ГОД МАНДЕЛЬШТАМА

Об авторе | Рахель Лихт (Израиль) с 1982 года занимается исследованием творчества Бориса Пастернака. Создатель электронного архива Пастернака «День за днем», основанного на письмах, статьях, дневниковых записях и воспоминаниях. Автор нескольких эссе о Пастернаке: «И творчество и чудотворство». Опыт духовной биографии Бориса Пастернака (Волга, № 2, 1990), «Происхожденье основаньем к обвиненью служить не может» («Пастернаковский сборник» II. Статьи, публикации и воспоминания. М., 2013), «Повторение пройденного» (Пастернаковский сборник. III. Статьи, публикации, воспоминания. М., 2020). Составитель и автор комментариев сборника: Борис Пастернак. «Мой взгляд на искусство» (Саратов, СГУ, 1990.). Автор послесловия и комментариев к переписке Б. Пастернака с К. Фединым (Волга, № 2, 1990). Автор книги «О детство! Ковш душевной глуби!» (Первая часть книги «Черновик биографии Бориса Пастернака». (Екатеринбург: Евдокия, 2018) Вместе с А.Ю. Клятис составляет «Летопись жизни и творчества Б.Л. Пастернака». В «Знамени» печатается впервые.

Рахель Лихт

«И до крови кроил наш век закройщик»¹

Среди читателей этого эссе наверняка найдутся те, кто не только наслышан о сталинском телефонном звонке Борису Пастернаку по поводу Мандельштама, но имеет собственное представление о характере этого разговора и его последствиях. Моя же цель состоит в том, чтобы документально обосновать утверждение, согласно которому разговор Пастернака со Сталиным, вопреки распространенному до сих пор мнению, ничего не решал в судьбе Мандельштама. Противоположное мнение, получившее широкое распространение, — не что иное, как миф.

Создание мифа

Миф о неподобающем поведении Пастернака во время телефонного разговора со Сталиным в 1934 году превращал поэта в пугливого двурушника. То есть Пастернаку была отведена роль жертвы мифа.

А вот освещение поездки писательской делегации в Грузию в иностранной печати в 1933 году превращало поэта, напротив, в героя мифа.

Вот как он сам писал об этом 6 декабря 1933 года Тициану Табидзе и его жене: «На основании каких-то телеграмм в английской и скандинавской печати отец радуется в письме моей поездке и... поздравляет меня (!). Прочел он, видите ли, что возглавлял (!!) я экспедицию писателей, потом в том же поезде проехавшую в Крым (!!!), и папе очень понравилась моя речь (!!!!), произнесенная в Тифлисе (!!!!!).

Дорогие мои, стоит ли жить после этого и работать, когда каждый из нас, не подавая к тому никакого повода, оказывается вдруг жертвой неведомой спекуляции, нереальной не только в отношеньи нас, но и с точки зренья ее собственных видов, и даже не разбирающей, где ей сесть и снести свое яйцо кукушки!»²

Этот миф не получил широкого распространения. Во-первых, кто же читал иностранные газеты? Во-вторых, он легко опровергался широко известными фактами.

В преддверии Первого съезда советских писателей был создан Оргкомитет, в который входили многочисленные бригады писателей. Задача их состояла в том, чтобы помочь писателям отдаленных мест СССР подготовиться к съезду. Ни в одну из этих бригад Пастернак включен не был, но примкнул к одной из них, отправлявшихся в Тифлис, чтобы ускорить процесс получения подстрочников стихов грузинских поэтов, так как его поджимал срок договора на перевод для сборника переводов современных поэтов Грузии. Возглавлял бригаду Павленко, который разрешил Пастернаку «сбежать» из Тифлиса, не дождавшись конца помпезных выступлений и роскошных грузинских застолий. Ну и наконец, добраться в Крым на поезде «Москва — Тифлис» было невозможно.

Создание такого мифа — свидетельство не только популярности творчества Пастернака за границей уже в начале 1930-х годов, но вознесения его творчества на высоту, которую он считал ложной: «Наудачу и совершенно случайно (так, очевидно, засевают поля с аэропланов) избираются объекты для ажиотажа, и человек, который желал бы честно прожить в горячих границах своей напряженной ограниченности, попадает в биржевую сказку. В моем случае это тем тошнее, что ведь и вес действительно сделанного мною наполовину отягощен фальшивою легендой: не разлагается ли половина моей наличности на такие “речи в Тифлисе” и “Крымские поездки”?³ ».

Прежде чем перейти к мифу о телефонном разговоре Сталина с Пастернаком, кратко изложу события мая — июня 1934 года, связанные с арестом, следствием и приговором Осипа Эмильевича Мандельштама. Рассказ основан на оригинальных документах дела Мандельштама, опубликованных в книге Павла Нерлера⁴  «“Слово и Дело” Осипа Мандельштама. Книга доносов, допросов и обвинительных заключений», где приведены и фотокопии оригинальных документов Дела.

Арест О.Э. Мандельштама

ОРДЕР № 512 на обыск и арест Мандельштама был выдан 16 мая 1934 года. На ордере — подпись заместителя председателя ОГПУ Якова Сауловича Агранова.

Агранов, назначенный на эту должность в феврале 1933 года, был заместителем главы ОГПУ Вячеслава Рудольфовича Менжинского, хотя фактическим председателем ОГПУ в последние годы жизни Менжинского был Генрих Григорьевич Ягода. После смерти Менжинского 10 мая 1934 года (за неделю до ареста Мандельштама) должность председателя ОГПУ формально оставалась свободной. Только через два месяца (10 июля 1934 года) на основании решения Сталина о реорганизации Объединенного Государственного Политического Управления, на базе ОГПУ был создан Народный Комиссариат Внутренних Дел СССР — НКВД. Первым наркомом был назначен Г.Г. Ягода. Я.С. Агранов тогда же стал первым заместителем наркома Ягоды. То есть процесс обыска, ареста и приговора Мандельштама происходил в период междувластия в карательном органе советской власти.

Обыск у Мандельштамов продолжался всю ночь, протокол обыска и ареста был подписан утром 17 мая. Вынужденными понятыми были находившийся в это время в квартире Мандельштамов их сосед, переводчик Давид Бродский и приехавшая в этот день из Ленинграда Анна Ахматова.

Сразу после ареста Мандельштама Надежда Яковлевна пошла к своему брату Евгению Яковлевичу Хазину. Ахматова первым делом сообщила страшную весть Борису Пастернаку, а от него отправилась за помощью к секретарю Президиума ЦИК СССР Авелю Енукидзе.

Авель Енукидзе в 1934 году еще числился среди друзей Сталина. Но хотя у него и была репутация человека, помогавшего женам арестованных, никаких сведений о его хлопотах по поводу Мандельштама не имеется. В ответ на просьбу Ахматовой он не сказал ни слова.

Тогда Ахматова отправилась к Лидии Сейфуллиной. Та тут же позвонила своему знакомому чекисту. Он навел справки по своим каналам и на следующий день сообщил Сейфуллиной, что в это дело вмешиваться не следует…

Пастернак сначала отправился к Надежде Яковлевне Мандельштам⁵  за советом, к кому, по ее мнению, лучше всего обратиться за помощью. Она назвала имена Николая Ивановича Бухарина и Демьяна Бедного.

Вечером того же дня, 17 мая, Пастернак зашел в редакцию «Известий», но, не застав там Бухарина, оставил ему записку с просьбой сделать все возможное для Мандельштама.

Предлагая обратиться к Демьяну Бедному, Н.Я. Мандельштам рассчитывала на его обещание, данное О.Э. Мандельштаму еще в 1928 году. Тогда Осип Эмильевич просил Демьяна Бедного помочь пятерым банковским работникам, приговоренным к расстрелу. Хлопотать за стариков Демьян наотрез отказался. «А вам-то какое дело до них?» —  спросил он у Мандельштама, узнав, что речь идет не о родственниках и даже не о знакомых. Но тут же добавил: если что случится с самим Осипом Эмильевичем, он, Демьян, обязательно за него заступится⁶ .

