют. «Быстро ставьте пулемет!» — заорал я. Пулемет мы установили на совершенно ровном месте, выбирать мы не могли, и так — пока мы возились — немцы подошли совсем близко. У нас была только одна брезентовая лента, а стрелять из пулемета умел только я... Немцы были уже почти рядом, я нажал на спусковой крючок и всадил ленту в эту толпу. Немцы начали падать, они падали совсем как в кино. Я почувствовал восторг и все жал на спусковой рычаг. Внезапно пулемет замолчал, лента кончилась. Я оглянулся и увидел падающего на землю парня, самого молодого в отделении. Разрывная пуля попала ему в грудь, от этого места шел дымок. Он еще не успел коснуться земли, а лицо у него уже было совершенно мертвое, желто-зеленое. Пока я стрелял, справа подошла еще одна толпа немцев. Они шли и на ходу стреляли. Пуля разрезала кожу на лбу у моего ординарца, лицо у него сразу залило кровью. «Беги!» — закричал я ему, но он еще что-то деловито положил в свой вещевой мешок и завязал его. Куда он потом девался, я не помню. В ноги мне ткнулся пожилой чубастый солдат, который спрашивал, куда писать, если меня убьют, разрывная пуля разнесла ему череп. Нас осталось двое и пулемет с пустой лентой. Я вытащил замок из пулемета, и мы побежали. Немцы шли за нами и стреляли. Слышно было, как хлюпает вода под их сапогами. Я задыхался, мы уже не бежали, а тяжело шли... Пустое поле, мы двое, а сзади толпа немцев. Я почувствовал, что грязь, как присосками, оторвала подметки моих сапог. Я остановился и оторвал сначала одну, потом другую подметку... Идти стало легче. Вдруг передо мной с земли поднялся человек в шинели, в папахе, с пистолетом в руке и закричал: «Стой! Сволочи, пять патронов не пожалею!» Мы упали на землю и подползли к нескольким солдатам, которые редкой цепочкой лежали рядом с человеком в папахе. Наверное, это были те самые, которые бежали нам навстречу, когда мы шли с пулеметом. Немцы остались в тех окопчиках, которые занимала наша пехота, именно этот десяток солдат, среди которых я сейчас лежал. Немцы почти не стреляли. Мы начали руками рыть землю и насыпать около головы маленькие холмики. Людей уже было человек 30–40. Откуда они брались, я до сих пор не понимаю... Появился какой-то старший лейтенант. Капитан в папахе (я его узнал: накануне он тыкал мне в нос пистолетом и кричал, что я кровью заплачу за то, что в коробе пулемета полно шеек от разорвавшихся гильз) сказал старшему лейтенанту: «Останьтесь за меня» и, не прощаясь, ушел. Теперь нас было уже человек 70. Были люди даже из разных дивизий. Вдруг старший лейтенант поднял окровавленную руку и закричал: «Меня ранили!» И, обращаясь ко мне: «Остаетесь за меня!» И он исчез. Все было как на сцене. Действие проходило на очень маленьком участке, где люди появлялись и исчезали. Мы продолжали лежать, иногда мы видели фигурку немца, перебегающего из окопа в окоп, кто-нибудь стрелял и, если попадал, то фигурка падала, кувыркаясь, и мы смеялись, как в тире. Со стороны немцев, видимо, было то же самое. Один наш солдат пополз за окурком, да так и не дополз, так и остался лежать, уткнувшись лицом в землю.

Так мы лежали часа два, вдруг начали бить наши минометы. Мы очень обрадовались, но почему-то мины начали падать прямо перед нами. И мы долго лежали, не поднимая голов. Было много раненых в руки, но их не отпускали, так они и лежали вместе с нами. Потом закричали, что нужно идти в атаку. Я встал, но больше никто не поднялся. «Встать! В атаку!» — заорал я и с диким матом начал пинать ногами близлежащих ко мне людей. Еще несколько человек встали, а за ними и остальные. Все что-кричали: «Вперед! Ура! За Сталина!» я шел за цепью и кричал: «Стреляйте! Стреляйте!» Но все кричали, и никто не стрелял. Я дал очередь из автомата, и впереди идущие упали от страха. Снова я их пинал ногами и кричал... Немцы выскочили из наших окопов и побежали, никто не стрелял. Наконец, мы добрались до того места, где оставили пулемет. Пулемет был повернут в нашу сторону, рядом с ним стояло несколько коробок с лентами, набитыми маленькими тяжеленькими пулями с желтыми головками. Стрелять немцы не могли, так как замок лежал у меня в кармане... Я страшно обрадовался, увидев пулемет и ленты. «Эй! — закричал я ближайшему ко мне солдату азиатского типа. — Бери пулемет, будешь пулеметчиком!» — «Не буду!» — сказал он и хотел бежать дальше. «Как, не будешь? А ну, бери!» — я ткнул его автоматом. «Не буду! Я такой же лейтенант, как и ты» — он распахнул шинель, и я увидел на гимнастерке офицерские погоны. «Скрываешься, сука! Тем более, бери, убью, как собаку!» — заорал я. Он взял пулемет и потащил за собой, и тут я увидел, что немцы унесли возвратную пружину. Я чуть не заплакал от досады. Мы заняли окопы, свои окопы. Все сразу стали обживаться. «Товарищ, чей пулемет? Пулемет не работает. Товарищ лейтенант, немцы ползут!» Немцы на этот раз не шли, а ползли. Я влез в окопчик к ручному пулемету, который появился неизвестно откуда, и стал его налаживать. Немцы подползали все ближе. Я увидел, как некоторые наши стали вылезать из окопов и быстро ползли назад. Глаза у них стали круглые и совершенно безумные. Сегодня уже несколько раз видел такие глаза. «Если сейчас побегут, всех перебьют, — сказал я солдату, который был со мной в окопе. — Нужно остановить». «Назад!» — закричал я уползающим. Они не останавливались. «Сейчас я их остановлю», — сказал солдат. Он прицелился из своей винтовки и выстрелил два раза. Оба ползущих остановились и больше не шевелились. И тут я увидел немца, который подполз совсем близко и целился в меня. «Вот этого немца нужно...» — сказал я солдату и почувствовал, как меня оглоблей ударили по голове. Я стал сползать по стенке окопа и успел подумать: «Вот и конец».

8 марта 1961 г. (Владимир Лемпорт)

Вот этот-то день мы и отметили вчера. Он у нас празднуется, как день рождения <…> Раньше мы жили и ни о чем не думали, а теперь, когда стали ходить в бассейн, мы взвешиваемся каждый день и обнаруживаем таинственные процессы в организме, которые большей частью выражаются в повышении веса. Это нас пугает, мы не хотим толстеть. А как известно, когда человеку под сорок, он жиреет. Коле еще далеко до сорока, но он не отстает от коллектива, и у нас есть прямая опасность превратиться в трех толстяков. Раньше мы пели с Колей: «Жир-рный Сидур! Жир-рный Сидур!», а теперь Коля то и дело говорит: «Ой, жирный буду, ох и толст я, сегодня я поставил рекорд веса!» А я сохраняю свой вес, терпя лишения, не завтракая, изображая римлянина после каждого пиршества, принимая слабительное, плавая каждое божье утро в бассейне. И Коля ужинать отказался...

Но когда Юля расставила водку и пиво, разрезала ливерную колбасу, рыбу, разложила салат, не выдержало его сердце, и он сел с нами ужинать. Правда, мы не сразу сели, мы ждали Окуджаву, который позвонил, что заедет за брошкой для своей дамы <…> Приехал Окуджава, в коричневом пальто и красном шарфе, и сразу сказал: «Показывай скорей ваши брошки, меня машина ждет». Увидел накрытый стол (условное обозначение, что водка и закуска на столе). «Ах, меня дама ждет, она себя плохо чувствует. Вы пока пейте, закусывайте, а я вам позвоню, прикуплю что-нибудь, и мы придем. Как у вас дела? У меня совершенно нет времени, повесть кончил (он сделал гримасу, которая говорила как бы: “А как же иначе?”). Какую? О войне, конечно¹⁰⁸ . Вот, а теперь роман начался (он опять сделал такую же гримасу) и теперь — уж прощай, время! Кто она? Молодая киноактриса!» Принесли коробку с брошками, он порылся и сказал: «Вы мне уж подскажите, я в этих делах не знаток». Выбрали мы ему брошку с двумя красными фигурками, он одобрил. «Это хорошо, дурак любит красное. Ну, хорошо, значит, я вам звоню». И не позвонил, конечно. <…>

Потом я достал этот том и стал читать Димину запись. Юля играла на гитаре и пела французские песни, Дима подпевал, я читал дневник. «Может быть, это не получилось, — сказал Дима скромно, — но я как бы перенесся в 44-й год» <…> Я кончил читать и сказал: «Мне думается, это не получилось. Почему? Потому что я неоднократно слышал этот рассказ и записал бы его именно в тех выражениях, как ты рассказывал. Мне кажется, эти события покрылись уже дымкой и больше напоминают свой рассказ, чем этот случай. А когда явления превращаются в слова, они уже не производят впечатления». Дима подумал и предложил перечитать утром. «А вообще, я только в этом году стал забывать войну. Только теперь она превратилась в прошлое» <…>

Сегодня утром Коля мне сказал, что на него большое впечатление произвела Димина запись. «Я слышал этот рассказ, но в такой последовательности он мне представился впервые. Война — вообще, штука страшная для меня». Очевидно, я не совсем прав объективно. Значит, этот рассказ имеет силу. Но в чем специфика нашего дневника — мы писатели, мы и читатели. Не знаю, будут ли когда-нибудь другие читатели. Я перечитал Димин рассказ. Да, случай страшный. Но я, как читатель, уже несколько раз слышавший этот рассказ, хотел бы прочесть что-нибудь более чувственное, то есть все более изобразительно, что-то не слышанное мною. Тем более, в устном рассказе при помощи жестов, мимики, голоса, темперамента, все это было более выразительно. Это мои придирки, как читателя. А вообще, в принципе, это хорошо задумано и в конце концов получится <…>

<…>

13 марта 1961 г. (Николай Силис)

Отвратительное и тоскливое настроение. Такое чувство, будто ты оскорбил ни за что своего лучшего друга. И все от посещения Назыма Хикмета¹⁰⁹  и всей публики, окружающей его.

Mы с Олькой¹¹⁰  пришли в мастерскую, когда его еще не было. Вовка искал фотографию портрета Пикассо, ее решили подарить самому Пикассо. По мастерской ходили дочки Копелева¹¹¹  и еще какие-то незнакомые мне люди. Изо всех углов слышались «ахи» и «охи». Мы в таких случаях очень теряемся и становимся похожими на девок, которым в глаза говорят о том, как они красивы и прекрасны и тут же задают вопрос, ответить на который очень трудно: почему они не замужем? Мы потупляем глаза (краснеть, правда, не краснеем) или молчим или говорим что-нибудь неубедительное. Тогда начинается сватовство. Все наперебой предлагают свои услуги. Мы киваем головами и неуверенно бормочем: «да, да, хорошо бы, можно» и т.д.

