|
Об авторе | Нина Горланова — постоянный автор «Знамени». Предыдущая публикация — «Мои сны» (№ 10 за 2020 год).
Нина Горланова
Светотень
преодоление
— Какие у вас планы на лето?
— В июне и июле будем дома,
а в августе сходим в магазин…
(карантин 2020 года)
Это февраль или уже старость?
Мышление начинается с сомнения.
И это мне поможет понять все? На пике коронавируса, который уже по-над-через и насквозь…
Почему я стала писать? Ведь об этом я не мечтала! Почему мне от отца не досталось ни одного ласкового слова? Смогла ли я преодолеть хотя бы половину комплексов? Пушкин был увалень, в три года сидел на полу, а мать, проходя мимо, могла даже пнуть сына. Он не написал о ней ни строки! Но стал гениальным поэтом…
Смогу ли я после ковида жить, как ранее — любя весь Божий мир?
Уже позднее, чем вы думаете, — говорил один монах.
Скорей-скорей, а то наступит никогда!
И пора говорить проще — учиться у снегопада, у ветра. Но как ни стараюсь… получается пирог из одного изюма.
— А для кого за облаками светит солнце?! — спрашивает внук.
— Для ангелов.
— Выпьем? — заикнулся вечером мой муж.
— Нет.
— А на скамейке выпивают…
— Соколы, что вы делаете! — (я — не открывая окна).
Год не пей, два не пей — после баньки выпей! Говорил мой дед. А в глазах у него — тоска тысячелетий!
Три часа — еще ночь. Спит дед, поглаживая слоистую бороду. Бабушка Анна сладко сопит, как ребенок. Ворочается гостья — Груня — крестница моей бабушки. Если она откроет глаза — своими страстными белками заполнит все вокруг…
Я полюбила ее после смерти Сталина — как она радовалась тому, что «выпускают людёв» из лагерей…
Груня днем вышивала грушу — не закончила. Полу-груша качается на груди ее от дыхания. Про таких говорят: «Упадет в воду — река выйдет из берегов». Зато как она смеется: падая со стула, трогая рукой пол!
Для нее — сообщение ТАСС — это сообщение ТАЗА. Ну, сами понимаете: в таз били и объявляли-сообщали…
…в прошлом году Груня брала меня к себе в гости и сразу в огород:
— Покатайся по моему полю! Земле нужно дать молодую силу, — косу мне расплела.
Вскоре картофель зацвел почти инопланетным фиолетом!
Она умела лечить своими народными способами. Когда у деда на пятке возникла проблемная «шпора», Груня замотала ее красным платком, и через три дня все прошло…
Еще в конце 1963 года у нее замироточила фотография крестника. Но мы сами не видели — она не привезла. Якобы — не к хорошему замироточила фотография. И вскоре крестника убили в драке…
Мне двенадцать.
И вдруг:
— Чпок! (или мыльк?)
Включаю фонарик брата Колямбы.
Что это прошуршало под комод?
Бабушку разбужу! Словно вся из паутинок сотканная, она, тем не менее, чудесным образом может спасать. Я жмусь в семье больше к ней.
Прожив восемьдесят лет, бабушка Анна сделалась пугливой, как купающаяся девушка.
Они с дедом взяли из детдома «голбечника» — сумрачного моего папу. Ему было четыре.
Семью того деда — моего родного — раскулачили. Моя родная бабушка умерла от разрыва сердца. В тот же день. Папу двухлетнего сдали в детдом, чтоб в ссылку на Север не везти. Но нам ничего не рассказывали. Ни-че-го. Только во время перестройки мы узнали кое-что.
Это было преодоление ХХ века!!! Советская власть плодила сирот, но для некоторых находились приемные родители…
Мой отец потом заботился о них! Деда девяностолетнего на саночках возил в поселковую баню! Да, чуть ли не любовь тут была явлена.
— Смотрите — сын у меня казенный! Кто обидит — пойдет в тюрьму! — так бабушка придумала защищать приемыша от всего.
Потом мы с мужем возьмем приемыша — это тоже преодоление двадцатого века. У нас своих детей уже было двое! Но девочку шести лет не оставить же голодать на улице…
Ненененене!
Только бы «голбечник» не проснулся — в псориазе, как Марат!
Мой отец скор на расправу. Я боюсь его, боюсь его.
И маму разбудить нельзя! Она вчера всю ночь читала «Воскресение» — плакала, сморкалась, умывалась (пришла ее очередь — в поселке читали по очереди).
Моя великая мама (маленького роста) полностью растворялась в жизни соседей. Все за малиной, и мы за малиной. Все читать — мама тоже!
У подруг дома были книги, а у нас — ни одной. То есть одна была — в нужнике («Бильярд в половине десятого» — папа купил в надежде научиться играть в бильярд).
Дед говорил:
— Думал-думал: жить нельзя, передумал: можно!
Нельзя, можно, нельзя! Так я давно назвала один свой роман.
А было так: я варила говяжью голову — глаз выстрелил прямо в мою картину, что сушилась у плиты — она засверкала. И появилось название! Почему? Какие невидимые миру связи-нити активировались во мне? Это знает один Бог!
Фонариком свечу под комодом — там бьется рыба (чпок-чпок)!
— Зая моя! Иди скорее в воду, хотя и тесно в аквариуме — я знаю.
— Тебе не стыдно? — взглядом спросила скалярия.
— Стыдно.
Во всем мире тесны аквариумы — не словами я это понимаю, а мурашками. Вырасту — буду заклинать отпустить всех рыб!
Вот сейчас заклинаю!!!
Я снова в детстве. Сорока затрещала. Достаю брикет киселя из черники. И вижу: за острыми верхушками елей встает солнце.
Входит бабушка в изумрудном платочке — чистый Суриков.
— Диву даюсь! Иди поспать.
— Сейчас (не двигаюсь с места).
— Считаю до трех: раз, раз с половиной…
— Раз с четвертинкой, с волосинкой, с паутинкой…
Сорока-белобока стрекочет — жди новостей. Приметам верили. И новости поступали. Мама вернулась из стайки:
— Курица петухом прокричала!
Папа уходит, чтоб пеструшку зарубить, а то…
— А курица роль петуха разучивала! — я — робко. — Ведь женщины надевают брюки мужские — на лесоповал.
Молчат все. Я начинаю заикаться:
— Дед носил зеркало на войне — отталкивать смерть (так он преодолевал ХХ век). Я зеркало ппеструшке ппокажу!
И в тот же миг грянуло сообщение ТАЗа:
— Повторяю для слепых, глухих и пьяных — зарубить курицу!
Эх, сорока, сорока!
«Эх, Пушкин, Пушкин, — вздыхал Хармс, — что значит ваша цивилизация!»
(Поставьте на моей могиле фигурку белобоки — ведь я писала про то, что «сорока на хвосте приносила»).
Сорока начинает в шесть утра:
— Тр-тррр.
Это переводим:
— Ура, ура!
Пока что мир!
От сердца словно кто-то отщипывает по кусочку! Но спина-государыня смилостивилась! Боль отступила — поясница служит мне…
Здесь начинается запах маринованных огурцов, словно великан — ростом до неба — закусывает. Это родители сели завтракать. Сначала принесли соленья… Далее — поомлетничав — они спешат на работу.
Груня низко кланяется:
— Люди добрые, топорных дел мастера! Спасибо за куриный суп!
— Там снегири упали — наклевались пьяной рябины, — бабушка Анна Денисовна смотрит на меня.
Из-за оттепели ягоды забродили. Но я соберу птиц раньше, чем кошки прибегут.
Под моей кроватью уже расколотая Хозяйка медной горы — хочу склеить, пока никто не заметил (и вся я об осколки порезалась, кровь хлестала — древние темные силы проснулись).
Там же бабочка-крапивница — найдена в сугробе. Мне не нужно, чтоб Колямба увидел…
Спрячу летунью в чайную коробку с китайскими розами — прикрою марлею. Набокову бы понравились? (вопрос из этого фебрюля).
— Хавос, — говорила Груня про мои сокровища под кроватью.
У одного снегиря лапка откинута, сжата в кулачок. Значит, в варежку его — оживет.
Наконец все улетают.
— Держите меня семеро! — дед многое произносит как бы ни к селу ни к городу, но получается, что и к селу, и к городу.
Только сейчас — в 2020 году — я поняла: он так заныривал в юность, забывал про седины-морщины…
Снег пошел.
— Снег, как новенький, — сама себе рассказывает бабушка.
— На аспида и василиска наступиши, — молится Груня.
Василиск — василек?!
Язык диктует: Бальзак — бальзам, а Золя — зола, Достоевский — до ста считать, чтоб успокоиться…
— А Чехов?
— Чек на миллион, — чеканит муж.
На поляне земляничной золотые ящерицы так и мелькали. Вот теперь пишут: ящерицы чаще встречаются там, где залежи особые — из земли тепло идет.
Хороводы рыжиков украшали мою поляну!
Колокольчики кланялись! Цветок видит в каждом человеке того, кто его не сорвет.
С утра приду если — куст блестит и переливается, как серебряный — стрекозы на нем заснули… стрекозы — с телом голубым, как небо!
Все цвело, цвело — стрекозы сначала показались мне цветами.
В каждом цветке то шмель жужжит, то бабочка сидит. И еще — хороводы рыжиков украшали мою поляну!
А однажды — подосиновище! Я прибаливала, а он ждал меня, ждал — шляпу в полметра отрастил. Я выздоровела и обняла его — гриб охнул и рухнул.
Наклонившись над муравейником, пытаюсь свести веснушки (глаза закрываю).
