АРХИВ

Борис Слуцкий

И донашивал кителя…

«…Страшная и обыденная жизнь и смерть, страшно обыденная и обыденно страшная; разговорная речь с вкрапленьями профессионального и бытового жаргона; небрежный (как бы) или иронический тон высказывания и тут же рядом — речь ораторская, поддержанная высокой архаикой вплоть до церковнославянизмов — такой резко-индивидуальный речевой сплав горнего и дольнего пронизывал всю книгу, и можно было открыть ее на любой странице и читать снова как заново. О демократизме и не говорю…» «…Он пережил все: войну, и личное горе, и немоту при жизни, и забвение после смерти. Прошло четверть века со дня его ухода, и спорное стало очевидным. Он был трагическим поэтом позднесоветской цивилизации (потомки подыщут эпитет), абсолютно самобытным и новым, первым в своей генерации, а в тройке авангардных классиков ХХ столетия — Маяковский — Слуцкий — Брод­ский — он необходимое срединное звено. И главное — он дал законные права этому ущерб­ному и ангажированному времени на сочувственное внимание, мусор новояза и канцелярита, язык газеты и улицы сделав материалом поэзии, связал концы и начала».

Олег Чухонцев

«В сторону Слуцкого», (журнал «Знамя» № 1, 2012

https://magazines.gorky.media/znamia/2012/1/v-storonu-sluczkogo.html

Левые концерты

Я углы у домохозяек снимал.

Я дворцы своей личностью занимал.

И я верхний слой земли вынимал,

чтобы в нижних слоях залечь.

Но сейчас не об этом речь.

Речь о том, что в сорок шестом году,

когда я поварёшкой хлебал беду

и донашивал кителя

и не мог никуда поступить служить,

а ведь надо было хоть как-то жить —

не носила меня земля.

В муравейнике, в обезьяннике,

от московского центра невдалеке,

я полпенсии отдавал

за шестиметровый сырой квадрат

и при этом был, между прочим, рад.

Только виду не подавал.

Понамешано там было вдосталь людья.

В длинной очереди к телефону я

узнавал постепенно, кто — кто.

Кто там врач, кто рвач, кто станкач, кто скрипач,

кто плетётся по жизни, кто мечется вскачь,

раздувая полы пальто.

Лестничный пролёт одолев в один дых,

у дверей женщин я находил молодых

вечером, возвращаясь домой.

Они были в последних целых чулках

и в сомнительных кольцах на бесспорных руках

и в осенних пальтишках — зимой.

Всё у них было старенькое, кроме ног,

кроме рук, кроме глаз, равных коим не мог

вспомнить я никогда и нигде,

кроме юности их, кроме их красоты.

Всё у них было старенькое, кроме мечты

как-нибудь перебиться в беде.

Прежде чем наш звонок нажимали они,

как приметить я мог, вынимали они

зеркальце и помаду и вмиг,

наведя парфюмерную красоту,

нажимали на кнопку зелёную ту —

на дверях, на входных, на моих.

Им всегда открывал только тот мой сосед,

кто, в концертные туфли и в бабочку вдет,

прикрывал равнодушием пыл.

Импресарио левых концертов, он мог

дверь раскрыть широко и захлопнуть замок.

Он единственным выходом был.

* * *

Сначала выдержали на излом,

но это стало потом ремеслом.

Ломали, гнули, били, трепали,

потом смотрели: нет, не пропали.

Да, не пропали, но запомнила

плоть

           любой излом, нажим.

Помним, какие нас беды заполнили.

Твёрдо помним, когда дрожим.

Памятливы и дух и плоть.

Не забывают добро и зло.

Стоит однажды ожечь, уколоть,

и это — навсегда вошло.

Возьмут ли голыми руками?

Голыми руками не возьмут.

Обожгутся в рукавицах даже.

Вот поэтому ни жуть, ни муть

не мешают разглядеть пейзажи.

Солнышко-то! Из огня да в полымя!

В полымя — опять же из огня.

Точно так же я: руками голыми

не возьмут меня.

* * *

С места прыгаю! Без разгону!

Без тренера! Без места!

Несомненно сорвусь по закону.

Без закона — моя высота!

А поэтому — забываю

все те правила, что читал

и свой первый гол забиваю,

потому что не сосчитал

шансов.

Могу молчать

Мир на душе у четверти мильярда —

рода человеческого пятнадцатая часть

стоит более, чем совесть барда.

