Об авторе | Михаил Натанович Айзенберг (родился 23 июня 1948 года в Москве) — русский поэт, эссеист, литературный критик. Лауреат премии Андрея Белого (2003), Большой премии «Московский счет» (2017, 2018). Окончил Московский архитектурный институт, работал архитектором-реставратором. В советское время не публиковался, в постсоветской России выпустил двенадцать книг стихов и шесть книг эссе. Преподавал в Школе современного искусства при Российском государственном гуманитарном университете. Руководил изданием поэтической книжной серии издательства «ОГИ» — одним из важнейших проектов поэтического книгоиздания рубежа 1990–2000-х годов — а затем аналогичной серией «Нового издательства». Постоянный автор «Знамени». Предыдущая публикация «Что же вы не пляшете, не поете?» — «Знамя», № 1, 2020.

Михаил Айзенберг

Обменный фонд из бусин и зеркал

* * *

Вот одна большая идёт зима,

а за ней другая, не лучше той.

И хозяин льна, господин зерна

говорит про тяжёлые времена

прямо-таки с хозяйственной прямотой.

Говорит, что и всходы за рядом ряд

на удачу выросли, вкривь и вкось,

словно сонный сеятель наугад

там зерно разбрасывал, как пришлось.

Этот мир, дичающий на глазах,

берегли наша кротость и наша злость.

На домашних взвешивали весах,

что осталось и что нам не удалось.

Берегли как одежду на каждый день,

как одно обещание на устах.

Потому всегда уходили в тень.

Нелегко нас в тёмных искать местах.

Мы природный слух

Мы одно из двух

на краю пустом

(объясню потом)

Мы подземный пласт

Мы болотный газ

Мы древесный уголь

Не трогай нас

* * *

Этот город, где я не живу,

а плыву, как будто на плоту,

неводы забросит в темноту,

те выносят тину и траву.

Этот слёт воздушной кривизны,

слабый блеск, повисший на грузилах,

исчезает как чужие сны,

до конца запомниться не в силах.

___________________

Белый свет научится темнить.

Всё пройдёт, не надо хоронить,

если только с выключенным звуком.

Музыка проходит по дворам,

превращает траур в тарарам,

в праздное хождение по мукам.

* * *

Ту бумагу, что завелась на каждого,

не прочесть ни издали, ни вблизи —

чересчур несёт от листа бумажного,

как от тех, кто всё извалял в грязи.

Мы бывали в тысячах — вышли сотнями

одиночных призванных голосов,

чтобы стать охотничьими угодьями

для бескрайних свор беспородных псов.

Погляди на сход чепухи и грязи —

не мечталось так никакому Штази.

И ему ещё не видать концов.

Сколько тёмных видели превращений

одного в другое. И что теперь?

Те всегда могли проходить сквозь щели,

а теперь мы им сами открыли дверь.

* * *

Вот и опять над кремлёвской стеной

ночь ожидает сигнала.

И обращается свет соляной

в тусклую желть Арсенала.

Время со мной говорит в мегафон.

Носится говор кромешный

и, опускаясь, как чёрный грифон,

низко парит над Манежной.

* * *

Фотоснимки, сложенные в стопки,

память с именами на слуху.

Не пригодный даже для растопки

опыт, превратившийся в труху.

Комментарий, мелкие курсивы.

Матрицы некрепкие клешни.

И души медлительные силы —

не понять, куда они ушли.

Только это мы ещё проверим

с выбором неравных половин.

Я не стал охотничьим трофеем —

может, мир меня и не ловил?

Если жизнь прошла без нареканий,

медленнее капли восковой,

кто она, что пробивает камень —

точит время, ставшее скалой.

* * *

Если себя не выроню,

яму себе не вырою —

похожу ещё, похожу

по всему этажу.

Кажется, где-то рядом

тихий шумок припрятан,

а какой не скажу.

Кажется, бесконечно

чёрная там овечка

мелкой поступью робкой

ходит за загородкой.

Кружит её, наверное,

шороха шагомер.

Жизнь ещё беспримерна —

не с кого брать пример,

чтобы для всех потерянным

камнем не стать и деревом;

снегом не стать и инеем.

С прежним остаться именем.

* * *

Сделанных лучшими ювелирами

мелких собранье вещей.

Лето, сквозящее мелкими дырами

от проходящих лучей.

Это случайного и мимолетного

только подкладка видна.

Всем не достанется летнего, лёгкого

недорогого сукна.

И облегчению, и сожалению

вместе собраться пора,

что по позднейшему размышлению

не означает ура.

* * *

В поздних лучах косых

не замолкает птица:

цирк — говорит — цирк.

Трудно не согласиться.

Где-то она про цирк

слышала ненароком.

Лес прикусил язык,

что говорит о многом.

* * *

В небе намечается раскол.

С облаком, подкравшимся ползком,

тускло-сизым, как акулье брюхо,

в небе начинается разруха.

Прибегает ветер с топором,

как лесник с потомственным недугом,

и на небе покати шаром —

шар за шаром в левый дальний угол.

