|
ОБРАЗ МЫСЛИ
Об авторе | Наталия Шавшукова — психолог, политконсультант, соучредитель «Школы местного самоуправления». В нулевые — редактор сайта партии «Союз правых сил», затем — руководитель пресс-службы партии «Правое дело».
Наталия Шавшукова
Орки против говорящей собаки
Давно ли орки были эльфами?
Зло заключило их в подземелье. Их долго и невыносимо пытали. Они изменились до неузнаваемости. Они потеряли крылья, они стали приземистыми, злобными и уродливыми. Если долго пытать эльфов, они станут орками. «Добрая воля становится злой благодаря перенесенному насилию»1 .
Есть одно зло — хтоническое, древнее, безгласное, безликое. Белоглазая чудь, пьянь, кривые рожи в подворотне, дикари, орда. Да люди ли они? Они — толпа, они — Народ.
Есть второе зло — механическое, говорящее, железное, без нервов, без жалости, с холодной головой и горячими внутренностями, как у паровоза. Это — Власть, это — Комиссар. Только второе зло может обуздать зло первое. Они не живут друг без друга, они друг в друге нуждаются. Если нет зла второго, первое выйдет из берегов и затопит собою мир, снесет его, камня на камне не оставит.
Есть и иное зло — советский интеллигент, что придумал зло первое и служит злу второму.
Без Комиссара интеллигент не выживет. Его уничтожит Народ, только дай ему волю.
Изнутри не видно, а снаружи Исайя Берлин увидел: «Один из интеллектуалов-правителей, говоря вроде бы не о себе, а об интеллигенции вообще, сказал американскому журналисту, что она, интеллигенция, совсем не хочет, чтобы рабочим и крестьянам предоставили больше личной свободы. По его словам, если бы им дали слишком много свободы, на заводах и в деревнях могли бы начаться беспорядки — стачки, забастовки, а интеллигенция — самый уважаемый класс в советском обществе — не хочет, чтобы тот порядок, который гарантирует ей заслуженный престиж и обеспеченную жизнь, подвергался опасности. “Вы, конечно, понимаете?” — спросил он»2 .
Уж как понимаем! Триединое зло. Наша троица.
Народ для советского интеллигента — опасное животное, и только власть при всех ее недостатках может оградить прекрасную и хрупкую интеллигенцию от холопов с вилами из страшной России. Во-он там, вон она, прямо за МКАДом, в ковыле в Красногорской пойме — прямо между башнями П-44 засела страшная белоглазая чудь. Удивительно свойство русского народа не доверять русскому народу. Удивительно свойство русского народа продолжать делить самого себя на народ и не народ через сто лет после того, как последний барин свалил в Париж.
* * *
Мифу о злом народе даже не сто лет в обед. С ним вместе строился великий храм русской литературы и важнейшее вытекающее из него искусство — кино. Кино создало миф о Грозном, об Александре Невском, о 1917 годе, о Ленине. Кино породило миф о говорящей собаке3 .
Наш Кандид, наш благородный дикарь так и не стал человеком. Английский дикарь — от классического локковского до пародийных голливудских типажей — становится своим, его достаточно отмыть, одеть и дать в руки вилку, а дикарь французский (ладно, толстовский тоже) — и вовсе благороднее своих цивилизованных современников.
Те, кто причисляет себя к либералам, или те, кого принято к ним причислять, — равно как и евразийцы-консерваторы — убеждают сами себя в невозможности изменений, нерефлексивно и аксиоматически транслируют утверждение о плохом непросвещенном народе.
Просвещенческий миф — миф о превращении дикаря в человека, о преобразовании природного в общественное, о преобразовании общества таким образом, чтобы дикарь цивилизовался, не прижился. «Интеллигенция сумела раскачать Россию до космического взрыва, да не сумела управить ее обломками», — сокрушался Солженицын4 .
Если в XIX веке еще мечталось, что простой народ «Белинского и Гоголя с базара понесет», то дальше уже не мечталось.
Сами породили зло: добивались освобождения народа, в тюрьмах сидели, в эмиграции были, три революции устроили. Где благодарность? Благодарность где?
И в «Вехах» смотрим у Гершензона: «Между нами и нашим народом — иная рознь. Мы для него — не грабители, как свой брат деревенский кулак; мы для него даже не просто чужие, как турок или француз: он видит наше человеческое и именно русское обличие, но не чувствует в нас человеческой души, и потому он ненавидит нас страстно, вероятно с бессознательным мистическим ужасом, тем глубже ненавидит, что мы свои. Каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом, — бояться его мы должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной»5 .
Интеллигенция жестоко разочаровалась в своем творении. Русский, советский, новорусский дикарь — все-таки недочеловек, говорящая собака, существо, место которого — в природе, а не среди людей. Его невозможно очеловечить. Взяли его в теплую квартиру, надели штаны, посадили за стол, а он шасть за дверь — и к Швондеру, и к вредным книжкам. И тьма их, тьма, этих шариковых, велика их сила. Кто защитит? Кому жаловаться? Кому звонить? Одно остается спасение — верно служить Комиссару. Защита от стихии — только в силе, только в традиции, только в архаике.