Встретившись этим же вечером на каком-то собрании с Демьяном Бедным, Пастернак попросил помочь Мандельштаму. Весь вечер Демьян Бедный, отпустив своего шофера, сам возил Пастернака по Москве, внушая: «Ни вам, ни мне в это дело вмешиваться не надо». Наговорившись, Демьян отвез Пастернака в Фурманный переулок, где сидели оглушенные случившимся Надежда Яковлевна и Анна Ахматова. Передав им содержание своего разговора с Демьяном, Пастернак, по воспоминаниям Надежды Яковлевны, остался с ними, и они втроем еще долго разговаривали в тот поздний вечер⁷ .

Обращалась Надежда Яковлевна и к Михаилу Львовичу Винаверу — помощнику Екатерины Павловны Пешковой в «Политическом Красном кресте». Опираясь на собственный опыт ареста в 1919 и 1921 годах, Винавер настоятельно просил передать находящемуся под арестом Мандельштаму: «…Быть как можно менее активным, ни о чем не просить, вроде перевода, например, в другое место, ничем о себе не напоминать, прятаться, молчать, словом, притворяться покойником... Чтобы не было ни одной новой бумажки с вашим именем... Лишь бы они про вас забыли…»⁸ .

О хлопотах Н.И. Бухарина долгое время ничего известно не было. По словам Надежды Яковлевны, она неоднократно встречалась с Николаем Ивановичем в первые дни ареста мужа. Бухарин был очень взволнован событием и все время пытался выяснить у нее, что именно могло послужить причиной ареста поэта. При каждом визите Надежды Яковлевны Бухарин поднимался ей навстречу со словами: «Ничего нового?.. И у меня нет… Никто ничего не знает…»⁹ .

Не зная истинной причины ареста поэта, он боялся вызвать гнев на себя своим заступничеством. А Надежда Яковлевна скрыла от него наличие крамольного стихотворения о Сталине, выдвинув предположение, что Мандельштама арестовали за пощечину Алексею Толстому. Ведь получивший пощечину Толстой при свидетелях кричал, что закроет для Мандельштама все издательства, не даст ему печататься, вышлет его из Москвы!..

18 мая был проведен первый допрос Мандельштама, на котором арестованный признал авторство стихотворения о Сталине. Текст стихотворения был внесен в протокол допроса:

              Мы живем, под собою не чуя страны,

              Наши речи за десять шагов не слышны,

              А где хватит на полразговорца,

              Там припомнят кремлевского горца.

              Его толстые пальцы, как черви, жирны,

              И слова, как пудовые гири, верны.

              Тараканьи смеются усища

              И сияют его голенища.

              А вокруг него сброд тонкошеих вождей,

              Он играет услугами полулюдей,

              Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,

              Он один лишь бабачит и тычет.

              Как подкову, дарит за указом указ —

              Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.

              Что ни казнь у него — то малина,

              И широкая грудь осетина.

В протокол также были внесены названные Мандельштамом фамилии семерых человек, которым поэт читал это стихотворение. Были названы Анна Ахматова, ее сын Лев Гумилев, но отсутствовали имена многих других слушателей, не упоминалось и имя Бориса Пастернака.

25 мая новый допрос, на котором в основном интересовались политиче­скими воззрениями Мандельштама. И Мандельштам, ничего не скрывая, сказал и о своем причастии к работе эсеровского кружка в 1907 году, и о своем увлечении анархизмом в 1908 году, и об отъезде в Париж, где увлекался искусством вплоть до Октябрьского переворота в России в 1917 году. Переворот он воспринял «резко отрицательно», на советское правительство смотрел как «на правительство захватчиков», назвав в своем стихотворении «Керенский» свергнутого премьера «птенцом Петра», а Ленина — «временщиком». Через месяц у него был «крутой поворот к советским делам», работа в Наркомпросе. В конце 1918 года диктатура новой власти застала его в Киеве, после занятия которого белыми он переехал в Феодосию. Арест в Феодосии поставил его перед выбором: «эмиграция или Советская Россия». Выбрал Россию. Отметил свое врастание в быт советской действительности, возрастание доверия «к Коммунистической партии и советской власти», «горячую симпатию к троцкизму» в 1927–1928 годах и де­прессию, наступившую в 1930 году вследствие «ликвидации кулачества».

Мандельштам признал себя виновным в написании сочинений «контрреволюционного содержания». Кроме того, число лиц, которым он читал свое стихотворение против Сталина, увеличилось до девяти человек, хотя и этот список был далеко не полным, и имени Пастернака в нем снова не было. Он подробно ответил и на вопрос, какими словами его слушатели отреагировали на услышанное ими стихотворение.

В этот же день, 25 мая, было принято «Постановление об избрании меры пресечения и предъявления обвинения О.Э. Мандельштаму».

Мандельштам был обвинен по статье 58-10 УК.

Мерой пресечения до суда избрано «содержание под стражей».

Впрочем, суда долго ждать не пришлось. Выписка из протокола ОСО при Коллегии ОГПУ с постановлением выслать О.Э. Мандельштама в г. Чердынь на три года была подписана в день окончания следствия, 26 мая.

Надежде Яковлевне было разрешено свидание с мужем. Это разрешение и намеки присутствующего при свидании следователя навели ее на мысль, что кто-то из высшей инстанции решил смягчить приговор, проявив чудо благородства.

«Выяснилось, что я не привлечена к ответственности только потому, что решили “не поднимать дела”, — писала она в своих воспоминаниях. — И тут я узнала формулу: “Изолировать, но сохранить” — таково распоряжение свыше — следователь намекнул, что с самого верху…»¹⁰ .

Заметим, что фраза «изолировать, но сохранить» не появляется ни в каких документах, кроме воспоминаний Н.Я. Мандельштам. Поэтому я бы не стала приписывать ее Сталину, как это делают некоторые исследователи, опирающиеся только на эти воспоминания. Фраза прозвучала из уст следователя, который мог ее услышать в передаче еще нескольких лиц, более приближенных к верхам.

Более правдоподобной кажется версия, что решение «не поднимать дела» исходило от зампреда ОГПУ Агранова¹¹ . Она основана на предположении, что Агранов, узнав из протокола первого допроса имена людей, которым Мандельштам читал свое стихотворение о «кремлевском горце», и увидев среди них фамилии Анны Ахматовой и Владимира Нарбута, понял: этих людей нужно будет также арестовать за «недонесение» властям о крамольном сочинении Мандельштама. А значит, предстоит открывать новые дела, касающиеся давно и широко известных поэтов в период проходившего с 13 мая 1934 года приема в новый Союз писателей, первый съезд которого был намечен на август 1934 года.

Стоит также учесть, что еще и года не прошло со дня ареста двух сценаристов фильма «Веселые ребята», Николая Эрдмана и Владимира Масса, за сочинение и публичное чтение своих остро политических пародий. Агранов был знаком с откликами на этот арест некоторых представителей писательской среды. Например, известен такой отзыв драматурга П.Н. Фурманского: «Я слышал эти басни и каламбуры, и вы их слышали, и ГПУ их хорошо знает, но широкая публика их не слышала и не знает; до нее донесется только одно, что теперь, когда у нас такое блестящее внешнее положение и внутреннее подкрепилось, вдруг стали хватать писателей. Это — компрометация системы»¹² .