Но вот приходит сам Хикмет с Копелевым и Комиссаржевским¹¹² . Я понял, что Хикмет — самый главный сват. Он это тоже знал, видимо, иначе и не представлял себя в другой роли. Действительно, к чему известному писателю и поэту идти в мастерскую — только для того, чтобы посмотреть скульптуру? Может быть, это и не так, или не совсем так, но у нас осталось именно такое ощущение, когда они ушли. Во всяком случае, у меня. Я ходил, улыбался, объяснял, но эти люди меня раздражали. Мне всегда неприятно слышать, когда люди расхваливают работы разные по стилю и по качеству в одних и тех же выражениях и даже не замечают этого <…>

Все эти люди доброжелательно рассердились, когда мы отказались от их предложения написать о нас за границей. Они никак не могли понять, что нам вовсе не хочется «замуж». Мы хотим тихо спокойно работать и делать, что нам хочется <…>

14 марта 1961 г. (Владимир Лемпорт)

«Какую же ты глупость сделал вчера, — сказал Дима, когда мы пришли домой от Копелева, — сказал маленькому Леве, что мы занимаемся литературой. Видишь, как сегодня Копелев за это ухватился?» Действительно, кто меня тянул за язык? Так просто иногда похвастаешься, неизвестно зачем. «Что глупость — это верно, — согласился я, — а ты-то чего стал меня поддерживать? Помнишь, как ты сказал: “Вот кончим эту вещь (в смысле писанины), тогда уж будет ясно, кто что лепил”». — «Но это же выходило из уже начатого разговора тобой». — «Ничего подобного, я о дневнике не говорил ни слова». — «Но ты же сказал, что мы занимаемся прозой». — «Ну, что же, проза прозе рознь, она не обязательно дневник». — «Ну, ну, хватит! — загорячился Дима. — Не буду на ночь я спорить. Замолчи, замолчи! Ладно, ладно, все я говорил, все я, все я, ты ничего не говорил. Не буду я спорить, ты-то будешь храпеть, я не буду ночь спать». — «Ну, этим криком ты никого не убедишь. Удивительно, ты мне говоришь: “Ты сделал глупость”, я соглашаюсь: “Да, я сделал глупость”, но достаточно мне заикнуться о тебе, ты кричишь, как резаный». — «Не надо быть въедливым». — «Вот, вчера, Дима, когда Назым предложил прислать корреспондента “Юманите”¹¹³ , ты сказал: “Ну, что ж”». — «Это уже вранье! Это наглое вранье! Я сказал: “Коля, Володя, внимание, слышите, что Назым говорит?”» Дима крайне рассердился, стал резко разбирать свою постель, а я пошел чистить зубы¹¹⁴ .

Я вернулся, Дима крутил свой «Фестиваль». «Это ведь ты, — сказал я, — от страха кричишь, что тебя обвинят в чем-то. А чего бояться? Как бы я тебя ни обвинял — ничего от этого не изменится». — «Уж больно ты въедливый. Достаточно мне в чем-то тебя упрекнуть, как ты меня упрекаешь в том же. Не надо так» (Дима показал пальцем, как я въедлив). — «Но ведь ты точно такой же? Правда?» — «Ну, правда». — «Так чего же обижаешься. А насчет корреспондента “Юманите” я сказал только потому, что достаточно мне было бы промолчать, и он был бы здесь». — «Я сказал: “Коля, Володя, внимание”...» — «Нет, ты сказал: “Ну, что ж... слышишь, Володя, что Назым предложил?” Так ведь ты сказал?» — «Ну, да». — «Так вот я говорю, что вот это “ну, что ж” и было опасным моментом. В отношении этих соблазнов всегда нужно быть мобилизованным. Я раз и навсегда решил ни на какие западные прелести не поддаваться». Я пошел в соседнюю комнату и поставил будильник на полвосьмого, лег. Пришел Дима уже со свойственным ему добродушным видом. «Чего нам бояться взаимных обвинений, мы же друг друга не убьем и не посадим. Засыпая, я вспомнил Назыма Хикмета. Какой, однако, он вельможа и сноб. Кто ему сказал, что нам надо помогать, спасать? Чего все лезут к нам со своей помощью? И как он оскорбился, когда мы отказываемся от этой помощи! А нас никто не затирает, в газетах пишут, жрать дают. На черта нам «Юманите» и «Унита»¹¹⁵ ?

Вот и Лева с Раей¹¹⁶  позвали нас вчера специально для того, чтобы уговорить нас печататься в «Юманите». Доводы их были несостоятельны. Они согласились с нами, что печататься не стоит. Но огорчились нашим отказом. Что им от этого? Непонятно. Хорошо, что мы взяли с собой конфет, халвы, а то они кормить нас не собирались. Мы принесли зачем-то гитару, но петь не стали. Рая между прочим сказала, что свадьба дочери¹¹⁷  унесла все деньги. Это нас не убедило в том, что нельзя было купить полкило колбасы. Мы основательно налегли на принесенные нами припасы (есть-то хотелось!) <…>

Подарил Лева нам свою книгу «Сердце всегда слева»¹¹⁸  и ничего не нашел написать, как: «Хорошим скульпторам и хорошим людям», а думал долго. Больший энтузиазм проявить, очевидно, испугался. Чего же он хотел вместе с Назымом раздувать нам мировую славу, когда мы всего-навсего «хорошие скульпторы»? Кстати, мы сказали, что начали портрет Назыма Хикмета¹¹⁹ . «Мы долго не раздумывали, а раз — и сразу в камне». Действительно, вчера мне пришла в голову удачная мысль, как изобразить Назыма. А сделать его стоит, фигура он оди<?>. И красив, сволочь! Высокий, стройный, ничто не указывает на то, что ему за 60. А если и указывает, то это идет ему же на пользу. Лицо без морщин, нос благородный, тонкий, усы, как у оперного графа. Ходит, красуется, брюки из нейлона, узкие, стального цвета, а пиджак и кепка клетчатые. Хорош, ничего не скажешь. Когда он пришел, то сразу же начал говорить. «Мы сначала будем немножко говорить, а потом смотреть». Плел он разную чепуху, как, например: «Можно ли сделать выставку в этом подвале?» — «А почему бы и нет?» — «А если подать в суд, если не разрешат?» Потом выяснилось, что он сам все очень хорошо понимает, не хуже нас, а говорит просто так, чтобы посмотреть, как среагируют. Мы совершенно потерялись <…>

А Комиссаржевский отвел меня в сторону и сказал: «Я вас понимаю, любое слово, сказанное в СССР, пусть даже косноязычное, важнее, чем пышный дифирамб за границей» <…>

16 марта 1961 г. (Вадим Сидур)

<…> Вчера вечером слушали в консерватории органиста Ройзмана¹²⁰ . Этот маленький человечек извлекает звуки невиданной мощи из своего органа. Те же вещи на том же органе звучат совсем не так в исполнении других. Бах в его исполнении — суров. Когда органисты играют в Большом зале консерватории, то видно только часть головы, иногда плечи. И мне всегда кажется, что звуки органа настолько вязки, что музыкант не в силах оторвать пальцы от клавиш, а звук происходит от его усилий вырваться. <…>

Мы пригласили в гости Никиту и Лиду Заболоцких, которые пришли с Леной <…> Немного погодя пришла Наташка Заболоцкая¹²¹ . Мы довольно мило провели время и узнали любопытную вещь. Оказывается, в кафе «Артистиче­ское»¹²²  целый вечер пел свои песни Окуджава. «Было очень здорово, — рассказывала Лена. — Когда все свои заполнили кафе, двери закрыли и больше никого не пускали. Директриса такая забавная, весь вечер стояла около буфета и так внимательно слушала. Ей очень понравилось».

<…>

Лев Копелев дал в «Литературку» статью про Эрнста и про нас. Там сказали: «Про Неизвестного возьмем, а про них пока подождем» <…>

21 марта 1961 г. (Владимир Лемпорт)

Вчера вечером позвонила Ольга Дмитриевна¹²³ , мать Коваля. Она предложила мне приехать назавтра к ней, чтобы посоветоваться со мной о Юре <…> Но идти, конечно, я не собирался. Мать Коваля, по своей министерской привычке, думала, что каждый по ее вызову побежит к ней бегом. Позвонил ей сегодня: «Ольга Дмитриевна, извините, я не смогу к вам приехать». — «Да, я и сама думаю, что ни к чему приходить, так как Боря уже едет к Юре, и уже можно будет посоветоваться с вами после его приезда». Но разговор начался, куда Юре поступить: в худ. институт или в аспирантуру. «Ольга Дмитриевна, ведь он сам взрослый, пусть решает, куда ему поступать, чтобы потом не обижался. Нам кажется, что лучше в аспирантуру, так как в худ. институте ничему хорошему научить не могут, а будучи в аспирантуре, он спокойно сможет заниматься живописью». — «А вы знаете профессора Гукасову? Не знаете? А она у вас была? Значит, без вас. Она в восторге от вашей лаборатории, просто в восторге. Но сказала, что надо Юре заниматься чем-нибудь одним: или живописью, или литературой. За двумя зайцами погонишься...» Долго муссировали этот вопрос. Чего она хотела, я не понял, так как к поступлению Коваля в аспирантуру она говорила как-то без энтузиазма. С другой стороны, не вызывает у нее восторга и мысль о Ковалевой живописи. Чего она хочет? Ольга Дмитриевна извилистыми путями подошла к личным делам. Как сделать, чтобы Юра не был раздвоенным человеком, а цельным? «Не знаю, Ольга Дмитриевна, многие так умирают раздвоенными». — «Но все-таки, я хотела бы, чтобы Юра был честным советским человеком, как и его родители. А он как-то, в силу своей эмоциональности, поддается увлечениям» <…>

22 марта 1961 г. (Николай Силис)

По пути в комбинат встретил почти весь мужской состав нашей группы¹²⁴ : Брацун, Орехов, Широков, Дараган. Издалека они мне показались шайкой гангстеров — без шапок, с поднятыми воротниками, и у всех руки в карманах незастегнутых пальто. Сразу повеяло училищной обстановкой. Брацун сразу же набросился на меня, не то в шутку, не то всерьез: «Из-за вас… меня в МОССХ не принимают. Вот теперь платите компенсацию мне». — «Это почему же?» — спросил я. «Да вот так. Говорят, это тот самый писатель, который статьи пишет?¹²⁵  Ну, пусть его Союз писателей принимает, а в МОССХе ему делать нечего. Это Мотовилов¹²⁶ , он сейчас в комиссии по переводу из кандидатов в члены МОССХа. Так и не перевели. Говорят, я еще фотографии со своих работ не принес. А где я их возьму? А про вас он сказал: “Они только пасквили писать умеют”, и как-то он смешно назвал вас. Нафига мне нужна была эта самодеятельность?» — «Да, Брацун, это ты напрасно тогда подписал нашу статью. Славы захотел? А теперь вот расплачивайся. А Дараган не подписал, и теперь член МОССХа». Дараган кисло улыбнулся. Вся компания направлялась в шалычную. По этому поводу Брацун заметил: «Время жрать, а я еще не обедал». Дараган получил деньги, и я понял, что по сложившейся у них традиции, он должен был угостить всех. Во всяком случае, все на это намекали. Я решил пойти с ними. По дороге Орехов рассказывал, как они достали заказ для выставки в Лондоне¹²⁷ . Сначала должен был Эрнст Неизвестный, но когда он принес эскиз, совет единогласно отверг его, и заказ перехватил Стемпковский¹²⁸ . С ним подвязался и Саша Щербаков¹²⁹ . Совет предложил разделить заказ: рельефы Стемпковскому, а пятиметровый портрет Ленина из пенопласта — Нероде. Стемпковский же захотел все целиком сделать. Пока он торговался, у него отобрали все. Теперь барельефы должны будут делать Орехов и Брацун, а Стемпковский превратился в смертельного врага. Для этого барельефа им отвели специальный павильон в «Мосфильме» <…>

В кафе гостиницы «Москва» меня окликнул Вася Тихонов: «Садись сюда, я тебе хохму расскажу. Понимаешь, нужно Ленина сделать. Дело верное, это я тебе точно говорю. Нужно только кагал собрать. И чтобы обязательно я там был. Понимаешь? Ты Лемпорту скажи!» — «Да нет, Вася, ты же знаешь, мы не умеем. Это не в нашем плане работа». — «<…> Сумеете! А дело верное. Деньги заплатят, договор, все честь честью. Это я тебе точно говорю. Собрали бы ребят и сделали». — «Нет, Вася, извини, брат, не будем, и ребята, я уверен, откажутся». — «Ну, ты Лемпорту скажи». — «Ладно. А как у тебя с жильем?» — «Да, вот, было наладилось, а теперь в Моссовете опять всех повыгоняли. Дома сносят, а на этом месте строят с меньшей площадью. Ну, и за взятки, наверно. Ну, ты Лемпорту скажи про Ленина». — «Ладно. До свидания!» <…>

24 марта 1961 г. (Вадим Сидур)

<…> Телефонные звонки. «Это Дима? Это Тамара Алексеевна Слободская¹³⁰ . Как вы живете? Дело в том, что завтра 50-летие Дыховичного, и его жена хотела приобрести ему что-нибудь оригинальное... У вас есть еще красные тарелки? Конечно, она не располагает большими средствами, так же, как и мы».