Только на этой поляне можно быть самой собой. Собирала слова в письмо (кому?): вот бы я изобрела, как расколоть земной шар…
Объявлю всем: кончайте войны, а не то расколю!
В десятом классе — в конце апреля — мы с подругами раскопали сугроб и нашли подснежники! Еще прозрачные совсем. А в воде цветы раскрылись и побелели. В доме ангельский аромат!
Летом я спускаюсь к реке. На небе облако в виде раковины морской.
Вдруг вода закружилась в водовороте — хочет утопить меня! На берегу никого. Не понимаю до сих пор, как я выплыла.
— А ты не выплыла, — говорит муж, — все еще тонешь, и мы — последние видения…
Толстому бы понравилось на моей полянке. А Тургеневу?
Бабушка спрашивала:
— Дня-я-ми целыми на поляне — ангелы тобой любуются — там?
Спасибо ангелам, которые мне помогали тогда!
Что ми шумит, что ми звенит? Это у нас на Липовой горе с утра до вечера ездит авто и в рупор что-то произносит — карантинное, но понять я не могу — только «бр-тр-др»...
Слышала я, что Париж — единственное место в мире, где можно обойтись без счастья. Но ведь и на моей земляничной поляне тоже!
На моей полянке дождь начинался внезапно — только здесь он шел! Словно специальный разговор с небом! Очень серьезный разговор — умный… потом я увидела такой в «Сталкере»! Да-да, разговор с Богом! И я при этом считала себя атеисткой! Даже материалисткой… читала в библиотеке про материалистов древнего мира.
А до поляны была стеклянная горка!
Возле школы высились отвалы осколков — отходы военного завода. Линзы шлифовали. Видения приходили от цвета: красный — война, зеленый — лес, коричневый (рембрандтовский) — тайна!
И в сердце жар сгущался от фантазий. Однако за лето трава затягивала стекла, и год за годом вырастало все больше одуванчиков да иван-чая. Сам завод уехал после войны.
Однажды летом я вернулась из пионерлагеря…
Где моя земляничная поляна? Вместо ягод и цветов — горы золотых опилок! И я в смятении наступила на лапу жабе. Она от ужаса закрыла глаза лапами. Я отскочила и долго извинялась…
Затем кофту вывернула наизнанку, чтоб выйти к моей поляне. Так бабушка научила.
Но не помогло.
Год за годом горы опилок росли — снежные вершины белели и в летнюю жару.
Мои плечики опустились чуть не до земли!
Надо бы написать пейзажи — горы опилок со снежными вершинами — чем не Фудзи!
— Якобы мадам, — иронично произносил внук пяти лет.
И так весь вечер! Я подумала даже с каким-то страхом: неужели он у нас растет гением?
Ведь мадам на самом деле никакая не мадам, а сильно пьющая девушка соседа. Я так ее зову, чтоб не сбиться на грубости.
И вдруг в конце внук спросил:
— А что такое «якобы»?
— Это значит: как будто...
Дальше у меня записано: медсестра (допустим — Уржумова). Она приехала по распределению. В поселке ее звали Буржуевой. А она звала нас: дельфинята. Как собрались дельфинята — засияли розовые столбы за окном! Она — покачивая туфелькой — читала:
— Скажите, вы когда-нибудь любили!
Мы в сумерках шли домой — шептали: «скажите-скажите… любили-любили». И небосвод-небосвод! Это чтение было преодолением ХХ века! Гласных долгота поила нас музыкой!
Навстречу — хохочущие подростки:
— Ах, эта девушка меня с ума свела, разбила морду мне, часы сняла!
Мужчины были для меня — угрюмые дядьки, как отец. Но все ведь мечтали влюбиться, и я чувствовала долг мечтать! Надо!
Один раз в плацкарте мальчик трех лет стоял и смотрел в окно. Мать его просила лечь отдохнуть.
— Нет! Я хочу стоять и мечтать. Буду стоять и мечтать.
Муж мой в десять лет выпил два глотка вина. У них в сенях стоял бочонок с молдавским вином. Славу вино волшебно осенило — он полетел, не сходя с места!
Прилетел в незастекленное окно голубь. Сел рядом. Слава налил лужицу вина на скамейку. Голубь выпил и упал нелепо — заснул. Крыло одно распростер — нижнее.
Тут же прибежала кошка Буська и сразу загрызла голубя. Голубь только пару раз хлопнул крыльями, и все. Буська утащила его в подпол.
Слава пошел спать с горя. Утром подумал, что все приснилось. Такого ведь не может быть. Вышел в сенцы, а там перышки… значит, было. Стыдно! Зачем были эти два глотка!
В семье нас без Груни восемь: родители, бабушка с дедом, у меня три брата.
Дед Груни с ходоками у Ленина был, а потом его за это репрессировали.
Она диктовала мне заявления ТАЗА. «Мавзолей. Ильичу». Просила то одно, то другое. Например, лекарство от полнолуния (бессонницы). Или новые зубные протезы (старые сносились).
Обе они с бабушкой Анной Денисовной были неграмотны. Первой — 56, а второй — 76. Я научила их обеих читать.
Однажды в столице — по штемпелю Грунин адрес расшифровали — пришли к нам из поссовета — выговаривали, но не сильно (шла Оттепель).
Причем Груня понимала: Ленин не открывает глаз, он бальзамирован. Но! Охранники ведь рядом — они могут прочесть ему.
С тех пор я тоже часто пишу письма знаменитостям (иногда их публикую — «Письмо Чехову», «Письмо Путину»).
Когда недавно друзья напали на Славу — у них в доме: «пора-пора испинать агрессивного соседа по коммуналке».
Мы бегом от них, а дома я сразу села за клаву и написала Антону Палычу:
— Ни-ког-да бы Вы не призвали нас пинать кого-то!
Бабушка родная моя умерла от разрыва сердца, когда их раскулачили. А папе было два года. В Сибирь его не взяли — сдали в детдом. Но от нас все скрывали, и лишь во время перестройки медведь советской истории обрушился и почти раздавил нас!
Я догадалась.
Совсем недавно догадалась. От бабушки той — ранимой — мне досталась страсть сочинять. Она умерла от разрыва сердца, когда все отобрали — из дома выгнали… больше мне тонкости взять было не от кого. В роду нашем отродясь никто тонкости не проявлял — не сочинял, не мечтал.
Вот моя картина: раскулачивание (бабушка покойная уже ангел и обещает сыну — моему папе — спасение. И спасла). У деда моего лицо, засушенное горькими размышлениями. Я так никогда его не увидела… Хочу добавить громаду срубленных кочанов — как черепа на картине Верещагина «Апофеоз войны».
Когда смотрю актуальное искусство, думаю: в рай его не возьмешь… (когда пишу свое, думаю, что надо так постараться, чтоб в рай можно было взять).
Подходов к раю много. Например, абстрактная живопись поможет в космосе, когда будет встреча с неизвестным…
Недавно пересмотрела «Солярис»… А когда встреча с неизвестным у нас случилась в 2020 году — коронавирус, каков совет от Тарковского остался? Жить по совести.
Дед другой — мамин отец — дошел до Берлина. В 1960 году у него заболело ухо. Я сопровождала деда в Пермь — там он трижды спрашивал у прохожих дорогу в областную больницу.
— Тятя старый! Почему трижды? (нам не разрешали звать его дедом).
— Сразу видно: ты в разведку не ходила! В разведке положено все сведения проверять из другого источника.
Читать мне не позволяли. С фонариком под одеялом ночами я глотала родные буквы и однажды заснула — одеяло задымилось.
У нас били. То одеяло, то отец застал меня с сигаретой. То нашел дневник. Я дала клятву: никогда своих детей пальцем не трону!
А брату Колямбе было сложнее. Ему исполнилось семь, когда у соседей пропали часы. Брат мой часто там бывал — дружил с близнецами! Его будили в полночь и спрашивали, где часы. Он плакал и клялся, что не брал! Но ему не верили и снова будили на следующую ночь… и мучили, и били! Колямба до сих пор заикается! Ему уже семьдесят. Я думаю: свели бы его с ума, но Груня посоветовала сходить к гадалке. Папа возмутился:
— От нее ушел муж! Гадалка бы нашла его! Но она не нашла. Ничего она не может!
Моя мамочка высказалась умно:
— Потому муж и ушел, что гадалка про него все знала — не скрыть ничего!
И мама с бабушкой пошли!
Им сказали: часы найдутся на полатях.
Нашлись!..
— Маковка моя! — Груня целовала маму.
В советское время родные не защищали детей! Могли соседи наговорить что попало — им сразу верили… А вот Колямбу все же защитили!
Конечно, родители мои не проходили никогда и нигде педагогическую или психологическую премудрость, а все христианское уже было отметено.
Тем более мама не следила за наукой и не понимала, что я учусь хорошо, потому что первенец (им все способности природа отдает).
Она говорила почти каждый день братьям моим:
— Эх, вы — двоечники, а вот сестра-то ваша…
И братья меня возненавидели.
Потом, когда в рыночную эпоху они разбогатели, говорили:
— Пусть наша отличница поголодает!
Зимой Груня уезжала, тогда ее остро не хватало! Ее всегда не хватало — даже когда она была у нас…
Без нее бабушка Анна Денисовна выбегала на остановку, где незнакомые люди мерзли, приплясывая в долгом ожидании автобуса:
— К нам зайдите! Я чаем напою!
В глазах — летучий пламень смуглый.
Она же настояла, чтоб мы взяли кошку: Колямбу подлечить!
После истории с часами он начал сильно заикаться, на голове лысинки проклюнулись. А кошка да, немного помогла — волосы выросли! Но заикание осталось навсегда. Брат после седьмого класса уехал из дома — поступил в училище. Потом в армию, потом в университет… женился.
