Однажды в «Знамени»

Михаил Шевелев

Другое «Знамя» оставьте себе

Журнал «Знамя» — вещь нужная и полезная. Мне, например, благодаря факту его существования, не нужно даже лезть в трудовую книжку, чтобы вспомнить, когда меня откуда выгнали.

Началось все в 2005-м, когда нас целым коллективом поперли из газеты «Московские новости».

Ладно, думаю, хотя бы на прощание напишу мемуары. Все-таки какие-то исторические личности на этом пути мне попадались — Ельцин, Путин, Дудаев, Гамсахурдиа, Шеварднадзе и т.д. и т.п. Может, кому-то будет интересно. Назвал «Москва — Тбилиси».

Позвонил товарищу, он — писатель. Где-то, интересуюсь, это можно опубликовать, как думаешь? Тот дал телефон.

Звоню. Наталья, говорю, Борисовна , я тут текст написал.

Вы, спрашивает, на каком основании мне звоните?

Нет, не так. Для того чтобы прочувствовать эту металлическую интонацию, услышать этот звон булата, надо перечитать вот так: Вы. На. Каком. Основании. Мне. Звоните?

Я по молодости пару раз имел дело со следователями. Те, честно говоря, с людьми помягче как-то обращаются.

Шендерович, говорю, дал ваш телефон. А, отвечает, это еще туда-сюда.

Так я узнал, какие нравы царят в мире русской литературы, и наши отношения со «Знаменем» завязались.

Затем меня погнали с «Радио Свобода», образовалось свободное время, и появилась повесть «Последовательность событий».

Следом возникла переписка с главным редактором Сергеем Чуприниным. Я очень старался. На вопрос: «Как вас представить в публикации?» ответил: напишите — постоянный автор «Знамени», мне большего в этой жизни не надо. Не могут, думаю, интеллигентные люди не купиться на такую элегантную лесть. Не прокатило.

Зато наладились отношения в семье. Потому что она мне: да кто тебя вообще читает? А я ей показываю переписку с Сергеем Ивановичем: «Поскольку вы автор уважаемый…» Разумно отредактировав скриншот так, чтобы не было видно продолжения — «…счел нужным лично сообщить, что ваши рассказы не подошли».

Это, значит, насколько я помню, было на том этапе, когда от моих услуг отказалась газета «Совершенно секретно».

Дальше случались еще какие-то места работы. Каждое увольнение сопровождалось появлением свободного времени и публикацией в «Знамени».

Но самым важным, я считаю, моим вкладом в русскую литературу стал писатель Алексей Федяров. Откуда в тот раз выгнали, не помню, врать не стану, но появилось свободное время не только на писать, но и на почитать, что другие создают.

Я — Сергею Ивановичу Чупринину: вот, есть такой автор, по-моему, замечательный, написал очерки о современной русской тюрьме, в которой он помимо воли побывал, грех мимо пройти. Текст лично мною тщательно отредактирован.

Главный редактор Чупринин — мне: очерки замечательные, но редактура чудовищная.

А мне уже деваться некуда. Не могу же я сообщить Сергею Ивановичу, что я там даже запятой не поправил, поскольку рассказы и так хорошие, всем рекомендую.

Писатель Федяров — мне после публикации в «Знамени»: сходил в редакцию, они мне говорят: сели вы уже за следующее произведение? Я — им: да я еще за предыдущее не отсидел. Зато меня позвали на ежегодный праздник «Знамени» и будут там премию вручать.

Тут мне стало обидно, потому что ему, значит, с первого предъявления — премию, а постоянным авторам — вежливый отказ в новых публикациях. Ладно, думаю, хоть шерсти клок я с этого мероприятия урву. Завистью и алчностью я свое положение и усугубил.

Поздравляю, говорю писателю Федярову, от всей души. Когда это дело закончится, пошли отметим. Поблизости есть одно место грузинское, я там каждый раз снимаю стресс от встречи с настоящими литераторами. И вот что: если ты начнешь благодарственную речь словами «Вечер в хату», ужин с меня.