«Появились лоцманы акулы Богословского», — сказал Володя.

Снова звонок. «Привет, старик, это Никита Богословский¹³¹ . Как живете? Что не звоните?» — «Звонят всегда должники». — «Что вы! Я несколько раз звонил, только вас не заставал. Потом мы приезжали, но вы ушли раньше условленного времени. А потом — у нас такая давняя дружба, что нельзя ее портить из-за дружеского долга. У меня были денежные затруднения из-за покупки новой машины и по всяким другим поводам, теперь этих затруднений нет. Я хотел бы заехать сегодня между тремя и половиной четвертого и рассчитаться. Это точно, что я приеду именно в это время». — «Я сейчас спрошу у ребят, так как мы должны уходить по делам, мы сейчас оформляем выставку в Эрфурте». Я вышел в большую комнату, где работал Володя. «Вот, ты опять поступил нерешительно, — сказал Володя, — надо было сразу отказываться, а не идти советоваться». — «Я пришел не советоваться, а отдышаться, если бы тебя не было, я все равно поступил бы так же», — ответил я и пошел заканчивать разговор с Никитой. «Да, буквально сейчас уезжаем». — «А завтра вы будете?» — «Нет». — «А в понедельник?» — «Тоже нет, в ближайшие полмесяца мы будем страшно загружены и будем работать не в мастерской». — «Тогда я вышлю вам деньги почтой…» — «А мы, Никита, давно уже наплевали на эти деньги и простили долг. Так что не стоит высылать». — «Нужно было со мной посоветоваться прежде, чем прощать. Я обязательно вышлю». — «Тогда высылай на мастерскую: Комсомольский проспект, д. 5/2, Лемпорту». — «Хорошо, я вышлю, но помните, если из-за этого рвать старую дружбу, то восстанавливать ее придется вам самим». — «Хорошо. Я передам ребятам» <…>

26 марта 1961 г. (Владимир Лемпорт)

Никита Богословский прислал все-таки деньги на мастерскую, но не 150, а 100. Видимо, ему как раз не хватает порядочности на одну треть. Прислал он фотографию: мы трое у гранитной «Матери с ребенком». Эта фотография показывает, что ссориться он все-таки не хочет.

А вчера была Дыховичная¹³²  <…> — дамочка под девочку, лет около сорока. В их кругах она считается красавицей. Не знаю, может быть, в пятьдесят лет и я буду считать таких женщин красавицами, а пока они не вызывают у меня никаких эмоций <…> «Показывайте и советуйте, что мне купить. Скульптура меня не интересует, меня интересует керамика. Как, это тоже керамика? Меня интересуют блюда. У меня дом, не в Москве, нет, конечно, а за городом, в Пахре. Неплохой дом, между прочим. Я вас приглашу. Я бы все у вас купила, да у нас с ним вкусы разные. Сколько может это стоить? (указав на блюдо “Цыганка”), это очень, может быть, противно, но я хотела бы это иметь. Полторы?! Ого! Нет, это мне не подходит. А вот эта вставка? Это доступно? Но я не хочу сейчас покупать, приеду с мужем, пусть он сам выбирает! Я позвоню вам в час или в два, а в четыре мы приедем с мужем, хорошо?» — «Простите, а как вас зовут?» — «Одним словом, договорились. Я позвоню вам, до свидания!» И не позвонила, конечно. Они со Слободским не из тех людей, что тратятся на искусство. Если они покупают предметы искусства, то только когда они из золота или серебра, из картин предпочитают ковры, а из графики — новые сторублевые билеты. Я сказал Диме: «Когда такие люди только смотрят искусство, они уже ему этим причиняют непоправимый вред» <…>

5 апреля 1961 г. (Николай Силис)

Снова Гжель¹³³  <…> Все сделано, а мы еще ничего не получили, да и гарантии особой нет. На энтузиазме выполнили работу. Решили, что в крайнем случае определим куда-нибудь наших «зверей» и вставим, а если хорошо покрасятся, то и у нас постоять могут. Но это дело ближайшего будущего. А пока нужно отвезти все это в Гжель, обжечь и поглазуровать, а главное — составить и привезти калькуляцию на эти вещи. В противном случае — нам не заплатят. Калькуляцию сдать нужно немедленно. Уговорил Коваля ехать в Гжель — одному много не увезти, да и ему неплохо прогуляться, тарелочки распишет. Договорились ехать на автобусе в 8.30 утра <…>

<…> Я по дороге купил штук пять разных газет и наивно надеялся скоротать за чтением дорогу. Но в газетах, на покупку которых я потратил 10 минут, читать было нечего, и уже через пять минут мы с Ковалем окончили чтение. Одна только заметка привлекла мое внимание: беседа т. Царапкина¹³⁴  с каким-то представителем Германии. «Вот что я тебе, Коваль, советую почитать, твой тесть все-таки». — «Да нет, скорее наш тесть», — ответил Коваль. «Это верно, — я засмеялся. — Слушай, а как — ты с ней встречаешься?» — «Нет, не встречаюсь» <…> «Ой, врешь, Коваль! Ну, давай, положа руку на сердце: скажи, был грех?» — «Ну, если положа руку на сердце — был. Один раз. Я к Длинному на дачу с ней ездил. Я потом дверь у него абстрактной живописью расписал. Хорошо получилось, я даже думаю кальку с нее снять» <…>

Автобус тронулся <…> «Коваль, а почему все-таки тебя родители заставляют жениться? Мне это непонятно, ведь обыкновенно это бывает наоборот в таких случаях». — «Видишь ли, я тебе открою одну деталь. Наши дачи находятся в одном кооперативе старых большевиков, и мои родители невероятно боятся, что будут разговоры. Они говорят мне, что это я временно женюсь, а потом все равно разведусь». — «И они хотят, чтобы ты потом развелся?» — «Да хотят. Подумаешь, через два года разведут. Ведь я не буду с ней жить. Возьму свидетелей, скажут, что я не живу с ней, вот и разведут». — «Ну, а если она к тебе переедет?» — «Нет, не переедет. Правда, отец ее хочет, чтобы она переехала. Но она все равно не сможет жить у меня. В моей комнате все скипидаром пропитано так, что там больше двух минут никто не может высидеть. И никто пройти не может, чтобы в краске не вымазаться. У меня там пять палитр разбросано». — «Ну, Коваль, это тебя не спасет. Развестись гораздо труднее, чем жениться. Представь себе, родится мальчик, будет тебя за нос дергать и говорить: “папа, папа”. А ты ему сделаешь козу и скажешь: “бу, бу, бу, бу”. И всем так приятно будет». Коваля эта перспектива рассмешила. «А вообще-то мать уже чувствует родственные чувства к будущему ребенку».

Так мы беседовали с Ковалем, а мимо проплывала бесконечная деревня из полуразвалившихся домов. По-моему, нет более унылой дороги, чем Рязанская. Она отличается особым убожеством. Мне даже казалось, что это не я еду, а Радищев, и не в Гжель, а из Петербурга в Москву. И только причудливые громадные конструкции высоковольтных передач, как какие-то марсиане, вдруг выступали из тумана и возвращали к действительности. Почти все пассажиры дремали. Одной бабке сделалось дурно, и она потихоньку поблевала в пол-литровую баночку. Пока я этого не видел, все было хорошо, но Коваль обратил мое внимание, и я уже ни о чем не мог думать. Мне тоже захотелось иметь такую же баночку. Выручил сам Коваль: заговорил со мной и отвлек на некоторое время. «Отец меня признавать не хочет. Он сейчас работает в типографии МВД, секретное печатает. Ну, а вокруг него там тоже художники вертятся. Ведь мог бы он мне дать там обложку какую-нибудь оформить или еще фиговину какую-нибудь нарисовать. А он не хочет, ничего не дает. У него одна женщина спрашивает: “Это не вашего сына Коваля ругали на совещании работников полиграфии?” — “А что?” — прежде всего спросил отец. И только после того, когда она рассказала некоторые подробности, ему пришлось с сожалением признаться, что это его сын. У меня чудной отец. Он много разговаривать не любит, а если говорит, то очень значительно, скажет и уйдет <…>

Aвтобус продолжал ехать на полной скорости. Из окон видно было, как из-под колес беспрерывным фонтаном летела грязь. Туман рассеивался. Бабка перестала блевать, но на всякий случай держала баночку на коленях. Остановились около сельской столовой. Шофер захотел выпить кружечку пива. Мы с Ковалем выпили по маленькой кружечке. До Гжели доехали из Москвы за два часа. Как только вышли из автобуса, я понял, что мои ботинки совсем не годятся для такого путешествия. Грязь везде стояла непролазная, даже на шоссе. Оно все было разбито и в небольших ямах стояла грязь. А еще в прошлом году здесь было хорошее шоссе. С трудом дотащились до конторы завода. Гжельский керамический завод представляет собой жалкое зрелище. Его даже трудно назвать заводом. Это несколько бараков, построенных на скорую руку на пустыре на задворках такой же убогой деревни. Правда, там к старому деревянному бараку пристроен новый двухэтажный кирпичный цех, но и эта новостройка ничем не оживляла унылый пейзаж. Контора находилась шагах в двадцати от территории завода, огороженной дырявым решетчатым забором. Выписали пропуск. Калькуляцию мне составить пока отказались. Без Цвиликова не могут, а он еще не приехал. Потащились с чемоданами на территорию. Там оказалось еще грязнее. Местами еще лежал снег, но там, где он растаял, было сплошное месиво жидкой грязи. Кое-где были положены доски, но они настолько ушли в грязь, что их почти не было видно. Женщины с длинными лотками на плечах, заставленными плиткой и неполитой продукцией, беспрерывно месили эту грязь, перетаскивая эти лотки из одного цеха в другой. Добрались, наконец, до лаборатории и выгрузили содержимое чемоданов. К счастью, все довезли благополучно <…>