«Миф о народе был основательно разрушен в “Белой гвардии” М. Булгакова, в столкновении народа без интеллигенции с интеллигенцией без народа. В “Собачьем сердце”, если перевести гротеск на язык социологии, вносится разъяснение: народ хорош, пока он неподвижен, не втянут в историю, остается патриархальным Шариком», — учит нас пророк поздней советской интеллигенции Померанц6 .
Не стало самодержавия, не стало правящего класса, его выгнали и победили. Не стало Церкви. Кто удержит теперь Народ в узде? Напрасно советскую интеллигенцию сравнивают с аристократией. Она — Церковь. Это Комиссары — аристократия, ее миссия — поддерживать Порядок. А миссия Церкви — оправдывать Порядок, поддерживать священную веру в триединое зло. Не власти служат — Порядку. Государь присягает не Народу — интеллигенции. Старческой рукой по сию пору интеллигенция благословляет царя, интеллигенция же устами молодой жрицы провозглашает: лучше народу есть траву, чем быть свободным.
Здравствуй, XIX век! Да уходил ли ты, батенька? Или все здесь сидел? Жив ли ты? Позавчера, говоришь? Не засиделся ли, не зажил ли век чужой?
* * *
Зло родилось не сразу. Зло родилось от страдания. Обида на Комиссара выродилась в агрессию к Народу.
Это ведь Народ, а не Пилат-Комиссар приговаривает Иешуа к казни! Комиссар умывает руки. А кровь — на Народе. Или не он написал стомильонов доносов? То-то же!
Комиссар-Воланд спасает интеллигенцию от разбушевавшегося Народа — вышедшего из берегов, от рыл, что лезут везде.
Добро пожаловать в ад! Счастья нет, добра нет, истины нет. Есть покой и воля. И натужная улыбка для подлецов и убийц. Тяжек венец художника при власти — не золотой он, терновый. Но художник может выжить лишь под защитой зла. Не думай, что творит зло вне философских бесед с художником.
Вот они, Содом и Гоморра, вознеслись башнями ввысь, их шпили пронзают небосвод, их заводы дымят, их паровоз вперед летит, мощно ревут турбины, вздыбилась под ними земля, разлились необъятные реки, расступилось пространство и время. Не очаровывайтесь! Оно выдохнется быстрее, чем вы сделаете вдох. Оно перестало верить само в себя почти сразу, как родилось. Оно убило само себя. Самоубийство прогресса.
Оно сперва завернулось в сальный нэпманский халат, потом сменило его на бушлат, потом слилось с этой черной землей. Черной от дыма, от пота, от копоти. Ничего живого нет в этой темноте.
Как спастись от красной тьмы, наступающей на город? Как укрыться? Как можно жить после смерти? Возможно ли?
Закрыться, задернуть шторы, запереть дверь на засов, договориться с Комиссаром-Пилатом, чтоб пока не трогали. Советская интеллигенция — религиозная община, И.Х. и рыба, братство, обет молчания, мученичество, святость.
«Духовно все современные интеллигенты принадлежат диаспоре. Все, открытыми глазами читающие английские книги, смотрящие японские фильмы», — тот же Померанц.
Или вот еще: «Только сплотившись в своем одиночестве, интеллигенция может чего-то добиться и для себя самой, и для всех. В конечном счете, интеллигенция должна выйти за свои рамки, захватить, просветить массы. Но прежде чем посолить, надо стать солью; прежде чем просвещать, надо стать светом, перестать быть человеком массы, перестать быть частицей тьмы». «Сплотившись в одиночестве»? К черту уже народничество и просвещение! К черту разночинцев и купцов! Давайте строить стену! Давайте возводить барьеры! Давайте вернемся в XIX век. Давайте станем аристократией. Аристократией ли?
Однако же сектантство подразумевает однообразие, сектантство не терпит плюрализма и многоцветия. Кто не с нами, тот против нас. Трудно, невозможно узкой группе внутри вражеского окружения выжить без такой сплоченности, без слитности, без единства.
Трудно, почти невозможно остаться при этом интеллигенцией.
Внутри секты не может быть мнения. Внутри секты есть учение. Нельзя критиковать кумиров, нельзя оскорблять чувства собратьев по вере. Интеллигенция — это многообразие, терпимость. Сектантство — отрицание интеллигенции, перерождение внутри подземелья, утрата изначальной природы. Вот они, крылья — валяются, отсохли, отвалились.
Айн Рэнд, сбежавшая из раннего СССР, почуявшая его гниль в самом начале, в почти автобиографии «Мы, живые» смотрит на орков из нормы, Булгаков уже смотрел из не-нормы, а Бортко — тем более. То, что у Рэнд — мерзость и трусость, у Бортко — разумное оправдание. Вот вы — жертва абьюзера, вам надо оправдать его действия и свое положение жертвы. А Рэнд от абьюзера сбежала. Рэнд не щадит нарождающуюся советскую интеллигенцию. Еще вчера гордое дворянство воротило нос от красных, а сегодня готово служить большевистской власти не просто ради пропитания — за идею учить пролетариев новой жизни.