Я могу молчать.

Я могу молчать, а кто не смог,

кто не смог, тот рассуждал недолго.

Тихий Дон гасил его дымок,

матушка его тушила Волга.

У объёма есть свои права,

а у прав есть правила,

и слетала голова,

если в чём величью не потрафила.

* * *

Правдивому историку не стоит,

когда историк — не герой, не стоик, —

правдивость простирать до наших дней

и чересчур настаивать на ней.

Перуны берегите для Нерона —

Тирану не наладить оборону.

Поскольку он давным-давно погиб,

ругать его — отнюдь не перегиб.

Обрушивайтесь на обрушенное.

Осиновый в могилу вбейте кол,

но избегайте всякое иное,

чтоб кол ваш бумерангом не пошёл.

* * *

Утро пропадает, ну и что ж,

если даже утро пропадает,

если не спеша оно уйдёт

в ту большую чашу,

где хранятся все утра,

где прохлада смешана с гудками,

на росе настояны трамваи,

птичий щебет смешан с детским,

телефон со школьными звонками,

в ту большую чашу, где неспешно

оседает время,

и ничто не пропадёт

из того, что случается утром.

Лесной костёр

Костёр велик. Согрел всю ночь,

зажёг и осветил.

Огонь бил небо, словно нож,

светил среди светил.

Звезда полян, звезда лесов,

простой костёр

аж до Медведиц и Плеяд

язык простёр.

И, словно чёрного телка

рыжуха языком,

он космос вылизал, пока

горел, трещал.

На марше

Алюминиевый, железящий

металлический вкус пельменя,

а точнее, не вкус, а привкус,

он питателен тем не менее.

И поэтому мы пытаемся

набивать им свои утробы,

и пельменями мы питаемся

без отчаяния и злобы.

Алюминиевою ложкой

из железного котелка

металлические пельмени

мы ухватываем за бока.

А потом уходим по склонам,

на ходу, до заката дня

алюминиевым звоном,

приглушённым звоном звеня.

Арбузов — вволю!

Когда уже накушались от пуза,

достали сверх программы

из-под спуда

арбузы

не по шестнадцать килограммов:

по пуду.

Червонное, багровое их мясо

насытило не личности, а массы.

Их не ножом взрезали,

а топором рубали

и жрали, словно в древности хазары,

покуда не взмокали все рубахи.

Приплывшие на старых пароходах

из Астрахани вверх по Волге

они напоминали о походах,

косожских, половецких, о повозке,

штабной тачанке Гзака и Кончака,

не о пирушке, а о пированье.

Ножами, словно пленных, их кончали.

Мясное, ледяное чарованье!

Парное и морозное величье!

А сладкий сок блистал на подбородке!

А семечки налипли по обличью,

по готике усов и по барокко

осмысленного счастья насыщенья.

Бравурным, как военная победа,

арбузное осталось завершенье

подробного и долгого обеда.

Последние комары

Августовский комар в Подмосковье

робок, вял, безопасен почти.

И не угрожает здоровью

и не пристаёт по пути.

Да, от застящих небо, несметных,

остаётся пара несмелых —

посчитаешь: всего ничего.

Топнешь, хлопнешь — и нет его.

Где вы, орды и рати многие?

Где кошмары твои, мошкара?

Разберёмся же в психологии

августовского комара.

Как ему унывается, ропщется!

Как он с богом вступает в спор!

Он в своём комарином обществе

до истории не допёр.

В августовских ночах хладея,

он не знает судьбы закон,

и не греет его идея,

что весной возродится он.

Нет, не выделил он историков,

даже песенников и гусляров!

Вот поэтому столько стоиков

безнадёжных

                   меж комаров.

И проклятья свои долдоня,

правила

            обличая

                           игры,

так и лезут они под ладони,

августовские комары.

Про нашего воробья

Наш воробей — стрелянней

ваших всех воробьёв.

Видимо, больше времени

шёл отстрел, отлов,

шёл отсев, тренировка

нашего воробья.

Ни одного порока

у нашего воробья!

Если из пушки выпалят

по нашему воробью,

он пера не выронит,

сам скорей оброню.

Никакою фальшью

вовсе не отягощён,

воробьиного

дальше

носа

видит он.

Подготовка текста и публикация Андрея Крамаренко.

Публикатор благодарит за помощь в подготовке

стихотворений Алексея Симонова и Илью Фаликова