|
Об авторе |Роман Сенчин — постоянный автор «Знамени». Предыдущая публикация — рассказ «Шанс» (№ 5 за 2018 год).
Роман Сенчин
Кот
рассказ
За свою жизнь Анна Анатольевна давала клички стольким собакам, козам, а особенно кошкам с котами, что на этого сил придумывать уже не хватило. Назвала по цвету шерсти — Серым.
Однажды взял и появился, еще котенком — не разберешь, она это или он — жалобно попросился в избу. Была та пора, какую называют предзимье — снега нет, кое-где зеленеют сорные травы, днем солнышко припекает, но стоит ему зайти или хотя бы прикрыться легким облачком — и воздух протыкают колючки холода, а земля за ночь схватывается, покрывается мерзлой коростой.
И вот в такой колючий вечер пришел он к Анне Анатольевне и попросился.
Она погнала было, а он не побежал, как другие коты и кошки, забредающие в чужую ограду, остался сидеть на краю крыльца. Смотрел на нее без страха и кошачьей наглости. Как-то так, как равный смотрел, но попавший в тяжелое положение, и глазами просил: «Помоги».
Анна Анатольевна подумала, потом взяла его за шкирку, подержала. Котенок висел покорно, поджав лапы, продолжал смотреть на нее. И теперь глаза говорили: «Здоров я, здоров…». Анна Анатольевна поставила его на крыльцо и открыла дверь. Котенок вошел.
С тех пор жили вдвоем.
Изба была большая — шестистенок с двумя печами, двумя сенями — теплыми и холодными. Вокруг сорок соток земли. Баня, летняя кухня, стайки, завозня, дровяник, унавоженный огород с парником и теплицей. Большое богатство, которое давно стало никому не нужно. И Анне Анатольевне тоже. Даже высокое крыльцо раздражало — повзбирайся на него по двадцать раз на дню, без ног останешься.
Порастерялась родня, поумирали ровесники. Анна Анатольевна давно ждала смерти, но не звала ее. Тихо радовалась каждому новому дню, находила работу в своей ограде. Телевизор смотрела не равнодушно, а то ругаясь с теми, кого в нем показывали, то соглашаясь, сочувствовала оказавшимся в беде, радовалась, когда ловили воров и бандитов.
Засыпать только было тяжко. И чувствовала, что устала, что сон даст сил, что скорее в нем проползет темная ночь, а там будет завтра, солнышко и дела, но уснуть быстро не получалось. Наваливались воспоминания, и всё нехорошие, горькие, от которых дремота проходила совсем. Пропадала, как вдруг пропадает густой туман, открывая грязь, доски с гвоздями, острые углы, прочее, чего не хочется видеть и нужно опасаться…
Нехорошего было позади много. В детстве, которое и почувствовать путем не пришлось — нужно было помогать взрослым по хозяйству, нянчиться с младшими братом и сестрой, еще и успевать уроки делать. Потом было училище в районе, которое Анна Анатольевна быстро бросила — не тянула ее будущая профессия маляра-штукатура. Вернулась сюда, устроилась на ферму дояркой.
Тогда как раз вводили машинное доение, доярки ходили в белых халатах, как врачи; коровники содержались в чистоте, скотники напоминали санитаров. В общем, хорошо она отработала эти почти четыре десятка лет. Успела выйти на пенсию до развала, разора. А теперь ферма давно пуста, от коровников остались только коробки. Длинные, серые, без крыш…
Семья была. Трое детей — два сына и дочь. Да они и сейчас есть, но сами уже почти старики. Время, когда приезжали каждое лето, сначала одни, потом с невестками и зятем, потом и с внуками, видать, кончилось навсегда. Иногда кто-нибудь навещает, но коротко, очевидно без желания. По обязанности. Внуки взрослые, им в деревне скучно, нечисто, комары кусают, туалет на дворе… Зовут к себе жить. Но опять же так, для проформы, что ли.
Покидать свой дом Анна Анатольевна не хотела. Вернее, никогда у нее не возникало серьезной мысли, что переедет, навсегда или хотя бы надолго окажется не здесь. Два раза была в областном центре, у младшего сына, и эти дни показались ей длинными и пустыми, и даже нянченье с внучкой не радовало. Как жить в квартире, она просто не представляла, жалела этих старух, или сидевших с утра до вечера на скамейке у подъезда, или вылизывавших клумбочки-палисаднички под стеной их семиэтажки.