Арест сочинителей крамольных пародий, так взбудораживший писателей, пришелся на время, когда ОГПУ возглавлял В.Р. Менжинский. Его заместитель Агранов, хорошо знакомый с этим делом, смекнул: в случае с Мандельштамом из-за одного мало кому известного крамольного стихотворения может разгореться нешуточный пожар среди широкой публики, которой вполне успешно внушали, что «жить стало лучше, жить стало веселее» (констатирующая это сталинская фраза появилась годом позже). И виноват в таком пожаре на сей раз будет именно он, Агранов, давший санкцию на арест поэта. Поэтому постановление о высылке Мандельштама на три года соответствовало приговору, вынесенному Эрдману и Массу. Они оба тоже были сосланы на три года: Эрдман — в Енисейск, а через год переведен ближе к европейской части России и в более крупный город — Томск, Масс отбывал ссылку в Тюмени и Тобольске¹³ .

Следователем по их делу был Николай Христофорович Шиваров. Тот самый следователь, который вел дело Мандельштама и намекнул Надежде Яковлевне, что сверху получено распоряжение дела не открывать, а Мандельштама изолировать, но сохранить. Такой «высокой инстанцией» вполне мог быть Агранов.

Чтобы «сохранить» пытавшегося вскрыть себе в тюрьме вены Мандельштама, Надежде Яковлевне Мандельштам было предложено сопровождать мужа в ссылку. Это совершенно беспрецедентное разрешение было подписано 28 мая 1934 года помощником начальника Секретно-Политического Отдела ОГПУ М.С. Горбом.

Все эти «послабления» не могли не восприниматься Надеждой Яковлевной как чудо. А в роли чудотворца в те годы, по общему мнению советских граждан, мог выступать только Сталин. Но на этот раз все обстояло иначе.

Мандельштамов везли из Москвы поездом в Соликамск с пересадкой в Свердловске. Оттуда — пароходом до Чердыни. В Чердынь прибыли 3 июня, где ссыльному было выдано Удостоверение ОГПУ. В этот день Надежда Яковлевна телеграфировала своему брату в Москву: «ОСЯ ПСИХИЧЕСКИ БОЛЕН БРЕДИТ ГАЛЛЮЦИНАЦИИ…».

Через день, 5 июня, новая телеграмма уже брату Мандельштама: «ОСЯ БОЛЕН ТРАВМОПСИХОЗОМ ВЧЕРА ВЫБРОСИЛСЯ ИЗ ОКНА ВТОРОГО ЭТАЖА ОТДЕЛАЛСЯ ВЫВИХОМ ПЛЕЧА…» (О том, что «вывих» оказался переломом плечевой кости, стало известно только в Воронеже.)

Александр Эмильевич Мандельштам тут же обратился с заявлением в ОГПУ. Сообщив о психическом состоянии О.Э. Мандельштама и об отсутствии в Чердыни профессиональной медицинской помощи, он просил провести брату психиатрическую экспертизу и в случае подтверждения психического заболевания обеспечить ему квалифицированный медицинский уход в крупных городах «близ Москвы, Ленинграда или Свердловска».

И вот тут произошло настоящее чудо. Московское ОГПУ телеграммой потребовало от свердловского ОГПУ назначить Мандельштаму немедленную психиатрическую экспертизу и сообщить в Москву о его психическом состоянии. Уже 9 июня московское ОГПУ потребовало «немедленно» перевести Мандельштама в свердловскую больницу для обследования.

Более того, 10 июня на Особом Совещании Коллегии ОГПУ было решено изменить предыдущее Постановление ОСО от 26 мая. Высылка была заменена поселением. Место поселения Мандельштам мог выбрать сам. При этом его лишали «права проживания в Московской, Ленинградской обл., Харькове, Киеве, Одессе, Ростове-на-Дону, Пятигорске, Минске, Тифлисе, Баку, Хабаровске и Сверд­ловске на оставшийся срок».

Мандельштамы выбрали Воронеж. 16 июня они на пароходе покинули Чердынь.

Что заставило Сталина позвонить Пастернаку?

Первым личным обращением Пастернака к Сталину можно считать его соболезнование по поводу смерти Надежды Сергеевны Аллилуевой, жены Сталина. Оно было опубликовано 17 ноября 1932 года в «Литературной газете», как и общее письмо от других писателей, но располагалось отдельно от коллективного письма.

«Присоединяюсь к чувству товарищей. Накануне глубоко и упорно думал о Сталине; как художник — впервые. Утром прочел известье. Потрясен так, точно был рядом, жил и видел.

Борис Пастернак».

Эти слова не могли остаться незамеченными Сталиным. Они располагали к тому, кто их написал, но одновременно настораживали: что такое мог знать о нем, Сталине, этот поэт?

В самом начале 1930-х годов практика телефонных звонков Сталина к обращавшимся к нему за помощью людям была широко известна в Москве. Среди «счастливцев» были литераторы, кинорежиссеры и другие известные люди, имею­щие отношение к области культуры и науки. Широко известны телефонная беседа Сталина с Михаилом Булгаковым 18 апреля 1930 года, звонок Сталина Илье Эренбургу 24 апреля 1941 года. Однако такие звонки обычно стимулировались обращениями просителей к всемогущему вождю, что не могло не тешить его самолюбия.

В случае с Пастернаком причина была иная. За помощью по делу Мандельштама Борис Леонидович к нему не обращался. Не существовало документа для начертания резолюции: «Можно удовлетворить» (как он написал 17 мая 1934 года на просьбе Бориса Пильняка о выезде за границу), или «Совещаться» (как написал он 11 июня 1934 года на подобной просьбе того же Булгакова), или «Предлагаю удовлетворить просьбу Замятина» (так Сталин написал 1 июня 1934 года на заявлении, присланном из Парижа Евгением Замятиным, о приеме его в создававшийся весной 1934 года новый Союз писателей).

Что же заставило самого Сталина обратиться к Пастернаку?

Как ни трудно это себе представить, но похоже, что Сталин узнал об аресте и высылке Мандельштама только из письма Н.И. Бухарина. И когда мы дойдем до этого эпохального письма со сталинской резолюцией на нем, возможно, вариант, предложенный литературоведом и журналистом Глебом Моревым¹⁴ , перестанет казаться странным.

Пока что ограничимся предположением: главной целью телефонного звонка Сталина Пастернаку было выяснить, правдиво ли сообщение Бухарина о волнении Пастернака и можно ли доверять бухаринской характеристике творчества и личности Мандельштама, а также тому, что арест Мандельштама вызвал волнение общественности, которая обращается за вопросами к Бухарину, а не к нему, Сталину, который привык держать в своих руках дела подобного рода.

Поскольку Бухарин в письме Сталину ссылался на беспокойство Пастернака, Сталин решил прояснить ситуацию именно с помощью поэта, почитаемого не только в СССР, но и за рубежом.

К содержанию письма Бухарина, спровоцировавшего телефонный разговор, и к содержанию самого разговора вернемся чуть позже. Сначала в общих чертах — о мифах, этот разговор окружавших.

Сразу отметим: как только по Москве пошел слух о звонке Сталина Пастернаку, реакция членов Союза писателей была самой что ни есть подобострастной.

«В Союзе писателей все перевернулось, — писала в своих воспоминаниях Зинаида Николаевна Пастернак. — До этого, когда мы приходили в ресторан обедать, перед нами никто не раскрывал дверей, никто не подавал пальто — одевались сами. Когда же мы появились там после этого разговора, швейцар распахнул двери и побежал нас раздевать. В ресторане стали нас особенно внимательно обслуживать, рассыпаясь в любезностях, вплоть до того, что когда Боря приглашал к столу нуждавшихся писателей, то за их обеды расплачивался Союз. Эта перемена к нам в Союзе после звонка Сталина нас поразила»¹⁵ .

То есть факт звонка вождя поэту изначально был воспринят как высочайшая милость, проявленная к Мандельштаму, и особое благоволение к Пастернаку.

Мифологизация разговора набрала обороты только в конце 1958 года. По утверждению Анны Ахматовой, это было тесно связано с травлей Пастернака, организованной Союзом писателей после присуждения поэту Нобелевской премии.

