НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Первоснежка

Олег Ермаков. Либгерик. — М.: Время, 2020.

Дебют Олега Ермакова в большой литературе состоялся в 1987 году в журнале «Октябрь». Через два года в «Знамени» вышли «Афганские рассказы», затем роман «Знак зверя» — самое глубокое, по мнению некоторых критиков, и не до конца прочитанное произведение об афганской войне. Вскоре в его прозе появляются родной Смоленск и Байкал, где автор работал в заповеднике. В последние годы автор как будто особенно продуктивен — четыре больших романа вышли в издательстве «Время», два сборника эссе, дневниковой и путевой короткой прозы, иллюстрированные фотографиями автора, выпустило издательство электронных книг Salamandra P.V.V., в «толстяках» напечатаны главы из книг цикла «Лес трех рек».

«Роман — это большая медитация», говорит Олег Ермаков в одном из интервью. «Медитация», пожалуй, — наиболее точное слово, обозначающее состояние, в которое входишь, читая книги этого писателя. Ирина Роднянская упоминала его «засасывающий гипноз ритма», Дмитрий Бавильский — «психоделическую природу», «дзенский коан», а если учесть, что Ермаков не боится утомить читателя, методично и многостранично описывая, например, сны и сбивчивые, незаконченные диалоги странников — анархиста и дурочки в «Голубиной книге анархиста», перемешивая разноязыкую речь «Радуги и Вереска»… Да что там, даже завораживающая бесчеловечность войны в его афганской прозе и строгий бардак армейской жизни вводят в некоторый транс. Наблюдение Андрея Немзера «пишет конкретно» не отменяет медитативности этой прозы, просто это пристальная медитация на конкретные вещи, а не на расплывчатые и неопределенные.

И вот перед нами новая большая медитация — «Либгерик», в которой читатель встречает уже знакомых ему (по романам «Песнь тунгуса» и «С той стороны дерева») героев. Постаревшего в большом городе, ушедшего в бизнес Шустова, который когда-то в юности отправился из Смоленска встречь солнцу и устроился в Баргузинский заповедник, его зеленоглазую Кристину, некоторых других персонажей, а главное — эвенка Мишку Мальчакитова из рода Кабарги.

Мальчакитов — персонаж, встреча с которым в литературном творчестве некогда осчастливила Олега Ермакова, по его собственному признанию. И исчезающая кабарга, чей мускус активно скупают коммерсанты в Сибири, и эвенки — нечастые гости в литературе, последним с эвенками кочевал писатель Юрий Сбитнев, книги которого выходили в конце советской эпохи. И Ермаков с удовольствием описывает в интервью, как он тоже отправился в своеобразное кочевье, ознакомившее его с культурой этого древнего народа — «перечитал и законспектировал порядочно книг, посвященных эвенкам и шаманизму».

Из эвенкийского языка произошло и название романа. Это женское имя, которое можно примерно перевести как Первоснежка, имя, которое дадут девочке, родившейся во время первого, мокрого снега. Но в отличие от Белоснежки Либгерик погружается в очарованный сон не до, а после встречи с принцем, после того, как принц (Мишка Мальчакитов) словно Дидель уходит от нее в поисках «птичьей песни» и уносит творческую силу, энергию мечты.

В «Последнем рассказе о войне» Ермаков пишет: «Путешествие на Восток — путешествие в сторону вечности… кажется, что на Востоке лежит печать начала». И бывший лесник-романтик Шустов по велению авторской воли вновь совершает путешествие на Восток, в чужую и незнакомую Корею. Небольшой комфортный вояж со своей зеленоглазой Кристиной, которую пригласили на научную конференцию. И здесь ему кажется, что его окликают. Окликают из того прошлого, когда он еще не был съеден «мировой порчей». Здесь, «в стороне вечности» происходит встреча с Либгерик, Первоснежкой с острова Ольхон, художницей, утратившей «мусун», животворную творческую силу.

В написанном тридцать лет назад романе «Знак зверя» дембель, покидающий Афганистан, неожиданно вновь видит себя с новобранцами в вертолете, который берет курс обратно в военную часть, «где все повторится». И сейчас грузный, отяжелевший Шустов тоже пытается вернуться назад. Он сбегает из реальности по дороге домой из Кореи. Во время пересадки в Иркутске срывается, отключив телефон, едет вдруг в Листвянку, а затем на пароме в порт Байкал. Пытается второй раз войти в ту же реку. Но пароход «Комсомолец», когда-то увозивший его в заповедник, уже давно порезан на металлолом. «И вообще никакие пассажирские суда уже не ходили по ледяному мрачному морю, навигация еще месяц назад окончилась, как сказал, видимо, сторож с прозрачной серебряной бородой, бурят или эвенк в брезентовом тяжелом плаще с капюшоном, встретивший Шустова у причала. Шустов и сам знал это».

Повторяется только «мировая порча», в нее вновь упираешься, совершая бесчисленные круги по жизни, а «чистая высота», гора Бедного Света, вспоминаемая Шустовым с такой ностальгией, достижима лишь однажды, потом навигация заканчивается.

В этой медитации странные вещи происходят со временем и пространством. Еще по дороге в Корею, «где-то за Монголией пространство резко... резко... Что-то с ним случилось». Ермаков вообще умеет играть с пространством — можно сравнить, например, как широко, как раскинуто и географически подробно пространство, в котором живут его мужские персонажи, и как стянуто центростремительной силой к дому, к себе, к отношениям и едва заметным подручным мелочам — у женских. Шустов с самого начала романа оказывается в чужом или отчужденном пространстве — в самолете, в гостинице, в аэропорту, в каменных джунглях Сеула, и та узкая лазейка в старый, огромный и добрый мир — порт Байкал, откуда когда-то уходил пароход «Комсомолец» — закрыта льдом и временем. Дорога открыта лишь домой, в Петербург, где его ждет тюрьма за неожиданно вскрывшиеся деловые махинации. Но как же обжито и свободно пространство прошлого и для Шустова, и для Либгерик. И ошибкой будет думать, что прошлое как-то связано с «советскостью», а настоящее с упадком нравов или неправильным устройством общества, — медитации Ермакова совершенно деидеологичны. Упомянутый в романе прекрасный «персиковый сад» с картины Ан Гена, путь к которому открывается не каждому и не всегда, писался в то время, когда еще не было ни социализма, ни капитализма.

«Действительность вокруг мечты завихрялась, пространство странным образом преломлялось». Мир остается непомерно широк для Мишки Мальчакитова, широк настолько, что в нем возможно раствориться без следа. И тот же мир превращается в расколдованный простенький лабиринт для помеченных «знаком зверя» или тех, кто не выдержал волшебности этого мира, кто утерял мечту.

Илья Кочергин