|
Об авторе | Геннадий Александрович Русаков (15.08.1938), окончил (1958) Суворовское военное училище, учился в Литинституте, окончил 1-й Московский педагогический институт иностранных языков (1966). Работал переводчиком-синхронистом в Секретариате ООН в Нью-Йорке (1967–1973; 1977–1982; 1999–2018), в Москве в Комитете за европейскую безопасность (1973–1975), МИД СССР (1975–1977), Секретариате ООН в Женеве (1985–1989). Премия Аполлона Григорьева, «Венец», национальная премия «Поэт» (2014), «Русская премия» (2016). Постоянный и очень давний «знаменский» автор. Предыдущая публикация в «Знамени» — № 5, 2020. Живет в Нью-Йорке.
Геннадий Русаков
…Там захаровы всюду, повально
1. В несносимом своём пиджаке
(спецпошив девяностого года),
я гуляю всегда налегке —
если мне позволяет погода.
Третьи сутки то льёт, то гремит…
Значит, время осваивать боты.
Я пойду и пожалуюсь в МИД —
в предпоследнее место работы.
Там вербальную ноту подам…
Или, может, не надо вербально?
Ведь вербальное вряд ли для дам —
там захаровы всюду, повально.
Ладно, выдержу, перетерплю,
не унижу в себе дипломата…
Я ведь МИД и поныне люблю —
только тайно… Не то, что когда-то.
2. Побудки, самоволки, непогода.
Ул. Обороны, смутно говорят…
Далёкий мир неведомого года.
И я кадет, назначенный в наряд.
Спит старшина в захламленной каптёрке.
В сортире тихо булькает вода.
Вот жизнь моя от корки и до корки —
коротенькая, мелкие года.
Заправлены казённые постели.
Гуляют по Самаре патрули.
Душа гнездится в худосочном теле,
не отличая небо от земли.
На мне моя исподняя рубаха
и гимнастёрка чёрного сукна…
Живи пока, напуганная птаха —
мала, тщедушна и совсем одна.
3. За мастерскими у дороги
гуляет осень с кистенём.
Повиснул месяц козерогий…
Но я сегодня не о нём:
я о хорошем и весёлом,
о чём-то лёгком и простом:
что мясоед идёт по сёлам,
что рыба плещет под мостом.
Всё хорошо, а было плохо,
зато исправилось вчера.
И жизнь прожита за три вздоха,
и воздух лёгок до утра.
А помирать всерьёз не надо:
неслышно вздрогнул — и молчок.
Побьётся сердце до упада…
Потом сожмётся в кулачок.
4. Без нас могли прекрасно обойтись…
Не обошлись — уже на том спасибо!
Теперь живи: дыши, крутись-вертись.
Летай, как птица. Плавай, аки рыба.
А дурьих лет уже не воротишь…
Да и без нужды: списаны со счёта.
Теперь для нас повсюду гладь да тишь,
и выбрана предписанная квота.
Но утром вышел — жёсткая трава:
вконец промёрзла, за ночь одичала.
Уже не помнит нашего родства,
как будто до того и не встречала.
И воздух сух — аж горло запершит.
И в небе звон от птичьих колокольцев.
А день из бледно-синего пошит
и с облаками в фантиках и кольцах.
Да, мы успели — вышло, родились!
И жили так, как время захотело…
И вот теперь уходим в Божью высь,
оставив за ненадобностью тело.
5. Лето крепнет. Качаются тени.
До чего ж эти дни хороши!
И стволовые клетки растений
превращаются в клетки души.
Вот он, мир: погляди и ослепни,
и руками глазницы закрой:
он четырежды великолепней,
чем является глазу порой!
Зарастает картошка пореем.
Ветер дунул — Творец, захлебнусь!
Мы ещё с этим ветром пореем
над землёй под названием Русь…
И меня поколенье услышит:
завершается время-ожог.
…И чего-то с карякинской крыши
мне вослед пролепечет флажок.
6. Человек «Не хочу умирать!»
начинает работу с постели:
нужно тело почленно собрать —
чтобы всё заработало в теле.
Ноги — это чтоб встать и пойти,
руки — чтоб удержаться за стенку,
голова — чтоб не сбиться с пути…
И потом напечатать «нетленку».