«Вам бы в свои домишечки, в огородики, по пяток курочек каждой, — про себя советовала Анна Анатольевна. — А то ведь чахните, от безделья с ума сходите». Слово «безделье» произносила мысленно не с осуждением, а с сочувствием.
Сама она каждый день что-нибудь делала. Часто необязательное, иногда и вовсе вроде бы лишнее. Но знала: перестанет двигаться — и скрутит, опутает немощь. Держала куриц. То пять, то семь. На зерно тратила денег наверняка больше, чем если бы покупала яйца в магазине или у кого из соседок, но представить пустой оградку для куриц не могла. И каждый апрель на вопрос мужика с птицефермы из соседнего района:
— Куры нужны?
Отвечала:
— Возьму, возьму.
Курицы были всегда изможденные, почти лысые, если какая и снесет яйцо, то невкусное, с бледным желтком. Но постепенно, на зерне, свежей травке, дождевых червях и улитках, которых Анна Анатольевна часами искала в огороде, курицы приходили в себя, оживали, начинали нестись через день да каждый день. В начале ноября, когда подступали морозы, просила кого-нибудь из соседей порубить их, ощипывала, потрошила, замораживала в баке в сенях и потом потихоньку ела до новой весны.
Но сил становилось меньше и меньше. Пришлось пригласить соцработника, опять же соседку, сорокалетнюю Надю, которая приходила два раза в неделю, носила воду, продукты, рвала слишком уж разросшийся неедняк, покупала, когда бывала в районе, лекарства и оплачивала квитанции за свет, клала деньги на телефон.
Правда, слишком загружать Надю Анна Анатольевна не хотела — многие дела были платные. У нее лежал на шкафу этот перечень «дополнительных услуг». Размораживание и мытье холодильника, например, триста четырнадцать рублей, побелка — один квадратный метр — тридцать три рубля, уборка снега, тридцать минут — шестьдесят семь рублей, полив одной сотки огорода — сто тридцать четыре рубля, стирка в машинке — шестьдесят семь рублей за килограмм…
Деньги у Анны Анатольевны имелись — и пенсия, и дети присылали, хотя и не просила, — но стыдно было жить барыней, за которую стирают и моют. Или неловко. Или вовсе брезгливо, что ли. Как это, чужой человек стирает твое бельишко.
В общем, пока справлялась. И, бывало, целый день проводила на ногах, не чувствуя большой усталости, упадка сил, тоски. Но вот вечера… Те их часы, когда телевизор выключен, свет потушен, надо спать, а не спится. И лезут, лезут червями в голову тяжкие воспоминания.
Не сложилась у нее жизнь с Виктором, с мужем. Скандалов не было, криков на полдеревни; тихо все происходило, холодно, незаметно для детей. И это, наверно, хуже, чем со скандалами. Прокричаться, докричаться если, то, глядишь, и наладилось бы, а так… Лет через пять после замужества, уже сын и дочка родились, Анна Анатольевна узнала, что муж от нее ходит. Вернее, добрые люди нашептали. Намеками, усмешками — так, что какое-то время она не верила. Потом собралась с духом и в один из деньков, выходной был, проследила, куда пошел ее муж. Ей сказал, что знакомый — уж и имя его не помнит теперь — помочь попросил. А на самом деле — к этой.
Эту звали Ольгой, жила на другом краю деревни. Будто специально Виктор такую выбирал, подальше от своего дома. Ольга была приезжей — привез ее муж сюда, а сам вскоре утонул в пруду. Думали, она к своим вернется, но не вернулась. Может, Виктор как раз и приласкал, и обещал ласкать, она и осталась. Была поварихой в совхозной столовой.