8 апреля 1961 г. (Вадим Сидур)

<…> У нас с Колей была небольшая дискуссия. Коля вдруг начал по всем пунктам защищать Коваля. Мне кажется, что он почувствовал в Юрке что-то родственное. Дескать, мы с Лемпортом и его ругаем, и Коваля ругаем, а все — люди, все человеки... И в ходе спора Коля выразил следующую мысль: «Мы тоже все время хотели выставляться, все время возили свои скульптурки то туда, то сюда...» Я с этой мыслью никак не мог согласиться. Коля или многое забыл, или по молодости тогда не понимал. Во время работы на ДКН¹³⁵  мы ни о каких выставках, ни о заказах не думали, мы даже не знали, как это делается. Кроме всего прочего, мы презирали станковую скульптуру (ту, что выставлялась в то время, как, впрочем, и сейчас в большинстве случаев) и очень ценили монументальную. После ДКН, когда мы работали в своем «кармане для труб»¹³⁶ , мы работали и думали об остроте, о жизненности, о декоративности, о чем угодно, только не о выставках. И только поэтому, когда нас пригласили выставиться в Академии¹³⁷ , мы оказались во всеоружии. И мы не просто выставились, а мы первые пробили брешь в стене, которая отделяла жизнь от мертвого «искусства» многих лет. Может быть, если бы этого не сделали мы, это сделал бы кто-нибудь другой. Но остается фактом то, что это сделали мы. Может быть, в этом и заключалась наша основная жизненная линия. И всегда потом мы не просто выставлялись, а вы­ступали за живое против мертвого, за настоящее искусство против мертвого дилетантского формализма Томского, Вучетича, Манизера. У меня никогда не было желания выставляться просто так, да и у Володи, насколько я знаю, такого желания никогда не было.

В тот момент, когда с мамой входили в лифт, чтобы подняться к себе на третий этаж, из дверей своей квартиры вышел Эрнст. Он был в своей черной куртке из искусственной кожи. Лицо бледное, холеное и опухшее. Мы поздоровались, сказали несколько фраз и расстались. «Какой он страшный, ведь он совершенно спился! — сказала мама¹³⁸  с ужасом. — Мне даже его жалко». — «А мне нет, — сказал я, — никогда не прощу ему историю с Маршаком¹³⁹ , представляешь, что было бы, если бы мы тогда по его совету пустили этого Маршака, а ведь он настаивал, чтобы мы его приняли, говорил, что Маршак у него купил две скульптуры, фотографирует его со всех сторон...» — «Да, а я все забываю», — сказала мама.

На следующий день, когда я шел в бассейн, я услышал за спиной тяжелый топот и крики: «Дима! Дима!» Это за мной гнался Эрнст. Он подбежал, сразу же взял меня под руку и начал прижимать мою руку к своему жирному боку, одновременно снизу заглядывая мне в глаза. Я сразу же вспомнил предвоенную хронику: Гитлер и Молотов в Рейхстаге. Эрнст тут же начал говорить и говорил, не переставая, хотя я подавал только односложные реплики. «Понимаешь, от Лондонской выставки я сам отказался, зачем мне такой официальный заказ, это я порекомендовал Нероду... Денег нет, за все время только получил 14 тысяч, хотя договора у меня очень большие. Все с меня вымогают, пронесся слух, что я миллионер, и все вымогают — и в комбинате, и в крематории. Я говорю прокладчику: “Ты с ними выпей со всеми”, он выпил, а им мало, им дачи нужны, виллы. Мне даже за эскиз не платят Артека, говорят, спорная вещь. А крематорий я за свой счет делаю, щиты, глину. Хочу все сделать, тогда скорее примут. Вокруг меня железное кольцо. Если бы ты знал, какое на меня письмо в ЦК написали эти комбинатские правдолюбцы — Шульц¹⁴⁰ , Стемпковский... Вчера в ЦК по этому поводу специальное заседание было под председательством Карпинского, это зав. Отделом пропаганды и агитации¹⁴¹ . Я принес эскизы и высказал все, что думаю, меня проводили аплодисментами. Я сказал: “Это моральные неудачники, поэтому они злобствуют, а против Вучетича они не злобствуют, потому что он ихнее порождение”. В общем, все высказал, что думаю. Сейчас со всеми сужусь, никто денег не платит. В больших заказах есть одна опасность — пафос борьбы, пафос преодоления трудностей может заменить пафос искусства. Я сейчас все время бурлю и бурлю. Я не пью, но сейчас дошел до такого состояния, что могу выпить 100 грамм и ничего мне не делается. Да, почему вы порекомендовали меня на памятник Яну Дзержинскому?» — «Мы как-то не могли придумать, что там сделать, и решили, что у тебя лучше получится». — «Да, я придумал. Был на дворце Советов, беседовал с Власовым два с половиной часа. Мне предлагают очень выгодные условия: приходить два раза в неделю и оклад 3500 р. Но я отказался, там страшные интриги. Власов — законченный тип иезуита. Он говорит, что против Томского и Дейнеки, но их назначило правительство. Он мне предложил организовать мастерскую, которую я буду возглавлять, а другую мастерскую будет возглавлять Едунов¹⁴² , а над нами Томский. Конечно, Том­ский будет поддерживать Едунова, а Власов — меня, в общем, нужно будет все время интриговать. Власов говорит: “Вы подберите группу сильной молодежи и работайте”. А я ему говорю: “Вот у вас и работали уже Лемпорт, Сидур и Силис, вы бы еще меня пригласили, еще кого-нибудь, и была бы готовая группа молодежи”. А он говорит: “Видите ли, мало быть только художником, нужно еще иметь терпение, а они проявили нетерпение”». — «А мы, Эрнст, живем спокойно, плаваем в бассейне, работаем, даже от мировой славы отказались». — «Это как?» — с беспокойством спросил Эрнст. «А так, приходил к нам Хикмет, предлагал привести к нам корреспондентов “Юманите” и “Униты”. Сам о нас хотел везде писать...» У Эрнста сделался такой вид, как будто я ударил его ногой пониже живота. Он покраснел и сделался невероятно мрачным, несколько мгновений он молчал, а потом сказал туманно, видимо, имея в виду мировую славу: «Этого в одинаковой степени нужно хотеть, как и не хотеть. А я для себя очень много работаю, — продолжал он, — ночами! Одних рисунков тысячи полторы сделал, вы б зашли, посмотрели. Когда рубишь, скажем, маленькую скульптуру из камня, на кого смотришь? На Мура¹⁴³  и еще на пяток хороших скульпторов. А когда делаешь большую работу, невольно сравниваешь только с нашими, насколько лучше, чем у них». — «Как твоя дочка?¹⁴⁴ » — спросил я. «Уже взрослая, все говорит, бегает по комнате, все ломает и кричит “Грабь!” “Громи!”»

Про Коваля я сказал бы так в связи с его отцовством: «Он плохо кончил».

11 апреля 1961 г. (Николай Силис)

Продолжаю рассказ о Гжели <…>

Я остановился на том, что увидел Петьку и Витьку¹⁴⁵  с рюкзаками и чемоданом, направляющихся в общежитие. Taм же для Петьки была отведена маленькая комната, где он ночевал. Петька превратил ее в керамическую мастерскую. Говорит, что на заводе он работать не может — отвлекают <…>

<…> Пошли в контору. С трудом удалось уговорить Анфису Дмитриевну — директора завода — согласиться составить сегодня же калькуляцию <…> Оказалось, что тридцать с лишним бумажек. Только подписать их у Анфисы заняло минут 20 времени <…>

<…> Через день снова в Гжель и опять с Ковалем. Нужно было отвезти другие работы. Опять я дорогой приставал к Ковалю насчет его женитьбы. Вынудил его признаться, что Ия¹⁴⁶    ночевала y него, а до этого он говорил, что не будет с ней жить. На этот раз я ехал в кирзовых сапогах, и грязь мне была не страшна. Это Коваль позаботился — принес из дома. Весь день работали <…>

12 апреля 1961 г. (Вадим Сидур)

Пишу дома. Чувствую себя несколько «насморочно», а в мастерской в маленькой комнате холодно. Мы почувствовали весну и расклеили окно для того, чтобы вычистить приямок. Поспешили. Снова холодно, идет снег.

В большой комнате формуют фонтан «Хоровод». Можно подумать, что форматоры вербуются в тюрьмах из уголовников-рецидивистов — такие они негодяи, пьяницы и абсолютные бандиты внешне. Бывают, правда, исключения. Встречаются среди них даже студенты-заочники, но все равно пьяницы. Вчера, когда мы позвонили на скульптурную фабрику, Мачкин сказал, что бригада форматоров отправилась к нам в 9 ч. утра. В 12 ч. дня — их все нет. Мы даже подумали, что Мачкин снова наврал. Они пришли около часу дня двумя группами по два человека. Все пьяные и веселые. Долго ходили вокруг фонтана, приговаривая: «Да, трудную задачу вы нам задали, трудную!» Через полчаса они сочли психологическую подготовку законченной и потребовали три рубля на пол-литра. Пришлось дать, чтобы облегчить задачу.

Прервался. В дверь постучала <cоседка> Мария Евлампиевна: «Вернулся!» Побежал к ней в комнату слушать сообщение ТАСС о возвращении на Землю первого космонавта майора Гагарина. Мой «Фестиваль», конечно, испортился, и я почти все утро проторчал у Марии Евлампиевны, так как по радио сообщалось о всех стадиях полета. Ощущение исключительности и обыденности сливаются в одно. Свершилось то, о чем фантазировал в детстве, и вместе с тем то, что Лайка, Белка, Стрелка, Чернушка сделали обыденным.

Спускаюсь на Землю.

<…> В воскресенье утром ко мне домой пришел Коваль. Он пришел попрощаться. В этот же день вечером он уезжал в Казань. «Вчера утром мы с Ией расписались», — сказал Коваль. Он был печален. Есть отказался, сказал, что нет аппетита, даже варенье не доел. «Пока мы шли с Ией в ЗАГС, я все время говорил ей о том, что мы будем жить отдельно, что рожает она на свою ответственность, и вконец испортил ей настроение. В ЗАГСе она сидела на краешке стула совершенно стеклянная <…> Я взял Ию под руку и повел. Она шла со своим большим животом. А вокруг шептали: “Беременная, беременная, беременная...”» — «Так и шептали?» — спросил я. «Нет, глазами, — сказал Коваль. — <…> Потом достали невероятно огромную книгу и сказали, что нужно расписаться два раза. Сначала расписалась Ия, так зло черкнула два раза. Потом я <…> Потом депутат райсовета встала и начала вручать мне брачное свидетельство. Одной рукой вручала, а другой рукой хотела пожать мне руку, но наши движения никак не могли совпасть, я все не ту руку протягивал. Наконец, я выхватил у нее свидетельство. “Любите друг друга!” — сказала депутат райсовета. Я все время молчал, а тут сказал: “Ладно!” И мы пошли <…>

<…> Очень серый народ, киношники. Очень! Интеллигентный человек сразу же выделяется в среде художников, актеров и писателей. Ия Саввина кажется светочем, Слуцкий — интеллигентом, Акимов — Львом Толстым <…>

<…>

19 апреля 1961 г. (Вадим Сидур)

<…> Все, что написано дальше, относится к посещению Хикмета. «Эрнст, в отличие от вас, — сказал Копелев при Хикмете, обращаясь к нам, — до какой-то степени Растиньяк». Хикмет: «Как у вас отношения с Эрнстом? Я знаю, его поддерживает Аджубей¹⁴⁷ , почему бы ему не привести Аджубея к вам?» Зашел разговор о смелости Эрнста, на что Володя сказал: «Эрнсту что: Маршак и у него был и покупал, но о всех других в “Лайфе”¹⁴⁸  написали, и потом всех обругали, а ему ничего!¹⁴⁹ » Наступило замешательство, потом кто-то сказал: «”Юманите” — это не “Лайф”».