Наиболее правдивой передачей содержания телефонного разговора можно считать только текст, записанный Надеждой Мандельштам и Анной Ахматовой. Во-первых, потому, что они услышали пересказ разговора от самого Пастернака, причем вскоре после события. Во-вторых, потому, что все три года ссылки Мандельштама все трое были тесно связаны друг с другом и оказывали ссыльному поэту посильную помощь. В-третьих, трудно представить, чтобы бросающая нелицеприятные обвинения всем, кто был хотя бы отчасти виновен в несчастной судьбе ее мужа, Надежда Яковлевна не менее яростно защищала Пастернака от неприкрытой клеветы. Наконец, тексты обеих почти ничем не отличаются.

А вот варианты мифологизированного диалога, возникшие спустя несколько десятилетий, различаются так, будто речь идет о разных разговорах. Похожи они только одним — презрительным отношением к Пастернаку, будто бы предавшему Мандельштама.

Таких вариантов десятки. Некоторые из них приведены в книге Бенедикта Сарнова «Сталин и писатели»¹⁶ . Почти все варианты не столько передают сам разговор, сколько отношение рассказчика к нему. При этом у каждого создателя мифа разный текст и стиль, не соответствующий стилю собеседников. Некоторые даже решаются передавать диалог в виде прямой речи, хотя единственным источником пересказа мог быть только Пастернак: его собеседник вряд ли стал распространять содержание их телефонного разговора. Роль распространителя была отдана Пастернаку и подтверждена личным помощником Сталина. И сам звонок, и участие Сталина в облегчении участи арестованного Мандельштама должны были произвести нужное впечатление на писателей накануне их первого съезда.

Учитывая укоренившуюся у Пастернака с юности привычку винить себя во всем, «в чем был и не был виноват», можно предположить, что в пересказе знакомым телефонного разговора Пастернак обвинял себя за то, что мог бы говорить со Сталиным более четко. Но это были его собственные ощущения после окончания разговора, собственная неудовлетворенность им, а не разговор как таковой.

Не буду цитировать варианты разговоров — не потому, что они на разные лады источают ядовитые обвинения самого низкого пошиба типа: «Струсил. Напустил в штаны» (о Пастернаке), или «Что за чепуха!.. Не говорите вздору!» (такова была будто бы реакция Пастернака на сообщение, что с ним будет говорить товарищ Сталин), или нечто фантастическое типа вопроса Сталина: «Какое ваше мнение, как нам поступить с Осипом Мандельштамом? Что нам с ним делать?..», или: «Я думал, что вы — великий поэт, а вы — великий фальсификатор» (реплика, выдаваемая за ответ Сталина на предложение Пастернака поговорить о поэзии). Все эти фразы не стоит цитировать главным образом потому, что за ними стоит искаженное, мифологизированное представление о действительности. Веское доказательство искажения — истинная хронологическая последовательность событий: арест Мандельштама; приговор и ссылка в Чердынь; письмо Бухарина Сталину; изменение приговора и, наконец, телефонный звонок Сталина Пастернаку. Авторы мифов этой хронологии знать не могли. Да и нынешнее поколение, повторяющее эти версии, не знакомо с последовательностью событий тех давних лет и поэтому готово принять за действительность любой миф о ней.

Источники части мифических вариантов телефонного разговора, опубликованных литературоведом и критиком Бенедиктом Сарновым, — интервью, взятые им у литераторов, числивших себя когда-то друзьями Пастернака. Источники другой части — сохранившиеся магнитофонные записи бесед, сделанных литературоведом, кандидатом филологических наук Виктором Дмитриевичем Дувакиным.

Мы знаем, какие чудеса творит память человека уже через год после события. Поэтому важно подчеркнуть, что эти интервью Сарнов мог начать записывать не ранее 1959-го — года начала его литературной деятельности. А магнитофонные записи Дувакина могли быть сделаны только после 1966 года, когда его сначала уволили с филологического отделения в МГУ как участника процесса над А.Д. Синявским и Ю.М. Даниэлем со стороны защиты, а потом по ходатайству студентов и преподавателей восстановили в МГУ, но не преподавателем, а на кафедре информации, где Дувакин создал фонд аудиозаписей бесед с людьми разных профессий и направлений в области культуры и науки. Таким образом, речь идет о воспоминаниях о событии, случившемся более четверти века назад!

Единственное воспоминание, записанное по относительно свежим следам — 2 ноября 1934 года, то есть через четыре месяца после телефонного разговора, — дневниковая запись Сергея Дмитриевича Спасского, поэта и прозаика, близкого друга Пастернака с начала 1920-х годов и до конца жизни Спасского в 1956 году.

«Сегодня обедал у Пастернака, — записал Спасский. — Его рассказ о “разговоре”. Реплики собеседника:

— Вы как-то неожиданно говорите.

— Что же вы отмежевываетесь от товарища?

— Если бы я был поэтом и товарищ попал бы в беду, я бы на стену полез.

Пастернак защищался.

— А почему вы человек не общественный?

— Да помилуйте, работать надо. Времени не хватает. <единственная реплика Пастернака — Р. Л.>

— Да, работа самое главное»¹⁷ .

Легко догадаться, о каком «разговоре» идет речь. Разговор Пастернака со Сталиным о Мандельштаме изложен, по мнению историка литературы Романа Давидовича Тименчика, «предельно осторожно»¹⁸ . Приведена только одна реплика Пастернака. Создается впечатление, что автор пытался не столько сохранить содержание разговора текстуально, сколько зафиксировать его как факт.

Об этом говорит и дневниковая запись Спасского, сделанная 14 июля 1942 года: «…хорошо, если б эта тетрадь сохранилась, и после моей смерти кто-нибудь бы с трудом разобрал мой почерк и занялся бы ею, хотя многое только в намеках, понятных мне одному и для других недоступных».

Впрочем, по замечанию Тименчика, так же лаконичны все дневниковые записи Спасского. Так, в записи от 2 апреля 1941 года не увидишь следов «большого террора», нет упоминания об аресте жены автора, Софьи Каплун, о его перебитых товарищах — фигурантах ленинградского писательского «дела», ничего — о его собственном аресте в 1951 году, о приговоре к десяти годам лагерей, из которых он отсидел три года и был освобожден после смерти Сталина, в 1954 году.

На этом, пожалуй, можно на время закончить тему о вариациях содержания разговора вождя и поэта, хотя мы еще не познакомились с вариантами, авторами которых были Надежда Мандельштам и Анна Ахматова. Пока подчеркнем, что обе женщины не прибавили к своему пересказу ни собственных домыслов, ни обвинений Пастернаку в трусости или в том, что в его руках находилась судьба Мандельштама, а он не воспользовался этим. И к их рассказам, и к реакции самого Мандельштама на слова Пастернака мы еще вернемся.

Телефонный разговор Сталина с Пастернаком

Мы вплотную подошли к вопросу о роли Бухарина и Пастернака в деле Мандельштама.

Панические телеграммы с сообщениями о психическом состоянии мужа Н.Я. Мандельштам посылала в первых числах июня своему брату, брату мужа и в общество «Помощь политическим заключенным». Судя по реакции Н.И. Бухарина, телеграммы подобного содержания получал и он.

«Проездом из Чердыни в Воронеж я снова забежала в “Известия”, — пишет Надежда Яковлевна в своих воспоминаниях. — “Какие страшные телеграммы вы присылали из Чердыни”, — сказала Короткова и скрылась в кабинете. Вы­шла она оттуда, чуть не плача: “Николай Иванович не хочет вас видеть… какие-то стихи…”» «Больше я его не видела, — писала Надежда Яковлевна. — Впоследствии Бухарин рассказал Эренбургу, что Ягода прочел ему наизусть стихи про Сталина, и он, испугавшись, отступился¹⁹ . До этого он успел сделать все, что было в его силах, и ему мы обязаны пересмотром дела».