Когда вокруг смерть, голод и страдание, трудно остаться человеком, трудно проявить милосердие к ближнему. Остается запереться в восьми комнатах, пока недочеловеки ютятся по чердакам.
Вот он, слом 1920-х. Изобретение зла.
У Рэнд взгляд здоровый, трезвый, безжалостный и однозначный. Продались за дрова, за хлеб, за физическое выживание. Ладно б продались, стали сознательными агитаторами. Период страха закончился, а рефлекс остался. Был выбор между жизнью и смертью, между вязанкой дров и принципами. А вот когда выбор между зарубежной командировкой и доносом? Между зарплатой в тысячу долларов и десять тысяч? Между яхтой и сознательной работой на диктатуру?
Миф о злом народе воскрес и засиял с новой силой на сломе эпох.
Советская интеллигенция, потеряв основного хозяина, радостно побежала прислуживать разным финансово-промышленным группам. Свобода слова? Личное достоинство? Демократия? Не смешите, какая в этой стране демократия. Ха-ха! Здесь просторы, морозы и Иван Грозный. Это не я, это народ такой. Сами виноваты. А мне еще яхту содержать и детей в Англии учить — таков он, советский интеллигент.
Хотели порядка, хотели русского Пиночета? Хотели царя, который прикроет либерал-реформаторов? Получайте. Вы-с и…
* * *
В солженицынской «Образованщине» уже нет эльфов, там только орки как они есть. И были ли эльфы? «Кружковая искусственная выделенность из общенациональной жизни» эпохи «Вех» сменилась сращенностью «через служебное положение». «Принципиальная напряженная противопоставленность государству» — радостью «от всякой государственной неудачи». «Моральная трусость отдельных лиц перед мнением “общественности”, недерзновенность индивидуальной мысли» в советское время была «оттеснена панической трусостью перед волей государства», а сейчас вернулась. Ушел фанатизм и «гипноз общей интеллигентской веры», испарилась «мечтательность, прекраснодушие, недостаточное чувство действительности». «Любовь к уравнительной справедливости, к общественному добру, к народному материальному благу» исчезла совсем — таков диагноз шестидесятников от Солженицына.
Более того, советский интеллигент выдумал себе страшный народ — ну не думать же, право, о тех, кто в страшной голодной русской деревне.
А был ли тот самый народ? Интеллигенция ищет его и не находит. Придумывает себе народ настоящий и народ ненастоящий, настаивает на возрождении народа истинного. Померанц с Солженицыным едины в поисках архаики и народности.
«Но где он, этот народ? Настоящий, народный, пляшущий народные пляски, сказывающий народные сказки, плетущий народные кружева? В нашей стране остались только следы народа, как следы снега весной, островки снега в глухих углах леса. Есть еще углы, где можно записать вологодский свадебный обряд, где доживают свой век старуха Матрена и реабилитированный Иван Денисович. Но народа как великой исторической силы, станового хребта культуры, как источника вдохновения для Пушкина и Гоголя — больше нет. Пролетариат городской и сельский заменил народ в политической жизни, но не в духовной жизни общества»7 .
* * *
Померанц, вообще не имея представления о быте тех, кого он называет народом, делает чудовищное по сути замечание: «Что бы ни творилось в деревне, как бы ее ни калечили, большинство сельских работ по природе своей здоровее и веселее, чем работа в горячем цеху или поиски ошибки в платежной ведомости… Примитивные формы труда основаны на живом внутреннем ритме или на прислушивании к ритму окружающей человека природы. Они сохраняют свою ценность и тогда, когда теряют экономический смысл. Мы не жалеем потратить целый день, чтобы поймать несколько рыбешек, выращиваем в комнате лимоны, печем в духовке пироги (хотя кондитерская за углом) и прочее».
Уж действительно, страшно далеки они от народа! «Здоровые и веселые» сельские работы на грани физических возможностей, калечащие, страшные, на износ. От них умирали в 40–50 лет, у женщин от этих «веселых» работ выпадала матка, «поболеть» считалось за счастье, смерть — за избавление. Вечные голод, холод и грязь — судьба русского крестьянина. Как их сравнить с поисками ошибок в платежной ведомости?
А получается, что крестьянин еще и виноват! Тот самый народ, который загнали в рабство, который попрекают отсутствием подлинной народности, еще и отказывают ему в человечности! Любить и жалеть его нельзя, это любовь к примитивному!
«Страсть к примитивному имеет и свои патологические формы. Наиболее свободна от них любовь к природе, к животным. Друзья говорили мне, иногда в шутку, иногда всерьез, что собаки или кошки гораздо лучше людей. Но никто из знакомых мне кошатников или кошатниц не орал в марте, как кот, и никто из знакомых собачников не вырывал у соседей кость изо рта. Есть какой-то незримый порог, мешающий человеку встать на четвереньки. Как-то само собой получается, что у деревьев, у собак и кошек учатся тому, что обогащает нашу человечность, а не портит ее. Любовь к народу в этом смысле гораздо опаснее. Никакого порога, мешающего встать на четвереньки, здесь нет» — какое странное для середины XX века замечание Померанца: деление на избранных и остальных, отказ от помощи слабому, отказ в субъектности чужому, уравнивание человека и животного.