Спряталась в тот денек Анна Анатольевна за телеграфным столбом, дождалась, пока муж в калитку войдет. Постояла, надеясь, что вот-вот, вот сейчас выйдет. А он не вышел. Ни через полчаса, ни через час. И она повернула домой…
Виктор явился в ранних сумерках, веселый, добрый, и отлюбил Анну Анатольевну так жарко, что засомневалась: был ли он у любовницы? И потом несколько дней не решалась завести разговор. Но в голове, как только расставались, стучало одно: Виктор сейчас у той, Виктор у той… Он работал на тракторе, получал разные задания, часто в самой деревне, а Анна Анатольевна почти все время была на ферме — в десяти километрах…
Все же решилась выяснить, и муж спокойно ответил: да, ходит к Ольге. Она ему нравится. И Анна тоже. И бросать не намерен. Дом он содержит, детей любит… И, как умеют убеждать сильные мужчины, убедил ее, что вот так — правильно. Да и немало тогда было в деревне подобных треугольников. Мужчины и парни бились на мотоциклах, гибли в драках, тонули, сгорали от водки. Виктор не пил почти, был работящим, душа компании. Да и главное — детей любил. И Анна Анатольевна решила — пусть так. Хоть так…
Но с той поры у нее любовь к мужу пропала. Осталось узаконенное штампом в паспорте, свидетельствами о рождении общих детей сожительство. В постели она не могла стать страстной, выделывать то, что не стыдно, когда любишь, когда знаешь, что ты единственная.
Так и прожили почти двадцать лет. Пять лет любви и двадцать сожительства…
Виктор умер быстро, почти не болел. Похудел буквально за месяц, стал ко всему равнодушным, безучастным. Часто сидел, ссутулившись, скрючившись. Казалось, пережидал что-то страшное, происходящее внутри.
Анна Анатольевна просила провериться у врачей, он отмахивался: пройдет. Не прошло. Умер во сне. Тело отвезли в город — при воспоминании, как ждали машину в тишине избы, до сих пор сердце заходилось, лезло в горло — необходимо было вскрытие. Совсем не старый человек, по возрасту-то в самом расцвете. Сорок семь лет. Почти не пил, курил в меру…
Оказалось, рак желудка. Врачи с удивлением спрашивали Анну Анатольевну:
— И что, никогда не жаловался?
Она отвечала:
— Нет. — И молча жалела и злилась на мужа, что вот так поступил. Может, спасли бы. А теперь ей с тремя детьми. Старший только-только из армии пришел, хоть и техникум за спиной, но ведь время надо, чтоб на ноги встать. Дочь учиться пошла в пединститут, младший еще в восьмом классе. А сильнее злилась, что с Ольгой со своей так и не расстался. До последнего раз, два раза в неделю тащился.
Ольга пришла на похороны. Постояла поодаль от разрытой могилы, когда уже все кинули на гроб горсть земли, быстро подошла и тоже кинула. Анна Анатольевна стерпела. Что ж, двадцать лет терпела, чего теперь… Хотя, может, кормила его чем — рак желудка ни с чего не случается. Или подсыпала травки и смеси годами, чтоб присушить окончательно.
Наверное, из-за неверности мужа пережила его смерть без большого горя. Не убивалась, как некоторые. Случаи были, что прямо к мужу-покойнику в могилу кидались или чахли после похорон и в буквальном смысле уходили следом. Но это чаще у молодых бывало или у старых. Анне Анатольевне тогда перевалило за сорок пять; мужчина как самец ей уже не был так нужен, как раньше, мужчина-помощник, в общем-то, тоже. Через год после смерти Виктора продали корову, вместо трех свиней стали держать одну. В общем, вскоре приспособились, да и боль со злобой утихли.
Устроился старший, женился на хорошей девушке, успели получить двухкомнатную квартиру до всех этих перемен-приватизаций; дочь вышла замуж, и тоже человек попался неплохой, Анну Анатольевну уважал, когда бывал здесь, помогал. Ну и младший сын не подвел. Все ее навещали, и лет тридцать прошли без тоски одиночества, горести и этих изматывающих дум, когда не можешь уснуть.
Была животина — коза, свинья, курицы, иногда пяток гусей, несколько кроликов, собака, само собой, кошка. Кто-нибудь из сыновей или соседских мужиков по первому морозу резал мясную скотину, а по весне Анна Анатольевна заводила новых — оправдывалась тем, что куда девать зачерствевший хлеб, морковку с капустой, которых вечно получается с избытком, мелкую картошку, много еще чего съестного, что хоть выбрасывай... Собаки и кошки дохли сами, прожив свой недолгий век. Появлялись следующие — щенки, котята.