Но прежде, чем отступиться, Бухарин написал Сталину письмо на бланке газеты «Известия», ответственным редактором которой он был назначен всего три месяца тому назад после нескольких лет опалы и снятия со всех занимаемых им постов.

Составлено письмо довольно хитро. Бухарин начинает с сообщения, что на ближайшие 4–5 дней уедет в Ленинград, где вплотную займется подготовкой к Первому съезду советских писателей, открытие которого намечено на середину августа. Следующие два пункта письма тоже не имеют никакого отношения к делу Мандельштама. Первый — жалоба на положение в Академии наук — заканчивается просьбой: «Если бы ты приказал — как ты умеешь, — все бы завертелось». Второй пункт — о типографском наследстве газеты «Правда». Оно должно было перейти в возглавляемую Бухариным газету «Известия», но вновь избранная комиссия пересмотрела это решение. «Я прошу твоего указания моему другу Стецкому, чтоб нас не обижали. Иначе мы будем далеко выброшены назад. Нам действительно нужно старое оборудование “Правды” и корпуса».

И только третий пункт озаглавлен: «О поэте Мандельштаме». Приведем его полностью:

«Он был недавно арестован и выслан. До ареста он приходил со своей женой ко мне и высказывал свои опасения на сей предмет в связи с тем, что он подрался (!) с А. Толстым, которому нанес “символический удар” за то, что тот несправедливо якобы решил его дело, когда другой писатель побил его жену. Я говорил с Аграновым, но он мне ничего конкретного не сказал. Теперь я получаю отчаянные телеграммы от жены М<андельштама>, что он психически расстроен, пытался выброситься из окна и т. д. Моя оценка О. Мандельштама: он — первоклассный поэт, но абсолютно несовременен; он — безусловно не совсем нормален; он чувствует себя затравленным и т.д. Т.к. ко мне все время апеллируют, а я не знаю, что он и чем он “наблудил”, то я решил тебе написать и об этом. Прости за длинное письмо. Привет.

Твой Николай».

На этом страница заканчивается. Возле самого нижнего обреза листа приписано:

«P. S. О Мандельштаме пишу еще раз (на об<ороте>)».

На обороте бланка всего три неполных строчки:

«потому, что Борис Пастернак в полном

умопомрачении от ареста М~а — и никто

ничего не знает».

На письме нет даты его написания, хотя упоминающиеся в письме сведения о том, что Мандельштам был «недавно выслан», позволяют сделать вывод о том, что письмо могло быть написано не ранее 28 мая. А упоминание в письме телеграммы о том, что Мандельштам «пытался выброситься из окна», переносит дату написания письма уже к 5 июня. Следовательно, можно считать, что Бухарин решился хлопотать за Мандельштама только спустя не менее 18 дней со дня обращения к нему Пастернака. И только после этого Ягода не без злорадства прочитал Бухарину стихотворение Мандельштама о Сталине, послужившее причиной ареста. Это было своеобразной местью, последовавшей после того, как руководству ОГПУ стала известна сталинская резолюция на письме Бухарина. Услышанное так напугало Бухарина, что он отказался принять Н.Я. Мандель­штам в своем кабинете во время ее визита к нему в период их короткой остановки в Москве по дороге в Воронеж (приблизительно 21–23 июня 1934 г.).

В верхнем правом углу бухаринского письма размашистым почерком начертана резолюция Сталина:

«Кто дал им право арестовать Мандельштама? Безобразие…»²⁰ .

А третий пункт письма («О поэте Мандельштаме») отмечен на полях красным карандашом. Эта красная отметина означает, что Сталин правильно понял: главным в письме Бухарина был последний третий пункт.

Слова сталинской резолюции можно было бы расценить как лицемерие или дешевую клоунаду. Однако в них можно почувствовать искреннее возмущение «отца народа» тем, что и арест Мандельштама, и вынесенный ему приговор произведены без его санкции. Гневный вопрос, прозвучавший в его резолюции, был обращен по конкретному адресу: кто дал право подчинявшемуся ему и только ему одному органу государственной безопасности (ОГПУ) принимать самостоятельное решение?

Таким образом, косвенно подтверждается версия, согласно которой Агранов пытался скрыть от Сталина не только не санкционированный вождем арест Мандельштама, но и само существование крамольного стихотворения поэта о вожде. Прямого подтверждения этого предположения не существует, хотя отчасти таким подтверждением может служить спецсообщение Агранова, адресованное лично Сталину.

Оригинал обнаруженного документа датирован июнем 1934 года (день не указан), то есть сообщение написано уже после того, как Мандельштам был арестован 17 мая и приговорен к высылке 26 мая. Но особенно поражает спецсообщение искажениями в описании дела Мандельштама:

«Основанием для ареста послужили поступившие сведения о том, что Мандельштам написал и читает своим знакомым ряд написанных им а/с <антисоветских. — Р.Л.> стихотворений и в т.ч. ярко к.-р. <контрреволюционный. — Р.Л.> пасквиль на вождей революции. По словам Мандельштама, он уничтожил рукопись, т.к. «эта вещь может стоить головы»²¹ .

В первую очередь бросается в глаза явная ложь, будто «пасквиль» Мандельштама был направлен не на вождя Сталина, а на вождей революции, — что резко расходится с действительностью. И вторая ложь: текст стихотворения Мандельштама о Сталине не был уничтожен. Он дважды фигурирует в протоколах допроса Мандельштама.

Оригинал спецсообщения был обнаружен в документах Центрального архива ФСБ СССР. На нем — карандашная пометка «Н.П.» По словам архивистов, знакомых с правилами оборота документов ОГПУ, эта пометка означает, что документ либо «не посылался», либо «не подписывался»²² .

Оставим в стороне интересные догадки исследователей. Важнее подчеркнуть, что дата написания Бухариным письма, несомненно, связана с датами тревожных телеграмм из Чердыни. То есть письмо могло быть написано самое раннее 5 июня (дата первой телеграммы).

Появление на письме сталинской резолюции можно датировать тем же числом. Ведь именно 5 июня СПО ОГПУ написало и отправило в Свердловское ОГПУ Меморандум «о психиатрической экспертизе О.Э. Мандельштама». А 6 июня, когда в ОГПУ обратился Александр Эмильевич Мандельштам, брат Осипа Эмильевича, с просьбой об освидетельствовании и переводе из Чердыни заболевшего брата, мгновенно закрутилась карусель главной «конторы». И эту карусель мог запустить в действие только Сталин.

Уже 9 июня был составлен меморандум ОГПУ о проведении медицинской экспертизы Осипа Мандельштама в свердловской больнице. А на следующий день, 10 июня, вышло постановление о замене ссылки в Чердыни на поселение минус 12 крупных городов²³ .

Таким образом, есть основание предположить, что письмо Бухарина, упомянувшего «умопомрачение Пастернака», помогло облегчить участь Мандельштама.

Телефонный звонок Сталина Пастернаку раздался уже после смягчения приговора Мандельштаму. Дату этого звонка можно довольно точно установить из письма Бориса Леонидовича родителям в Берлин, написанного 23 июня 1934 года: «На прошлой неделе мне даже (в первый раз в жизни) позвонил сам Ст<алин>, и вы не представляете себе, что это значит».

Поскольку письмо написано в субботу, 23 июня, то «прошлой неделей» может быть период с 11 по 17 июня. Что этот разговор состоялся не позднее 17 июня, косвенно подтверждается еще одним обстоятельством. В том же письме к родителям Борис Леонидович пишет о своей поездке на дачу в Марьино и о том, что воздержался от передачи одиннадцатилетнему сыну своего разговора со Сталиным. Это подтверждается и его письмом, написанным 17 июня Евгении Владимировне Пастернак, в котором Борис Леонидович благодарит ее за чудесные полдня, проведенные с нею и сыном на даче. Следовательно, телефонный разговор со Сталиным состоялся до17 июня.