Родив детей, я тоже завела кошку (затем вторую, третью). Было и два кота с гусарскими усами!
Ничто так не привязывает к жизни, как кошки. Без них можно сойти с ума от действительности.
Однажды наша любимица Мирза сжевала главу «Романа воспитания» — в докомпьютерную эру. Буквально — превратила страницы в вату! Она ждала котят.
И я поняла: пора за комп…
Читатель, брат! У тебя бывают депрессии? В такое безвременье поливаю цветы: под окном у нас тюльпаны распионились…
По тротуару идет женщина в смешной рыжей шапочке. Она ведь не хотела смешить народ, а думает, что выглядит прекрасно. Разве не стоит ради этого жить — ради разнообразия мнений!
Соседи все сверлят. Поблевушеньки сделают и опять сверлят. Под эту музыку роман идет зигзагами…
Вчера слушали мы Прокофьева по Культуре — соседи не сверлили, но за окном сенокосилка капризно подвывала:
— Иу-уу-иу!
А ночью не умолкала автоугонка. Впрочем, по ТВ видели отрывок из Гоголя «Как поссорились…». Там один говорит другому: «Пусть твоя корова не мычит под моими окнами!»
Семь лет назад мы жили еще на Чкалова. Помню: шла я выносить мусор.
— Миледи! Мелочью не выручите?!
— Увы.
В нашей коммуналке сосед уже побил свою мадам и заискивал:
— Мой толстокожий персик!
— А ты — сволочь с кривым хреном!
— Неправдочка ваша!
— Молчи, рыбья закусь, молчи!
— Ну и хрен тебе за воротник!
Я снимаю пальто и спешу в свои комнаты.
— Каждый русский мужик — отчасти Достоевский (Слава Букур).
Сегодня — 28 мая 2020 года — пришло письмо от подруги: про Обратову. Маша заболела коронавирусом.
Да, Маша в своем ЖЖ травила меня в 2007-м — во время суда надо мною. На всю Россию!
Видимо, ей хорошо заплатили, потому что перед этим она меня пригласила в столицу — в гости, поселила в отдельную комнату.
— Ты — Нина — так любишь Пермь — уже завещала свой скелет краеведческому музею?
И вдруг полились реки клеветы — из ее ЖЖ! В итоге начался процесс (уголовная статья).
Вы с ума сошли? Я Перми Богом послана!..
И от обиды — инсульт меня поразил.
Желать зла обидчикам — это свою душу уронить в львиный ров! А кто себе враг?
Я не буду вашим Вергилием
и тем более — Алигьери —
про врагов давно позабыла я...
Тогда в больнице все окутал… окутало-окутали… В общем — я даже не знала, где мой дом. Испугалась! Белый свет померк!
А если вернуться в детство и выныривать постепенно?
С детства начну.
Мы жили в поселке — я вставала в пятом часу — занималась! Вечером еще шла в вечернюю школу — там литературу вел молодой выпускник по фамилии Несладкий. Сладки были мне его вдохновенные уроки!
Еще бесплатно со мной по субботам занималась завуч — Сержантова Евгения Николаевна. Оттепель: бескорыстие и свет! То есть в конце 1964 года Оттепель заканчивалась, но детство детское… наивность обманная… не сразу мы поняли, что к чему!
Обет я дала: поставить свечу, если поступлю!
Затем вышла замуж за одно студенческое существо (моложе меня на четыре года), родила двух и получила коммуналку на Чкалова. Так вот где мой дом — на Чкалова!
Там мы взяли приемыша (слово это считается обидным, но поскольку мы столкнулись с предательством… я так иногда пишу).
Когда я выходила за Славу, моя подруга стояла на коленях — умоляла обдумать все еще раз! Во-первых, жених был без квартиры, ну и я — без… а во-вторых, он носил все зеленое: брюки, кофта, рубашка, даже пальто! Быстро я все заменила на черное.
И вдруг я вспомнила! Все вспомнила! Ведь я ходила в единственном своем зелено-болотном платье, когда мы познакомились! С двумя рукавами: крылышки, а под ними — в обтяжку такой еще длинный рукав. Сама сшила. Так вот в чем дело, почему он на мне женился! А я-то думала, что дело в родстве душ.
Главное: муж дал мне возможность жить, будучи самой собой!
Когда я падаю духом, Слава говорит:
— Твои картины будут висеть в Лувре.
— Да ну?
— Будут-будут. В Лувре, в Прадо и в последнюю очередь в Перми. Когда будет уже совсем неудобно, их повесят в Пермской галерее.
В инсультном отделении — ощущение вычитания. Положили меня в коридор — мест в палатах не было! Если б писать картину, то над каждым (за каждым) СМЕРТЬ. С клюкой. Но и ангелы летали над… Умирали старики. Выживали старушки.
Вы ни за что не отгадаете, какие волшебные подарки мне дарила больница!
До этого я страстно мечтала писать в духе Некрасова:
«И Музе я сказал: гляди — сестра твоя родная!»
Вот во время инсульта засияло:
«Хожу на коридору
Инсультного отделения
И мажу всех маслом
Святой Ксении –
Приговаривая:
“Я тоже здесь лежала.
Скоро и вы пойдете ножками”».
Медленно, но все же мое выздоровление от инсульта приближалось. Муж мой лежал в это время в хирургии — после тяжелой операции. Дети успевали туда и сюда. Агния через день да каждый день приносила мне новые препараты. Из США, Франции, Китая и Германии присылали! И массаж, массаж!
Я попросила акрил и картон — картины дарила врачам.
Маму мою любил сосед Аркаша — он отравился, когда она не пошла за него. Спасли! Из-за младшей дочери нашей тоже травился поклонник. Спасли и его! Три ночи мы не спали… наконец решилось — жить будет! А из-за меня — никто не пытался свести счеты с жизнью! Это счастье ведь! Я только сейчас поняла…
Возвращаюсь в Сарс — в 1965 год. Сначала хотела поступать в политех. Но Вадик Собянин впроброс заметил:
— Там чертить нужно.
И я сразу поняла: пойду в универ. Это и стало светом — филфак!
У нас на первом курсе уже говорили: историк все знает, но ничего не понимает, а филолог ничего не знает, но все понимает…
Мой муж Слава Букур вскоре бросил медицинский и тоже поступил на филфак.
— У нас, старых тертых агностиков, один путь, — говаривал он.
Потом мы уверовали и стали православными.
— Если на Западе понимают Веню Ерофеева, значит, никакого западного менталитета нет.
Это я наугад вспоминаю мысли мужа.
Особенно меня поражало, что он уже в 1973 году говорил: Советский Союз распадется!
Мальчик из простой семьи, и вдруг…
И Советский Союз распался!
Недавно Слава лежал в больнице (глаукома). Сосед по палате с мефистофельской бородкой узнал, что фамилия Букур — молдавская.
— Почему Молдавия отделилась — столько дорог им построили! — начал по-мефистофельски сосед.
— Папу-подростка схватили и от родных увезли на Север — на пятнадцать лет… даже не сообщили, куда! И переписываться не давали. Разве дороги утешили молдаван!
Муж, подавая мне лекарства, всегда рифмует:
— Фолибер и пентовит — очень славные на вид!
Вчера, 30 мая 2020 года, мы слушали по Культуре Моцарта — концерт 2.
И я взмолилась:
— Господи, зачем ты дал нам сначала Моцарта, а потом коронавирус?!
Запел соловей:
— Чо ты, чо ты, чо ты, чо! (три колена и плечо).
Я открыла окно — хотела на минуту забыть о карантине. И вижу: на скамейке под окном женщины сидят без масок. И вот идут трое — тоже без масок. Я их перекрестила и помолилась.
Третью мировую в советское время ждали годами. Страшно было засыпать! «В чем застанут, в том и судить будут». Боялись быть застигнутыми в неподобающем. Носили с собой расческу и духи.
Будущее было отменено. Спастись не надеялись — порой даже спали одетыми. Юра Власенко — выпив — ругался:
— Экзистент твою!
Он показал Славе «коньячную корону» (от рябиновой настойки). Это такие всплески на стенках рюмки, если покачать… Они вместе увлеклись рябиновкой.
Я ушла из универа, чтоб писать повесть. Прихожу вечером домой из библиотеки — оба валяются всегда на полу. Практически без сознания. Дети голодные хнычут…
У меня уже стали выплаканные глаза. Друзья недоумевали:
— Нинк, чего ты крыльями машешь вокруг мужа? Пусть он будет взрослеть.
Однажды я разбудила Славу и пожелала хорошо проблеваться.
— Приняла решение развестись!
А помимо двух детей уже была и Наташа, приемная. До сих пор помнится это сладкое «в груди колотье» от ее картин! Маслом она писала — подушечками пальцев! Ну, с моей помощью. Ее выставку ждали в Париже…
Проснулся Власенко и, поминутно поддергивая брюки, заговорил о свечении организмов.
Слава пообещал бросить пить. И бросил!
Счастье прилетало в окно — в правую часть моего лба! С утра один рассказ, с обеда другой…
Поклонники были — можно было снова выйти замуж. Даже Слава иногда ревновал.
Приходит с суток и спрашивает у дочки, был ли дядя Изя.
— Был.
— Дядя Изя! (ищет)
Дочь между делом жалуется:
— Мне горло обрабатывали.
— Дядя Изя, не бойся, выходи, мы не будем тебе горло обрабатывать!
Поклонники были. Один нравился моим друзьям: вдовец-художник.
— Но для меня староват — щеки свисают.
— Щеки, как у Тютчева! — нашлась Лина.