Что это? Какое страшное слово вертится на языке! «Потому даже с величайшей, глубочайшей точки зрения, на которую иногда становятся народники, нельзя проклинать бич Божий, истребляющий народы. Народы должны преобразиться, ветхий Адам должен умереть, чтобы родился новый». И Евангелия больше нет, нет ни спасения, ни покаяния, ни великой жертвы Христа. Комиссару служите, Воланду, товарищи коммунары-просветители. Вот оно зло, оправданное зло, зло и неправда шестидесятников. Зло чистое, неприкрытое, вот оно стоит во весь рост и не стесняется. Где вы, эльфы, что с вами стало? Ужас и тьма затопили мир. Из подземелья больше не видно ни света, ни истины.
Солженицын в «Образованщине» вроде бы и за народ, «потому что народ в массе своей не участвует в казенной лжи». Не участвует, конечно, ага! Участвует, дорогой товарищ, все участвуют. Кто за дачу в Переделкино, кто за дрова в избу или сено для коровушки, кто за квартиру у железнодорожной станции, кто за продуктовый заказ. Все участвуют, все повязаны. Не надейтесь.
А Померанц — против народа. И оба — против просвещения. Приехали.
«Созерцание природы, созерцание искусства, любовь — все это совершенно не народно. По крайней мере в России», — вот как нас припечатывает интеллигент Померанц! И далее — «большим народом быть стыдно, малым и угнетаемым — куда ни шло». Интеллигент отрицает народ, он отказывает народу в праве чувствовать и любить. На чем основан такой отказ? Почему? Природное неравенство? Неразвитость мышления? Недостаточность опыта? С какого момента дозволяется чувствовать? Прочтение русской классики в школе считается? Где советский интеллигент проводит грань, когда недочеловеку позволено стать человеком?
Если интеллигенция — шаг от зверя к человеку, то, может, она должна требовать образования для народа? Ха-ха, да нет же! Вместо требований равенства — обоснование неравенства. «На строительство школ, техникумов, университетов расходуются миллиарды. Количество людей, получивших среднее и высшее образование, растет. Интеллигенция имеет ясную и простую задачу — помогать развитию экономики, а также помогать функционерам крепить духовное единство (болеем за нашу футбольную команду, наше правительство, наши органы охраны порядка).
«Других, непонятных невеждам, духовных потребностей нет, потому что народ этих потребностей не имеет…»
Но смотрите-ка — Тэсс из рода д’Эбервилей Томаса Гарди, крестьянка, птичница (и у Померанца есть птичница!) — тот же народ. Она чувствует любовь, красоту, боль, муки совести, у нее есть понятие о чести — в отличие от бунинских селянок, которых барину портить не жалко. Или английский народ так мал и ничтожен, что английский интеллигент (а есть ли он?) может себе позволить с ним слиться?
Почему вдруг «народ» не способен чувствовать природу и красоту? С какой стати?
Предлагается либо слиться с массой, сарафанами и ракетами, либо уйти в небесные сферы. Почему такой выбор? Откуда?
Для того чтобы развиваться, по логике советского интеллигента, следует отринуть кокошники и сарафаны. Либо развитие, либо кокошник. И тут мы видим кокошник плюс хот-дог на чемпионате мира по футболу — выходит, совместим кокошник с прогрессом и Европой — вышиванка же совместилась. Впрочем, как могла.
* * *
Советскому интеллигенту свойственна жажда изменений. Но чужими руками. «Ждем перемен». Ну ждите. Запачкаться властью, быть заподозренным в политических амбициях для советского интеллигента — последнее дело. Хуже только реальное управление. Вся власть — Комиссару. А интеллигент в сторонке постоит.
«Как бы ни угнетали интеллигенцию, как бы ее ни распинали, основное ядро ее, по-моему, не должно стремиться к власти. Идеальным политическим представительством этого ядра была бы ассоциация, обладающая прессой, но принципиально не участвующая в работе власти, по крайней мере исполнительной. Политическая форма существования, максимум влияния интеллигенции могут быть достигнуты не захватом власти и даже не борьбой за власть, а диалогом с властью, диалогом, в котором интеллигенция может формулировать и высказывать принципы, определяющие деятельность власти, и время от времени оказывать ограниченную поддержку тому или иному деятелю (группе деятелей) получше других. Царство духа и царство кесаря должны перекликаться, но не соединяться под одной короной», — вот она, трагедия нашей политики последних тридцати лет. Да, да, все тот же Померанц.
Глубокий пессимизм относительно власти выливается в отношение «с пониманием» к воровству, коррупции и даже умеренным репрессиям. А иначе как поддерживать порядок? Ворюга им «милей, чем кровопийца», ибо сама природа власти подразумевает коррупцию и воровство! Приличный человек не запачкается властью — она «отвратительна как руки брадобрея». Здравствуйте, мы перечислили вам все штампы советской интеллигенции касательно государственного и муниципального управления. Две штуки. Обе две. Все, что осталось от Муромцева, Плеве, Милюкова, Вернадского. Руки брадобрея. Руки Комиссара. Руки Пилата. Да нет, это вы и умыли-с, товарищ интеллигент. Это вы сдали Комиссару все, что можно.
