НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

«Сейчас пройдет», оставшись навсегда

Анна Аркатова. Сейчас пройдет. Сборник стихов. М.: Арт Хаус медиа, 2021.

Вышедшая три года назад пятая по счету книга Анны Аркатовой «Стеклянное пальто» казалась книгой поэта, сложившегося уже как бы окончательно. И вот ее новая книга — «Сейчас пройдет», которая составлена из стихов последних трех лет и естественным образом продолжает текст книг предыдущих, но при этом оказывается действительно новой, то есть книгой, предлагающей читателю осваивать — не скажу заново, но очень близко к тому — то, что делает в нашей поэзии Аркатова.

Один из основных мотивов предыдущей книги образовывала поэтическая рефлексия автора над своей ипостасью женщины, а у Аркатовой «женское» органично включает в себя не только лукавство или кокетство (наблюдаемые ею не без иронии), но и проницательность, и жесткость взгляда (почти «цыганского»). То есть Аркатова, если обратиться к ставшему вдруг влиятельным дискурсу, настаивает на андрогинном положении поэта, она, как, допустим, Ахматова или Цветаева, осознает себя поэтом, а не «поэткой». В книге «Сейчас пройдет» «женская тема», разумеется, продолжается, но — усложненной и углубленной новым для Аркатовой мотивом: «Трезво смотрю на шею / вянет и тут и там…», «Чем подкупить старость / чем обнулить опыт…» — это первые строки двух открывающих сборник стихотворений, и далее этим мотивом будет прошита вся книга. Употребление слова «старость» в контексте аркатовской лирики как раз и можно было бы отнести к женскому кокетству, но автор настаивает на этой теме, поскольку речь она ведет, на самом деле, не о «старости», — словом «старость» в книге обозначены понятия Времени и наших с ним отношений.

Мотив времени у Аркатовой возникает как естественное продолжение того, о чем — а главное, как — писала она еще вчера. Вот, например, стихотворение (или небольшая поэма) «Одноклассники.ru» про переписку с одноклассницами, которые вдруг, через десятилетия, почувствовали необходимость вспомнить себя школьницами. Стихотворение выстраивают полученные автором письма и ее комментария к этим письмам, и написано оно с ласковой усмешкой над наивностью представлений о мире и себе, которым они, девяти-десятилетние девочки, включая автора, когда-то жили. Но одновременно — и с бережным отношением к пережитому когда-то в детстве, с осознанием его значимости. И в предфинальных строках этого стихотворения мы читаем: «Аня! Это опять я, Ира Писная, ты спрашиваешь, кто еще из наших. Ну так вот — Юра Адаменко, Женя Ковалев, Игорь Волгин, но я была только на Юркиной могиле» — и вот странность: неожиданно возникший в стихотворение мартиролог, который, казалось бы, должен был вступить в диссонанс с его лирико-ироническим, ностальгическим строем, выглядит здесь абсолютно органично. То есть задним числом понимаешь, что мысль о времени и о смерти присутствовала в стихотворении с самого начала, что созданный здесь автором образ «временной перспективы» исключает какое-либо сюсюканье над трогательной наивностью героинь стихотворения, то есть персонажи стихотворения с самого начала воспринимаются естественной частью жизни в ее жизни — в полном, включая и смерть, объеме.

Тот же, по сути, мотив времени выстраивает внутренний сюжет стихотворения «На смерть В.М.» — «Умирает первая любовь / долго пьет, разводится с женою / банит дочь и как само собою / под удар ложится без понтов». Как бы противоестественное хладнокровие чудится в этих констатирующих строках; даже как бы легкое раздражение автора: «Ну и зачем, спрашивается, ты вот все это учудил?» Да, лирическая героиня стихотворения имеет право — слишком близкие их связывали отношения. Но это в самом первом приближении. При вчитывании невозможно не почувствовать, как сквозь бытовое почти раздражение женщины на нелепость смерти любимого когда-то человека звучит извечно-женское: «На кого ж ты меня покинул?». В стихотворении — прощание не только с «бывшим» любимым, но и с собой, с той, кем была когда-то вместе с ним, и теперь уже — никогда не будет: «вернись вернись безрезультатно / катанье на глухом диване / гаданье на слепой бабине / восстание на перемене / и в руку / летней / ночи / сон». Нет, понятно, что и «глухой диван» и понятная только им двоим «бабина» не повторились бы, останься он живой, но — пока он был жив, это воспоминание принадлежало им двоим, и, значит, оно — было. А теперь? Куда уходит прошлое? И где то место, где оно хранится (если оно вообще где-то хранится)?

