НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Вершки с корневищами

Роман Сенчин. Золотые долины // Новый мир, № 2, 2021.

Долго сказывался реальный автофикшн. А дольше него только рерайт.

«Запрыгал на задних лапах, радуясь, Пират. Его лет пять назад завели вместо умершего Трезора. А до этого был Буран. До Бурана, кажется, Топаз...»

Непринципиально, как мы называемся в социологических выкладках. Мы — это мы. Мы — это Илья Погудин из Кобальтогорска, герой повести Романа Сенчина «Золотые долины», опубликованной в февральском номере «Нового мира».

Его таежный пгт был обязан жизнью залежам кобальта, никеля, меди и совет­ской власти. Помните: «Профессор, конечно, лопух, но аппаратура при нем, при нем!»? Город при горнодобывающем комбинате в пятидесятые был билетом номер 9, и его задачу отлично решили, норматив сдали, формфактор соблюли. Живи и радуйся, как водится. Жили и работали до 1993-го, когда началась новая русская трагедия. Промышленность умирала везде, как в Кобальтогорске — медленно и беспомощно. И поселок при ней. После трех «очередей»: закрытия комбината — распила его скелета — аварии на ТЭЦ некогда «уютный и образцовый Кобальтогорск» «стал по-настоящему селом». Да еще с радиоактивным фоном.

Студент Илья застал вторую и третью стадии агонии. Его родители не уехали из бесперспективного поселка, не смогли бросить бабу Олю, победительницу «соцсоревнования 1976 года». И младшая сестра Настя, «не от природы тихая», скорей, понимающая, что «незачем рвать удила», осталась. Потому что сына, надежду семьи, способного, умненького мальчика отправили учиться в университете. И он «теперь мучается со своей учебой и родителей мучает». На бюджет не прошел — школьных пятерок маловато, надо было отличиться чем-то, заслужить. Собирались взять образовательный кредит на обучение, чтобы потихоньку выплачивать, ведь какие-то гроши есть, плюс что-нибудь с изнурительной торговли огородиной и плодами собирательства… Да программу кредитования закрыли на неопределенное время.

Повесть начинается с приезда Ильи домой на летние каникулы. Снова сессия с четверками, в квоту не попал. А значит, все лето батрачить с родителями, чтобы насобирать на оплату следующего года. Дома парня ждет девушка Валя. «Простая» в самом обидном смысле. Любовь с детсада. Отношения безальтернативные, целомудренные, длящиеся на расстоянии и долженствующие, по идее, закончиться браком. Но что-то, как обычно, пошло не так. Едва третьекурсник Илья почти готов бросить учебу. Он не хочет больше вынуждать родителей горбатиться. Приехал бы и помогал им здесь, женился на Вале… Надо поговорить об этом с мамой и папой. Однако Илья знает, что цель их жизни — чтобы он получил вузовский диплом и устроился на стабильную работу, и если сейчас остановится — они сломаются. Отмени методичный, изо дня в день, сбор урожая на огороде и ягод, грибов в одной из долин между двух гор Ханского хребта (именно эти долины местные называли Золотыми), чтобы отвезти завтра на рынок и тысяч на шесть, если повезет, продать голубики, земляники, брусники, маслят, морковки в сезон — распадутся петли крепкой вязки. Родители не поймут, ради чего положили столько труда, если сын не доучится. Опустошенно осядут и не найдут причин больше подниматься, заболеют, сорвутся. И терзается парень совестью, борется с брезгливостью, со взросшей на городской жизни базаровщиной в себе, стыдится жалеть, пренебрегать не хочет, чувствует цепкую трясину вотчины, хоть и понимает о родине что-то особое, великое; ощущает собственное гипотетическое достоинство и имманентную ценность жизни вне замк­нутого круга семейного рутинообразного существования. И осклабливается при первой же язвящей во все сразу болеющие чувства ситуации с продажей ягоды знакомой учительнице-пенсионерке, у которой заносчивость стереотипно интеллигент­ного человека от минобразования граничит с ушлостью — дурной привычкой выживания. Агрессия Ильи смахивает на приступы раздражения капитана Николая Михайловича, в зачаточной форме. Раскольникова-лайт промельк огневой мог бы, в принципе, случиться, но не тут, не сейчас. В «Золотых долинах» Илья ищет и не находит прошлой наивности, продолжает, как и в универе, обособляться, отчуждать собственное «я» — с родными, одноклассниками общение натужное, сугубо навигационного характера; в конце концов убеждается в бессмысленности отношений с девушкой, с которой поговорить не о чем, а секс-то с общего языка и начинается; осознает острую необходимость немедленной и бесповоротной «сепарации от родителей». Мало было времени для того, чтобы прижиться — лето всего-то, отвалился ломоть окончательно: процесс идентификации через самореализацию и самоутвер­ждение вошел в стабильный график. Илья осознал потребность в независимости. Благо, коллизия по мановению автора разрулилась, все позиции и фигуры сохранены: сын учится дальше, родители помогают финансово. С трудом. И удовлетворением. Правда, не зная еще о новых сыновьих условиях: «Да, не приезжать. Звонить, благодарить, но не возвращаться».