Я был уверен, что он не решится. Все-таки литературный дебют, вокруг Овальный зал Библиотеки иностранной литературы, по углам жмутся тени великих предшественников, много живых классиков, ниже Бродского никто в цитатах не опускается… Какое там. Вышел, доброжелательно оглядел присутствующих и выставил меня на одну тысячу девятьсот тридцать два рубля. Это без чаевых и с учетом того, что я старался есть поменьше.

Итого, возвращаясь к мысли о нужности и полезности журнала «Знамя». Тут, наверное, надо бы избавиться от идиотских шуток и взять серьезную литературоведческую ноту — жалко, я не умею.

А если не умеешь — обопрись на классиков. Вот человек был не без недостатков, мы его за это заслуженно критикуем, но в словесности толк знал. Точно чувствовал, кого надо затоптать. Вот его цитатой мы и воспользуемся. Другого «Знамени» у нас нет. От себя добавим — и не надо.

Анатолий Королев

У «Знамени» в плену

Тихая слава

В год, когда в «Знамени» был опубликован журнальный вариант романа «Эрон» (1994), я по молодости мечтал… нет, скорее задумывался о громкой славе… нет, нет, скорее об известности. Да, так будет точнее. Но я никак не подозревал, что лавры могут обжигать чело творца с яростью крапивы. Я корпел над текстом романа пять лет, и вот галеру выносит на галечный берег: 30 октября 1993 года я измученно и счастливо пишу на последней странице: «Закончен черновик “Эрона”, 1073 страницы от руки…».

Теперь эту махину нужно доводить до ума.

О том, что роман будет вот-вот закончен, уже известно в журнале, и Сергей Чупринин, который тогда стал главным редактором, мне сказал: «Ставлю его на лето».

И я вижу — шеф говорит серьезно, хотя роман не видел в глаза.

Короче (отложив совершенство букв), я в авральном порядке напечатал вырезку из романа «Эрон» и в январе принес машинопись журнального варианта в трех частях.

Вышло почти 500 страниц. Не хило.

Я ждал ответ ну через месяц, два, но новый редактор проявил новую хватку, Чупринин позвонил уже через неделю, сказал, что прочел половину, но для решения вполне достаточно:

— Ставим роман в летние номера, завтра жду у себя, подпишем договор, всем платим за лист 30 тысяч, вам заплатим 50… Да, и сократите сто десять страниц!

В те годы Сергей Иванович разил наповал. Оказалось, он уже рекомендовал мой роман французской переводчице Гале Аккерман: звоните, вот ее телефон.

Галя еще больше взвинтила темп:

— Я завтра улетаю в Париж, привезите мне рукопись домой прямо сейчас.

И продиктовала адрес — по соседству с высоткой МИД на Садовом кольце.

Впопыхах я привез рукопись в ужасной картонной папке с махристыми тесемочками и вдобавок залитой чернильными пятнами:

— Извините, не успел купить новую.

В мае позвонил ей в Париж…

— Я, — сказала Галя, — положила ваш роман на стол издателю прямо в той страшной папке, заляпанной чернилами, с тесемками…

— Вы считаете, что я должен издать вот это? — с легкой оторопью спросил господин Ниссен, оглядывая заляпанное чудо-юдо.

— Да.

— Хм…

Он наугад вытащил из рукописи одну главу и попросил срочно перевести.

Увы, хотя те странички из наугад понравились и контракт был подписан, роман в Париже так и не вышел.

К чему я об этом рассказываю, а к тому, что в девяностые годы именно журнал «Знамя» задавал тон и был авторитетом для тех издательств Европы, которые печатали русских новичков.

Но вернемся на грешную родину.

Публикация «Эрона» вызвала шквал критики, общее количество рецензий, реплик, откликов, упоминаний, круглых столов и прочих камней приближалось к пятидесяти, и только три рецензента публично поддержали мой опус: критики Елена Иваницкая и Михаил Золотоносов, а также писатель Анатолий Курчаткин.