Стихотворение это, как и многие в книге, может удивить сочетанием внешней бесстрастности автора и возникающего как бы неведомо откуда мощного эмоционального напора. То есть тут дело еще и в подтексте, которым здесь выступает свое­образное стихотворение в стихотворении — строфа о том, как сильно когда-то проживался автором шлягер «Когда меня ты позовешь, боюсь, тебя я не услышу», Аркатова использует «метод нарезки» (Берроуз): активное взаимодействие внешне как бы не связанных микроповествований. «На смерть В.М.» — это еще и о песне, которая — о памяти и о том, как память нашу уносит время, оставляя после себя тоску по унесенному и как бы навеки забытому прошлому. То есть, как ни странно это прозвучит, стихотворение, в конечном счете, о том, что ничего,на самом деле, не кончается. И это, кстати, еще одна составная образа времени у Аркатовой: в том «времени», с образом которого мы имеем дело в ее стихах, «мы» никогда не кончаемся, — мы «накапливаемся», то есть движемся по жизни, оставляя за собой шлейф множества тех, кем мы в разное время были: «муж — как его не бросишь / вечно летит во след / флэшкой своей затертой / пенкою для бритья / синею полумертвой / чашечкой для битья». Да, собственно, и название этой книги «Сейчас пройдет» — это название с закадровым присутствием слова «время», и вся книга написана так, что название ее выглядит усеченным от «Сейчас пройдет, оставшись навсегда».

Понимаю, как странно в тексте о стихах может звучать выскочившее выше слово «подтекст», но оно здесь не случайно. Аркатова приватизирует в стихах то пространство, которое традиционно принадлежит прозе, — в качестве примера — две цитаты из стихотворения «Когда в двухтысячном году…», состоящего из свода образов-воспоминаний:

              явилась дача вся в песке

              и дачный грузовик

              балонный газ в грузовике

              чтоб утром два яйца;

              явилась мама вся в дверях

              накрашены глаза

              а ты боялась не придут

              пойди умой глаза.

Четыре короткие строки, минимум слов, которые, тем не менее, выстраивают внешний сюжет в абсолютно законченном, как бы уже экранизированном виде, но Аркатова даже в своих «прозаических» стихах пишет именно стихи. При этом не боится писать стихи «неправильно» — пропускать логические связки, рифмовать «глаза» и «глаза», написать длинный глыбастый верлибр, который ближе к концу вдруг пронижут две рифмованные строки, выстраивая свою — и смысловую тоже — неожиданную архитектуру («Колоссальное значение приобретает литература…») и так далее. То есть «прозаичность» стиха, которую позволят себе Аркатова, отнюдь не отрицает емкость поэтического слова. Более того, созданный этим словом образ, оставаясь частью сюжета, может обретать у нее еще и некоторую самодостаточность, обретать природу образа «пористого»:

              не мне тебя учить — невесть кому

              лежать под дверью

              как тому письму

              казаться целью

              как тому зверьку

              светиться ночью

              как тому киоску

(ну, скажем, кто из нас не чувствовал себя письмом, лежащим под дверью с надеждой, что все-таки найдется кто-то, кто письмо это поднимет и прочитает).

Последние две цитаты демонстрируют использование излюбленного автором «приема перечисления», приема «поэтической инвентаризации» слагаемых этого мира. Перечисление у Аркатовой — способ не механического расширения пространства, но углубления его содержания. Прием этот может использоваться ею «в лоб», — но не с «лобовым результатом», — как в стихотворении «Скажите, девушка, вы, вдруг, не балерина?» («Нет, я из банки тонкая сардина, / я легкий инвентарь для пикника <…> я часть простейших в мире биографий / а также часть нежнейших фотографий / я общий фон в расфокусе зерно…»). Стихотворение это — автопортрет, составленный из перечисления обликов/ипостасей автора, однако при этом простота приема органично сочетается со сложнейшим образным строем. Или же прием перечисления «замаскирован» наличием сюжета, как в одном из будто бы «незамысловатых» стихотворений, не написанных, а словно «выдохнутых»: «Кто летом ведет дневники…». Автор перечисляет темы своих летних записей в дневник, но при этом ею без усилий создается образ времени, остановившего свой ход, замершего в летней дачной истоме. И, никуда не денешься, подбирая слово для образа, который определяет содержание этого стихотворения, придется употребить слово «вечность». При этом образ вечности у Аркатовой — как бы одомашненный, избавляющий от страха перед неостановимым и безжалостным ходом времени:

              …вот так и запишем — среда,

              собака подходит, зевая,

              вокруг духота грозовая,

              река, уплывает весло…

              как мне с дневниками везло.

Сергей Костырко