Философ на троне — не для нас. Нам бы крепкого, слегка вороватого хозяйственника.
Власть должна быть сильной и не должна быть умной. Те, кто вне — всегда умнее и неизбежно слабее. Власть противопоставлена интеллекту. Вы-с и…
* * *
Хвала вам, 1990-е, хвала вам, новые русские, и тебе — красный пиджак, наш великий уравнитель. Хвала тебе, десятилетие шальной свободы. Хвала нашему Дикому Западу, где нет больше ни крестьянина, ни лорда, где ценятся сила и ум. Благословенны времена, когда канули в Лету блат с получкой — как в былые времена новое дворянство потеснило чванливую зажравшуюся аристократию, а потом снесло ее вовсе. Нет больше «профессорских» квартир, со временем исчезнут и ведомственные дома, и дачи для избранных. Все равны. Советское образование и советская наука сперва перестали быть кастовыми. А уж потом открылась их вторичность, второсортность, лень, плагиат. Все исчезло, все в утиль. Все с нуля. Поделом.
Это та же Айн Рэнд с ее нутряной ненавистью к совку со стороны увидела людей с хорошими лицами — «аристократию блата» («Атлант расправил плечи»), а изнутри ее не видно, изнутри кажется — так и надо, нам положено — не за себя может быть, но за «деды-воевали» или «деды-сидели» или «деды-управляли». А велика ли разница, за что? Это ж не вы, это ж все одно — деды.
Кастовость не сдается просто так. Идеал советского интеллигента — не равенство возможностей, не либерализм, нет. Идеал — Глаша подает чай в столовой с белыми салфетками в ведомственных апартаментах с восемью комнатами.
Но зло возродилось в третий раз. Теперь уже на рубеже тех самых 1990-х. Шариков с Преображенским — близнецы-братья, двуглавое зло — разошлись на цитаты, стали частью нашей идентичности и самосознания. А где же Комиссар? Да вот же он, с чекистским крюком наперевес, заржавел немного, бывает. Думаете, сослали Комиссара на задворки и избавились от него? Нет. Возродили зло, поверили в него, призвали — оно вас и погубит. Вы-с и…
Отринув октябрь 1917-го, враз расправились с Великим Февралем. Чем стал август-1991? Отрицанием Октября, а уж потом — март 2014-го поставил точку с Февралем. Или многоточие. Посмотрим.
О равенстве не говорят без иронии. До-февраль стал официальной религией. Отсюда — официальная философия власти, поиск и поддержка «настоящей» Европы — с иерархией, разделением на классы, порядком, основанном на традиции. Вы-с и убили.
А что взамен? Что с альтернативой? Да все то же — плевки в сторону «саранчи из Бирюлева» от сотрудника либеральнейшего телеканала. Или вот заслуженный учитель России, рукопожатный солидный человек позволяет себе в эфире либеральнейшей радиостанции с презрением говорить о детях, которые недостойны учиться в элитной школе — не из той они среды, не особенные. Что там лопочут наивные спикеры TED Talks про школы для женщин в исламских странах, про уроки классической музыки в криминальных цветных кварталах? Даже левый проект ТED Talks становится стилистически правым и едва ли не кастовым, попав в Россию, и вырождается у нас, прости господи, в тусовочное мероприятие TEDxMoscow, TEDxSkolkovo, TEDxPokrovkaSt — почти что Barvikha Luxury Village.
Потомки советской интеллигенции продолжают строить ограждения, создавать внутреннюю Европу, Европу для себя. А проще просто свалить — все равно здесь ничего не будет, правда? Народ нынче не уродился, не так ли? Как удобны ссылки на традицию и генетику, обоснование превосходства, разделение мира на круг своих и не своих. Какое прекрасное оправдание бездействия! Льготы, госконтракты, вечное ожидание перемен вместо их инициирования, боязнь подлинного патриотизма: «вы же понимаете, какой у нас народ?»
«Валить!» — слоган двух десятилетий. «В этой стране никогда ничего не будет». Конечно, не будет. Все ж либо свалили, либо собираются. Движение «Пора!» по-русски. Имени поросенка Петра.
* * *
Профессор Преображенский не дает Шарикову правильные книги взамен неправильных. Почему? Потому что опасно, потому что сам профессор обслуживает номенклатуру, а может, и потому, что он тех самых правильных политических книг скорее всего сам не знает и не читал. Страшное открытие, самое страшное: ему нечего дать Шарикову вместо переписки Энгельса с Каутским. Молчать, говорит, надо, и слушать. А что слушать? Жалобы на разруху? «Глаша, подавайте чай?» Что ж там есть, кроме «Вагнера дают»? Божечки мои! Ничего! Вот он, хтонический ужас. Советский интеллигент не скажет: «Почитайте такого-то», он скажет: «Ка-а-ак?! Вы не читали такого-то? Да о чем с вами разговаривать?» Советский интеллигент скажет: «Я не буду заниматься ликбезом». Советский интеллигент больше не верит в прогресс, он мысленно в прошлом. Советский интеллигент не хочет спасать человечество, он хочет спецпайка, прописку в столице и дачу в Переделкино. «Не читайте советских газет» — не потому, что они зло и ложь, а потому, что рискуете испортить аппетит.