Горечь громкой славы известна…

Я не услышал похвалы от тех, от кого ее втайне ждал.

Я узнал имена тех, кого бы знать вовсе не хотел.

Я не мог издать роман в полном объеме целых двадцать лет.

Шлейф постмодерниста тянулся за мной долгие годы и порядком наперчил мою жизнь, хотя, не скрою, о романе уже написаны и статьи, и диссертации. Он был выдвинут на премию Букера и прочее, тому подобное.

Оказалось, что я написал нечто скандальное.

«Знамя» разделило со мной лавры и розги.

«Как вы могли напечатать такое?» — не раз слышал Чупринин на литературных балах того времени.

— И еще, — посмеивался Сергей Иванович позже, — ваш роман, Анатолий Васильевич, породил массу копиистов, читаю — вижу, везде торчат уши Королева, но, бог мой, какая это карикатура.

А вы их по ушам…

Мне пришлось — впервые — скрывать публикацию текста от мамочки, но ее пермские подруги достали журнал в библиотеке и дали почитать. Вот, почитай-ка!

Ты читала «Эрон», я схватился за голову.

Стыдно перед мамой!

Зато Аксенов очень хвалил.

Но были и полнейшие неожиданности. Как снег на голову, к роману проявил интерес издатель, скажем аккуратно, эротической литературы и журналов для мужчин. Не подозревая существа дела, я приехал по указанному адресу к обычному девятиэтажному дому, где в полуподвале с решетками на окнах за стальными дверями и суровой охраной я увидел кабинеты, увешанные такими откровениями, что опешил. Порножурнал! Дама, которая вела со мной разговор по поручению хозяина, сказала, что «Эрон» — его настольная книга (вот те раз!), что мы подберем иллюстрации (ну и ну!), и это будет настоящая бомба, но надо бы вам поискать псевдоним (вот так номер!). Я с трудом выбрался из подземелья на свежий воздух и вспомнил историю с «Лолитой» Набокова: мой первый издатель, — вспоминал позднее классик — издавал самую низкопробную порнушку. Я не сразу сие понял.

Самым же лестным для меня был случай, рассказанный художником романа (он оформлял журнальный вариант в избранном томике «Терры») о том, что на черном рынке он как-то разговорился с бабищей, которая продавала косметику из-за кордона, и почему-то упомянул мой роман, и надо же! Продавщица парфюма сказала, что читала журнальную «знаменскую» ксерокопию главки «Шлюха и парфюмер», которую ей прислали друзья аж из Лондона.

Иногда, обычно летом, я приезжаю к дому, где когда-то давным-давно писал «Эрон», писал от руки шариковой ручкой на бумажных листах формата А4 в маленькой комнате на первом этаже коммунальной квартиры, на безымянной улочке на окраине Москвы… Окно моей кельи выходило в густой палисад, кусты заслоняли от солнца зеленым ажуром, а напротив раскрытого окна стоял навытяжку куст вишни, и к концу лета можно было, протянув руку, сорвать спелую парную ягоду…

Начало века

Первую вещь опубликовать проще, чем вторую, третью сложнее, чем вторую, а четвертую намного сложнее, чем третью, и так далее…

Пятнадцать лет я ходил в любимцах журнала, пока не споткнулся с одним, а потом и вторым романом, но какие обиды, господа! Ареопаг имеет полное право на свое мнение, и я по-прежнему шутливо говорю Сергею Чупринину, что он может меня при желании лупцевать палкой, потому как он мой крестный, он открыл мне путь в литературу и сделал серией публикаций имя впс.

На что он всегда устало возражает: Анатолий Васильевич, вас открыла «Нева».

Все похвалы в редакции сводятся к одной и той же заглавной фразе: Анатолий Васильевич, роман надо сокращать!

Хвалить авторов тут не любят.

Все отказы падают грузом на плечи Чупринина: «Звоните Королеву сами», и как только я слышу его глуховатый голос в трубке мобильника, я уже понимаю: отказ.