Но и тютчевские щеки не вдохновили.
Да и дети хотели именно Славу! Сын без отца сходил с ума… а я ездила — в Питер, в Екат, в Москву, в Германию (по редакциям). Меня печатали все журналы в СССР. И скажу без фарисейства — оставить детей с отцом было лучше всего.
Читатели слали письма, посылки, поздравительные телеграммы.
Фонд «Юрятин» хотел издать книгу «Горланова и читающая Россия».
— Нет! Все-таки я не Солженицын! — вскрикнула я.
Круглые сутки меня сжигало пламя — жажда писать. Не зря говорят: на огонь дров не напасешься (когда я много записываю).
Тут гость уронил ложку:
— На окрошку ложек не напасешься…
— И до самой смерти буду так писать… А может, и дальше. Там, наверное, пишут что-нибудь.
Принимая по вечерам от семи до десяти гостей, я поила всех чаем, кормила пирогами. Это у нас называлось букурилка.
Когда приносили вино, я разливала его:
— Чокаться — это духов добра вызывать. От шаманов идет.
— Нам нужны духи добра! (Даша)
Власенку я еще обстирывала. Другой друг мужа — Олег (имя изменено) — мог приехать в полпятого утра:
— Нин, мне в командировку — испеки шарлотку! Я в дорогу возьму. Яблоки вот.
И Нина пекла шарлотку… ведь счастье — это быть нужным.
В 1991 году — во время путча — Олег признался, что был стукачом! Копии доносов показал. Я чуть с ума не сошла! Нет лекарства от доноса.
Достоевский считал, что для счастья нужно столько же несчастья…
У нас разваливался дом: с потолка текло, стояк то и дело прорывало! Как я пресмыкалась перед слесарем! Говорила, что в раю он будет под яблоней пить чай… а что делать? Трудно слесаря зазвать…
Заменил ли Фейсбук Достоевского? И совесть, и память — это Фейсбук? Коллективная память! Но и бессовестность в Фейсбуке пучится! Тут и там вспоминают Сталина с такой нежностью, что хочется стать мужчиной и матом заговорить…
Соседи по кухне пили, спать неделями не давали!
Еще и камни из почек посыпались! У одного родственника — военного — на посту пошел камень, так он не смог вынести и застрелился… а я «скорую» вызывала раз за разом.
Я уже «творожная» читала как «тревожная»!
Во время — когда я отходила от наркоза — я взмолилась: «Высшее существо! Помоги!» Дверь палаты распахнулась: вошел дежурный врач и вколол промедол… И тут со всех сторон добавилось: Нина, воцерковляйся!
— Я дома молюсь! Он дает мне энергию?
— Можно суп есть через соломинку. Но удобнее ложкой, — ответила Лариса Ванеева.
В это время муж увлекся ивритом. И дочери стали тоже учить его (молдавские генки в хромосомках).
Приходя из магазина, Слава сообщает:
— Однако большой ледяной старик дует (ни словечка в простоте).
— Кого видел? — как водится, спросила я.
— Покупал творог — вошел старичок, занял очередь и начал читать свои стихи.
— Не дай Бог нам стать такими и читать рассказы в очередях!
Убирая тысячную купюру в ящик стола, муж молвил:
— Голубчик тысяча!
Так знакомый мальчик сорока лет говорил:
— Голубчик Нина Викторовна пришла!
Звали его Алеша — он весь в нашей повести «Лидия».
И еще — муж убедил меня родить двух девочек. Дети давали крылья: Антон, Софья, Дарья и Агния.
В самые трудные моменты жизни мне звонил французский фотограф (так лет десять). Комп не включался, сосед регулярно засыпал с сигаретой — начинался пожар… но тут как тут французский фотограф:
— Вы будете в столице в конце недели? Я хочу вас сфотографировать!
В конце концов я стала писать в соавторстве с мужем. Догадалась! Хотя культовый наш поэт Решетов выдал такой тост:
— Спасибо тебе, Нинка, за то, что ты Славку родила!
В это время в Тбилиси проходила выставка нашей приемной девочки. Там тогда был этот проект. После выставки город Пермь дал ей комнату!
И сокровище наше — Наташа — ушла от нас к тете. После шести лет жизни в искусстве, после шестидесяти картин маслом она мне говорила:
— Теть Нин, ты у меня будешь ходить только во французских платьях!
Но после ее предательства… не хожу, конечно.
Правда, Мария Луиза, переводчица романа на французский, недавно прислала парижское платье (вместо Наташи). С расцветкой — в духе Шагала! Спасибо, мой ангел!
Уйдя от нас, дитя не написала ни одной картины. Еще не порвалась пуповина между мною и ею…
Муж устал от моих рыданий.
— Сама пиши картины! — как стукнет кулаком по столу.
Тут как прорвало — каждый день рождались на белый свет десятки наивных работ (подушечками пальцев).
Ну и «Роман воспитания» закончили — он был в финале Букеровской премии, переведен во Франции.
«Нина Викторовна, едва войдя в мой кабинет, ставший выставочным залом, тут же, разбросав свою широкую и по-цыгански яркую юбку, ловко села прямо на пол. А затем, поочередно окуная в краски свои пальцы (пальцы, друзья, а никакие не кисточки!), принялась рисовать. На листах ватмана, на картонках, на досочках из ДСП, и с особым усердием на фанерках от побывавших в употреблении посылочных ящиков. Ее розы, ее рассветы и закаты, ее портреты русских поэтов разошлись по сотрудникам редакции и гостям вернисажа. У меня с тех пор по стенкам тоже висит несколько. А одна работа стала символом «Знамени», и ее каждый отныне может видеть на фейсбучной странице журнала». (Сергей Чупринин в фб).
А советская власть? Забывала я, что была кроликом во чреве удава… Друг удивился:
— Нинк, не время ехать в министерство! — тут он победительно сощурил глаза. — Сейчас там ждут к съезду производственную пьесу, а тут ты со своим абсурдом…
Давным-давно я увидела на остановке старика с дочкой, которой навсегда пять лет. За руки держались!
Взять бы его к нам — с этими небесными глазами! Я слушала бессвязную речь его дочки... снова ловила его взгляд, просящий пощады... до сих пор все помню! Велика была сила притяжения этих глаз! Да нет — никакой эротики! Ему лет семьдесят, а мне — тридцать… что тут было? Откуда в чужом человеке столько мне родного? При этом я понимала, что никогда нельзя будет позвать его к нам.
Сегодня день рождения Пушкина. Он тоже сидел в карантине (Болдинская осень). Слава предложил название водки: «Сердцу будет веселей».
— Длинновато.
— Сердцу веселей.
— Ты не хочешь подумать, Слава!
— Потому что водка уже не для меня.
— Мороженое заменит.
— Мороженое не делает всех женщин красивее… и, сколько его ни съешь, оно не скажет тебе, что ты самый умный!
Сейчас вижу трансформаторную будку. На стене — изображение зятя. Про него рассказ внука храню.
«Папа уехал в Себирь. Так называется, потому что Себирь себе берет папу надолго. За это она присылает деньги. Но папа веселее денег и главнее.
Мама это понимает. Она заказала соседу нарисовать папу на будке и написать: «С днем рождения!»
Но бульдозер убирал снег и привалил куски грязи к папиному лицу, только глаза продолжают синеть из Себири».
— Мы тебе, Горланя, хорошо заплатим за честные мемуары. Напиши про всех — ты знаешь столько… (Кальпиди).
— А похороны мои кто оплатит? Меня ведь сразу убьют, если я напишу правду.
— Ради истины, Нин!
— Истины? Тогда я в первых же строках напишу, как ты пожелал мне умереть в лагере.
— Шутка это была, а ты помнишь столько лет…
Слава сразу:
— Заходите еще — порцию кальпидона нам впрыснуть!
У Виталия карма пылает, он жжет себя, совершенствуется, пар идет — как карбид в воду бросили — зашипело — шш! Зона опасной работы, туда нечего соваться.
Да, осиротели индоевропейцы, когда умер Кома. Мой муж день и ночь читал двухтомник Иванова-Гамкрелидзе. Дома не делал ничего… и я схватила эти книги и унесла на мусорку. Муж через час пошел на работу — в синагогу. То есть мимо мусорки. А двухтомник уже был кашей полит.
— Прощайте, друзья — вы сейчас страдаете за человека, — сказал Слава.
* С вами были новости культуры…
Были заколдованные места, где — я знала — обязательно его встречу. Меня мучила опасная болезнь — недообнимание…
И я встречала своего милого — старалась быть с детьми, чтоб не броситься на шею.
От того, что отец мой был детдомовский и тяжелый, я боялась влюбиться (злые дядьки!). А когда встретила свою половину — не смогла сохранить… Его звали Виктором, как моего папу — наш роман был обречен. Я написала об этой любви прозрачную, как ранняя весна, вещицу «Филамур» (тут девическое «ах!»). В буквах все живо и все живы.
Как же я прожила в браке 46 лет, хотя выходила, любя другого? На это есть ответ. Слава как-то сказал о Нине Заречной в «Чайке»:
— Для таланта годится даже безответная любовь. А Треплеву нужна только счастливая — он ведь сам без таланта.
Считается, что дружба украшает жизнь. А на самом деле все еще спасительнее. Дружба — основа нашей жизни, прочный скелет.
Я в юности предложила Лине:
— Пусть у нас будет девиз!
— Да. Будет!
— Из Кушнера: «Таинственна ли жизнь еще? Таинственна еще!»
Таинственность жизни до того дошла, что Лина теперь живет в Израиле и лишь погостить приезжает в Пермь.
