|
Об авторе | Никита Немцев родился в Красноярске в 1997 году. Окончил Институт журналистики и литературного творчества (ИЖЛТ), учится в магистратуре РГГУ (классическая русская литература). Лауреат премии «Лицей» 2019 года. Живет в Москве. Предыдущая публикация в «Знамени» — «Рассказы на розовой бумаге» (№ 10 за 2020 год).
Никита Немцев
Уроки тавтологии
из цикла «Сельские натюрморты»
Валенки скрипели сермяжно по русской зиме: белой как простыня и холодной как смерть. В деревянное, дребезжащее, назойливое, надышанное, потное окно с этими самыми валенками смотрел Валентин Сыслов — смотрел, поёживал плечи и покашливал горлом (заслонку в печке выставил раньше времени — давилась теперь дымом, который не успел убежать). Смотрел он, впрочем, не в окно, а в стакан самопального самогона на сливах, но и в окно тоже мог бы посмотреть, если бы не одно обстоятельство.
Он только что Понял.
Стакан был граненый, настоящий, в шестнадцать граней — их можно посчитать, раз, два, три, четыре, пять… — самогона в нем было на три с половиной сантиметра (и еще полмиллиметрика), сам же Валентин был мужчина, в сизой щетине, сизых кальсонах и тоже сизой нестираной фуфайке сизого цвета, доставшейся от сизого дедушки (фотография висит), так же как и этот дом с косыми окнами, электричеством и четырехугольной комнатой (можно сказать, это даже был четырехугольник), в которой сидел Валентин. В комнате была лампочка, печь, стол, два табурета, пролёжанная лежанка, шкаф, сундук, компакт-диски, газета (она и накрывала два табурета), календарик за прошлый год, дрова, щепки, топор со сбитым обухом (потому что им кололи дрова), потолок, пол, несколько стен, доски пола, доски стен, доски потолка, лампочка (стеклянная), две воскресшие мухи (они бились сонные и предсмертно жужжали), клейкая петля для двух воскресших мух (но недостаточно клейкая), окно, граненый стакан, самогон и Валентин. Ни одной книги (откровение было внезапно).
Мысль предательски соскальзывала, — но Валентин мутно и пьяно, и бессмысленно и дымноглазо, и не понимая и зависая — смотрел в свой стакан, на три с половиной сантиметра полный (а на два с половиной, значит, пустой), жмурился от тупой маслянистой как блин или даже десять блинов лампочки, поднимал голову на сорок пять градусов, смотрел в русскую зиму, слышал треск валенок, идущих куда-то по русской зиме, думал по-русски и старался про Истину не забыть (вы следите?? не слишком сложно?).
— Кошмар какой… — проговорил тихо очень Валентин и схватил себя обеими руками, пальцами взявшись за немногочисленные волосы на своей голове (немного лысоватой). И опять глазами посмотрел в стакан, прибавив, ни к кому не обращаясь (людей, кроме него, в комнате не было): — Надо всем рассказать…
Первым делом, конечно, жене, — подумал Валентин, надевая на сизые кальсоны еще одни сизые кальсоны и еще джинсы с ремнем и молнией, футболку и рубашку. На жилетке он все-таки передумал — жена у него темная баба (не эфиопка — просто соображает не очень в подобных вопросах) — ей не понять, еще смеяться станет. Валентин надевал носки и носки и носки и носки и носки (ровно пять штук), а потом резиновые сапоги и дубленку из какой-то псины вонючей (все эти предметы тоже были в комнате, но хранились в сундуке). Стараясь ничего не забыть и не упустить и не оставить, Валентин взялся за шапкины тесемки (ее он тоже достал из сундука) и понял, что передумал уже про всех знакомых и соседей на деревне, и что его полета мысли ведь не понять, она в космосе летает, а тут на земле подавай, чтоб Истина в карман помещалась, а эта не помещается, так что и рассказывать никому ничего смысла нет, потому что все равно никто ничего не поймут, дураки дурацкие, а он понял. Поэтому Валентин никуда не шел, а жарился на пороге и думал, что он как дурак зря одевался, а еще, что очень жарко, потому что он зря оделся и идти рассказывать не к кому, а вообще нет ничего скучнее Истины, потому что и так всё понятно, а кому непонятно — те идите лесом (надеюсь, я внятно излагаю мысль).