Вспомним, что 16 июня Надежда Яковлевна телеграфировала брату из Перми, где они ждали парохода на Казань, и сообщала ему конечный пункт их будущего местожительства — Воронеж.

Перенесение срока телефонного разговора на дату до 11 июня выводит его за пределы «прошлой недели», о которой Борис Леонидович писал отцу. Кроме того, Сталин начал разговор с сообщения, что с Мандельштамом будет все хорошо. А постановление об изменении места ссылки, как сказано выше, было введено в действие 10 июня.

Перечисленные данные позволяют ориентировочно считать датой разговора Сталина с Пастернаком 13 июня²⁴ .

По окончании телефонного разговора Пастернак тут же позвонил Евгению Яковлевичу Хазину, брату Н.Я. Мандельштам, но сообщил ему только о пересмотре дела Мандельштама и повторил уверения Сталина в том, что «все будет хорошо». Для Евгения Яковлевича сообщение Пастернака не стало новостью. Он знал о постановлении в день его подписания и телеграфировал об этом Н.Я. Мандельштам в Чердынь.

Но ни Хазин, ни его сестра не знали, что Пастернак получил эту благую весть от самого «чудотворца».

По-видимому, Пастернак не торопился делиться новостью с окружающими. Возможно, он уже тогда предполагал неизбежную мифологизацию известия о его разговоре со Сталиным.

Совсем избежать мифологизации в таких случаях невозможно. Хотя если бы именно эти первые слухи были тут же добросовестно записаны теми, до кого они дошли, доверия к ним было бы значительно больше. Но кто же в те годы решился бы записать прямую речь вождя! Более того, находились и такие, кто этим слухам просто не верил, как факту фантастическому и потому невозможному.

«Сама я узнала о сталинском звонке только через несколько месяцев, — писала Надежда Яковлевна Мандельштам, — когда, уже переболев тифом и дизентерией, вторично приехала из Воронежа в Москву. В случайном разговоре Шенгели спросил у меня, дошли ли до нас слухи о звонке Сталина Пастернаку и соответствуют ли эти слухи действительности… Шенгели не усомнился, что все это вымысел досужего воображения, раз Пастернак ничего мне не сообщил»²⁵ .

Но Пастернак и не мог ничего сообщить Надежде Яковлевне, так как разговор со Сталиным состоялся в то время, когда она лежала в воронежской больнице с тифом, которым заразилась по дороге в Воронеж. Вторая ее поездка в Москву, по ее же словам, состоялась уже после того, как она после тифа вскоре переболела в Воронеже дизентерией. Главным же фактором в определении даты второй поездки Н.Я. Мандельштам в Москву служат ее слова о том, что из тифозного барака муж перевез ее не в гостиницу, где их поселили сразу по приезде в Воронеж, а в «свою» комнату, которой была «застекленная терраска в разваливающемся особняке», где они прожили несколько месяцев, с июля по октябрь 1934 г. «На летней терраске уже замерзала вода, когда я съездила в Москву и получила перевод», — писала Надежда Яковлевна²⁶ . Имелся в виду денежный перевод, который ей удалось получить для оплаты съема следующей квартиры. Деньги удалось раздобыть у ученого-философа и литературоведа Ивана Капитоновича Луппола, который, уповая на «чудо», подаренное Мандельштаму «высшей инстанцией», выдал аванс на его будущие публикации.

Эти сведения позволяют датировать вторую поездку Надежды Яковлевны в Москву началом октября 1934 года.

Полученного аванса хватило на полугодовую оплату съема квартиры на окраине Воронежа, на ул. Швейников, 4б. Именно про эту улицу О.Э. Мандельштам написал в 1935 году стихотворение:

              Это какая улица?

              Улица Мандельштама.

              Что за фамилия чертова —

              Как ее ни вывертывай,

              Криво звучит, а не прямо.

              Мало в нем было линейного,

              Нрава он был не лилейного,

              И потому эта улица,

              Или, верней, эта яма

              Так и зовется по имени

              Этого Мандельштама...

Услышав от поэта и переводчика Георгия Аркадьевича Шенгели поразительную новость о телефонном разговоре Сталина с Пастернаком, Надежда Яковлевна сразу же отправилась к последнему на Волхонку.

«Пастернак, передавая мне разговор, употреблял прямую речь, то есть цитировал и себя, и своего собеседника. Точно так рассказывал мне и Шенгели: очевидно, всем Пастернак передавал это в одинаковом виде <…> Я передаю его рассказ текстуально.

Пастернака вызвали к телефону, предупредив, кто его вызывает. С первых же слов Пастернак начал жаловаться, что плохо слышно, потому что он говорит из коммунальной квартиры, а в коридоре шумят дети. В те годы такая жалоба еще не означала просьбы о немедленном, в порядке чуда, устройстве жилищных условий. Просто Борис Леонидович в тот период каждый разговор начинал с этих жалоб. Мы с Анной Андреевной тихонько друг друга спрашивали, когда он нам звонил: “Про коммунальную кончил?” Со Сталиным он разговаривал, как со всеми нами. Сталин сообщил Пастернаку, что дело Мандельштама пересматривается и что с ним все будет хорошо. Затем последовал неожиданный упрек, почему Пастернак не обратился в писательские организации или “ко мне” и не хлопотал о Мандельштаме. “Если бы я был поэтом, и мой друг поэт попал в беду, я бы на стены лез, чтобы ему помочь”… Ответ Пастернака: “Писательские организации этим не занимаются с 27 года, а если б я не хлопотал, вы бы, вероятно, ничего бы не узнали…” Затем Пастернак прибавил что-то по поводу слова “друг”, желая уточнить характер отношений с О.М., которые в понятие дружбы, разумеется, не укладывались. Эта ремарка была очень в стиле Пастернака и никакого отношения к делу не имела. Сталин прервал его вопросом: “Но ведь он же мастер, мастер?” Пастернак ответил: “Да дело не в этом…” “А в чем же?” — спросил Сталин. Пастернак сказал, что хотел бы с ним встретиться и поговорить. “О чем?” “О жизни и смерти”, — ответил Пастернак.

Сталин повесил трубку. Пастернак попробовал снова с ним соединиться, но попал на секретаря. Сталин к телефону больше не подошел. Пастернак спросил секретаря, может ли он рассказывать об этом разговоре или следует о нем молчать. Его неожиданно поощрили на болтовню — никаких секретов из этого разговора делать не надо… Собеседник, очевидно, желал самого широкого резонанса. Чудо ведь не чудо, если им не восхищаются.

Подобно тому, как я не назвала имени единственного человека, записавшего стихи, потому что считаю его непричастным к доносу и аресту, я не привожу единственной реплики Пастернака, которая, если его не знать, могла бы быть обращена против него. Между тем реплика эта вполне невинна, но в ней проскальзывают некоторая самопоглощенность и эгоцентризм Пастернака. Для нас, хорошо его знавших, эта реплика кажется просто смешноватой»²⁷ .

Единственным человеком, записавшим «крамольное» стихотворение Мандельштама, была Мария Петровых. Довольно долгое время и Осип Эмильевич, и его жена подозревали Петровых в доносе на Мандельштама. По словам Павла Нерлера²⁸ , Надежда Яковлевна «долго еще оставалась при этом подозрении, окончательно «уступив» только «под гарантию» поэтов Семена Липкина и Инны Лиснянской, поднявших эту тему в присутствии Нерлера при посещении Надежды Яковлевны. Сам Семен Липкин описал этот разговор так: «…Особенно мне неприятен в книге²⁹  портрет М.С. Петровых, благородной женщины, истинной христианки, замечательного поэта, чей образ автором искажен, а я дружил с ней с юношеских лет и знаю, что она виновна только в том, что Мандельштам — дело прошлое — был в нее влюблен, а она ему не отвечала взаимностью»³⁰ .