У Копелева я сказал, что мировая слава ничего не значит, нужно быть известным в своей стране. Вот Глазунову¹⁵⁰  сделали мировую славу, а в Италии “Унита” даже монографию о нем выпустила¹⁵¹ , но от этого он не сделался лучше, и уже сейчас о нем никто не вспоминает. «Постой, — сказал на это маленький Лева большому Леве Копелеву, — а ведь это ты вытащил Глазунова, познакомил его с поляками?» — «Нет, нет, — закричал большой Лева, — это поляки меня с ним познакомили».

<…>

30 апреля 1961 г. (Владимир Лемпорт)

<…> Слуцкий купил четыре брошки. Одну из них надо подарить Лиле Брик, и еще кому-то. Он и Таня были очень благодушно настроены. К Лиле Брик им было еще рано, и они пригласили меня прогуляться по Новодевичьему кладбищу. Бориса занимали покойники, он чуть ли не каждому давал краткую характеристику. «Этот (Рябов)¹⁵²  плохо написал когда-то обо мне». — «Вот его бог-то и отозвал», — ответил я. Таню не интересовали покойники и она тащила Бориса: «Что мы каждого, что ли, смотреть будем?» — ныла она. Мне она выражала свою благосклонность тем, что иногда робко брала под руку. «А это, — волновался Борис, — Лариса Рейснер¹⁵³ . Вовремя умерла!» — «Почему?» — «Как же, ведь она была женой Радека¹⁵⁴ ». Проходя мимо памятника Ситковецкому¹⁵⁵ , она сказала: «Неплохо, неплохо сделано. А?» — «Неплохо, конечно, но Эрнст сделал здесь два просчета». — «Какие?» — с живым интересом спросил Слуцкий. «Камень надо было вдвое выше — сейчас он коротышка — и соответственно руку длиннее». — «Но тогда бы он доминировал над всем кладбищем». — «Ты давно, Боря, был у Эрнста?» — «С полгода. Да, месяцев шесть у него не был. Эрнст, я считаю, занял такое положение, какое не удалось занять Глазунову и Васильеву¹⁵⁶ , это официальное, оплачиваемое место. Место официальной оппозиции». Подошли мы тут и к памятнику Заболоцкому, похвалили, пожалели, что он очень зажат другими памятниками. «А где могила Эркиного жениха?» И Таня рассказала такую историю: «Он выстрелил ей в висок, потом в себя, когда они ехали в такси. Шофер остановил машину и бежать — думал, что в него стреляют. Эрка стала звать на помощь: “Помогите ему!” — просила она. “Но вы сами ранены!” И верно — пуля влетела ей в один висок и вылетела из другого. Сейчас здорова». — «Это доказательство того, что у женщин нет мозгов», — заметил Слуцкий. Мы разыскали памятник Эркиного жениха¹⁵⁷ . Это довольно высокий параллелепипед, увенчанный бронзовой головой молодого человека с подлысинами. «Угадай, — сказал Слуцкий, — на чьи деньги сделан этот памятник?» — «На народные», — не задумываясь ответил я. «Совершенно верно, его отец был секретарем Астраханского обкома, теперь снят». — «Хорошо теперь самоубийцам, — позавидовал я, — раньше их хоронили за оградой, а теперь всем памятники стоят». В это время мы проходили мимо памятника Фадееву... <…>

Публикация и комментарии Владимира Воловникова

1 Вульфович Теодор Юрьевич (1923–2004) — кинорежиссер, сценарист. Речь идет о его (совместно с  Н.Ф. Курихиным) фильме «Мост перейти нельзя» по пьесе Артура Миллера «Смерть коммивояжера», «Ленфильм», 1960, в главных ролях Н.Н. Волков и Л.П. Сухаревская.

2 Нельская Юлия Львовна (1940–2006) — в описываемое время подруга, позже жена В.А. Сидура. В 1958–1964 годах студентка романо-германского факультета МГПИ имени В.И. Ленина. По его окончании работала учителем французского языка в московской спецшколе № 18.

3 Подруга Н. Силиса.

4 Имеется в виду Волков Николай Николаевич (1902–1985) — актер театра и кино.

5 Экранизация одноименного рассказа Ф.М. Достоевского, вышедшая на экраны также в октябре 1960 года. Режиссер А.Ф. Борисов, киностудия «Ленфильм», в главных ролях И.С. Саввина и А.А. Попов.

6 Попов Андрей Алексеевич (1918–1983) — актер театра и кино, режиссер.

7 Имеется в виду Юзеф Михайлович Кирцер (1922–1998) — художник. Участник Великой Отечественной войны. Преподавал рисунок и живопись в Театральном художественно-техническом училище. Автор учебника рисования.

8  Свободин (Либертэ) Александр Петрович (1922–1999) — драматург, сценарист, литературный критик. Был у истоков создания театра «Современник». В 1968 году О.Н. Ефремов поставил здесь его пьесу «Народовольцы». Много лет сотрудничал с журналом «Театр», позже работал в Центральной сценарной студии. Автор ряда книг о драматургии и театре. В 1958 году писал о творчестве В. Лемпорта, В. Сидура и Н. Силиса в «Комсомольской правде» (20 июля. С. 4). А в 1962 году в «Юности» (№ 1) была напечатана его статья «Их девиз: поиск. О трех московских скульпторах» и несколько фотографий, сделанных в мастерской

9 Речь идет о заказной трехфигурной композиции, названной условно «Единство: рабочий, колхозница и ученый», для оформления въезда в город Ливны (Орловская область). Фигура «ученого» именовалась также: «инженер», «интеллигент». Выполненная в реалистической манере, композиция была отлита в бетоне и установлена.

10 «Сладкая жизнь» (La Dolce Vita) — итальянский художественный фильм 1960 года, режиссер Федерико Феллини. В главных ролях Марчелло Мастроянни и Анук Эме.

11 Колодко (Колотушка) Валентина — подруга В. Лемпорта.

12 «Человек с тысячью лиц» (Man of a Thousand Faces) — американский художественный фильм 1957 года, режиссер Джозеф Певни. В фильме рассказывается история жизни знаменитого актера Лона Чейни.

13 Слуцкий Борис Абрамович (1919–1986) — поэт, фронтовик. Друг и частый гость в мастерской В. Сидура, В. Лемпорта и Н. Силиса.

14 Имеется в виду Радволина Ида Марковна (1921–2011) — писатель и литературный критик. Первое издание «Рассказов о Фучике» вышло в московском издательстве «Советский писатель» в 1956 году.

15 Пражский литературный еженедельник Literární noviny, выходивший с 1927 года. С 1968 года назывался Literární listy.

16 Юнгман (Jungmann) Милан (1922–2012) — прозаик, литературный критик. С 1955 года редактор, в 1964–1969 годах главный редактор еженедельника Literární noviny. После разгрома Пражской весны не имел возможности публиковаться, работал уборщиком. Под чужим именем выполнял литературные переводы с русского. В 1990–1994 годах председатель чешского Союза писателей.

17 Речь идет о публикации в американском иллюстрированном еженедельнике Life статьи о современных советских художниках. Об этом подробнее будет сказано ниже.

18 Чернышев Борис Петрович (1906–1969) — живописец, график, скульптор. В 1927–1930 годах учился во ВХУТЕИНе, eго учителями были Л.А. Бруни, В.А. Фаворский, П.В. Кузнецов, К.И. Истомин, А.В. Куп­рин, Н.А. Удальцова. Дипломную работу выполнил в 1931 году в Академии художеств в Ленинграде под руководством К.С. Петрова-Водкина. В 1935–1941 годах работал в мастерской монументальной живописи при Академии архитектуры. Участник Великой Отечественной войны. Ра­ботал художником-оформителем, выполнял росписи фойе и вестибюлей различных учреждений, пансио­натов, станций метро и т.п. Мастер фрески и мозаики. C перерывами преподавал в МАРХИ (1937–1941), МГХИ имени В.И. Сурикова (1958–1961). В. Сидур был знаком с Б.П. Чернышевым со студенческих времен и на­зывал его одним из своих учителей.

19 Дейнека Александр Александрович (1899–1969) — живописец, график. Действительный член АХ СССР (1947). Лауреат Ленинской премии (1964). Герой Социалистического труда (1969). Народный художник СССР (1963).

20 Коваль Юрий Иосифович (1938–1995) — поэт, прозаик, сценарист, художник. Дружил с В. Лемпортом, В. Сидуром и Н. Силисом с 1950-х годов, считал их своими учителями. После разрыва с Н. Силисом и В. Лемпортом В. Сидур порвал отношения и с ним. «Многие уже ушли, многие отпали, а мы втроем остались, — говорил Ю. Коваль в конце 1980-х про себя, Н. Силиса и В. Лемпорта. — В моей жизни это самая мощная, самая старая и, может быть, самая лучшая связь — Володя, Коля и я. Мы остались, а были разные люди, был и Дима Сидур».

21 Некрасов Виктор Платонович (1911–1987) — прозаик. Участник Великой Отечественной войны. Лауреат Сталинской премии (1947) за повесть «В окопах Сталинграда». «Кира Георгиевна» — небольшая повесть о немолодой женщине-скульпторе (1957). Рассказ «Судак» написан в 1958 году.

22 Татьяна Дашковская — жена Б.А. Слуцкого в 1959–1977 годах.

23 Куняев Станислав Юрьевич (р. 1932) — поэт, публицист, литературный критик.

24 Михаил Демин (Георгий Евгеньевич Трифонов; 1926–1984) — поэт и прозаик. Фронтовик. Профессиональный уголовник. Несколько лет провел в ГУЛАГе. Вернувшись в 1960 году из Тайшета, где отбывал ссылку, стал работать в журнале «Смена». Член СП СССР (1964). Автор автобиографической трилогии «Блатной», «Таежный бродяга», «Рыжий дьявол» (опубликованы в 1978–1987). С 1968 года жил в эмиграции. Двоюродный брат Ю.В. Трифонова.

25 «Смена» — популярный массовый иллюстрированный журнал, выходящий с 1924 года в Москве.

26 Власов Александр Васильевич (1900–1962) — архитектор. Главный архитектор Киева (1944–1950), главный архитектор Москвы (1950–1955). Президент Академии архитектуры СССР (1955–1956). Первый секретарь правления Союза архитекторов СССР (1961–1962). В тексте подразумевается, что как раз в описываемое время А.В. Власов возглавил вновь созданное Управление по проектированию Дворца Советов. В 1956 году А.В. Власов после посещения мастерской В. Лемпорта, В. Сидура и Н. Силиса пригласил их в коллектив, разрабатывающий будущий спортивный комплекс «Лужники», для выполнения в керамике рельефов на фасады плавательного бассейна и стадиона ручных игр (Малой спортивной арены). В 1959 году он же привлек их к работе над проектом нового Дворца Советов.