Я готовлю окрошку, покупаю виски «Белая лошадь». Мы обе знаем, что окрошка — это объяснение в любви. Так было с Витей!
И вот Слава тост произносит (как бы спокойно):
— Линочка, вы с Равилем передайте главному раввину: живет в Перми такой молдаванин, который выучил ивриту всю алию!
— И президенту Израиля передадим!
(далеко ускакали мы на «Белой лошади»!)
А я бормотала про верность.
— Равиль, следи за зубной пастой! Как мои дочери в начальной школе говорили: «Мама, дай денег на новую зубную пасту!» — Я вчера купила! — «Мы ее на мальчиков измазали».
Кажется, никто не понял моего юмора.
— Ждите ответа, — сказала служба такси.
— Русь, куда ты несешься?
— Ждите ответа. Ждите ответа.
Мамочка в девяносто лет рассказала мне про свое детство. Я кое-что хочу понять здесь (о «черном бархате советской ночи»).
В общем, дед и бабушка жили на хуторе, но им приказали переехать в колхоз. Точнее, насильно перевезли. А дом на хуторе раскатали и заново поставили в колхозе.
Так мамочка все детство смотрела с крыльца на старое горбатое поле возле хутора и видела двух огромных собак — черно-белых. Они играли. Мама всем рассказывала-показывала: собаки! Но никто больше их не видел.
Я думаю: собак не было. Дед — наверное — шепотом ругался:
— Собаки!
И мама моя — девочка трех лет — собак стала видеть — скорее всего: мысленным взором. У нее было необыкновенное воображение. Возможно, я в нее пошла…
Дед в колхозном доме так и не сделал перила у высокого крыльца. Его сердце не давало обиходить колхозный дом. Однажды — подвыпив — упал с него и сломал шейные позвонки… на третий день умер.
Коллективизация продолжалась…
На Липовой у нас расцвели липы…
А друг мой Сеня уже год лежит после инсульта. Ему 86. По ТВ идет парад Победы, но…
Отец его уходил на войну, когда цвели липы, и с тех пор цветение лип для сына — всегда время с отцом… (который пропал без вести).
А помните, Нагибин написал: на войне солдаты говорили о хорошем: жен на фронте нет — никто мужей не пилит за то, что денег мало!
Сердце разрывается (мое)!
То есть в 1941 году российские мужчины еще хотели обеспечивать семью! Хо-те-ли! Но государство не давало! Раскулачивали и т.п.
Друзья, вы встречали в жизни слово «дождяра»? Вчера по ТВ я услышала и подумала: можно «дождяру» в роман? Но сама я не слышала его в жизни! Имею ли право взять его?
Наше окно сейчас выходит на детскую площадку. Бабушка гуляет с внучкой трех лет.
— Трактор работает — он меня любит. Машинка идет. Ночью машинки не спют. И волк. Но он не будет меня ням-ням, он меня любит.
(волка не видим, но нужно столько же несчастья — по Достоевскому).
— Голубь один — потерялся, наверное… он меня любит.
Или вот еще девочка:
— Мне уже восемь, а я еще ни разу не была в Париже.
А мне — Нине Горлановой — за семьдесят — я не была ни в Париже, ни в Венеции, ни у Гроба Господня... еще Стамбул хвалят. И очень — Лондон! Чехию, Польшу, Черногорию, Болгарию. Барселону! Прадо!
Позвонила из больницы Людмила Александровна — драгоценный друг! Она дарит сюжеты (истории из жизни). Пермяк пермяку — ангел! Но порой я думаю: человек человеку — инопланетянин…
Расцвел шиповник своим неповторимым цветом шиповника! Крапива тоже расцвела — я и ее люблю!
Правда, когда мы внукам устраивали день первобыта, я попросила нарвать крапивы, чтоб продукты хранить… так они не догадались сорвать сначала лопухи, чтоб руки спасти… впрочем, и я была не на высоте — к обеду подала вилки!
Искусство похоже на атомный реактор — в чьих руках оно. Если в руках демонического автора — оно демонизирует. И наоборот.
Позвонил В.:
— В Библии есть юмор?
— Да. Нафанаил, когда услышал об Иисусе, довольно резко заметил: «Может ли из Назарета быть что-нибудь доброе».
Столичные авторы на Букеровском банкете говорили:
— Нам советовали прочесть ваш роман, а мы думали: что они там — в Перми — могут!
На моей выставке слышу:
— Нина, киска, добавляй в краски менструальную кровь. Деньги потекут!
В моей голове потекло слово «Мар-кес».
Я называла ее: Мисс Ноздри. Не сравниваю с Ноздревым… а все же, все же…
Еще потом она звонила мне и шептала в трубку:
— Ведьма…
Вдруг ее рецензия в пермском журнале: якобы Горланова начала писать картины, получив бревном по голове! Но зачем? Не было же этого!
Сюжеты картин у нее буквально мои! Раскулачивание в жизни было разное, но у нее тоже с ангелом, как у меня! Так почему же злится?
— А потому что вторичность всегда агрессивна — второй хочется быть или считаться первым — так идет с падения сатаны, — полагает Слава.
Дочери молились, ездили по монастырям, я — к Матроне. И тяжелые звонки прекратились.
А ведь ранее не была она такой — человек стирается об жизнь…
Есть обратные истории. Например, Таня Тихоновец. Все проблемы она превращала в концерты! Любую рецензию отрицательную (на меня) прочитывала так, что гости под столом братались.
Один раз критик из Москвы вообще посоветовал мне рукописи сжечь! Мы сочинили десяток ответных телеграмм ему:
«Рукописи сожгла, жду дальнейших указаний» (и так далее).
Карантин ослабили — с утра у нас на Липовой гулко гукала сова:
— Гугл! Гугл!
Муж почти тост произнес:
— За то, чтоб генетики научили нас высеивать книги в горшочке!
— За расширение пространства!
— Запишите рецепт! — подал голос экран ТВ.
На сладкие слова рецепта залетела пчела.
— Возьми на радость из моих ладоней немного солнца и немного меда (это я пчеле)…
Сосед принес квитанцию и не отказался от порции виски (в коридоре).
Весь-весь в наколках: на груди Добрыня все время со Змеем бьется… и попросил мои рисунки — я подарила три совы. Он, выпив еще виски, уронил подарки и ушел, затоптав все и не заметив этого…
Однокурсница моя — К.С. — на коленях стояла в свое время, чтоб я не выходила за Славу.
— У вас квартир нет — где жить?
Святые угодники! Но какой выбор-то?
Отец мой был трудный, вокруг злые дядьки… а Слава моложе меня на четыре года, и я его не боялась.
С ним веселее…
Когда пришло время ему быть Дед Морозом в издательстве, Слава с детьми пополз по-пластунски — спасать подарки от волка… не помогло. Тогда Дед Мороз «вспомнил» другое волшебное средство — начал биться головой о стенку. Все мамы описались и побежали в туалет… хотя это были не просто мамы, а ироничные редакторы, корректоры и художники.
— Слава, ты проснулся?
— Экзистенциально? Нет, экзистенциально я не проснулся. Это будет после гимнастики…
А в это время с экрана Харатьян пропел про девочку, «которой нес портфель». Я говорю:
— А мне так и не носил никто портфель…
Муж три секунды помолчал, потом сказал:
— Давай купим портфель!
Хэм считал, что есть кое-что похуже войны: трусость, предательство. А я думаю: коронавирус хуже… он отрицает вообще хороших людей! Все одинаково могут… ой, не хочу я страшных слов!
Лет десять тому назад мы в Донском монастыре в Москве говорили со старцем. И он уверял: Россия скоро расцветет! Но…
Снежный ком мифов!
Таня Тихоновец на юбилее Кертмана:
— Позвонила Нинка Горланова и говорит: он весь вечер смотрел на нее!
— Этого не было, — ответила я.
Слава:
— И тем не менее… после твоего ухода из жизни выйдет книга «Последняя любовь Кертмана» — про тебя и Льва…
— Змей!
Россиян ждет новый налог — на сбор грибов и ягод. Терпение, овцы (так пишут в Фейсбуке).
Господи, держи меня за руку!
А когда была атеисткой —
Звала кошку.
Но и кошку создал Бог.
Однокурсница по телефону:
— Сюжет тебе, Горланя. Мы в 80-м встречали Новый год и радовались: не выпало нашему поколению — 1947 года рождения — ни коллективизации, ни голода, ни репрессий, ни войны….
Но зря мы радовались! Вскоре начались перемены: распад СССР в 1991-м, дефолт 1998 года, эпидемия коронавируса в 2020-м…
Теперь что — и ХХI век надо преодолевать?
— Почему взрослые делают друг другу больно? — спросил трехлетний Валера в онко.
Я семь лет уже езжу по четвергам в детскую больницу — как волонтер. Дети под капельницами — в креслах, с мамами-папами. Мы пишем картины подушечками пальцев. Акрилом. Ангелов, рыб, подсолнухи, коров. Наброски я им делаю. Цвета подсказываю:
— Небо голубое, глаза черные, березы зеленые…
Но дети пишут небо алое, глаза голубые, березы желтые… И получается волшебно! Спасибо ангелам, которые летают над нами и помогают!
Выставок было уже — не счесть! Даже одна во Франции.
Только ранят меня их вопросы: почему взрослые делают друг другу больно? Я тогда ответила так:
— Ну, мы-то с тобой никогда не будем делать больно — никому!
А потом до утра не могла заснуть! Как он будет жить — с такими вопросами…
Как я собиралась в онко! Поджелудочная мучает, суставы ноют и стонут, а от сердца словно кто-то отщипывает по кусочку! Голова болит, давление зашкаливает, в глазу две щепки колют, ухо ухает, как сова, и в затылке океанические волны так и ходят!