Кроме того, у журнала своя стратегия, свои секреты и расчеты.

Знать их постороннему лицу вовсе не обязательно.

Так вот, еще задолго до 2000 года для первого номера в новом тысячелетии журнал стал искать острое блюдо для знаковой публикации, о чем я не подозревал, в отличие от более опытных коллег, которые стали прицельно атаковать редакцию где-то еще за год… Но, как известно, человек предполагает, а Бог располагает. Закончив роман «Человек-язык», я, естественно, отвез его в любимый журнал, полагая, что на апробацию текста уйдет ну месяца два, три — слишком уж заковыриста история про русского Джона Меррика с языком изо рта (замечу попутно, что моя формула успеха всегда одна — предлагать совершенно невозможные к публикации или постановке вещи, чтобы нет или да были сказаны не на бегу походя, а были поступками).

Если можно печатать, а можно и не печатать, пьесу и ставить, и не ставить… пиши пропало.

Но чудеса случаются.

Шел сентябрь.

Звоню Саше Агееву по каким-то делам через неделю, то да се, стали прощаться… Он:

— Да, Толя, к слову, ваш роман взяли…

Я опешил: ого-го! Что, трудно позвонить (но ведь и неделя еще не прошла)?

Набираю Алену — вот уж кто для меня всегда вестник удачи, отыщет звонком даже в Болгарии:

— Толя, вы где?

— Алена, я в Бургасе, в рыбном ресторанчике с Георги Борисовым, вкушаю пыстырву (форель), а что случилось?

— Да мы тут срочно ставим ваш роман, нужно кое-что сократить…

— Алена, привет, я случайно узнал, что «Человек-язык» принят?

— Да, извините, не успела вам позвонить, надо сокращать, приезжайте прямо сейчас.

— Что за срочность, Алена?

— Ставим в первый номер… 2000.

Позже Сергей Чупринин мрачновато заметил: «Эх, Анатолий Васильевич, знали бы вы, с кем мне пришлось поссориться из-за вас, но не скажу; все просились в первый номер, а я им в ответ: магия номера — 1, 2000 — это же все пустое, блажь, вычуры».

Так до сих пор и не знаю, кому я случайно перебежал дорогу, с кем нахожусь в тайной негласной ссоре.

Как говорил Олег Ефремов, театр должен быть окружен рвом тайны.

Журнал — тоже.

Золотой петушок

А был еще такой случай.

Обычно приемы в редакции «Знамени» по поводу разных дат и событий ограничены кругом своих постоянных авторов и проходят (речь о редакции, что находилась в особняке на Садовом кольце) с известным шиком. Огромный стол для заседаний редколлегии в кабинете главреда, как чайками на берегу заставлен разными яствами. Вот навскидку ряд, найдите лишнее слово: сухое, коньяк, медовуха… бисквит, жульен, расстегай…

В тот вечер с банкета мы вышли вдвоем с Андреем Битовым, и на углу на Садовом я стал ловить для него такси…

— Нет-нет, — сказал Андрей Георгиевич, — я еду на метро.

Вот как?! Я притормозил. Дело в том, что слух о его нездоровье уже прошел по Москве, что де он временами забывается на пару-тройку минут. И я прямо сказал:

— Андрей Георгиевич, тогда я поеду с вами до «Красносельской» и провожу до вашей двери, так мне будет спокойней.

Битов не возражал.

Мы оба были слегка подшофе, но очень слегка…

Битов между тем держал в правой руке некий полиэтиленовый пакет.

Мы как раз выехали на любимую для нас обоих колею (Пушкин) и шли к метро «Маяковская», рассуждая о золотом петушке и царе Дадоне.

Помните?

              Инда плакал царь Дадон,

              Инда забывал и сон.

              Что и жить в такой тревоге!

              Вот он с просьбой о помоге

              Обратился к мудрецу,

              Звездочету и скопцу.

              Шлет за ним гонца с поклоном.