27 Сапгир Генрих Вениаминович (1928–1999) — поэт и художник. Участник неофициальной творческой «Лианозовской группы». В 1950–1960-х годах часто бывал в мастер­ской В. Лемпорта, В. Сидура и Н. Силиса. Будучи незаурядным артистом и чтецом, с удовольствием и помногу читал здесь свои стихи.

28 Холин Игорь Сергеевич (1920–1999) — поэт и прозаик. Член «Лианозовской группы». Участник Великой Отечественной войны.

29 2 сентября 1960 года «Известия» напечатали погромный фельетон Ю. Иващенко «Бездельники карабкаются на Парнас», посвященный неподцензурному машинописному альманаху «Синтаксис» и разоблачающий поэтов-нонконформистов. Среди прочих, отнесeнных автором к «немногочисленному, но очень неприятному типу молодых людей», были названы Г.В. Сапгир и И.С. Холин.

30 Неизвестный Эрнст Иосифович (1925–2016) — скульптор, график, книжный иллюстратор, участник Великой Отечественной войны. В 1976–1989 годах жил в эмиграции в Швейцарии и США, затем вернулся в Москву.

31 «Искусство Мексики от древнейших времен до наших дней» — выставка, прошедшая в 1960 году в Москве в ГМИИ им. А.С. Пушкина и в Государственном Эрмитаже в Ленинграде.

32 Саввина Ия Сергеевна (1935–2011) — артистка театра и кино. В 1958–1960 годах играла в Студенческом театре МГУ, в 1960–1980 годах — в Театре имени Моссовета, с 1980 года — во МХАТе. В 1960 году исполнила главные роли в двух художественных фильмах: «Дама с собачкой» (режиссер И.Е. Хейфиц) и «Кроткая» (режиссер А.Ф. Борисов). Народная артистка СССР (1990). Лауреат Государственной премии (1983).

33 Шенгелая (Шпринк) Ариадна Всеволодовна (р. 1937) — артистка театра и кино. Еще студенткой ВГИКа (окончила его в 1960-м) сыграла главные роли в фильмах: «Екатерина Воронина» (1957), «Евгений Онегин» (1958), «Белые ночи» (1959), «Евгения Гранде» (1960), «Верность» (1960) и др. Народная артистка России (2000).

34 Ия Саввина сыграла главную роль Лиды Матисовой в спектакле «Такая любовь» по пьесе Павла Когоута, поставленном Р.А. Быковым в Студенческом театре МГУ в 1958 году.

35 Советский Комитет ветеранов войны — общественная организация, образованная в сентябре 1956 года «для объединения усилий по укреплению связей с международными и зарубежными национальными организациями, борющимися против угрозы войны». Занимался социальными проблемами ветеранов и патриотическим воспитанием молодежи. В 1957–1961 годах комитет возглавлял маршал К.А. Мерецков.

36 Халтурин Александр Георгиевич (р. 1924) — искусствовед. Участник Великой Отечественной войны. Заместитель начальника (с 1958) Отдела изобразительных искусств и охраны памятников Министерства культуры СССР, заместитель председателя Художественно-экспертного совета по монументальной скульптуре Министерства культуры СССР (1958–1978).

37 Аллахвердянц Ашот Сергеевич (1904–1985) — скульптор, график, книжный иллюстратор.

38 Полевой Борис Николаевич (1908–1981) — прозаик, киносценарист, журналист, общественный деятель. Участник Великой Отечественной войны. В 1961–1981 годах главный редактор журнала «Юность». Лауреат двух Сталинских премий (1947 и 1949). Лауреат Международной премии мира (1959). Герой Социалистического Труда (1974).

39 Московский институт прикладного и декоративного искусства — высшее художественное учебное заведение, существовавшее в 1930–1952 годах. В 1952 году был объединен с Ленинградским высшим художественно-промышленным училищем (ЛВХПУ).

40  Эдмунд Иодковский «Ильич в мастерской. Скульптору Эрнсту Неизвестному».

                   «...Труд окончен. Труд не ради денег —

                   Ради долга, ставшего судьбой.

                   Вот он, Ленин — словно современник...

                   Это даже больше, чем живой!»

Газета поместила стихотворение на первой странице.

41 В. Сидур иногда повторял старинную поговорку студентов-скульпторов: «Чего ваяю — не понимаю».

42 Быков Ролан Антонович (1929–1998) — артист театра и кино, режиссер, сценарист. Народный артист СССР (1990). Лауреат Государственной премии (1986). В конце 1950-х годов Ролан Быков был режиссером Студенческого театра МГУ, Ия Саввина была актрисой этого театра.

43 Бондарчук Сергей Федорович (1920–1994) — актер, кинорежиссер, сценарист. Народный артист СССР (1952). Лауреат Ленинской (1960), Сталинской (1952) и Государственной (1984) премий. Герой Социалистического Труда (1980).

44 Имеется в виду жена С.Ф. Бондарчука Ирина Константиновна Скобцева (1927–2020) — актриса театра и кино, Народная артистка РСФСР (1974). Они поженились в 1959 году.

45 Рокуэлл Кент (1882–1971) — американский живописец, скульптор, график, писатель, политический деятель. Осенью 1960 года посетил СССР. В Москве в залах Академии художеств была организована большая выставка его работ (несколько сотен картин и рисунков), которую Р. Кент передал в дар советскому народу. Член Всемирного Совета Мира (1955). Почетный член АХ СССР (1962). Лауреат Международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами» (1967).

46 В. Сидур называет Ю. Коваля «сельским интеллигентом» потому, что по окончании МГПИ имени В.И. Ленина в 1960 году он до 1963 года был школьным учителем в селе Емельяново Лаишевского района Татарской АССР. Преподавал русский язык и литературу, географию и пение.

47 Заболоцкий Никита Николаевич (1932–2014) — биолог, сын Н.А. Заболоцкого, автор биографических и мемуарных произведений об отце, составитель нескольких сборников его произведений. Лидия — жена Н.Н. Заболоцкого.

48 Последняя квартира поэта Николая Алексеевича Заболоцкого (1903–1958) на Хорошевском шоссе, дом 2/1, корпус 4, квартира 25. Сюда для снятия его посмертной маски приезжали В. Сидур и Н. Силис. После смерти поэта здесь жил с семьей его сын.

49 Велимир Хлебников (1885–1922) — поэт и прозаик, футурист. Был похоронен на погосте в деревне Ручьи близ Новгорода. В 1960 году останки перезахоронили на Новодевичьем кладбище в Москве.

50 Паустовский Константин Георгиевич (1892–1968) — прозаик, сценарист; Рыльский Максим Фадеевич (1895–1964) — поэт, прозаик, публицист. Академик АН СССР (1958). Лауреат Ленинской (1960) и двух Сталинских премий (1943 и 1950). Полемика с М.Ф. Рыльским в «Литературной газете» относится к 1960 году, когда украинский поэт в своем «Открытом письме» обвинил К.Г. Паустовского в «неправильном обращении с именами, фактами, цитатами» и в том, что Паустовский «позволил себе высказывание о деятелях украинской культуры и о языке украинского народа, которое иначе как оскорбление не могут быть восприняты» («Литературная газета». 1960. 29 октября. С. 4). В своем ответе К.Г. Паустовский заявил, что письмо М. Рыльского «в гораздо большей степени факт морального порядка, чем литературное выступление» («Литературная газета». 1960. 3 ноября. С. 3).

51 16 июля 1960 года на Кропоткинской набережной, на месте котлована, оставшегося от уничтоженного храма Христа Спасителя, на фундаменте недостроенного Дворца Советов был открыт круглогодичный бассейн «Москва» (архитектор Д.Н. Чечулин) — в то время самый крупный (площадью 13 тыс. м2) в СССР, самый современный и престижный «комплекс водных сооружений». В. Лемпорт, В. Сидур и Н. Силис с самого начала очень активно посещали его в 1960–1961 годах, до момента инфаркта у В. Сидура.

52 Дудинцев Владимир Дмитриевич (1918–1998) — прозаик. Участник Великой Отечественной войны. Получил известность после публикации в 1956 году в «Новом мире» романа «Не хлебом единым». Лауреат Государственной премии (1988).

53 В № 17 «Смены» за 1960 год опубликована статья А. Свободина «Двое пришли в искусство» о живописи Юрия Коваля и Галины Эдельман и помещены цветные репродукции нескольких их произведений. Публикация была подвергнута критике в coвместной Записке Отдела пропаганды и агитации ЦК КПСС по союзным республикам и Отдела культуры от 16 декабря 1960 года, в которой творчество Ю. Коваля и Г. Эдельман было названо «незрелым и нуждающимся в критическом разборе». (Cм.: Идеологические комиссии ЦК КПСС. 1958–1964. Документы. М., 1998. С. 269).

54 Радзинский Эдвард Станиславович (р. 1936) — драматург, прозаик, сценарист.

55 Левинштейн Яков (Ян) Ильич (1923–2010) — живописец, график.

56 Андроникова Манана Ираклиевна (1936–1975) — искусствовед, телеведущая. Дочь И.Л. Андроникова.

57 Коваль Иосиф Яковлевич (1904–1975) — начальник уголовного розыска в Курске, Ростове-на-Дону, Москве, полковник. Участник Великой Отечественной войны. Отец Юрия Коваля.

58 Дзержинский Ян Феликсович (1911–1960) — в 1936–1939 годах военный инженер, затем на партийной работе в Коминтерне и аппарате ЦК КПСС. Скоропостижно скончался от инфаркта 3 октября 1960 года. Его жена — Любовь Федоровна Лихова (1909–1984), архитектор.

59 Небольшая стела из темно-бежевого гранита («спичечный коробок» в золотом сечении), на боковых гранях которой вырезаны рисунки на сюжеты стихотворений Н.А. Заболоцкого «Лесное озеро» и «Журавли».

60 Цесарский Олег Ильич (р. 1930) — фотограф, фотожурналист. Главным образом снимал события культуры, автор фотопортретов мировых знаменитостей. Первым из советских авторов в 1959 году был удостоен золотой медали на выставке World Press Photo. Сотрудничал со многими иллюстрированными журналами.

61 Вахрамеев Владимир Александрович (1930–1979) — скульптор-станковист.

62 Зиновьев Павел Петрович (1913–1991) — архитектор, автор и руководитель больших градостроительных и промышленных проектов. В 1950–1960-х годах работал в архитектурной мастерской № 11 Моспроекта-1. Заслуженный архитектор РСФСР.

63 Мотовилов Георгий Иванович (1882–1963) — скульптор-монументалист. В 1945–1963 годах заведующий кафедрой скульптуры в МВХПУ (Строгановском училище), профессор (с 1953). Преподаватель В. Лемпорта, В. Сидура и Н. Силиса. Oдин из создателей советской школы монументально-декоративной скульптуры. Работал также в малой пластике. Удостоен золотой медали на Всемирной выставке в Пари­же в 1937 году за статую «Металлург». Лауреат Сталинской премии (1950). Автор памятника А.Н. Толстому в Москве (1957), скульптуры «Балерина» на башне жилого дома на углу ул. Горького (1940), скульптурных рельефов на станциях метро «Парк культуры», «Комсомольская», «Смоленская» и др.

64  Фивейский Федор Дмитриевич (1931–2017) — скульптор-монументалист. В 1949–1951 годах танцовщик балета Большого театра, в 1951–1957 годах студент МГХИ им. В.И. Сурикова (ученик М.Г. Манизера). Член СХ СССР (1958). Прославился своей дипломной работой «Сильнее смерти», получившей золотую медаль на VI Фестивале молодежи и студентов в Москве в 1957 году и показанной также на Всемирной выставке в Брюсселе в 1958 году.