Но привезли меня к деткам, их было так много! Яблоку негде упасть! Я даже стоя набрасывала им основу картиночки... и забыла я от счастья все боли и проблемы, только гладила детей, целовала и обнимала. Хвалила и поправляла на картинах глазки (у бабочек на крыльях нарисованы они — чтоб птицы клевали по нарисованным, а не по настоящим)...
День рождения Ахматовой. Я все у нее люблю, но особенно: «климакс — вопрос интеллекта». Интеллект есть — какой климакс!
Моя Муза является вон в том углу, она ростом в девочку (я).
Тут повесят плакат: «В этом углу парила Муза Горлановой».
— Худенькая, с царственной спиной…
Муж проснулся, я уже жду:
— Пока ты спал, я во сне взяла на воспитание трех босоногих девочек!
— Ты же брала до двух!
На том свете девочки приемные отстанут от меня? Но говорят: что ты не связал на этом свете, не будет связано и там...
Депрессия схватила меня в свою сеть с утра, но я не сдаюсь — трепыхаюсь и хочу освободиться. Открыла наугад свой дневник. В глаза бросились строки про мальчика Альберта (я водила группу четырехлеток по своей выставке в Наивном).
Альберт обещал, что вырастет и напишет книгу «Картины Нины Горлановой». Я погладила его по голове. И тут же под мою руку встал другой мальчик: погладь! Хотя он ничего мне не обещал, я его тоже погладила.
И вот сию секунду иду в файл «дети» — там реплики из онко, где я уроки живописи веду.
— Синего много не бывает! — дитя пяти лет.
— Неба много не бывает! — дитя шести лет.
Моя депрессия растаяла, как туман. Даже несмотря на Дину, которой я обещала, что она вырастет великой, как Винчи.
— Нет! Я буду балериной! — ответила она.
— Нина Викторовна нашла художника, так в ответ слышит, что балет лучше…
По ТВ упомянули про «Старшего сына». Слава заметил:
— Вампилов ненавязчиво, то есть гениально, показал, что все люди — братья.
— Чехов!
— Эсхил! Софокл! Шекспир!
Но про себя я думала: брали мы приемыша, а не получилось, что все люди братья! То есть шесть лет братья-братья, а потом…
Внезапно закончился бускопан — пошла в аптеку. Там встретила однокурсницу, которую не видела пятьдесят лет.
— Одни лекарства пьем, — сказала она.
И мы стали так близки, так близки!
Обычно Слава делает вид, что не может решать задачки. Потом внучка подсказывала:
— Сначала решай неправильно!
И однажды она показала деду маленький камушек и попросила загадать желание.
— Чтоб ты всегда приезжала к нам в гости!
— Это сбудется, дедушка! Камень волшебный.
В фб увидела мою картину: СССР по Пакту Молотова — Риббентропа захватил Бессарабию.
Стог сена, танк, два молодых молдавских парня подняли руки вверх…
К 80-летию заключения Пакта.
Папа Славы — Иван Букур — в 1940 году — это в шестнадцать лет — шел в Измаил. Он и кузен хотели поступить в техникум. Они заночевали в стогу. Утром проснулись в окружении советских танков.
Их увезли на Урал — в Губаху, в шахту. Босиком и без знания русского языка!
Родители не знали, куда и на сколько! Переписка была запрещена до смерти Сталина!
Потом Иван всю жизнь носил маленькие усики. Его в совхозе упрекали:
— Зачем тебе — Ваня — усы, как у фюлера? (фюрера).
Он отмалчивался.
Только все время Иван и его жена, а также их дети переезжали с места на место! Так преодолевали страхи ХХ века!
И не нужно думать, что усики под Гитлера — это некоторое сумасшествие Ивана! Скорее имитация сумасшествия! А для чего? Я не могу сказать!
Маму мою сватали поздно к вечеру (видимо, сватали другую, там отказали).
— У них подсолнухи огромные — шляпы вот такие, как сито! И колодец прямо у крыльца.
И мамочка согласилась!
Хотя что такое — подсолнухи? Не хлеб, не мясо!
Мне было так трудно с отцом, что снились Ельцин, Солженицын, Гайдар и т.п. — в любви объяснялись! Это были поиски другого отца!
Папа умер десять лет назад — тромб. Никого он не намучил!
Мамочка не могла жить без него. Она раньше покупала продукты для него, готовила кружевные блины для него, стирала для него… и вот стала звонить каждую ночь и по три часа мне рассказывала, как ей одиноко.
Она хотела в сороковины собрать родных, а после ехать к нам — в Пермь!
И вдруг нет звонков. Что случилось?
Случилось… еще за две недели до ухода… папа — оказывается — ходил к соседке — объяснялся!
— У нее шестиугольная физиономия! Тем более ты гениально выпечку… да что выпечка! Твои пельмени вкуснее, чем во французском посольстве. Я один раз там была — очень понравилось, но до тебя им далеко.
— Выгнала она его! А мне рассказала все только в сороковины.
Мамочка после этого жила еще десять лет — рядом с Колямбой и его семьей! Я приезжала весной и осенью, а летом в Калитву прилетали наши дети-внуки.
И первые лет пять моя мама говорила:
— Не похороните хоть меня с ним рядом!
— Хорошо, я поняла — обещаю!
Но потом она смягчилась, стала в церковь чаще ходить… и наконец:
— А все-таки… он мне слова злого не сказал за всю жизнь… уж похороните рядышком!
(Видимо, так он преодолевал ХХ век. Когда начиналось любовное приключение, ненавистный детдом затуманивался, а потом и вовсе на время исчезал).
А я сейчас выглянула в окно. И что? Вы не поверите! Папа идет по тротуару! Моложавый, похожий на Булгакова, как всегда. А его нет на земле уже десяток лет! И мое время, как корабль, повернуло назад! Меня качнуло! Закрыла глаза — открыла глаза. Да нет же — это другой мужчина!
Мама нам пела с Колей колыбельные, а он никак не засыпал, все улыбался. Был особенно смешливым.
Мама обо мне:
— А ты бегом все приносила. Попросишь воды — ты бегом за ковшом, бегом с водой. Половину расплещешь себе на ноги.
За завтраком включили «Наблюдатель». Государи мои, что же это делается? На выставке четыре часа человек сидел в одной клетке с волком! И это — новое искусство?!
Неужели следующий шаг — кормить зверя своей плотью?
Мы думали: Россия придет к демократии… а нас ждет другое… совершенно другое…
Тут даже Хармс не помогает (он считал, что жизнь побеждает неизвестным способом)…
Это что? На полу огромный червь! Откуда он? Чужой — абсолютно!
Чужой казался пуст внутри. Позвала мужа. Он стал пружинисто ходить туда-сюда:
— Век нано! Сейчас такую кроху принесли бы… — и он вдумчиво потыкал это нечто корявым пальцем, доставшимся от крестьянских предков. — Индо взопрело (начал он, но тут же оборвал трансляцию посконных генов). — Это ты сронила со спины пластырь! Он скрутился в трубочку.
И пошел снимать бозоны со сковородки.
«Горланова — это оренбургский платок пермской выделки» (пишут в Фейсбуке).
— Нет, ты — «Весна» Боттичелли (Слава).
Вообще-то я — крестьянская дочь у Врат Бытия…
Слава:
— Нет никакой судьбы — я не верю.
— Как? А мы? Мы же не мечтали стать писателями, а стали!
— Значит, мечтали все же… стать какими-то творческими людьми!
Сейчас видела по каналу Культура лекцию Бернстайна о музыке. Для детей.
В детстве я ходила за грибами-ягодами и приносила ведро с горкой. Вот такими были лица детей на лекции — от десяти до четырнадцати лет! С горкой понимания!
И все же я очнулась. Этим детям в 1958 году было примерно по десять, то есть они с 50-го года. Мои ровесники! Сейчас им по семьдесят. Их поколение и их дети крушат памятники и пр. В США беспорядки! Лица «с горкой» — можно было ждать от их поколения много прекрасного, но…
В «Капричос» есть надпись от имени демонов:
«Когда рассветет, мы уйдем»…
А на могиле Фрейда написано: «Голос разума звучит тихо». То есть надо прислушиваться?
По ТВ каждый день протесты в США (нынче — в 2020). Белые стоят на коленях…
А у меня давно родилась идея памятника Гражданской войне в России: перед детьми на коленях красноармеец и белогвардеец (где я напечатала это?).
Милана Федорова написала в фб, что у нее 500 моих картин. Столько же у Агишевых, еще примерно 500 у Ройзманов в Екате (часть в хосписе). У Кости Боленко в музее Архангельское в столице около 500. А у Ули Хашем около 300 в Барселоне.
Рябина уже в цветаевских страстных кистях, а яблоня — в петрово-водкинских плодах! И подсолнухи под окном уже коричневые… их бы тоже написать!
Внук трех лет принес с прогулки резкие строки:
— Боже, какой мужчина — я хочу от него сына!
Вот так и я! И от яблони хочу, и от рябины!
Незадолго до эпидемии — позвонили:
— Придут иностранцы: хотят записать, что такое счастье.
Вопрос, конечно, интересный — почти некрасовский…
Позвонил в это время Сеня Ваксман и спросил, был ли счастлив Чехов.
— У меня давление 194!
— Понял!
Видимо, к нему тоже едут...
По телефону я разговариваю, стоя у окна. А в эти минуты соседи переезжают, выносят коробки — на одной крупно: «Гусарские презервативы».
Это Чехов!
Чехов не был счастлив — переживал за народ. Но построил для родины столько школ и библиотек! А счастье — это быть нужным. Быть самим собой!