В отличие от Романа Сенчина, который вновь возвращается. Кругами ходит. То из прямого угла посмотрит, то с потолка взглянет, то, трижды обойдя колокольню, поднимет по-факирски невесть откуда вытащенный постанывающий лист отполированной жести и поставит в качестве зеркала. Помните Трезора из цитаты в начале? В «Золотых долинах» он вроде Йорика, только собачьего. В том смысле, что связующее звено. (Одно из.) Кличка пса Тяповых, сватов, еще в «Елтышевых» показалась мне двусмысленно вычурной для деревни и созвучной с «цензор». И вот прямая отсылка. Снова здравствуйте, Артем Елтышев! То есть Илья Погудин. Путаю вас.

Рерайт глубокий, с низким уровнем тошноты:

«А к сентябрю поспевала и брусника — в бору мелковатая, редкая, которую приходилось брать руками, на таежных же прогалинах — рясная, чуть продолговатая, размером почти с горошину. Для такой чуть ли не у каждого был заготовлен гребок: фанерный или жестяной лоток с ручкой, оканчивающийся тесным рядом стальных зубьев, слегка загнутых кверху. Таким гребком чесали брусничник — ягоды и часть листьев ссыпались в лоток, а стебельки проскальзывали меж зубьев. С помощью гребка ведро наполнялось на глазах» («Елтышевы»)¹ .

«Ягода там поспевала позже, чем на вырубках и палах, но была раза в два-три крупнее. Некоторая с горошину. Так что пришлось бродить, искать пятачки с редким лесом, куда достает солнце.

Бруснику Илья собирать любил. Не руками — руками замучаешься, — а гребком, великим изобретением человечества. Гребок, набирушка, грабилка. Это такой совок с деревянным или жестяным, а теперь и пластмассовым — Илья видел в магазинах — контейнером и десятком стальных зубцов на концах. Поддеваешь кустик брусники и сдергиваешь ягоды в контейнер. Листья у брусники еще крепкие, их попадает внутрь мало. Но есть. Так что потом нужно откатывать вручную или провеивать при помощи фена» («Золотые долины»).