Он посмотрел глазами в сторону квадратного окошка, в стекле которого снег и валенки, и вздохнул по свежему воздуху (хотелось подышать, — а то в комнате и вздыхать-то было нечем) — тесемки шапки пилотного типа (как буденовка, но только для пилотов) Валентин все-таки решительно завязал и пошел через дверь, веранду, калитку, огород, мороз и сугробы (немного пригибаясь — вдруг жена?) к соседу Вите — рассказывать.
Пришел. Рассказал. Витя ничего не понял, но предложил выпить и закусить, уж по такому случаю (он и без случая предлагал, но случай почему-то всегда находился):
— А то людей не видишь, дома торчишь… — говорил Витя, обкладывая приятными интонациями как смирительными подушками (голос был до того приятен, что можно было и забыть, а чего приходил-то? — возможно, всё дело в том, что Витя был бывший священник и бывший мент). — Да и вообще — ты б не парился так. Порешаем всё! Ну а пока — накатим?
— Я больше не хочу терять ясность, — ответил Валентин гордо и выкатил грудь (он все же немного парился, потому что в шапке и дубленке и еще штанах стоял, а сапоги снял).
— Ну как знаешь. — Витя все равно чай пил. — Только ты, Валь, конечно, извини, но я не знаю, как от белой горячки лечить. Закусочку? — Он кивнул на подоконник, весь состоявший из бычков в томатном соусе.
Валентин не обиделся, не осудил, не испытал решительно никакого огорчения, — а просто молча взял и вышел на улицу (только дверь сердито бухнула, выражая всю его обиду, осуждение и огорчение — нет, вы же понимаете, да? точно понимаете??). Он вышел на улицу, на снежную улицу, где валенки-то обычно и скрипят (потому что на улице обычно обитают снег и валенки, а не в комнатах — в комнатах обычно деревянные столы, пьющие мужчины и дымящиеся печи), Валентин вышел на улицу — и побежал и полетел куда-то по направлению к университету. Это был скромный, местный, райцентральный Политех, где чему-то год за годом учат людей, а значит, думающие, образованные, интеллигентные, умные, понимающие люди обязательно найдутся (другие-то учить ведь не умеют). С завороженным дыханием (мороз сразу превращал все в пар), не слыша скрипа под собою, Валентин вот так вот взялся с места и — полетел.
Мимо летели старухи, сугробы и поваленные кресты (на самом деле поваленные деревья, похожие на кресты — нет, вы же поняли же, да?) — останавливаться было нельзя. Уже вырастали машины, заводы, дома, коровы, мимо пробежал Алтай (то есть собака по имени Алтай — вернее, пес по имени Алтай) и даже светофор (единственный на всю округу) горел своим красным человечком. Рискуя быть сбитым, Валентин пролетел мимо красного человечка: он не очень знал, зачем так рискует, но он знал, что должен лететь.
Валентин пролетел (то есть он бежал очень быстро — вы же поняли, да?) под турникетом, по ступенькам — прямо в кабинет (какой-то наавосьный кабинет — весь коридор состоял из таких же). Лысый и вредный дядька с носом, глазами, ушами, губами и ртом сидел в кресле (это был философ — потому что это философы вредные обычно, всё им априорно и апостериорно). Валентин залетел, отряхнул шапку, дело изложил.
— Извините, я не очень понимаю, — поправил противные свои очки профессор противных наук, — вы вообще кто? вы вообще откуда?
— Я сосед ваш, я с деревни.
— У вас кхм… у вас, простите, образование есть?
— Да не об этом же речь! — ударил рукой по воздуху Валентин.