Человек «Не хочу умирать!»
изучает механику шага,
чтобы выдержать первые пять…
Дальше — больше, и просто отвага.
Пронеслась воробьиная рать
и в окне извержение лета.
Человек «Не хочу умирать!»
начинает свой день с туалета.
7. Дождь передумал. Тучи убежали.
Улёгся ветер, всё пошло на лад.
Но было жалко до ребячьей жали
дневной не завершившийся уклад:
ведь мир хорош привычностью повтора,
чередованьем неизменных вех —
зима — весна, где фауна, там флора.
И, как всегда, доступное для всех.
Ну, пустяки: нарушился порядок…
И всё уже вернулось на места:
вон куры снова бродят между грядок,
а я, как прежде, не дожил до ста.
Но вдруг опять подумалось о смерти,
о тех, кто нам пророчит глад и мор.
Я им не верю, вот и вы не верьте…
Мы потому и живы до сих пор.
8. Нет ничего на белом свете
больнее боли бытия:
апрели горестные эти,
июней мятые края.
И безымянные недели
непросыхающих дождей.
И небо цвета богаделен,
и этот ветер-прохиндей.
В родной стране равны по росту
все дни в её календаре:
и по прикиду, и по ГОСТу,
и по зарёванной поре —
хоть лужи, стужи, грязь в кювете…
И сердце слабнет от нытья.
…Нет ничего на белом свете
больнее боли бытия.
9. Под тяжёлой хазарской луной,
рядом с жизнью, стихая на вздохе,
ходит ветер — мужик шебутной,
экстремал непонятной эпохи.
Где тут фибровый мой чемодан,
чтоб уехать и вдруг, и куда-то:
например, в Чердаклы, в Магадан?
В понедельник удобная дата —
нынче ветер свистит аки тать,
затевает раздоры и драки,
выражается «мать-перемать»
или даже неместным «лайфхаки»…
Под тяжёлой хазарской луной,
при нехватке приличного лета,
ходит ветер, а всё не со мной:
избегает, выходит, поэта…
10. Всё так ускорилось, однако:
ещё вчера — отец и муж,
а нынче — пакостная бяка,
и непригоден, и не дюж.
Ах, эта жизнь–пятиминутка,
летучий шарик надувной,
в пруду ныряющая утка,
и поздний август за стеной!
Назавтра всё войдёт в размеры:
к закату галка пролетит.
Моим словам не будет веры,
но строчка впишется в петит.
А жизни ход бесповоротный
пойдёт опять, как шёл до нас.
Запахнет ряскою болотной…
Меня не станет в первый раз.
11. Пора дождей и листьев прелых,
луж с протухающей водой.
И среди яблонь престарелых
я нынче самый молодой.
Смешно, ей-богу! Наконец-то
и от меня какой-то прок:
пусть занимать чужое место
и на какой-то глупый срок —
а нам, никчёмным, всё сгодится:
нам ругань — знак, что не забыт,
слеза — небесная водица,
а смерть – проход в нездешний быт…
И дня отчаянные краски
не отягчают больше глаз,
когда тихонько, без огласки
мы умираем среди вас.
12. Устав от себя, от стихов, от идей,
я сяду в читальное кресло…
Но мудрость других посторонних людей
мне сделалась неинтересна.
Гляжу, за окном прогибается наст —
вот-вот закряхтит и осядет.
Сказать бы чего-то, как Экклезиаст:
чтоб умно с анфаса и сзади…
Да нет, не выходит — пропал интерес.
Пыхти не пыхти, пролетело:
кончается время с притопом и без,
и не подчиняется тело.
Уж тут не до мудрости: тут голоси,
бери за грудки виноватых,
с начальством базарь и мотнёю тряси…
Но что там в твоих киловаттах!
13. Чихнёшь — и прямо с ног сносило,
и сотрясался весь каркас:
такая жизненная сила
меня сшибала всякий раз!
А нынче что: чихнул — в платочек.
Сморкнулся — заново в платок…
Нет, изменился жизни почерк
и весь её электроток.
Мужчина виден в каждом чихе:
в нём кровь гудит, как провода.
Цветите, поздние гречихи!
Тучнейте, летние стада!
Ещё всё будет в лучшем разе —
сезон, обычные дела.