Потом на свинью, козу, кроликов не стало хватать сил, потом на гусей, а там уж и на куриц. В позапрошлом году, кое-как закопав на краю огорода сдохшего на цепи пса Тёмку, решила нового щенка не брать. В прошлом не дождалась Рыськи, и не стало у нее кошки. «Околею, а они тут голодные, — оправдывала себя. — Надя-то не каждый день забегает».
И вот возник этот Серый. Наверное, он спас ее в ту зиму. Вернее, забота о нем помогла Анне Анатольевне ту зиму пережить.
Никогда не замечала за собой особой заботливости о животине — кошки так и вовсе ее внимания почти не удостаивались, да и не требовали. Кинешь хлебного мякиша, иногда молока в блюдце плеснешь — вот и вся забота. Кошка или кот должны себя сами кормить — вон продух в полу, а там подполье, где всегда шарятся мыши, а нет мышей, выбирайся через другой продух, в завалинке, и иди по сарайкам, в заброшенный коровник, сенник, а то и воробьев карауль.
Но над этим Анна Анатольевна венчалась как над малым дитем. Кормила тем же, что ела сама — курятинкой, да еще и без шкурки, сыром, колбасой докторской, супчику наливала. К обычным заказам Наде, что купить в магазине, добавился кошачий корм. Соцработница сначала изумилась, но потом послушно и даже как-то радостно закивала:
— Хорошо-хорошо. У нас тут появился, видела. Вам сухой или в этих, в пакетиках?
— Да возьми того и того. Поглядим, что ему по душе придется.
Кот платил благодарностью. В избе не гадил, а ходил в подполье, может, и на двор. Не приставал, но если Анна Анатольевна сидела в кресле и смотрела телевизор, пристраивался у ее ноги, слегка терся. И она в конце концов разрешала:
— Ладно, забирайся.
Тот мягко запрыгивал и сворачивался у нее на животе. И уютно мурчал, как маленький обогреватель.
Однажды, когда она по обыкновению не могла уснуть, осторожно забрался на кровать, лег в ногах. Анна Анатольевна хотела его согнать — никогда не бывало, чтоб кошка на кроватях спала, но не стала. Слушала, слушала мурчание Серого и уснула.
С тех пор он приходил к ней каждый раз, а если вдруг устраивался в другом месте, она сама звала его:
— Да уж иди, попой мне свои песенки.
И Серый с готовностью шел, постепенно подбираясь все ближе и ближе к ее груди, голове. Мурчал, мурлыкал, и Анне Анатольевне казалось, что он ее жалеет, лечит…
Так они прожили зиму. Котенок превратился в кота. Молодого, но крепкого, наевшего и брюшко и мышцы. Шкура блестела, будто лоском покрытая.
— Ну дак на курятинке да сметанке, — вроде как неодобрительно, а на самом деле с удовольствием отмечала Анна Анатольевна. Серый на это сыто жмурился.
Когда немного подсохло, он стал ходить с ней по двору, обнюхивал стены, ведра, обживался на ближайшем к избе пространстве. Дремал на солнышке. При нем как-то и работалось получше, полегче — вроде не для одной себя стараешься.
— Вот внучата, может, приедут, поиграют с тобой, — приговаривала Анна Анатольевна. — Они у меня хорошие.
Останавливалась, пытаясь в уме подсчитать, сколько кому из внучат лет. Старшей внучке уже двадцать три, да и остальным кому пятнадцать, кому двенадцать… Взрослые. Тут впору и правнуков ждать. Захотелось дождаться, и не для одной себя, а чтоб этого Серого погладили, поёшкались с ним…
Освоившись внутри ограды, кот начал выбираться на улицу. Анна Анатольевна поначалу останавливала, просила не ходить, пугала собаками и пацанами. Но что ее слова — пустое. А в избе не запрешь. Деревенский, не из какой-нибудь городской квартиры на двадцать первом этаже.
Поначалу прогулки Серого были короткие, а потом пропадал на час-другой, пропускал обеды. И вот ночевать не пришел. Анна Анатольевна до ночи выходила на крыльцо, звала, слушала собачий лай на соседних улицах, протяжные крики дерущихся котов, и ей представлялось, что это рвут ее Серого.