Старые фиолетовые «Жигули», по-семейному — Филка, красноречиво символизируют Погудиных-старших. Автомобиль, купленный еще дедом Ильи аж за девять тысяч «теми деньгами, советскими, дорогими!», давно выработал ресурс, но покорно через раз заводился и, подлатанный запчастями, без которых не поедет, тащился по проселочным дорогам, выполняя семейный долг. А у Елтышевых «Жигули» износились, и на смену явился «Москвич». Сенчин так в карьер конфликта и понесся: символизм в каждом слове. «Москвич» — то есть городской житель, до нерва городской, оторванный от глубинки. Такому в деревню попасть равносильно смерти. Убийству всего, что нажито непрактичным трудом. Череда попутных убийств людей — лишь сопряженный с основным убиением эффект. Елтышев убивается над своей невезучестью. Над несправедливостью мира, обманувшего его ожидания. Погудин же — привыкший к нахлобучиванию повиновения, к «любви от безысходности» и беготне по кругу — в большой и свободный мир не вылез. Погудин-отец не высокомерен, любит сына, помнит о дочке. Пусть он простец и в общем-то неудачник, но в нем сохранена человечность. Мало говорить — иногда неплохо. Упрек Ильи, что общение в семье «скупое, по делу», смотрится на фоне свершений разговорчивого Николая Елтышева незрелой обидкой. Сколько сделано молчунами-телепузиками? Видно не сразу, глаза застит небо голубое, что прекрасно отвлекает дураков. В образе Ильи Погудина Сенчин набросал будущего Николая Михайловича в параллельном измерении. Вот как могли зачаться эгоизм и снобизм пятидесятилетнего мента в альтернативном приквеле «Елтышевых»! Развязочный эпизод с Зоей Викторовной напоминает и ситуацию с Валентиной Викторовной Елтышевой на рынке, когда продавала жимолость да встретила бывшую сотрудницу Наташу, в итоге отказавшуюся покупать мятую неперебранную ягоду, и демонстрирует проклюнувшиеся в Илье цветочки агрессии, которая оправдывается, как у Елтышева, праведным гневом невинно униженного и обманутого человека, что по факту образования, принадлежности к «городским», имеет право быть выше, жить богаче, а его заставляют пахать, как тварь. Однако «Золотые долины», скорее, мидквел. Но с элементами зеркального перевернутого приквела. Девушка Ильи — Валей, кстати, звали и жену Артема, старшего сына Елтышева — вполне отражает Валентину Елтышеву в пору молодости, пока так не уехала из родной деревни. Та же простота и стержень. Именно он помог вдове, лишившейся обоих сыновей, страдающей инсулинозависимым диабетом, пережить на три года своих близких. Только Валя из «Золотых долин» принадлежит к поколению 1990-х, когда иллюзий больше нет, она понимает, что город мухлюет с людьми, и его тузы к их барабанным палочкам — гибель. В то время как Илья именно такой, каким должен был стать Артем, если б не сбитые настройки сенчинского зазеркалья, где двойники одновременно антонимичны и симбиозны, как сиамские близнецы. Возможно, в одном из преломлений Погудин-отец — это взрослая версия Артема Елтышева, сумевшего приспособиться к жизни в «отеле под названием “Брак”». И если вдруг мои фантазии хоть на микродолю верны, невозможно не вопросить: зачем Сенчину подобные завихрения персонажей? Он-де реалист, говорят.

И отвечу. Володька вправе брить усы или не брить, бороду до пояса отпустить, — это не делает его не Володькой. Узнаем мы его или нет — другой пункт анкеты. Метод Романа Сенчина зиждется на составлении универсального фоторобота-портрета. Но не собственного, что кажется слишком очевидным (безусловно, автобиографичные мазки есть, но лишь для пресловутого реализма: описать убедительно и живописно сбор ковыля, пользуясь умозрительным опытом, не выйдет — нужен настоящий, физический), а стереотипного. Неслучайно большинство критиков признали бесспорное социально-историческое значение «Елтышевых»: «художественное представление о России ХХI века»² , «подвиг хроникера, кропотливо и бескорыстно ведущего летопись темных веков»³ , «не просто хороший, но важный для нашего общества роман»⁴ , «в книге показана жизнь, которой живет точно больше половины населения страны»⁵ , «такова подлинная Россия — без Сколково и инноваций»⁶ . То же самое скажут и про «Золотые долины». Потому что стереотипный портрет сенчинского персонажа сложен, как Аполлон: стройно, голо, с фиговым листком. Пазловый конструктор закоренелых гештальтов — русский характер, русская деревня, русский милиционер, русская политика, русский дурак, он же «недоделанный» — работает слаженно и позволяет Сенчину складывать и раскладывать картинку без особых сбоев. Более того, переливающиеся узнаваемой, русо-типажной чешуей, наподобие голографических картинок, персонажи обладают всеми свойствами Летучего голландца: призрачностью, устрашаемостью, загадочностью. Они вечны, как отечественный менталитет. Так почему не играть на родном инструменте? Главное, корни не пилить.

Ольга Девш

1 Дружба народов. № 3–4. 2009.

2 https://www.topos.ru/article/literaturnaya-kritika/vse-serezno-dazhe-bolshe-o-romane-senchina-eltyshevy

3 http://os.colta.ru/literature/events/details/13741/?expand=yes#expand

4 http://www.natsbest.ru/award/2010/review/roman-senchin-eltyshevy-1/

5 http://www.natsbest.ru/award/2010/review/roman-senchin-eltyshevy-3/

6 http://www.natsbest.ru/award/2010/review/roman-senchin-eltyshevy-3/