65 Томский Николай Васильевич (1900–1984) — скульптор-монументалист. Действительный член АХ СССР (1949), ее президент (1968–1983). Лауреат Ленинской (1972), пяти Сталинских (1941, 1947, 1949, 1950, 1952) и Государственной (1979) премий. Герой Социалистического Труда (1970). Народный художник СССР (1960). Автор, в частности, пятнадцати памятников В.И. Ленину, пяти памятников И.В. Сталину, четырех — С.М. Кирову, установленных в разных городах СССР.

66 Н.В. Томский возглавлял большую коллективную работу над барельефами «В.И. Ленин и И.В. Сталин — основатели и руководители Советского государства» (Сталинская премия первой степени 1950 года).

67 Вучетич Евгений Викторович (1908–1974) — скульптор-монументалист. Участник Великой Отечественной войны. Действительный член АХ СССР (1953), ее вице-президент (1970–1974). Лауреат Ленинской (1970) и пяти Сталинских (1946, 1947, 1948, 1949, 1950) премий. Герой Социалистического Труда (1967). Народный художник СССР (1959). Автор многочисленных монументальных произведений, в частности, в 1958–1967 годах по его проекту и под его руководством был сооружен мемориальный ансамбль героям Сталинградской битвы на Мамаевом кургане в Волгограде (Ленинская премия 1970 года).

68 Митта (Рабинович) Александр Наумович (р. 1933) — кинорежиссер, сценарист, художник. Автор художественных и документальных фильмов. Лауреат многих престижных премий. Народный артист РФ (2004). Дружил с В. Лемпортом, В. Сидуром и Н. Силисом с 1950-х годов. В 1960 году, оканчивая ВГИК (мастерская М.И. Ромма), снял о них дипломный короткометражный фильм «В глине, в дереве, в камне», который, к сожалению, не сохранился. Вместе с другими дипломными работами его передали из фильмотеки ВГИКа в Госфильмофонд в Белых Столбах. Выполненный на горючей пленке, он не был скопирован и уничтожен в ходе противопожарной кампании в 1970-х годах. Скульптуры В. Лемпорта и Н. Силиса он показал в своем художественном фильме «Москва, любовь моя» (1974).

69 Салтыков Алексей Александрович (1934–1993) — кинорежиссер, сценарист. Окончил ВГИК в 1961 году. Снял семнадцать художественных фильмов. В соавторстве с А.Н. Миттой — фильм «Друг мой, Колька!..» (1961). Народный артист РСФСР (1980).

70 Евтушенко Евгений Александрович (1932–2017) — поэт, публицист, сценарист, автор мемуаров. Лауреат Государственных премий (1984 и 2010).

71 Алов Александр Александрович (1923–1983) — кинорежиссер, сценарист. Участник Великой Отечественной войны. Народный артист СССР (1983). Лауреат Государственной премии (1985, посмертно). Работал в соавторстве с Н.В. Наумовым; Наумов Владимир Наумович (р. 1927) — режиссер кино и театра, сценарист. Секретарь правления Союза кинематографистов СССР (1976). Народный артист СССР (1983). Лауреат Государственной премии (1985). В 1960 году А.А. Алов и Н.В. Наумов закончили фильм «Мир входящему», действие которого разворачивается в Берлине в последние дни войны.

72 Чухрай Григорий Наумович (1921–2001) — кинорежиссер, сценарист, фронтовик. Лауреат Ленинской премии (1961). Народный артист СССР (1981).

73 Работе Э.И. Неизвестного в этом проекте уделено столько внимания, потому что он должен был участвовать в проекте как бы взамен В. Лемпорта, В. Сидура и Н. Силиса.

74 Дижур Белла Абрамовна (1903–2006) — поэт и прозаик, автор произведений для детей, публиковалась с 1937 года. Член СП СССР с 1940 года. С 1987 года жила в США.

75 Отстранение от работы в проекте Дворца Советов не было случайным. Выполненные эскизы росписей не понравились партийному начальству. О чем, хотя и косвенно, можно судить по совместной Записке Отделов пропаганды и агитации ЦК КПСС по союзным республикам и культуры от 16 декабря 1960 года, в которой среди прочего была подвергнута критике обложка журнала «Театр» (1960, № 8) с фрагментом эскиза росписи: «Лица, изображенные на росписи, упрощены и духовно принижены», и сказано, что журнал оформлен в «модернистском духе». (Cм.: Идеологические комиссии ЦК КПСС. 1958–1964. Документы. М., 1998. С. 268).

76 Софронов Анатолий Владимирович (1911–1990) — прозаик, поэт, драматург. Секретарь СП СССР (1948–1953). Главный редактор «Огонька» (1953–1986). Лауреат двух Сталинских премий (1948 и 1949). Герой Социалистического Труда (1981).

77 Окуджава Булат Шалвович (1924–1997) — поэт и прозаик, бард, фронтовик.

78 Эльза Триоле (Triolet; Элла Каган; 1896–1970) — французская писательница, переводчица. Лауреат Гонкуровской премии (1944). Младшая сестра Лили Брик. Жена Луи Арагона.

79 Ваншенкин Константин Яковлевич (1925–2012) — поэт. Участник Великой Отечественной войны. Ваншенкина Галина Константиновна (р. 1950) — художник, станковый график, офортист.

80 Фрунзенская наб., д. 16. Один из соседних домов с мастерской В. Лемпорта, В. Сидура и Н. Силиса.

81 Шестаков Всеволод Михайлович (1927–2011) — крупный ученый-гидрогеолог. В описываемое время — научный сотрудник института ВНИИВОДГЕО, позже профессор и зав. кафедрой гидрогеологии МГУ (1972–1988). Почетный геолог СССР (1987). Одновременно с научной деятельностью на протяжении 20 лет был актером Студенческого театра МГУ, а потом «Театра у Никитских ворот» Марка Розовского. Партнер И.С. Саввиной в спектакле «Такая любовь» (1958), где сыграл роль Человека в мантии. Также много снимался в кино. Муж И.С. Саввиной (в 1956–1972). Сидур ошибочно пишет «С. Шестаков», а не «В. Шестаков», потому что называл Всеволода Севой.

82 Доррер Валерий Иванович (1928–1984) — сценограф. Выполнил костюмы и декорации для многих драматических, балетных и оперных спектаклей в разных театрах Советского Союза. Был художником-постановщиком многих художественных фильмов. Спектакль «Голый король» был поставлен в театре-студии «Современник» в 1961 году.

83 Брассанс (Brassens) Жорж (1921–1981) — французский поэт, композитор, бард.

84 Аташева Пера Моисеевна (1900–1965) — режиссер и сценарист документального кино. Вдова С.М. Эйзенштейна.

85 Козинцова (Эренбург) Любовь Михайловна (1899–1970) — живописец и график. Жена И.Г. Эренбурга. Сестра кинорежиссера Г.М. Козинцева.

86 Манизер Матвей Генрихович (1891–1966) — скульптор-монументалист. Народный художник СССР (1958). Лауреат трех Сталинских премий (1941, 1943, 1950).

87 Речь идет о барельефе «Вечный круговорот» на стене здания колумбария Донского кладбища в Москве.

88 Речь идет о 150-метровой скульптурной композиции «Дружба детей мира», выполненной по заказу ЦК ВЛКСМ для пионерского лагеря «Артек» в Крыму и открытой в 1966 году (известняк, сталь, медь).

89 Речь идет о работе, представленной на конкурс монумента в честь 300-летия воссоединения Украины с Россией (1956). В этом конкурсе со своим проектом принимали участие и В. Лемпорт, В. Сидур и Н. Силис.

90 Экспериментально-производственный комбинат монументальной и декоративной скульптуры Московской городской организации Художественного фонда РСФСР был создан в 1930-е годы на Потылихе, позже для расширения скульптурного производства появились и другие его здания. Комбинат занимался массовым и индивидуальным производством скульптуры, распределяя заказы среди скульпторов — членов Худфонда.

91 Кирсанов Семен Исаакович (1906–1972) — поэт, прозаик, журналист. Лауреат Сталинской премии (1951).

92 Степанов Николай Леонидович (1902–1972) — литературовед, сотрудник ИМЛИ им. М. Горького АН СССР, профессор МГПИ им. В.И. Ленина. Редактор (совместно с Ю.Н. Тыняновым) пятитомного Собрания произведений В. Хлебникова (Л.: Издательство писателей в Ленинграде, 1928–1933).

93 Шкловский Виктор Борисович (1893–1984) — прозаик, литературовед, критик, теоретик литературы и кино. Лауреат Государственной премии (1979). Друг В. Хлебникова.

94 «Лев на площади. Комедия в пяти действиях» — антивоенная пьеса-памфлет. Опубликована в 1948 году, тогда же поставлена в московском Камерном театре (режиссер А.Я. Таиров, сценограф P.P. Фальк).

95 Городецкий Сергей Митрофанович (1884–1967) — поэт и переводчик. Друг В. Хлебникова.

96 Иванов Всеволод Вячеславович (1895–1963) — прозаик и драматург.

97 Арский (Афанасьев) Павел Александрович (1886–1967) —прозаик, поэт, драматург, актер. Участник трех революций и Гражданской войны. Автор мемуаров.

98 Крученых Алексей Елисеевич (1886–1968) — поэт-футурист, художник, издатель. Друг В. Хлебникова.

99 Бруни Иван Львович (1920–1995) — художник, книжный иллюстратор, участник Великой Отечественной войны. В 1959–1962 годах главный художник издательства «Детский мир» («Малыш»). Народный художник РСФСР (1981). Сын художника Л.А. Бруни.

100 Брик Лили Уриевна (Лиля Юрьевна; 1891–1978) — прозаик, переводчик, мемуарист. Возлюбленная В. Маяковского.

101 Катанян Василий Абгарович (1902–1980) — поэт, прозаик, сценарист. Биограф В. Маяковского. Муж Лили Брик.

102 Брик Осип Максимович (1888–1945) — поэт, прозаик, теоретик авангарда. Друг В. Хлебникова и В. Маяковского. Первый муж Лили Брик.

103 Толстая (Ефимова) Татьяна Владимировна (Вечорка; 1892–1965) — поэт, прозаик, переводчик. Мать Л.Б. Либединской. Воспоминания о В. Хлебникове, написанные в 1924 году, относятся к 1920 году.

104  Ростропович Мстислав Леопольдович (1927–2007) — виолончелист и дирижер.

105 Цыбин Владимир Дмитриевич (1932–2001) — поэт, прозаик, литературный критик.

106 Поперечный Анатолий Григорьевич (1934–2014) — поэт, автор стихов популярных песен.

107 Твардовский Александр Трифонович (1910–1971) — поэт, публицист, в 1950–1954 и в 1958–1970 годах главный редактор журнала «Новый мир». Лауреат Ленинской (1961), трех Сталинских (1941, 1946, 1947) и Государственной (1971) премий.

108 Автобиографическая повесть «Будь здоров, школяр» (опубликована в 1961 году в альманахе «Тарусские страницы»).

109 Назым Хикмет (1902–1963) — крупный турецкий поэт, драматург и общественный деятель. С 1951 года жил в Москве в эмиграции.

110 Цуканова Ольга Николаевна (?–2006) — жена Н.А. Силиса.