Вернулся рано утром через продушину. Долго ел оставленное на блюдце, умывался, а потом завалился на краю кровати и проспал целый день. Вечером снова плотно поел и полез под пол.
— Да куда ты? — плачущим голосом спрашивала Анна Анатольевна. — И так вон вся шерсть в войлок сбилась, морда расцарапана. Еще и глаз выбьют. Сиди ты дома.
Серый глянул на нее извиняющимся взглядом, словно объясняя: не могу, нельзя не пойти.
— Я думала, ты хороший мальчик, а ты хулиганом растешь. А-я-я-яй.
И теперь все разговоры с соцработницей Надей сводились к коту. Надя слушала жалобы и сдержанно улыбалась, может, и грустно, предчувствуя, что и ей в старости предстоит жаловаться на любимого котика — мужа у нее давно не было, дети учились в городе; старость наверняка предстояла одинокая…
Ближе к осени Серый стал пропадать на два-три дня, а то и на неделю. Анна Анатольевна и беспокоилась, и ждала, и злилась. Много обидных для кота слов говорила, пока его не было, а когда появлялся — радовалась, гладила, пыталась на руки взять (силенок, правда, не хватало), клала на блюдце самое вкусное.
И вот интересно — кот, весной и летом возвращавшийся голодным, растрепанным, подранным, теперь был почти всегда сыт, шерсть лежала ровно, будто ее расчесали.
— Охотиться научился? — спрашивала Анна Анатольевна. — Всех победил? Козырем теперь ходишь?
Серый блаженно закатывал глаза и громко мырчал.
Постепенно она привыкла, что он уходит на несколько дней, а потом возвращается, живет с ней примерно неделю — конечно, не без прогулок по окрестностям. Что ж, кошки — не собаки, им свобода нужна. Вот морозы стукнут, перестанет… И вспоминались те поздние вечера, когда Серый каждый раз был с ней, жалел ее, лечил тоску. Без него засыпалось по-прежнему трудно.
Летом коротко приезжал младший сын. Кое-что подладил, с огородом немного помог. Кота одобрил.
— Да и псинку бы не помешало, — сказал.
Анна Анатольевна отмахнулась:
— Какая псинка… Порой до обеда выйти собраться не могу, а она тут будет голодная.
— Переезжать тебе надо. Плохо одной.
— Уж лучше вы сюда, на чистый воздух.
— Я б с радостью. До пенсии дотяну — и сорвусь.
— Мне до твоей пенсии не дожить.
— Посмотрим, мам, не зарекайся…
Наступила новая зима. Последняя или очередная. Нанятые мужики возили березовые стволы, пилили на чурки, чурки кололи на поленья, поленья Анна Анатольевна вместе с Надей складывали в поленницы. Одна поленница была вдоль ближайшей к крыльцу стены, чтобы далеко не носить, другая — возле бани.
Серый наблюдал за работой, сидя на большой комлистой чурке, которую никак не смогли раскочерыжить, одобрительно жмурился.
— Ну вот, будете теперь с хозяйкой в тепле-е, — говорила Надя. — Никуда ходить не надо, лапы морозить.
Но ходить он не перестал. Морозы не остановили. По-прежнему почти по неделе пропадал, а потом по неделе жил дома. Извел этим Анну Анатольевну. Она стыдила его, жалела, кормила всё вкуснее и вкуснее. Ничего не помогало…
Иногда, чтоб не закиснуть за своим забором, не одичать, она отправлялась в магазин.
Собиралась долго, тщательно. Одевалась и тепло, но и так, чтоб одежда не задавила. Была у нее отличная шуба, только давно ее не выдерживало тело — плечи обвисали, спину гнуло, ноги подламывались. Вот пуховик, который лет пять назад подарила дочь, спасал. Анна Анатольевна сначала отказывалась: ну куда я в нем, еще и розовый, это молодежи носить. А теперь нарадоваться не могла…
И вот в один из февральских дней, когда солнце светило так ярко и весело, что сидеть дома было невыносимо, копошиться в ограде казалось бессмысленно и скучно, она решилась пойти. Состояние позволяло.