Там, внутри у интеллигента, тоже нет ничего, кроме Маркса. «Бытие определяет сознание» — первооснова для советской интеллигенции. Чем лучше вы живете, тем более развитым человеком вы являетесь. Советская бытовая этика до крайности буржуазна. Русские играют в английскую жизнь. Признавайтесь, у кого дома не было хрусталя с мельхиором? Стенка, горка, мягкая мебель. Самый шик — обшить коридор деревом. «Как белый человек» теперь живет наш новый жрец. И чтоб не одна створка у двери, а две. И чтоб со стеклом. Но главное — это теперь деление на своих и чужих. Если дверь со стеклом, так ведь и ты теперь не совсем народ.
«Народное» табуировано. Маркирована речь, одежда, способ хранения продуктов… Советский интеллигент отрицает «совковость» — еще один маркер «народности». Мир делится на «западный» — «не западный», «правильный» — «не правильный», «фирма» — «не фирма». Нет ничего более кастового, чем совок. Нет большего неравенства, чем неравенство в бедности. Разве что неравенство в нищете. Батон колбасы, жвачка, штаны, кроссовки становятся мерилом престижа. Вспомнишь — вздрогнешь.
Что еще — книги. Много книг. Книги — маркер принадлежности к своим, к кругу. Плевать, что это переводная беллетристика, местами — хорошая, местами — не очень. Из чего складывается набор советского интеллигента: «классика» — популярные французские романы XIX века, цитаты из поэтов Серебряного века, пара японских фильмов, битлы. «Чего же боле — свет решил, что он умен и очень мил». Ограниченность круга и ограниченность знания. Самиздат как Библия. Знание тайно — и священно. Знание как ресурс, доступ к которому есть лишь у избранных.
Померанц восклицает: «Я с тревогой смотрю на распространение цивилизации»8 . Вот оно! Давайте, говорит, советский интеллигент, запретим народу знание, а то получим не народ, а «рыла». Знание, получается, — зло, оно уничтожает подлинную народность. Откуда мракобесие? Откуда вылезли и распластались щупальцами по думским залам чудища, которые душат остатки всего живого? Оттуда, из темного подземелья, из ада, из тьмы.
Наличие вилки в руке за обедом и книжки после не делает вас человеком. Это у англичанина — делает. А у нас — нет-с. Надобна среда-с, воспитание-с, нечто неуловимое, врожденное! Где врожденное — там аристократия, где приобретенное — интеллигенция. Аристократия верит в природу, интеллигенция — в общество. А есть ли тогда он, интеллигент?
В мире советского интеллигента не существует сельской библиотеки, куда приходит за знанием обычный, не интеллигентный, народный ребенок. В этом мире нет саморазвития, в этом мире есть замкнутость, кастовость, избранность, оправдание зла и дикости.
«Кысь» Татьяны Толстой — о невозможности самопросвещения. Герой читает книжки без разбора, но не понимает их смысла, они в нем оседают как в энциклопедии, но не меняют его, не делают лапотника интеллигентом. Интеллигенцией нельзя стать, говорит нам Толстая, ею можно только родиться, приобщившись к среде. Читай ты, не читай, интеллигентом не станешь, это не для всех-с, говорит нам Толстая.
Барыня указывает место-с.
Возникает и обратная ситуация — зачем заниматься самообразованием и саморазвитием, если ты и так принадлежишь к среде? Ты и так знаешь лучших людей страны. Тебя и так публикуют, к тебе и так прислушиваются.
Государство становится источником благ, а мифический народ — врагом и конкурентом в борьбе за ресурсы. Государство дает возможность не заботиться о хлебе насущном в обмен на служение. Русская интеллигенция идет в народ, советская — выходит из народа («Вышли мы все из народа, дети семьи трудовой»).
«Кысь» — притча-перевертыш «451 градуса по Фаренгейту» Рэя Брэдбери. Это на Западе представитель народа начинает читать книжки, занимается самообразованием, сохраняет знание и культуру и в конце концов переходит на сторону интеллигенции. И вот они вместе идут на поверженного Комиссара строить новый мир. В мире Запада — не того, который с белыми салфетками, а того, который явился после 1945-го и 1968-го — нет противоречия между народом и интеллигенцией. Они — союзники, они — единое целое, они перетекают друг в друга.
* * *
Откуда миф о россиянах? Откуда миф о больших и малых народах? Померанц и Солженицын едины в отношении к прогрессу. Советский интеллигент давно-давно разучился говорить «давайте развивать», он скажет «давайте сохранять» или «давайте возрождать». Архитекторы нынешнего мракобесия — они там, в глубине, из тех самых глыб своими руками возвели стены и купол преисподней, они — жрецы адова огня, не устают подбрасывать дровишки и поддавать жару. Угли еще тлеют.
Что они там собрались возрождать? Какой народ? Какое самосознание? Что опять придумали? Сперва придумали народ с духовностью, а не найдя его, придумали злой бездуховный народ.
