|
Об авторе | Ксения Андреевна Толоконникова родилась 26 июня 1981 года в Москве. В 2003 году окончила Литературный институт. Работает в музее при храме Преподобного Сергия Радонежского в Крапивниках. Предыдущая публикации в «Знамени» — № 5, 2020. Живет в Москве.
Ксения Толоконникова
Целуются, докуривая, дети…
* * *
Который век я по лесу хожу
и никого на свете не встречаю,
и с кем ни встречусь — по себе сужу,
а всё не по себе. Не отвечая,
тащу корзину — выйти б до дождя.
Того гляди начнётся, в дом загонит,
а здесь уже давным-давно сидят,
и кто-то запевает: «Ходют кони…»
Ходив и пев, и слушав, и устав,
прощаюсь с вами с милыми со всеми.
Целую вас в ланиты и в уста,
а белый гриб — в резиновое темя.
* * *
Как, знаешь, корзина
с грибами — повозка
скрипела. Грузины
в немарком и носком
шагали, курили,
обедали, спали
и пели, и крыли
погоду, и кляли
дорогу и скуку,
и жизнь, и разлуку,
а из-под рогожи
убоиной пахло.
Приснится же тоже,
иди оно прахом.
И вот ведь, я рано
проснулась, а это
в Тифлис из Ирана
везли Грибоеда.
* * *
В лесах под деревьями разных пород
по разным причинам лежит мой народ.
Лежит мой кулацкий, кабацкий, немой,
без вести пропавший, кормилец ты мой.
Ни за что ни про что во всём виноват,
народ-рядовой, не жалевший солдат;
пошёл на щепу, наплодивши сирот,
крещёный, беспутный, мой неук-народ.
Под каждой колодой, под каждым кустом
улёгся он, неслух, и дело с концом.
Ищи его знай — он лежит, где пришлось,
где белка снуёт и питается лось;
во мхах и болотах лежит и лежит,
а питерский поезд бежит и бежит.
* * *
Когда у всех всё будет хорошо,
свернись клубком, возьми себя за руку.
Когда ты жив, ты многого лишён,
и от соседей пахнет сном и луком.
Не радуйся, когда ты всё усёк, —
тебя здесь поселили не за этим.
А на балконе, что наискосок,
целуются, докуривая, дети.
* * *
Тут же зонты, и тут же арбузы,
всё для сауны, краска, интим.
Вот, пока ты занудничал в вузах,
все науки превосходил,
на обочинах жизнь прорастала,
как могла. Морду не вороти.
Вся как есть: спецодежда и сало;
ходит дождь и бывает интим.
* * *
В Египте мор, в пустыне — чудеса,
а в Вавилоне — недострой, и все
наречия смешались, как леса
у нас в нечернозёмной полосе,
где в марте носят брюки на штаны,
где мы несносны на Твоих руках,
где наши лета, сколь их, сочтены
зарубками на дачных косяках.
Вот было мало с теми-то забот —
завёл и нас, булыжников-детей.
Теперь и мы ругаемся с Тобой,
что чёрствый хлеб даёшь на чёрный день.
* * *
Кто нам скажет:
«Мойте руки и за стол»?
Хлеб намажет
маслом кто нам? С колбасой
иль повидлом
нам на выбор бутерброд
пододвинет?
Чай заварит? Так-то вот.
Мы всё сами,
дети света и труда.
Мы устали,
но не скажем никогда.
Не за то ли
воевали, били лбы,
драли горло
дети гнева и борьбы.
* * *
Что тебе снится, какая фигня,
крейсер «Аврора», когда над Невою
солнце встаёт? Вот не будет меня,
кто тебя спросит? И выспишься вволю.
Я и сама бы, да где тут лежать —
спеет малина на дачном участке,
вместе с обедом опорой служа
суткам (хотя бы в их солнечной части).
Крейсер «Аврора», такие дела:
нас выбирают, мы выбираем.
Вот и не спрашивай: как ты могла?
(Сколько ж крапивы за этим сараем!)
Как ты жила, не ценя полумер?
В небе журавль, но кукует синица.
Мёртвый в ютубе поёт пионер.
Что тебе снится, что тебе снится.
* * *
Всегда есть что-то птичье, что-то птичье
в девчачьих фотографиях. Ну что же,
и я ходила вот в таком, фабричном,
и в гольфах тоже.
Автобус вёз от станции на лоно,
подпрыгивал, ревел, а птицы пели
на все лады дверных и телефонных
рулад и трелей.
Про всё забыв, читала об Арахне.
К исходу август. Бабка сунет трёшку
на сласти. Трёшка бабкой пахнет,
мешком картошки.
* * *
Хорошо, когда из окон
свет на улицу пролит.
То ли ноги не промокли,
то ли горло не болит.
Хорошо, когда сугробы,
санки, ёлки, огоньки.
От детсада и до гроба
счастья полные коньки.
Нас везли отцовы плечи,
материнская рука
нас вела, зажав покрепче.
Мы устали, как-никак.
Мы читали, мы писали,
мы смотрели на парад.
Славно жить в Электростали
рядом с парком «Авангард».
Хорошо, что время лечит.
Где ж ты шлялся, инвалид?
То ли сердце, то ли печень,
то ли память не шалит.
* * *
Большого света не включай —
и так сидим, волна и камень.
Глубоководная печаль
накрыла всеми плавниками
куртины, кровли и забор.
Земля безвидна, чернь поддата.
Возьмите, что ль, и нас с собой
в бой до последнего солдата.
Куда ни шло, и мы пошли б,
когда б не греки, лёд и пламень.
Но как представишь этот пшик —
игорный дом, казённый шик.
…Сидим уже, и Бог бы с нами.
* * *
Живёшь и плошаешь
на каждом шагу.
Тощаешь, ветшаешь,
сгибаясь в дугу.
И дышишь, хромая,
и видишь насквозь,
как мало-помалу
уходишь, как гость
привычный, приличный,
но всё ж — приживал.
О чём-то талдычил,
закуску жевал.
Знаток задних комнат,
сиделец в ночи.
Никто и не вспомнит,
а вспомнит — смолчит.
* * *
Всё инь да янь, куда ни глянь,
куда ни кинь,
можайск, торопец, обоянь,
всё тот же клин.
За далью даль, за тенью свет,
а жизни нет.
Всё нет и нет, и где ответ.
Допой куплет.
Долой припев, любой повтор —
долой, долой.
На полуслове бросив спор,
домой, домой.
* * *
В магазинах торгуют хурмой.
Это значит, запахло зимой.
Это значит, надень свою шаль
и капот, и чего там не жаль
износить до несрочной весны.
Век лукав, да морозы честны.
* * *
Ну и что ж, что вiют вiтры.
Ты живёшь других не плоше.
Надевай колючий свитер
и бездонные калоши.
Выходи и поработай
хоть граблями, хоть метлою;
разыгрался, как по нотам,
листопад. Не ной. Не ною.
Были книжки, были гаммы,
классный час, убитый Листьев.
Развиднелось. Под ногами
антикварный шорох листьев.
* * *
За этот срок, отпущенный, как милость,
не все мы примерли, но все переменились.
У всех горбы и перья за плечами.
Не все отмучились, но все перемолчали.
И дай нам Бог — до радостных заутрень.
Теперь не смех, а страх нецеломудрен.
* * *
Где этот город, герой?
И почему я одна?
Веришь — не веришь: порой
страшно глядеть из окна,
жутко идти наугад,
тесно сидеть в тишине.
Царь принимает парад
и улыбается мне.
| 