* * *

Холодное лето. И убыль

вечернего света.

И прибыль собачьего лая.

И как отзываться на это,

уйти не желая?

И трудно так сразу.

И лето

заходит в последнюю фазу —

не в жёлтом ещё, а в зелёном,

но с видимым полунаклоном.

И надо стараться.

Пускай и тебя прохватило

осенней прохладцей.

Пусть только для чести мундира,

но надо стараться.

* * *

Как неразборчив криминальный почерк,

что оставляет записи свои

на коже, у защитных оболочек,

растущих как древесные слои.

Не старится душа, но знает меру;

не прячется, а ты её зарой,

как в теле заключённую химеру

скрывают под древесною корой.

* * *

Видно, мало меня ругали.

Жизнь, казавшаяся недугом,

может только ходить кругами,

потому и обходит кругом.

Вот стою, обведён, окутан.

И невидиму, невредиму

накрывает прозрачный купол

опустевшую середину.

* * *

И впервые — не мертва и не жива,

только в черепе легонечко фонит —

опускается глухая тишина,

в темноте перебирая алфавит.

Там страницы были вырваны из книг,

и никто уже не знает о таком,

как бесшумно продвигается ледник,

что меня уже коснулся языком.

И ожогом ледяного языка

открывается последняя глава

о невидимом приходе ледника,

о поэте, забывающем слова.

* * *

И вдруг находит пелена,

когда не то что имена,

но и названия вещей

с беззвучным вздохом полостным

как будто закатились в щель

между прозрачным и пустым,

как между призрачным и мнимым,

чтоб там остаться анонимом.

Их различая вдалеке,

угадывай: не те, не эти,

как бы в разглаженной фольге —

не зная, на каком ты свете.

Лишаются привычных мест

слова и ничего не значат.

И лишь один безмолвный жест

за их значеньями маячит.

Pro et contra

Но это всё потом. Но это всё потом.

Сердитые шмели здесь залетают в дом.

Мы на краю земли останемся покорно

в виду простых чудес,

что заявляет лес во всё воронье горло.

Как будто часть души теперь на всём готовом

живёт в лесной глуши счастливым птицеловом,

с признанием родства, пока закат малинов,

и лица запрокинув, волнуется листва.

И свет нерастворим, пройдя сквозь эти виды.

Не там ли мы стоим, одним плащом накрыты,

подняв воротники?

И папоротники! И папоротники.

И эпос-людоед из давнего завета

не нападёт на след, на наш, Елизавета.

_____________________

Я всё, чем дорожил, надёжно перепрятал,

но только то, что рядом, а мир недостижим.

Границы и замки. И, смыслу вопреки,

так жизнь и утечёт, уйдя на пустяки.

Всего наперечёт — ни внучек и ни дочек,

прилёгших на бочок, свернувшихся в комочек.

* * *

С кем-то едва возможно, а с нами запросто.

С кем-то навряд ли, а с нами да ради бога.

Если осталась пара минут до запуска,

то, согласитесь, это совсем не много.

Вас ожидает свидание с первыми встречными

с их чебуречными полускрытыми,

в помощь кому и мы своими словечками

и второпях накарябанными инскриптами.

* * *

Здесь облака надёжно не застыли,

недрогнувший не вывешен отвес,

и тишина из золотой пустыни

нам лестницу не строит до небес.

На долгий срок мы отданы метелям,

как рукавицы ходим по рукам.

Но всё-таки недаром он затеян —

обменный фонд из бусин и зеркал.

Из сточных вод мы выбрались сухими,

и мне уже не страшно одному.

Хоть пару слов шепни на суахили —

не знаю как, но знаю, что пойму.

Прошедшее продолженное

1.

           Это южный берег и летний морок.

Сколько лет никак не уйдёт растрава:

замирает сердце, летит на шорох,

словно бражник на полотно экрана.

И уже нельзя поменять местами

затяжную ночь, что давно настала,

и соседку с сахарными устами

в темноте открытого кинозала.

Вспоминаешь мрак со змеиным жалом,

на душе оставленную зарубку.

Сорок лет томящим бесплотным жаром

раздувает шаль, занавеску, юбку.

2.

           А бульвар открывает дорогу к пляжам.

Путь не так уж прям, но уж как занятен.

И с каким встречаешься тайным стражем

в огневых наплывах дрожащих пятен.

Пусть его здороваться не учили —

уронил намёк, да никто не поднял.

Он как бог морской в офицерском чине

на тебя идёт по широким сходням.

* * *

Или мир был добрей?

Но всегда пробирало ознобом

от его доброты. У дверей

оказаться б на выходе новом

да бежать поскорей.

Настоящее видишь из прошлого.

Но сегодня в другом измерении

открывается карта дорожная,

объявляется новое зрение.

Где Европа моя, где Америка —

вся подробная их машинерия,

опыт, сложенный как палиндром?

Я смотрю изнутри недоверия:

возмещение или урон?

Я смотрю изнутри муравейника.