Славянофильство и имперство — оттуда, от советской интеллигенции. «За державу обидно», гусарщина вся вот эта, русское поле, господа офицеры. Эй, вы куда, граждане интеллигенты? Куда вас понесло? Сапоги лизать? Окститесь! Какие, к чертовой бабушке, конфетки-бараночки, какие упоительные вечера, какой хруст французской булки, какие святые мощи? Хотели возродить народ-богоносец? Получайте! Вы-с и убили.
И куда дальше, в чем будущее? В чем будущее страны — не ясно, а секты — понятно. Любопытная стратегия — не имея внятного образа будущего страны, уноситься в христианство: оба — и Померанц, и Солженицын домысливают только божественный град. Чем оно отличается от соборности и народности?
Что предлагают? Как в Европе? А что такое «нормальные европейские ценности»? Советский интеллигент мнется и злится — ка-а-ак? Вы не понимаете? Да о чем с вами разговаривать? Правильно, не о чем.
А в числе «нормальных европейских ценностей», наверное, прежде всего будет равенство. Равенство возможностей, презумпция равенства природного, независимого от происхождения, презумпция возможности развития, улучшения среды и образования как условия этого развития. Не-е-ет! Орет советский интеллигент: не пущу, не дам портить народ вашим образованием! Советский интеллигент лезет в Европу, пяткой отталкивая злой народ. Потом попадает в Европу — а там… мать честная! Геи, негры, феминистки! Неправильная Европа, не наша, хотим другую.
Все обожглись на прогрессе. Всем было больно, все одернули лапку. И только советский интеллигент по сию пору орет как резаный — лапку больно! Все уже, убрали, прошло, открывай глазки, пролетарий с молотком сгинул, белоглазая чудь в третьем поколении пьет фраппе на бульваре. Хорош орать! Делать-то что будем?
Сахаров давно-давно на неживом языке марксизма предложил возможный путь: «Осознание рабочим классом и интеллигенцией общности их интересов — примечательное явление современности. Можно сказать, что наиболее прогрессивная, интернациональная и самоотверженная часть интеллигенции по существу является частью рабочего класса, а передовая, образованная и интернациональная, наиболее далекая от мещанства часть рабочего класса является одновременно частью интеллигенции»9 . Ну хоть так, ну ладно. Мы тоже люди, товарищ интеллигент, спасибо! Может, сделаем следующий шаг — заключим пакт с Народом против Комиссара? Или вовсе — страшное дело! — переосмыслим наши страты?
* * *
Главное, что произошло за четверть века с советской интеллигенцией, — она наелась. Версия обмена лояльности на физическое выживание не работает. Появилась экономическая независимость от государства. Больше нет пайка и служебной квартиры от Комиссара.
Однако деление на народ — не народ засело насмерть. Удивительные трансформации семейства Михалковых только выглядят удивительными. Вот Андрон Кончаловский — не бедный человек, он более не зависит от подачек, ему не нужна служебная машина и дача, ему не дадут вне очереди румынскую стенку, ему не надо унижаться перед парткомом, чтобы выехать за границу. Это он от любви к искусству. Выходит, не притворялись. Выходит, искренней она была, любовь к Комиссару! Начальство-то любить можно по-разному.
Еда появилась, а двоемыслие осталось. Для того, чтобы оправдать свою продажность и бездействие, советский интеллигент должен все время поддерживать в себе ощущение, что еды скоро снова не будет. Из такой позиции родятся два мифа: первый, условно патриотический, состоит в том, что с Запада придут силы зла и все отберут, а может, и вообще не надо нам этой еды, не по-русски это — жить в достатке. Отдельные экземпляры сладострастно предвкушают возвращение времен, когда народу-богоносцу придется вернуться к духовности и голоданию, а самим радетелям за нравственность опять выдадут спецпаек. Другой миф, условно либеральный, состоит в вечном ожидании кризиса. Экономика непременно должна рухнуть: то, что она до сих пор не рухнула, — это недоразумение или временное везение. Соответственно, надо сейчас быстро заработать любыми способами, пока все не закончилось.
С таким багажом мы пришли к нашей третьей России. Со старым мифом о народе, сконструированным даже не из невежества, а сознательно. Без слоя, который взял бы на себя ответственность за развитие. Не за технологическое или экономическое развитие, не за наполнение резервного фонда, а за создание условий, при которых Существо может стать Человеком, а Человек сможет развиваться.
Где там Локк со своим дикарем? Вон они оба на березе висят. А, нет, четверо уже, смотрите-ка — там еще Руссо с Вольтером.
Пока — затянувшийся постреволюционный шок и сломанная вера в прогресс, остановившееся общество и забор как стремление выстроить социальную иерархию, попытка возродить, а на деле — придумать несуществующие и не свои традиции.
* * *
Все исчезло, все придется строить заново, не на что опереться, некуда оглядываться — там стыдно и страшно, там боль, ужас, слабость, унижение, страдание, там — Человек, деградировавший в Существо, там подземелье орков.