А старость — это сбой по фазе.
Ну, амплитуда подвела…
14. Сама себе не нужная страна,
всё время догонявшая соседей…
И странные такие имена:
страна Петров, Иванов или Федей…
Одни — цари, другие просто так:
из местных или взятых по контракту.
Но все помрут, порой ни за пятак:
от недостатка дури или такту.
А кто не помер — будут дальше жить,
растить детей, буянить и мириться.
И быть страной, заставы сторожить.
Петры, Иваны, имена и лица…
Я сам из них и сам себе страна.
Я был и есть, и до среды пробуду.
Петры, Иваны… Это всё она,
судьба моя. Похожая на Люду.
15. Осторожно толкнулось во мне
удивлённое сердце удачи…
Значит, снова мы, жизнь, на коне!
Снова будет не так, а иначе.
Ну, продлись, посули, обмани,
чтоб от ярости брызнули слёзы,
чтобы с грохотом рушились дни
и стихи вырастали из прозы!
Чтоб черёмуха пенно цвела,
от восторгов своих холодая —
торопилась, кипела, была,
невозможно ещё молодая!
Жизнь — продлись, вылезай за края,
плачь, маши комсомольской косынкой —
до последнего вздоха моя…
Запестри на бегу семиклинкой!
16.
Ты — вечности заложник.
Б. Пастернак
Нельзя быть выше собственного слога,
умнее написавшейся строки.
И у меня тому свидетельств много…
Кто думает иначе — дураки.
Творец — заложник времени и дара.
Он часть всего, что рушится на нас:
страна, война, высоцкая гитара,
любовный морок и органный бас.
Когда Бетховен, волосатый гений,
гремит во весь исчёрканный хорал,
он тоже наш и ботает по фене,
и от ожога времени орал.
Мы все в одном, но в лучшем и ранимом,
который — боль и Божий недогляд.
Его не тронь – и век проходит мимо…
Убьют, схоронят и ожить велят.
17. Я всегда берёг природу,
как примерный имярек:
без нужды не писал в воду,
не менял теченье рек,
прорву всякого металла
оттащил в утильсырьё.
Но не нажил капитала
за старание своё.
Честный труд у нас не в моде…
Я учился воровать.
Был при всём честном народе
бит и раз, и два, и пять,
не успев сказать народу
про высокий свой мотив…
Но за мать мою природу
полной мерой заплатив.
18. Как вам нынче живётся на свете?
Кто вам руки на плечи кладёт?
Мы ведь все за кого-то в ответе,
кто-то нас непременно найдёт…
Вдруг распустятся чайные розы.
Детским счастьем запахнет озон.
Затрещат слюдяные стрекозы,
улетая к себе в Трапезонд.
Кто-то воздух шатнёт возле уха
и погасит вторую звезду.
На земле и просторно, и сухо.
Рыбы спят на переднем пруду.
Оставайтесь со всеми своими
ради каждого нового дня!
Назовите ему моё имя…
Но уже без меня, без меня.
19. Какая досталась, такой и держись,
дивясь её трамтарарамом,
который у нас называется «жизнь» —
со всей её дурью и срамом…
Другой не бывает — бери и владей.
Жалей иногда, да без толку,
поскольку и ты, как соседний халдей,
натёр об неё себе холку.
Базарь, но тащи, дорогой человек —
как я, как вторые и третьи:
тот прима, а этот всего лишь хавбек…
Такие Минеи, и Четьи.
Я всё прочитал из того, чтоб читать,
умнея хоть самую малость…
Вторых не бывает, а третим не стать.
Держись лишь за ту, что досталась.
20. Когда на свете нас уже не будет
(а по какой причине — не пойму),
то ангелы — летающие люди,
уже не станут сниться никому:
их срок прошёл с паденьем интереса —
теперь летают все, кому не лень…
О них почти совсем не пишет пресса,
а если пишет, то сплошную хрень.
Мне жаль, что так выходит с ангелами.
Теперь их всяк обидеть норовит.
Всё связано с недавними делами:
я — чтоб ему! — про пакостный ковид.
Даёшь охрану гибнущего вида:
чтоб ангел был в одной из красных книг!
Пустое небо — общая обида.
Нам станет грустно на земле без них.
Нью-Йорк
| 