111 Копелев Лев Зиновьевич (1912–1997) — ученый-германист, переводчик, общественный деятель, диссидент, автор воспоминаний. В 1945–1954 годах был в заключении. В 1957–1969 годах преподавал в Московском полиграфическом институте и Институте истории искусств. С 1980 года жил и работал в ФРГ.

112 Комиссаржевский Виктор Григорьевич (1912–1981) — актер, сценарист, режиссер театра и кино. В 1956 году в Театре им. М.Н. Ермоловой поставил пьесу Н. Хикмета «Чудак». В 1962 году автор (вместе с Н. Хикметом) инсценировки «Бунт женщин» (по пьесе К. Сандербю), поставленной в Театре им. Моссовета.

113 L’Humanité — ежедневная газета, издающаяся в Париже с 1904 года (в 1920–1994 годах центральный орган Французской компартии). В 1950-х годах тираж достигал 400 тысяч экземпляров.

114 С 1957 года В. Сидур и В. Лемпорт жили в одной коммунальной квартире № 45 в доме № 6 по Петровско-Разумовской аллее в так называемом Городке художников. В 1961 году накануне женитьбы В. Сидура и Ю. Нельской В. Лемпорт оттуда съехал, освободив им свою комнату. Здесь же, в соседней квартире, жил тогда Э. Неизвестный.

115 L’Unitá — ежедневная итальянская газета, выходившая в 1924–2017 годах (в 1924–1991 годах центральный орган Итальянской компартии).

116 Орлова Раиса Давыдовна (1918–1989) — филолог, литературный критик, писатель, переводчица. Жена Л.З. Копелева.

117 Дочь Р.Д. Орловой от первого брака Светлана Леонидовна Иванова (р. 1940) вышла тогда замуж за врача и поэта Евгения Иосифовичa Герфa.

118 Копелев Л.З. Сердце всегда слева. Статьи и заметки о современной зарубежной литературе. — М.: Советский писатель. 1960.

119 Позже, в 1966 году, В. Лемпорт и Н. Силис выполнили надгробие Назыму Хикмету на Новодевичьем кладбище. На черной гранитной глыбе они вырубили силуэт, взятый с портрета Хикмета, написанного итальянским художником Ренато Гуттузо и названного им «Человек, идущий против ветра».

120 Ройзман Леонид Исаакович (1915–1989) — органист, пианист и клавесинист. С 1942 года преподавал в Московской консерватории (профессор с 1963-го), возглавлял в ней органный класс (с 1957-го).

121 Заболоцкая Наталья Николаевна (р. 1937) — дочь Н.А. Заболоцкого.

122 Кафе «Артистическое» располагалось напротив МХАТа. Сюда часто заходили артисты, вообще художественная богема Москвы.

123 Колыбина Ольга Дмитриевна (1908–1992) — мать Юрия Коваля. Врач-психиатр. В Саранске во время войны занимала должность министра здравоохранения Мордовии, отвечала за работу тыловых госпиталей. Затем работала в Минздраве СССР. Кандидат медицинских наук (1962).

124 Упоминаются однокурсники В. Сидура и Н. Силиса в МВХПУ: Брацун Николай Иванович (1929–1972) — скульптор-монументалист; Орехов Юрий Григорьевич(1927–2001) — скульптор, действительный член РАХ (1995), лауреат Ленинской (1984) и Государственной (1982) премий, Народный художник РСФСР (1988), в 1980-е годы председатель скульп­турной секции МОCСХ; Широков Борис Сергеевич (р. 1930) — скульптор-монументалист; Дараган Игорь Александрович (1928–1985) — скульптор-монументалист, медальер.

125 11 мая 1954 года «Литературная газета» поместила под заголовком «Против монополии в скульптуре» коллективное письмо в редакцию скульпторов Б. Баркова, В. Бодрова, Н. Брацуна, В. Лемпорта, В. Сидура и Н. Силиса. В нем шла речь о неравноправии, сложившемся в систе­ме распределения и оплаты заказов, когда их по суще­ству монополизировали «заслуженные», не давая молодежи ни возможности развиваться, ни попросту нормально и достойно существовать.

126  Г.И. Мотовилов был назван в письме одним из основных «монополистов».

127 С 7 по 29 июля 1961 года в Лондоне проходила советская торгово-промышленная выставка. Большой портрет Ленина из белого пенопласта выполнил скульптор Ю.Г. Нерода.

128 Стемпковский Аполлинарий Адольфович (1910–1978) — скульптор-монументалист. Профессор Московского архитектурного института. Заслуженный художник РСФСР.

129 Щербаков Александр Дмитриевич (1927–1980) — скульптор-монументалист. За­служенный художник РСФСР. Товарищ Н. Силиса по МВХПУ.

130 Слободская Тамара Алексеевна (1911–2005) — жена писателя Мориса Романовича Слободского (1913–1991), соавтора Владимира Абрамовича Дыховичного (1911–1963) — поэта, прозаика и драматурга.

131 Богословский Никита Владимирович (1913–2004) — композитор и пианист. Автор популярных песен и музыки к кинофильмам. Народный артист СССР (1983).

132 Дыховичная (Синани) Александра Иосифовна (1920–1980) — балерина в Музыкальном театре им. К.С. Станиславского и В.И. Немировича-Данченко.

133 Гжельский керамический завод, существующий с начала XIX века в поселке Гжель, в 50 километрах от Москвы. Здесь скульпторы производили обжиг, раскраску и прочую обработку керамических изделий. Н. Силис приезжал сюда для обжига керамических панно, выполненных по заказу для советского павильона Международной выставки садоводства (IGA) в Эрфурте 1961 года. Ю. Коваль помогал ему в этой поездке.

134 Царапкин Семен Константинович (1906–1984) — дипломат, чрезвычайный и полномочный посол. В описываемое время заведующий Отделом международных организаций МИД СССР, член Коллегии МИД СССР, постоянный представитель СССР в Комитете 18 государств по разоружению (1961–1966). У Юрия Коваля был роман с его дочерью.

135 Двор­ец культуры и науки им. И.В. Сталина в Варшаве (1952–1955). Грандиозная высотка, сохранившаяся до наших дней. Архитектор Л.В. Руднев пригласил В. Лемпорта, В. Сидура и Н. Силиса выполнить несколько скульптур для оформления этого здания.

136 Подразумевается часть подвала дома, в котором В. Лемпорт, В. Сидур и Н. Силис получили тогда свою мастерскую.

137 Третья групповая выставка работ молодых художников. 22 августа — 15 сентября 1956 года. Кроме В. Лемпорта, В. Сидура и Н. Силиса в выставке участвовал скульптор О.А. Иконников, а также еще четверо живописцев и графиков.

138 Сидур (Андрианова) Зинаида Ивановна (1898–1970).

139 Речь идет об Александре Маршаке (Marshack), авторе статьи о советском искусстве в американском журнале Life.

140 Шульц Гавриил Александрович (1903–1984) — скульптор. Работал в станковой и монументальной скульптуре. Заслуженный художник РСФСР.

141 Сотрудника с фамилией Карпинский в Отделе пропаганды и агитации ЦК КПСС не было. В 1961–1962 годах его возглавлял В.И. Степаков.

142 Едунов Борис Васильевич (1921–1982) — скульптор-монументалист.

143 Мур (Мооrе) Генри (1898–1986) — всемирно известный британский скульптор-монументалист.

144 Неизвестная Ольга Эрнстoвнa (р. 1958) — искусствовед. Дочь Э.И. Неизвестного от первого брака.

145 Цвиликов Петр Сергеевич (р. 1923) — живописец. Участник Великой Отечественной войны. Мастер Комбината монументальной и декоративной скульптуры, позже главный художник Гжельского керамического завода; Марков Виктор — мастер Комбината монументальной и декоративной скульптуры — партнеры В. Лемпорта, В. Сидура и Н. Силиса.

146 Пестова Ия Николаевна (р. 1940) ­— первая жена Юрия Коваля.

147 Аджубей Алексей Иванович (1924–1993) — журналист. Главный редактор «Комсомольской правды» (1957–1959), «Известий» (1959–1964). Лауреат Ленинской премии (1960). Зять Н.С. Хрущева.

148 B одном из мартовских номеров (№ 12) журнала Life 1960 года на с. 60–71 был опубликован большой, красиво иллюстрированный материал Александра Маршака о советском изобразительном искусстве: Тhе Аrt of Russia... that nobody sees. (In an amazing hidden movement young painters are going modern. here is an exclusive report). Упомянуты и помещены репродукции произведений Марка Шагала, Василия Кандинского, Казимира Малевича, Михаила Ларионова, Любови Поповой, Ильи Машкова, Роберта Фалька, Павла Филонова. Из живущих в то время художников представлены некоторые вещи Натальи Гончаровой, Александра Тышлера, Анатолия Зверева, Юрий Васильева, Дмитрия Краснопевцева, Натальи Егоршиной.

149 Эрнст Неизвестный в статье не упоминался.

150 В начале февраля 1957 года в Центральном доме работников искусств в Москве состоялась первая выставка работ И.С. Глазунова, имевшая большой успех. Его долгие годы опекал поэт Сергей Михалков, как вспоминал сам Глазунов, «которому я обязан буквально всем». И.С. Глазунов всегда был успешным: получал хорошую прессу, право устраивать крупные персональные выставки в СССР (например, в московском Манеже в 1964 и 1999 годах) и за границей, имел зарубежныe командировки, портретируя важных персон (короля Швеции Карла XVI Густава, короля Испании Хуана Карлоса I, короля Лаоса Саванг Ватхана, президента Финляндии У. Кекконена, премьер-министра Индии И. Ганди, президента Чили С. Альенде, лидера Кубы Ф. Кастро, актрису Д. Лолло­бриджиду, космонавтов, писателей). Известен крайне ортодоксальными, злобными высказываниями об авангардном искусстве.

151 Книга итальянского журналиста-коммуниста Paolo Ricci «Ilya Glazunov: Appunti per una storia dell’arte sovietica». Napoli, 1959. 50 S.

152 Рябов Иван Афанасьевич (1902–1958) — писатель, журналист. Член редколлегий журналов «Крокодил», «Наш современник» и др. Автор издевательского фельетона «Про Смертяшкиных» («Крокодил», 1957, № 5), поносящего публикацию И.Г. Эренбургом в альманахе «Литературная Москва» стихов М.И. Цветаевой.

153 Рейснер Лариса Михайловна (1895–1926) — поэтесса, журналистка, известная революционерка, участница Гражданской войны. Была замужем за революционером и дипломатом Ф.Ф. Раскольниковым, расставшись с которым стала возлюбленной Карла Радека. Умерла от тифа.

154 Радек Карл Бернгардович (1885–1939) — революционер, журналист, публицист, деятель РКП(б) и Коминтерна. Арестован в 1936 году, погиб в заключении.

155 Ситковецкий Юлиан Григорьевич (1925–1958) — скрипач. Лауреат ряда международных конкурсов. Умер от рака легких. Надгробие из серого гранита на Новодевичьем кладбище выполнил Э.И. Неизвестный.

156 Васильев Юрий Васильевич (1925–1990) — художник, скульптор, сценограф.

157 Ганенко Александр Иванович (1932–1956) — сын первого секретаря Полоцкого обкома КП(б) Белоруссии (1948–1950) и Астраханского обкома КПСС (1954–1961) Ганенко Ивана Петровича (1903–1995).