И вот он сам, Человек или Эльф, падший ангел, отрекшийся от света, отрекшийся от своего происхождения, принявший порожденное им Зло за истину. Принявший последствия за результат и отказавшийся от первоначального намерения. В советском интеллигенте пока жива смутная надежда на возрождение Зла как оправдание своей жизни.
Зло там. Существо, наше коллективное ID, бессознательное, ждет за забором из профнастила, за железной дверью, за домофоном, оно караулит нас в метро, оно бродит по улицам — разбуженное древнее Зло, неприрученное, неприкаянное, порождение бунта, отчаяния, угнетения. Мы защищаемся от нашего хронического ужаса с помощью охранника, вооруженного кроссвордом, мы ставим заборы, мы запираем на три замка железные двери. Но нам все равно страшно, мы все равно беспокойны, враг есть, просто его не видно, он намеренно скрывается.
И продолжаем искать врага уже снаружи — смотрите — весь мир против нас. ОНИ ополчились на нас, ОНИ нас всегда не любили, ОНИ нам завидовали, приписывали себе наши достижения, исторически ОНИ чужды нашему образу жизни, ОНИ хотят забрать нас с собой в ад, откуда ОНИ родом. Мы с ними всегда воевали.
Или иначе — первобытные орды захватывают «нашу» Европу — которую мы придумали себе, такую, как в книжках Агаты Кристи, — с белыми салфетками, столовым серебром и степенными аккуратными леди.
И нам спокойнее — потому что это уже не наш ужас, он вовне. Но нет, внутри он тоже есть. Он здесь, он в нас. От него нельзя скрыться и убежать. Оно еще болит, оно не отпускает.
Без примирения нет развития, без принятия нет будущего, без осознания нет сознания, где было ОНО, должно стать Я.
Но нет, вместо признания — придумывания. Зачем говорить о прошлом, если там больно? Нет, мы не будем говорить о прошлом, мы будем выдумывать себе прошлое. Мы не будем чтить память мертвых, мы будем чтить память несуществующих. Мы будем создавать свой пантеон, придумывать богов и героев, забывать, забалтывать, запрещать даже думать о прошлом, потому что там страшно, стыдно, невыносимо. Там кровь, кости, там безымянные замершие трупы под каменно-серым небом, там распухшие от голода животы, там воронье выклевывает глаза. Там существа, которых стало не жалко, которых расчеловечили и выкинули на улицу. Да, они. Ваша Глаша, что стирала вам белье, сбежала оттуда. Она так забавно говорит «кушать» и «молочка», и никогда ей не стать «нами». Над кем смеетесь? Не над собой ли? Так плакать надо. Плакать — не выплакать. Молить — не вымолить. Там, у Фроси, у Глаши, да и у вас тоже — сожженные дотла дома, там орущие от ужаса и боли на морозе младенцы, там в подвалах — раздробленные сухожилия и разорванные рты, там в жилах не стынет кровь, она уже вытекла вся, там в ямах и оврагах — сотни, сотни, там невозможно больше чувствовать, нельзя чувствовать, там слишком много мертвых, там больше нельзя быть живым. Нельзя быть живым, потому что как только ты станешь живым, как только подашь знак, пошевелишь рукой, издашь стон, ты умрешь. Нельзя чувствовать, сочувствовать, сопереживать, тем более — подать руку Существу, взять его домой, отогреть, попытаться вновь очеловечить. Безопасно быть только мертвым. Что мертво, умереть не может.
Наш страшный русский ХХ век не отпускает.
Мы пока еще живем, под собою не чуя страны. А кто ее почуял уже? Кому не страшно?
Содом и Гоморра прогорели, оборачиваемся. Нам еще долго-долго ходить по развалинам и разбирать камни, собирать кости, отпевать, отмаливать, сверять списки, хоронить мертвых.
Такая вот диалектика просвещения. Такой вот модерн. Какой есть.
А уж потом, с нуля, из тьмы и небытия, раскопав остовы под осевшим и остывшим пеплом, с нашего большого коллективного ground zero нам придется все создавать заново. Все. Снова — даже воздух, которым мы дышим, даже почву у нас под ногами.
Нет ее, интеллигенции. И нет отдельного страшного народа. Есть мы все. Здесь. Живые.
1 Макс Хоркхаймер, Теодор В. Адорно. Диалектика просвещения. Философские фрагменты. — М. — СПб.: Медиум: Ювента, 1997.
2 Исайя Берлин. История свободы. Россия. — М.: Новое литературное обозрение, 2001.
3 Андрей Архангельский. Обиженные свободой. Почему режиссер «Собачьего сердца» восхваляет Сталина // Republic, 2016, 15 марта. URL: https://republic.ru/posts/65209.
4 Александр Солженицын. Образованщина // Новый мир, 1991, № 5, с. 28–46.
5 Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции. — М., 1909.
6 Григорий Померанц. Человек ниоткуда. URL: http://www.pomeranz.ru/p/pub_man_air.htm.
7 Там же.
8 Григорий Померанц. Квадрильон. URL: http://pomeranz.ru/p/pub_qadrial.htm.
9 Андрей Сахаров. Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе // URL: http://old.sakharov-center.ru/sakharov/works/razmyshleniya.php.
|