— Вечно к нам едут с вопросами иностранцы!
— Так это лучше, чем стукачи.
— Они же в сопровождении — вполне могут с ними быть и сексоты.
— Набоков все время был счастлив — об этом говорил.
— И ты говори, Нина!
— Берем формулу Федора Михайловича: для счастья нужно столько же несчастья… я в три года лежала сорок дней с гепатитом — за эти дни девочки научили меня в палате читать…
— Похоже с приемышем! Как мы горевали, когда Н. ушла от нас к тете, но писали «Роман воспитания»…
Иностранцы не пришли! Ура! Так вот еще счастье: иностранцы не пришли!
Весной 1965 года мы заканчивали школу. И почему-то я к выпускному готовила приз самому остроумному выпускнику. Живую лягушку завернула во много слоев бумаги — это и будет приз!
О лягушке-то я не подумала — как ей страшно было!
И наказание тут как тут! Меня попытался изнасиловать одноклассник! Затащил в пустую кладовку — пьяный...
Он хотел отнять у меня все мечты… если б я забеременела, то не поступала бы никуда! Не стала бы никем — какое горе родным!
Овечка в волчьих лапах, я кусалась и царапалась! Страшно кричала! Но он был огромный… я погибала. Черная ночь!
И тут… матерясь, вбежал сторож! Молниеносно я скрылась…
— Со мной правда и русский язык, — бормотала я, вытирая кровь с рук.
Дальше так: наши семьи уехали из поселка (мои — в Белую Калитву). Я никогда больше не видела своего обидчика. И вдруг в начале ХХI века он нашел меня в Живом журнале — написал, что увлечен палочниками.
«Живет палочник только год, а стоит двадцать долларов за яйцо. Экскременты можно в землю — там порой есть яйца — выведутся малыши… После спаривания самцы погибают».
Юношу Гете манившее лоно… палочники… Язвините, как говорили наши дети, язвините, палочник!
— Ты специально оделась, как святая Ксения — в алое-зеленое? — однажды спросила меня Агния (младшая дочь).
И я остро вспомнила, что на выпускном была в алом-зеленом, потому что сделала костюм цыганки…
— Бабушка Нина, подари мне телефон за сорок тысяч рублей! — попросил внук семи лет.
— Я могу тебе подарить, Ванечка, но только во сне. Хочешь: во сне?
— Нееет!
Пенсии наши так скромны, так скромны! Правда, меня номинировали на премию Строганова… (два раза), номинировали-номинировали да невыноминировали.
Слушали Первый концерт Чайковского. Тяжелый спор разразился в сердце моем. Петр Ильич восторженно начал: «О, весна — без конца и без края!» В ответ коронавирус свое: «нет! нет! и нет!» Чайковский снова про весну, а коронавирус свое... Слава:
— Чайковский победит! Вот увидишь!
Надо мной долгие годы нависал Бахтин. Низ — начало рождающее (значит, надо больше низа). Даже с подругами могли пройтись по любимым классикам:
— С Чеховым лечь слишком опасно: чахотка…
Я:
— А Лев Николаевич в сапогах запрыгивал в кровать к жене!
— Достоевский вдруг забьется в эпилепсии…
— Ильф-Петров написали про «пасть пятидесятилетней женщины»! Нет, я не представляю!
— Так нас никто и не просит представлять…
После Лотман стал нависать… и лишь когда я воцерковилась, внутри победила вера: Бог смотрит на нас.
Беременная мной, мама хотела зеленых помидоров.
Я об этом совершенно не знала, но во все беременности хотела зеленых помидоров.
Папа, узнав, что родилась я, девочка, не зашел в палату к маме — так был зол. Мальчика ждал!
Смотрели «Ревизор». Слава вдруг:
— Нина!
— Что-о?
— (шепотом) Гоголя запретят.
— Да? А ведь да!
Японский у Славы не пошел. И он так выразился о себе:
— Японовед, японамать!
Внучка шести лет любит решать задачи от деда:
— Шли три привидения и встретили еще двух. Тут одно растаяло. Сколько осталось?
18 июля 1920. Умерла Танечка Акулова. Тургеневская девушка, нежный цветок! В последний раз она была у нас, когда приехали Миша Бутов и Сережа Костырко из «Нового мира».
Таня украсила тот вечер своими историями. Например: как вылечилась от депрессии с помощью медведя. Дело было в экспедиции мужа ее — Таня ела малину в малиннике и наступила нечаянно на лепешку свежую… тут же рядом и мишка оказался! Она так бежала, что депрессия отскочила от нее надолго… но, к сожалению, — вернулась…
Привела в наш дом ее Лина Кертман.
Мы бывали в доме Акуловых на днях рождения. Муж Тани рассказал однажды, как она в свой день рождения накрыла стол и… спряталась под кроватью! Тогда это казалось остроумным (типа Хармса: «об Пушкина!»).
Да, мы ходили на все моноспектакли, Таня приносила пригласительные. Были чудесные вечера!
Я в те годы написала портрет Тани в духе Серебряного века, но тогда у нас не было планшета, то есть я не фотографировала свои работы… жаль!
Видели по ТВ передачу про самые дорогие дома. За 12–15 млрд долларов. Слава воскликнул:
— Бог в конце концов этого не стерпит!
— Сколько на эти миллиарды можно прооперировать детей, накормить голодных, раздать лекарств! — начала я стонать…
Однажды бомж поселился в подъезде. Он без ноги — такого не выгнать… сердце не вынесет. Между тем запах был уже невыносим! Я знала, что пора убирать — с хлоркой, в перчатках и все такое. А после долго-долго мыться в душе!!! Но сначала я села и написала много букетиков и одну рыбу, чтоб напитаться красотой… а красота поможет мне.
— Красота спасет мир, — пробормотала я, убирая. — Спасет.
— Красотюня? — вяло отмурлыкался бомж.
(формула игры на понижение… еще ниже можно? Не знаю).
Сон мой про того, кто курировал суд надо мной. Он умер и превращен в барана — бодает всех подряд (кстати, думаю, что звонки от сатанистов тоже он организовал).
19 апр. 1920. Я открыла глаза — сознание сразу пошло за женами — ко Гробу Господню. Я увидела ясно и камень отваленный, и плащаницу… воскрес наш Господь! Мне 72 года — впервые так я встретила Пасху.
Слава сегодня пришел из гастронома и в коридоре крикнул:
— Нина! Скорее — хлеба! (я дала).
У него был приступ диабета (забыл утром выпить метформин).
И, увидев мое потухшее лицо, он сел за комп и зачитал:
— Как декорировать клетку хомячка.
Я издала крик, переходящий в кряк:
— Вот как надо жить — декорировать клетку… купить хомячка и декорировать-декорировать!
Автоугонка полночи кричала… я не спала… уж не было этих криков в последние годы, но снова…
Вспомнила, как в классе шестом или седьмом я повесила в квартире как бы плакат: «Жизнь драгоценна». Отец сорвал его, пробормотав что-то вроде: «У нас тут не клуб». Вот сейчас самое время: всюду в комнате разложу плакатики «Жизнь драгоценна»…
Вчера я подруге сказала:
— Не понимаю я сути электричества! Почему электроны не заканчиваются в твердом проводнике… правда, один физик мне так ответил: «И это украшает женщину до семидесяти лет».
— Да американские феминистки посадили бы такого идиота!
Подруга написала, что в столице ее кузина заболела ковидом. Хотя ей 75, но выздоровела. Вдруг и нам повезет?! Хотя по ТВ говорят: мир ждет вторую волну.
Слава прочел, что диабетики умирают от ковида в десять раз более…
Но если честно мыслить, то камни должны падать с неба — на нас, — которые дважды пренебрегли обязанностями материнства…
А там, где не пренебрегли, — огромные невидимые миру камни летят… двое из четверых тяжело больны.
У нас на Липовой два озера. Если что — утопиться недалеко бежать… но вспомнился мой тост!
Это было, когда Слава и Ася выпивали за здоровье Равиля, а после Слава произнес:
— Знаете, мы с Агнией уже прошли будущее время в иврите!
И так это он произнес значительно, что на меня повеяло счастьем, словно будущее приоткрылось, и оно прекрасно.
— Выпьем за будущее, которое поступает из иврита и которое несет радость! — предложила я тост.
Слава купил мне лекарство от кашля — кодилак. Я говорю: «А как это случилось, что ты его решил купить? Как это название тебе в голову пришло?» — Иду-иду, вдруг голос с неба… (Я так и повалилась на диван.)
Слава встал в позу задумчивости и от лица Достоевского говорит:
— Что еще сделать Толстому? А пусть моего идиота зовут Лев Николаевич!
— Я как узнала, что Ростропович приехал в Белый дом, целый час не курила!
Муж схватился за голову:
— Придется мне гримироваться под Ростроповича, зачем мы выбросили виолончель сына — с ней бы я больше похож был...
Когда Романов снимал обо мне фильм, он искал нашу приемную дочь — хотел снять интервью с нею.
— Если так, Алеша, я прерву нашу дружбу навсегда… она такого насочиняет — мне от депрессии уже не спастись!
Мы шесть лет боготворили приемную, я занималась с нею живописью — выставка в Париж поехала! Ради путевки для нее в санаторий я на коленях стояла в поликлинике… А она — уходя к тетке — говорила, что мы ящиками водку пили… чтоб скорее ее перевели (тетка джинсы пообещала, но сдала девочку в детдом, а ее комнату — себе!).
— Как много я сделала глупостей в жизни.
— Зато у тебя интересная жизнь. Глупая жизнь интереснее умной (Слава).