Философ скрипнул стулом противно и встал походить (летать-то он не умел):
— Понимаете ли… я историк. — Это оказался историк. — И прежде чем начинать лекцию, я всегда рисую дерево: что нужно понимать, чтобы понимать то, что понимаю я? Это большая наука, понимаете? Вы меня понимаете?
Валентин стоял и думал: к чему так юлить? Ведь, когда он залетел, это был философ, а теперь это историк…
— И потом… — Тот уже дошел до стены и уставился на портрет завкафедры (обстановка была до того академичная, что только и оставалось, что смотреть на портрет завкафедры). — И потом, с чего вы взяли, что неподлунный мир выглядит именно так?
— Это же очевидно, — Валентин шмыгнул (но только после того, как сказал про очевидность, только тогда и шмыгнул).
— Очевидность — вопрос конвенциональный. Вот сейчас — что, по-вашему, очевидно?
— То, что я вам говорю.
Историк-философ слегка улыбнулся:
— А что вы в эту секунду говорите? «То, что я вам говорю».
Валентин махнул шапкой и побежал (или, вернее, полетел — ведь он же летучий) дальше — над деревнями, лесами, полями, речкой-вонючкой (места были самые обыкновенные для среднерусской полосы — хотя это и так очевидно) — полетел прямиком в психбольницу.
Он запрыгнул в печную трубу и — минуя всех докторов (в них, как и в науке, Валентин окончательно разочаровался) — побежал прямиком к сумасшедшим (выбрав отдел, где не было буйных — по вывескам догадался). Посмотрев на парочку мирно пускавших слюну, Валентин вежливо спросил у медбрата со скрещенными руками:
— А кто у вас здесь самый невменяемый?
— Пойдемте, я провожу.
Медбрат достал связку и открыл железную дверь из металла: это был карцер с плюшевыми стенами. У безумного был белый хитон, красный подбой, длинные волосы и голубые глаза: ощущал он себя то Наполеоном и Гитлером (почему-то сразу в одном теле — с границей посередине головы и буферной зоной на кончике носа), то Понтием Пилатом, то Буддой, то Львом Толстым, то Стенькой Разиным, то Жанной Д’Арк, то Муму (это была многогранная личность и, наверное, авторитетная — во всяком случае, совета спросить можно), — Валентин понял все это с первого взгляда (кое-что в сумасшедших он понимал — вернее, конечно, никакого о сумасшедших он понятия не имел, но родственную душу все же ощущал: что, в общем-то, естественно для человека в его положении).
Спиной ткнувшись в плюшевую стену, кратко дело объяснил.
Многогранная личность слушала очень внимательно.
— Знаете, — заговорил сумасшедший (и стал на секунду хитрый как Ленин). — Это взгляд очень-очень интег’есный. Хотя схождение Сатуг’на и Юпитег’а тут совег’шенно ни пг’и чем, а тг’идцать лет — сг’ок, конечно же, случайный. Союз Г’оссии с Китаем и Иг’аном — это гм… Но, повтог’юсь, сама идея очень-очень симпатичная… — Он стал вдруг Мухаммед. — Ибо мирская жизнь не потеха, но подготовка к брани великой! Обладающие разумением не разбрасываются временем как объедками. Момент расплаты грядет! — Он закинул на плечо простынный хитон и выставил свой платонический нос. — Но, мой друг, здесь мы приходим к итогу нашего умозаключения. Ты сказал, что понял всё, покинул пещеру и видел свет. Насколько хорошо ты его рассмотрел?
— Так, что вам и не снилось.
— И, значит, понял, где находится точка?
— Да. — Валентин вздохнул и прикрыл глаза на полсекунды. — Точка находится во мне.