Не приведенная Надеждой Яковлевной фраза Пастернака из его разговора со Сталиным воспроизведена в записи разговора, сделанной Анной Ахматовой³¹ .

«Сталин сообщил, что отдано распоряжение, что с Мандельштамом будет все в порядке. Он спросил Пастернака, почему тот не хлопотал. “Если б мой друг поэт попал в беду, я бы лез на стену, чтобы его спасти”. Пастернак ответил, что если бы он не хлопотал, то Сталин бы не узнал об этом деле. “Почему вы не обратились ко мне или в писательские организации?” — “Писательские организации не занимаются этим с 1927 года”. — “Но ведь он ваш друг?” Пастернак замялся, и С<талин> после недолгой паузы продолжил вопрос: “Но ведь он же мастер, мастер?” Пастернак ответил: “Это не имеет значения”…

…“Почему мы все говорим о Мандельштаме и Мандельштаме, я так давно хотел с вами поговорить”. — “О чем?” — “О жизни и смерти”. Сталин повесил трубку».

Мы видим, что реплика Пастернака, намеренно выкинутая Надеждой Яковлевной, — это не «самопоглощенность и эгоцентризм Пастернака», а его желание вместо того, чтобы обсуждать отношения двух поэтов и степень мастерства Мандельштама, поговорить на ключевую тему того времени — «а в наши дни и воздух пахнет смертью».

Пастернак считал, что отсутствие или наличие каких-либо заслуг человека не оправдывает массовые аресты и казни. Что не заслуги мастерства должны лежать на весах судьбоносных решений. Что безымянные миллионы невинных имеют точно такое же право на жизнь, как и те, кто причислен к лику мастеров.

Что же касается дружбы Мандельштама и Пастернака, то их связывали иные отношения. Надежда Яковлевна выразилась просто: «Не сложилось. Мы к нему не заходили. А он к нам иногда приходил».

Упрек Сталина Пастернаку, плохо хлопотавшему за своего друга, поэт «вернул» ему через год, обратившись 1 ноября 1935 года к вождю с просьбой помочь освободить арестованных Николая Николаевича Пунина, мужа Анны Андреевны, и ее сына, Льва Николаевича Гумилева:

«Однажды Вы упрекнули меня в безразличии к судьбе товарища.

Помимо той ценности, которую имеет жизнь Ахматовой для нас всех и нашей культуры, она мне дорога и как моя собственная, по всему тому, что я о ней знаю. С начала моей литературной судьбы я свидетель ее честного, трудного и безропотного существования. Я прошу Вас, Иосиф Виссарионович, помочь Ахматовой и освободить ее мужа и сына, отношение к которым Ахматовой является для меня категорическим залогом их честности».

Письмо было приложено к обращению Ахматовой к Сталину: «...Я не знаю, в чем их обвиняют, но даю Вам честное слово, что они не фашисты, не шпионы, не участники контрреволюционных обществ».

На письме появилась резолюция: «Т. Ягода, освободить из-под ареста Пунина и Гумилева и сообщить об исполнении. И. Сталин».

3 ноября Пунин и Гумилев были освобождены, о чем Пастернаку в тот же день сообщили звонком из Кремля.

Осип Эмильевич, которому жена пересказала разговор Сталина с Пастернаком, «остался вполне доволен Пастернаком, особенно его фразой о писательских организациях, которые “этим не занимаются с 27 года”… “Дал точную справку”, — смеялся он. Он был недоволен самим фактом разговора: “Зачем запутали Пастернака? Я сам должен выпутываться — он здесь ни при чем… Он совершенно прав, что дело не в мастерстве… Почему Сталин так боится “мастерства”? Это у него вроде суеверия. Думает, что мы можем нашаманить… А стишки, верно, произвели впечатление, если он так раструбил про пересмотр…»³²

Сама Надежда Яковлевна полагала, что отказ Пастернака говорить о «мастерстве» Мандельштама спас и архив поэта, и ее жизнь. Поскольку «благодаря постоянной брани лефовских и символистических современников: бывший поэт, бывший эстет, бывшие стихи… что он, как говорили, уже “вчерашний день”, начальство не стало искать рукописи и затаптывать следы. Они просто сожгли то, что им попалось в руки, и вполне этим удовольствовались. Будь они более высокого мнения о поэтическом наследстве Мандельштама, ни меня, ни стихов не осталось бы».

В начале февраля 1936 года Ахматова на несколько дней ездила в Воронеж к Мандельштамам³³ . На обратном пути она остановилась в Москве и поделилась с Пастернаком своими впечатлениями об этой встрече. Ее рассказ о том, как болезненно воспринимает Мандельштам свое положение в воронежской «клетке», привел обоих собеседников к решению попытаться облегчить его участь. В 20-х числах февраля Пастернак и Ахматова обратились на Лубянку к верховному прокурору Рубену Павловичу Катаниану.

Пастернак впоследствии рассказал об этом визите переводчице Марии Павловне Гонта³⁴ . По ее словам, Ахматова на обратном пути возмущалась, что Пастернак сказал Катаниану: «Как можно арестовывать такого прекрасного поэта, такого далекого от политики. Тогда и нас всех надо арестовать». — «Зачем предлагаться, — сердилась Ахматова. — Я вовсе не хочу, чтобы меня арестовали».

Их не арестовали, но в просьбе отказали. Так же, как Мандельштаму отвечали отказом на все его просьбы разрешить хотя бы на короткий срок выехать за пределы Воронежской области.

Ахматова и Пастернак нашли другой способ помочь Мандельштаму. Сложившись по 500 рублей, они отправили деньги в Воронеж. Эти деньги дали Мандельштамам возможность снять дачу в Задонске и провести там почти все лето с 20 июня по август 1936 года³⁵ .

«Спасибо, что обо мне вспомнили и подали голос, — написал Мандельштам Пастернаку 28 апреля 1936 года в ответ на несохранившуюся записку Пастернака. — Это для меня ценнее всякой реальной помощи, то есть реальнее».

В воронежский период Мандельштама Пастернак поддерживал связь с ним через его жену. Весной 1937 года Надежда Яковлевна привезла Пастернаку на отзыв стихи из второй «Воронежской тетради» Мандельштама. Пастернак не просто прочитал новые стихи, написанные Мандельштамом в период 1936-го — начала 1937 года, не только порадовался творческой удаче поэта. Он подробно разбирал каждое стихотворение, отмечая особенно удачные из них, отметив при этом некоторые неправильно употребленные Мандельштамом слова. Много говорил о традиции европейской лирики и о том новом, что вводил Осип Эмильевич «в общую беседу, до него заведенную». И просил рассказать Мандельштаму о самом важном в их разговоре: о теме и традиции. Стихи «на тему», по его мнению, по степени лирической значимости и драматизма уступали стихам, составляющим цельное поэтическое единство книги. Именно такое единство он нашел в стихах второй «Воронежской тетради» Мандельштама.

Все сказанное Пастернаком было тщательно законспектировано Надеждой Яковлевной и повторено ею самому автору разбора. А по возвращении в Воронеж содержание конспекта было передано мужу.

Свое эссе мне бы хотелось закончить двумя письмами.

Первое написано Надеждой Яковлевной Мандельштам уже после смерти Бориса Леонидовича Пастернака и адресовано Евгению Борисовичу Пастернаку, старшему сыну поэта.

«Дорогой Евгений Борисович! Я не могла приехать на похороны Вашего отца. У меня не хватило сил, и я поздно узнала. Мне некуда было дать телеграмму — о вдове у меня сохранились такие воспоминания, что об этом не могло быть и речи. Сразу я подумала о вас, хотя мы с вами не знакомы. Но не знала адреса. Это письмо поэтому опоздало, но пусть хоть поздно, но все же придет.