Взяла тряпичную сумку с длинными ручками — на плечо вешать, — бадожок. Заперла дверь в избу, калитку. Ключи на кольце с тяжелой гайкой, чтоб чувствовать и быстро найти, опустила в карман. Отправилась.
Деревня состояла из одной улицы — она же дорога в соседнюю деревню. От улицы-дороги ответвлялись закоулки и тупики. Там, в закоулках и тупиках, и стояло большинство домов — меньше пыли от проезжающих машин, меньше шума.
Анна Анатольевна жила в одном из таких домов, в глубине длинного заулка, кончавшегося лугом. Когда-то на этом лугу паслись их козы, коровы с малыми телятами. Хорошо было, уединенно. Теперь же…
Здоровой добегала до магазина минут за десять, а вот такой… Нет, грех жаловаться. Шла нормально, дышалось легко. Воздух студеный, а солнце печет. Снег хрустит, но не как в декабре, сухо и колюче, а по-другому — будто льдинки крошишь. Воробьи на кустах ругаются, сороки сидят на заборах и, завидев человека, начинают стрекотать. Кажется, не тревожно, а радостно. И даже не отлетают, когда мимо проходишь. Может, подарка ждут.
— Дам, дам, — бормочет Анна Анатольевна. — На обратном пути дам. В магазин вот пошла… куплю чего.
Магазина, который знала она с детства — длинного сруба из толстых бревен — давно нет. В середине девяностых закрыли, потом, поняв, что вряд ли когда откроют, местные стали сдирать вагонку, вынули рамы, сняли шифер, а лет пять назад остальное сгорело. То ли умышленно подожгли, какие-нибудь следы заметая, то ли по дурости. И лежит до сих пор, постепенно травой зарастая, горка углей.
А магазин этот раньше был центром деревни. Здесь долго разговаривали те, кто давно не виделся — в деревне тоже можно не встречаться месяцами, у всех свои дела, свои заботы, — узнавали новости, грелись в мороз, ждали продуктов, то дефицитных, а то и просто хлеба; здесь же торговали и ведрами, кой-какой одеждой, мылом, разным, необходимым в хозяйстве.
Нынче магазина в деревне аж три. Все частные. Маленькие, тесненькие, скудные. За любой мелочью народ в город ездит — там и выбор, и дешевле намного.
И Анна Анатольевна шла не столько за покупками, сколько на деревню поглядеть, может, увидеть кого, парой слов переброситься.
И увидела. Кого столько лет не видела, о ком думать брезговала. А когда вспоминала, хотелось плакать от обиды и злости. Ольгу. Ту самую.
Идет тоже медленно, тоже с палочкой, с сумкой на плече. К тому же самому магазину. А за ней — Серый. Ее, Анны Анатольевны. Хвост трубой, лапки ставит след в след, морда довольная, как у бутуса, которому конфету пообещали.
Но, может, не он? И Анна Анатольевна позвала:
— Серый! Кыс-кыс!
Кот обрадовался, даже метнулся к ней и остановился. А потом шагнул за спину Ольги.
— Какой Серый… — заскрипела Ольга невнятным, будто камни во рту, голосом. — Мой это, Витуся.
— Чего? — Анну Анатольевну поразила кличка. — Ви… Ты как смеешь?.. — Глянула на кота; да, это был ее Серый, и морда теперь растерянная, уши торчком, а усы и хвост обвисли. — Серый… Серок, иди ко мне…
— Да мой это кот, — хмыкнула Ольга.
— Ты… — Анну Анатольевну залил гнев. — Ты от меня, гадина, мужа отрывала всю жизнь, а теперь и это? Тварина такая!
— Фу! — Ольга осадила ее, как собаку. — Совсем спятила. Мой это кот. Второй год у меня.
— У меня он второй год. И бегает… Куда бегает?.. Вот, понятно теперь. Что ж ты за ведьма такая!
— Сама ты ведьма чиканутая. Витуся, пойдем, родной…
— Серый, иди сюда. Иди, милый.
— Витуся… — Ольга тяжело наклонилась и собралась взять кота на руки.
Он отскочил. В замешательстве глянул на одну, на другую и кинулся в сугроб. Вынырнул, вскочил на забор. Постоял, проверяя, есть ли за ним собака, и прыгнул внутрь чьей-то ограды.
Старухи остались одни.
|