— Недавно видела нашу свою приемную в стоматклинике. Она сделала вид, что меня не узнала.
Слава:
— Это ветряная мельница, которую мы приняли за великана…
Слава:
— Не узнал сегодня на улице Аню — жену сына.
— А она?
— Она узнала меня и подошла.
— Видишь, как мир гармонично устроен. Один из двух узнает другого.
— Кальпиди сказал: «Нина, известность — это когда всему городу известно, что у тебя нет денег».
Но все же с ним приятно есть картошку в мундире!
— Слышишь? — спросил Слава.
— Что?
— Главное — любовь, — сказал вампир в фильме ужасов.
Родион Щедрин сказал, что Плисецкая — не совсем человек… (она инопланетного происхождения).
— А я человек, — говорю я.
— Ну-ну, оставайся в своем заблуждении…
В медовый месяц мой одноклассник не говорил вообще — язык человеческий казался бедным, лишним по сравнению с языком тела…
А потом, через семь лет, сбросил жену с кровати:
— Надоело мне с тобой жить.
И это при том, что было уже четверо детей.
На другой день пошел он за грибами и попал под радиоактивный дождь. Все волосы стали светиться! Дальше — хуже: его согнуло (теперь почти на четвереньках ходит). А был Зигфрид: стройный голубоглазый блондин.
Жена его мне рассказала, что потом нашла под газовой плитой землю в пакете. И дальше очень серьезно:
— Мне один понимающий сказал, что нужно было на сковородке соль прокалить — тогда бы не подействовал злой наговор.
Я покупала приемник — пристал ко мне мужчина:
— Вы хотите слушать «Эхо Москвы»? Это же оппозиционная радиостанция. Наверно, вы хотите вступить в оппозиционную партию.
— У меня просто бессонница.
Беру другой приемник. Он свое:
— Вас интересует только оппозиционное радио!
Да что за Чернобыль ходячий!
Универ к столетию выставку открыл. Там я встретила Толю К.
— Я тебе подарил более ста картин и коллажи!
— Да мы переехали в пригород — много всего потеряли… и в том числе — твои работы.
— Ты на лифте едешь вниз, а я еду наверх!
Одноклассница по телефону:
— Ну как твой любимый коронавирус? (почему любимый? Что за шутки?)
— Эсэмэски, как птицы, поют — сообщают: идет вторая волна!
— Нина-киска! Мы слышали о тебе по телику. Сообщают: ты ложку расписываешь.
Ложку!.. оттенок славянофильства какой-то… Что-то есть в этом довлатовское. Зачем я занялась этой ложкой?! Не мое дело… но уговорили…
У меня столько выставок было! Юбилеев! Никогда ничего по телику! И вот про ложку! Которую я за минуту расписала…
Еще она сказала, что стала прабабушкой. А вот, кажется, вчера мы с нею выбирали открытки — она взяла «Данаю» Рембрандта, а я, по-моему, «Обнаженную маху» Гойи… а может — Рубенса или Джорджоне? Даже не открытки, а вырезки из «Огонька» или «Работницы», а то и «Юности». Озабоченный слегка учитель ставил пятерки за якобы забытых ню…
В Фейсбуке опрос: как бы вы двумя словами охарактеризовали свою жизнь? Там пишут разное, например: «За что?»
А Слава:
«Получил?!»
А я: «Простите!»
Подруга:
— Нина, ты ведь знаешь: у тебя один грех — обидела прототипов-друзей — всех иронически изобразила!
— Но я маскирую: блондинов делаю брюнетами, толстых — тонкими...
— Маски не приросли! Читаем: Скворцов, а понимаем: Воробьев!
— Не отмолить?
— Он ведь бросал пить — это были самые страшные девять минут… в его жизни. И был сам в эти дни — бледноликая морковь.
В Рождество в фб многие вывесили Пастернака: «и пробиться друг к другу никому не дано». Но нынче в Фейсбуке мы пробиваемся друг к другу!
И где мне пишут, что я — Париж! Только в Фейсбуке!
Иногда мой ангел-хранитель зависает в Фейсбуке: я открою его в мрачном настроении, а после двух-трех шуток оживаю…
Приснилось: я живу в Сарсу. Иду за малиной, и мне говорят: «К нам сослали Бродского. Захожу в указанный дом, там в самом деле Иосиф, рядом — Нуриев. Говорю: «Не пойду за грибами, а буду вас поддерживать».
Государи мои! Зять мой так азартно захватывал преступника, что золотое обручальное кольцо потерял… пришел домой — нет… какая депрессия, когда такой зять?!
Слава выучил ивриту алию пермскую и из Еката! Кто хотел — уехал в Израиль, преодолевая ХХ век с его антисемитизмом.
Слава сам ивритом преодолевал ХХ век — ночные крики отца, сосланного на Урал без знания языка…
Тетка приемной нашей девочки сдала ее в детдом. А я стала писать картины — так преодолела уход любимой деточки… еще езжу в онко — рисую там с детками.
Мои бабушки преодолевали ХХ век верой и смирением.
Свекор (Славин папа) фантазировал — якобы он зарабатывал по пятьсот рублей! Это он моим родителям сказал…
Звонила Наталья Петровна: могилу ее бабушки сровняли. Осталась одна скамья. Наташа в слезах позвонила игуменье, а та говорит:
— За это Господь пошлет утешенье!
Может, и моим бабушке-дедушке и брату моему, рожденному мертвым, и Валентине Ивановне — учительнице, купившей мне эшеровское платье — Он пошлет утешенье? Завод эти могилы забрал у нас…
Я говорю:
— Пандемия без разбора убивает… плохих и хороших! значит, можно надеяться лишь на рай? Там будет все по справедливости?
На улице дождь, и всюду — моя душа. Журавли на экране пролетели — похожи на японские иероглифы… это душа моя с ними! Цветет обильно голубой-небесный цикорий — моя душа… собачку вывели прогуляться — у нее хвост калачиком… и вся эта рыжесть — моя душа!
За завтраком включили «Наблюдатель» — изображение все время дергалось и застывало. Я предположила, что оператор недоспал, Слава — что спутник над Землей не совсем нов. И вдруг у меня мелькнула простая мысль:
— А может, сама жизнь уже дергается и замирает?
Почему-то всегда пермяки хотят помогать мне с сюжетами.
— Нинон, ты про похороны Ленина на Урале помнишь?
— Да ты что! Этого не было.
— Было!
— Каждый может убедиться в этом, побывав в Мавзолее.
— Но в январе 1924 года в уральском селе Уинском… было — это в 174 километрах юго-восточнее Перми.
— Зачем?
— Ну… может быть, хотели от духа Ленина спастись! И землю сделать плодороднее.
— Понятно. Жизнь дается мазохисту один раз.
— Много их было — мазохистов. Собрался народ! На руках — повязки. На черных с красной окантовкой повязках красными ленточками и краской выведено: «Ленин». И на всем пути горел огонь в глиняных плошках. Люди шли организованно, молча. Впереди двое несли портрет.
— И могила была?
— Как таковой могилы и вовсе не было: на самой верхушке горы построили крышу на четырех столбах, а под ее сводами повесили портрет Ленина. Это имитировало его могилу. И долго на горе в тот день проводился митинг.
— Путали ложу с лажей?
Собачники возле стены «нового» зоопарка перебрасываются:
— Столько бюджетов освоили, а построили только один забор!
— Чтоб трупы сюда сбрасывать!
— А кто выживет и выползет — пристреливать будут.
Над облаками густо реют ангелы-хранители — молятся за всех.
И вот по Культуре прозвучали слова Марио дель Монако:
— Счастливым может быть только глупый человек.
Так, может, зря я с депрессией спорила? Глупо…
Женя Ермолин про картину мою с двумя кошками написал: «Просто-таки пермский Шагал!». Спасибо!
* С вами были новости культуры.
6 августа 20. В фб пишут: вакцина готова — скоро расковидимся.
Господи, неужели так?
Звонила Таня Запольских: звала на поминки (год со дня ухода Запы). Но мы боимся коронавируса… пока не рискуем выходить. Запу любили, но… еще надо бы мне пожить и дописать роман.
Какой у него был юмор: «Хороший возраст детей — лет пятьдесят, тогда они уже что-то понимают».
…как я мечтала о свободе с раннего возраста (сбежала из детского сада в первый же день в поле ржи, меня искали сутки)…
советская власть была всегда против свободы личности... Затем настала пора перестройки, но я уверовала и сама поставила себе преграды (нельзя то и это, нельзя писать чернуху и пр).
На букеровском банкете
Я сватала двух друзей —
На букеровском банкете
Анна Шерер была бы умней!
Я сосватала много прекрасных пар — даже и знаменитых (в смысле — публикующихся в «Знамени»). Но когда у пары не срослось, Слава говорил:
— Зачем портить отношения с друзьями таким сложным способом!
Уважаемые читатели, высокие сетевые друзья!
Мы бедствовали и болели, нас предавали друзья и приемная дочь бросила, меня судили, ни в чем не повинную, и я до сих пор не знаю, кто затеял этот суд… сами мы тоже не были ангелами — нагрешили, не родив двух детей (то есть совершили грех, вопиющий к небу)… но все же мы не погрузились во тьму и продолжаем молиться.
Власенко говорил:
— Неужели надо умирать? Может, ученые что-нибудь придумают?
— Придумают, но меня мучает смутное сомнение, что это придуманное будет хуже смерти (Слава).
— Значит, все могло быть хуже?
О том, что святой Антоний проповедовал рыбам, они не могли сказать… но мы знаем про это! Откуда? Тайна великая есть! Так и я — пишу уже для ветра, для цветов — если чудо случится, все узнают…
| 