              Вот мудрец перед Дадоном

              Стал и вынул из мешка

              Золотого петушка…

Пардон, тема нашей беседы о петушке была несколько приземленной: золотой петушок — это фаллос скопца, звездочета, который подарил Дадону волшебник-кастрат. Вручение (законсервированного) фаллоса хозяину гарема, султану, было законной традицией евнухов на Востоке. Усадив фаллос на спицу, под самые облака, кудесник эротической силой опекал всю территорию царства. Отныне оно принадлежало магу, а не царю, и тогда, когда петух начинал кукарекать, это означало, что фаллос почуял — пардон — мишень и, восстав и возбудившись, раздув хохолок, оборотившись в нужную сторону, начинал горланить во все горло…

Короче, мы увлеченно говорили о Пушкине, стоя на эскалаторе, как вдруг человек сзади громко сказал: «Вы пакет обронили». Но пакет в руке держал вовсе не я, а Битов. Ах, если бы это случилось повыше, мы бы наверняка кубарем покатились вниз, но эскалатор чудом вынес Андрея на пол вестибюля, и я успел прислонить коллегу к стене… Он был практически без сознания… Глаза закатились… Но я в панике продолжал по инерции поддерживать разговор — лишь бы он слышал меня! И повторял одно ключевое слово: Пушкин, Пушкин, Пушкин… Так игроки в рулетку ставят на красное, черное или зеро, постоянно удваивая ставку и тем самым удерживая проигрыш, так колодезная цепь держит на весу в колодце ведро полной воды, и раз — выигрыш! — возвращает с лихвой игроку все проигранное.

Пей!

Ключевое слово сработало.

Пушкин!

Внезапно Битов очнулся и посмотрел на меня в упор страшными глазами, словно вернулся с того света… Смотрел и не видел… Но тело очнулось, и ноги стали механически шагать по перрону… В вагоне я кинулся к пассажиру: «Уступите место, человеку плохо»… Только тут Битов пришел в себя.

— Я что, вырубился? — спросил он тревожно.

— Да так, пустяки, самую малость… — ответил я, стараясь его не пугать.

Опускаю злосчастный пакет ему на колени.

Но он мне не поверил.

Замечу, что Андрей был весьма чуток к слову и буквам: первый раз оказавшись в гостях в моем доме, он сразу подошел к книжной полке (я собирал книги весьма тщательно и затаился — что скажет мэтр?) И вдруг Битов достал единственную книжонку, размером в ладонь — цветастую кулинарную книгу рецептов «Все из картошки».

— Так уж и все? — сказал он скептически и возвратил книжку на место.

Или другой случай.

Вечером захожу по делам к Андрею в его сталинский дом недалеко от площади трех вокзалов. Идем пить кофе на кухню… Ба, узкое окно завешано плотной гардиной, что так?!

Битов молча отдергивает занавес и кивает на магазинчик напротив.

На крыше того магазинчика нагловато горит красный зигзаг неона: «БРЮКИ».

— Кофе невозможно попить…

И гардину задернул.

Короче, мы, наконец, вышли из метро на свежий воздух, и Битов попросил по дороге срочно купить четыре вещи: чекушку водки — только чекушку, нарезку из семги, один лимон и батон белого хлеба — иначе, мол, я не очухаюсь.

Сказано — сделано, кладу в злосчастный пакет: вот чекушка, вот нарезка, вот крепкий золотистый лимон (яйцо петушка), а вот и батон. Шагаем к дому — тут, слава богу, рядом… Уже из квартиры я срочно звоню секретарю Андрея Георгиевича, говорю вполголоса о недавнем припадке и, когда она примчалась на помощь, уезжаю.

Опускаюсь в метро «Красносельская» на мраморную скамейку… Уф…

Только тут я пережил настоящий страх, а что, если бы…

Одним словом, рубрика «Однажды в “Знамени”» — чемоданчик с двойным дном, и к нему желательно иметь золотой ключик.

Пушкин сгодится.