<…>

В те тяжелые дни, когда дошла весть о смерти О.М., ваш отец был единственным писателем, который ко мне пришел.

<…>

После постановления о журналах “Звезда” и “Ленинград” мы стояли с ним в подворотне, возле дома на Лаврушинском, и он меня спрашивал, можно ли жить, если А.А. умрет. Тогда он хотел ехать к ней в Ленинград. А в подворотню мы спрятались, чтобы нас не видели вместе.

<…>

Какие-то негодяи (Ошанин, например) вытащили старый разговор Бориса Леонидовича, вы знаете с кем; они хотели использовать его против вашего отца. К сожалению, он меня не послушал — я предлагала (мы встретились в приемной у Суркова) записать этот разговор вместе, чтобы все знали, что было на самом деле. Но потом пошел весь этот шум³⁶ , и мы не успели это сделать. Вернее, хотя он и пожаловался мне на «слухи», он не учел того, что это надо было сделать. Жаль. Особенность этого разговора в том, что Б. Л. говорил со своим собеседником, как он разговаривал со всеми людьми — со мной, с А.А., с кем угодно. А кое-что было здорово сказано — неожиданно и точно до предела. И мы все трое — А.А., О.М. и я — очень это оценили.

<…>

Я знаю, что он был чудом, самым обыкновенным чудом. С ним мы хоронили эпоху. Мы в ней бились и разбивали себе головы. И он гудел как орган».

Второе письмо написано Осипом Эмильевичем Мандельштамом в Воронеже 2 января 1937 года и адресовано Борису Леонидовичу Пастернаку.

«Дорогой Борис Леонидович,

когда вспоминаешь весь великий объем вашей жизненной работы, весь ее несравненный жизненный охват — для благодарности не найдешь слов.

Я хочу, чтобы Ваша поэзия, которой мы избалованы и незаслуженно задарены — рвалась дальше к миру, к народу, к детям...

Хоть раз в жизни позвольте сказать вам: спасибо за все и за то, что это “все” — еще “не все”.

Простите, что я пишу вам, как будто юбилей. Я сам знаю, что совсем не юбилей: просто вы нянчите жизнь и в ней меня, недостойного вас, бесконечно вас любящего.

О. Мандельштам».

Заключение

Я обещала документально обосновать утверждение, что разговор Пастернака со Сталиным, вопреки до сих пор распространенному мнению, ничего не решал в судьбе Мандельштама. Надеюсь, мне удалось это обещание выполнить.

1  Пастернак Борис. Спекторский // ПСС. — М.: 2004. Т. 2. С. 7. Во Вступлении:

                  Где, верно, все, что было слез и снов,

                  И до крови кроил наш век закройщик,

                  Простерлось красотой без катастроф

                  И стало правдой сроков без отсрочки.

2 Из письма Б. Пастернака к Тициану и Нине Александровне Табидзе 6 декабря 1933 г. // ПСС, Т. 8. С. 694–697.

3 См. комментарий 2.

4 Павел Нерлер — писатель и литературовед, автор биографических работ о Мандельштаме и редактор двух его собраний сочинений.

5 Мандельштам Н.Я. Воспоминания. М.: Согласие, 1999, сс. I–XX, 7–231.

6 Мандельштам Н.Я. Воспоминания. М.: Согласие, 1999, сс. I–XX, 7–231.

7 Из письма Н.Я. Мандельштам Е.Б. Пастернаку 3 июня 1961 г.

8 Мандельштам Н.Я. Воспоминания. М.: Согласие, 1999, сс. I–XX, 7–231.

9 Мандельштам Н.Я. Воспоминания. М.: Согласие, 1999, сс. I–XX, 7–231.

10 Мандельштам Н.Я. Воспоминания. М.: Согласие, 1999, сс. I–XX, 7–231.

11 Морев Глеб. Еще раз о Сталине и Мандельштаме // https://www.colta.ru/articles/literature/22722-gleb-morev-esche-raz-o-staline-i-mandelshtame

12 Отзыв драматурга П.Н. Фурманского цит. по: Alexis Berelowitch. Les crivains vus par l’OGPU // Revue des tudes Slaves. 2001. F. 73–4. P. 635.

13 Подробнее см.: https://www.kino-teatr.ru/kino/art/kino/3464/

14 Морев Глеб. Еще раз о Сталине и Мандельштаме // https://www.colta.ru/articles/literature/22722-gleb-morev-esche-raz-o-staline-i-mandelshtame

15 Пастернак З.Н. Воспоминания. М., 1993 // https://pastebin.com/UundtUFt

16 Сарнов Б.М. Сталин и писатели // https://www.litmir.me/br/?b=119586&p=1

17 Из дневника С.Д. Спасского (1933–1941) // Пастернаковский сборник. Статьи и публикации. Вып. I. — М.: РГГУ, 2011. — С. 422.

18 Тименчик Роман. Сергей Спасский и Ахматова // Toronto Slavic Quarterly. — № 49. — Summer 2014. С. 93–94. = http://sites.utoronto.ca/tsq/50/tsq50_timenchik.pdf

19 Морев Глеб. Еще раз о Сталине и Мандельштаме. В примечании 42 Глеб Морев написал: «Ягода прочтет его Бухарину позже, как бы «в отместку», после того как руководству ОГПУ станет известна сталинская резолюция на письме Бухарина».

20 Морев Глеб. Еще раз о Сталине и Мандельштаме. В примечании 23 Морев пишет, что письмо Бухарина с резолюцией Сталина «было сохранено в личном (так называемом “кремлевском”) архиве вождя, откуда поступило в РГАСПИ после 1991 года. Нет сомнений, что содержание резолюции Сталина было доведено до сведения руководства ОГПУ — по-видимому, его секретариатом».

21 Текст спецсообщения см.: Морев Глеб. Еще раз о Сталине и Мандельштаме.

22 Информация П.М. Нерлера со ссылкой на архивистов. См.: Глеб Морев. Еще раз о Сталине и Мандельштаме.

23 Высылка отличается от ссылки запрещением проживания в определенных местностях (обычно столичных и иных крупных городах). В отличие от ссыльных, высланные выбирали место проживания, работы и жительства самостоятельно.

24 Мне было приятно обнаружить, что дата 13 июня приведена и в работе: Гыдов В., Нерлер П. Последние годы Осипа Мандельштама (хроника) // Филологические записки. Вестник литературы и языкознания. Воронеж, 1994. Вып. 2. С. 99.

25 Мандельштам Надежда. Воспоминания. Глава «Истоки чуда».

26 Морев Глеб. Еще раз о Сталине и Мандельштаме.

27 Мандельштам Надежда. Воспоминания. Глава «Истоки чуда».

28 Нерлер Павел. «Слово и «дело» Осипа Мандельштама: Книга доносов, допросов и обвинительных заключений». М.: Мандельштамовское общество при содействии «Новой газеты», 2010. См. примеч. 159. — С. 94.

29 Речь шла о второй книге Воспоминаний Н.Я. Мандельштам.

30 Липкин Семен. «Угль, пылающий огнем...». М., 2008. С. 30.

31 Ахматова Анна. Листки из дневника. Проза. Письма. — М.: АСЕ, 2016. — С. 24.

32 Мандельштам Надежда. Воспоминания. Глава «Истоки чуда».

33 С 5 февраля по 11 февраля Ахматова гостила в Воронеже у Мандельштамов. См.: «Летопись жизни и творчества О.Э. Мандельштама». Издание третье, исправленное и дополненное. Санкт-Петербург. Интернет-издание. 2019.

34 Жена поэта Дмитрия Петровского.

35 ЛОУНБ. Краеведческий календарь. События и даты Липецкого края. «Мандельштам О.Э. в г. Задонске (1936)».

36 Имеется в виду травля Пастернака, начавшаяся после присуждения поэту Нобелевской премии.