Вдруг взгляд его просветлел, он достал руку из дубленки и задумался на нее; сумасшедший — уже давно Ван Гог — с интересом и азартом следил. Валентин выбрал один палец (указательный) и повел его в другую, пустую ладонь: палец — совсем без боли — прошел сквозь руку и не вышел с обратной стороны: он — да и вся рука следом — лез в какое-то странное наоборот, вылезая за пределы вообще этой реальности во что-то непонятное. Совершенно легко в этой ладони исчезли палец, рука, плечо, туловище, обе ноги и шея — Валентин вывернулся весь наизнанку (как бы мясом наружу, как цветок или морская звезда под солнцем, или тлеющий песок, или этот образ, который бежит-бежит и не может схватиться за суть, — но вы же и так всё понимаете, да?), — но только вворачивался-то он существованием, а вывернулся в несуществование — и, будто банан, освобожденный от шкурки, оказался весь там, настоящий и целиком.
Валентин посмотрел по сторонам, увидел какое-то ничто — плоское и пушистое, как мультики из детства. Сверху, на ниточке, улыбался картонный полумесяц (божественный русский язык трепещет в бессилии передать, какой именно он был). Валентин посмотрел по сторонам и прошептал:
— И вот я здесь…
Он подумал еще, что это, наверное, и есть неподлунный мир, но жалко было мусолить слова — он полетел прямо в луну: поначалу она жгла, но свет был молоком, и если его выпить, то не страшно. По сторонам, на разных звездах, смотрели и улыбались школьные учителя, старшие товарищи, папа-мама (и мамина улыбка пронзала весь Млечный путь и текла куда-то дальше в безмерность). Валентин по дорожке из света стремился в луну (похожую на оптическую призму со странички школьного учебника, из которой можно делать радугу) — и внимательно дышал.
Вдох. Круги, квадраты, треугольники, черный куб. Выдох. Пульсирующая, сама на себя вьющаяся ниточка разноцветных красок. Вдох. Точечки увеличенных клеток, лабиринты из желе, абсурдисты за расстроенными фортепьянами. Выдох. Игрушечные планеты, болтающиеся над несусветной люлькой.
Выдох. Выдох.
Вдох — воздух редкий-редкий, сюда не долетают самолеты, ракеты и облака (мысли тоже не долетают). Вдох — водная пещера в голубом сиянии, ее бездонное лоно — вдох — десять тысяч ковров из гигантских одуванчиков и вместо зубочисток готические шпили. Удивительный вид — выдох.
Из ниоткудова — сумасшедший подлетел на летучем ведре:
— Лучше не сопротивляться! — Сумасшедший вдруг стал бабка с ведром. — Ты, милок, как с горочки, как с горочки! — И пнул ногой, на которой больничная тапка еле болталась.
Небо в полный рост. Клетки-клетки-клетки. Воздух реже-реже. Вдох.
Синий обморок. Печь смыслов. Никакого скафандра. Выдох.
Неукушенный локоть. Бородатые женщины. Черное солнце. Выдох.
Созвездие валенок. Ржавые врата. Слова-слова-слова. Выдох.
Вдох — блюзовый негр раздувает ноздри, прежде чем ударить жаркий аккорд — вдох — на клавишах пляшут микробы свою микроскопическую джига-дрыгу — вдох — в третьей октаве, на белой «ля», у бактерии за ухом прячется бородач на престоле — с попкорном взирает, волосатые ноги протянув.
— Э-Э-Э-Э-Э! — грохот необъятный. — КУДА ПОЛЕЗ, МАЛОЙ?
Ему в подмышку. Упасть и отдышаться. Вдох. Снег в руках жжет кипятком: гора бесконечная: дышать попросту незачем — выдох.
Как вдруг — ясно. Раздирающий, резкий до обморока воздух, слова рассыпаются в недоумении.
Как вдруг — за словами — белая точка, на белой бумаге: то складывается в трехточие, то щурится по-китайски. Она все понимает, и вся вибрирует этим пониманием.
Как вдруг — треск и дребезг — и дух валится вниз в безумном поклоне восторга и трепета, в какой-то подножке себе — и снова за окном скрипят валенки, снова куда-то тащатся по усталой русской зиме, снова Витя сидит и мутно смотрит в стакан.
Он только что Понял.
|
