НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Примерить город как пальто

Дмитрий Бавильский. Желание быть городом. — М.: Новое литературное обозрение, 2020.

С разницей в четыре года у писателя, критика, журналиста Дмитрия Бавильского вышли две книги путевых заметок — «дневников эпохи Твиттера». Первая — о Венеции, вторая, «Желание быть городом», уместила в себе целых тридцать пять итальянских городов.

Чем же новым должен отличаться современный травелог, какую цель поставил себе автор, описывая свои впечатления от гранд-тура по Италии, где уже в XIX веке, по словам Чарльза Диккенса, не было, «пожалуй, такой знаменитой статуи или картины, которая не могла бы быть целиком погребена под горой напечатанных о ней диссертаций»? Бавильский пишет: «Не знаю, как другим, но мне, читая травелог, крайне важно понимать, кто ездит и зачем ездит… На первый план здесь должны выйти субъективные (читай: поэтические) эмоции, делающие это конкретное путешествие единственным и неповторимым».

Готовя книгу в течение пяти лет, он хотел себя вместе с читателем «вытащить из повседневности», понять современного путешественника и современное путешествие. Планировал ставить на себе эксперименты и выяснять «особенности восприятия современного человека, цепляющегося за всевозможные неочевидности». Живопись, фрески, архитектура Италии — его способ контакта с пространством, он должен помочь травелогу «превратиться в роман о жизни внутри странной, ни на что не похожей вненаходимости, которую можно наворожить, но невозможно полностью поставить под надзор».

Трудно не согласиться: из-за наших сложностей с осознанием неуловимого пространства новый, интересный герой может стать простым средством, которое сделает травелог современнее. В конце концов, людям почему-то больше всего нравится читать о людях, а не о пространствах.

Кто же герой «романа о жизни внутри вненаходимости»? Автор представляет нам образ самого себя, одинокого туриста-интроверта, пользующегося одной из немногих свобод современности — свободой самостоятельно прокладывать свои туристические маршруты. Турист тщательно подготовился к путешествию, начитан, много знает, прекрасно разбирается в искусстве, проштудировал 44 выпуска книжной серии «Русская икона. Образы и символы», важная для него книга детства — «Искусство Западной Европы XII–XX веков». Он готов показать нам себя в этой поезд­ке — бодрого и усталого, завороженного в храмах прекрасными фресками и затерянного среди толп разноязыких туристов на площадях городов, чувствующего себя гражданином мира и вспоминающего о родном «Чердачинске» (Челябинске) на Урале. Герой ответствен и трудолюбив, он прочитал неимоверное количество своих предшественников: текст пестрит именами писавших об Италии, от классиков до современников — Гете и Карамзин, Блок и Павел Муратов, Ольга Седакова, Николай Кононов и множество других.

Во время осмотра достопримечательностей или с дороги герой делится с миром твитами. Вечерами документирует эмоции и мысли подробнее. Вернувшись в Россию, записывает уже отлежавшиеся впечатления. Книга состоит из разных по выдержанности и внутренней переработанности кусочков текста — датированных твитов и воспоминаний, цитат «для послевкусия», описаний картин, дворцов и соборов, реакций героя на впечатления, воспоминаний о прежних поездках и бытовых деталей, включая цены на продукты.

Автор отдает нам этого героя, прививающего себе самые разные впечатления, тонко чувствующего, умеющего, по его словам, «точечно формулировать и отлавливать фигуры интуиции», анализирующего происходящее и себя в нем: «с каким-то незаинтересованным изумлением я замечаю, что новый образ реальности, подзарядившийся от непосредственных эмоций “с мест”, отступает под давлением аффектов, проросших в моей голове задолго до поездки».

Герой пытается «врастать» в каждый город, «быть городом», — проверять на себе их действие, их характер, подчинять их или подчиняться им, а не поверхностно скользить по набитой туристической колее.

«Врастание» героя придает окружающему странную природность и живость. Необычные превращения происходят и с восприятием самого путешественника — его реакции иногда очень физиологичны, иногда технологичны. «Небо наливается силой кавернозных тел», «туристическая суета сжимает свой сфинктер до эпицентра у Площади и Дуомо», скульптурные группы «проживают» на своих местах, «двух­этажная “Мадонна во славе и святых” смотрит на “Экстаз святой Цецилии”», кенотаф оказывается «неусыпным». Герой то превращается в «эрегированный зрачок», то покрывается «сыпью впечатлений», «воспринимательная машинка» героя и его внутренний «эквалайзер» дают сбои, упоминаются «курсор зрачка», «паника и бешенство зрачка», «зудящая теснота за левым ухом». Чудеса восприятия, внутренняя феноменология путешественника и богатство метафор завораживают.

Такое красивое, продуманное блюдо, так старательно приготовлено, однако полного насыщения почему-то не происходит, сколько ни проглатывай эти пятьсот с лишним страниц. Герой как будто недостаточно проварен, створки его раковины не раскрылись от высокой температуры, и эта мидия осталась прочно закапсулированной в своем панцире, до ее нежной мякоти не добраться. Придется смириться с недостатком «белковой составляющей» и довольствоваться вегетарианскими «углеводами», гарниром, превосходными описаниями того, что интересно самому герою — фресок, зданий, городов, реакциями на них, иногда историческими экс­курсами или жизнеописаниями, мыслями и соображениями, метафорами.

Гарнир, надо сказать, стоит того, чтобы прочесть книгу. Здесь подкупает любовь и увлеченность, здесь идет речь о красоте, о которой Рерих завещал нам твердить без опаски (и читать, наверное, тоже).

Что же касается героя, то автор, вероятно, честно пытался найти необходимые дистанцию и позицию по отношению к своему путешествующему alter ego, стать его бесстрастным исследователем — бахтинское слово «вненаходимость» встречается в тексте с удивляющей частотой. Но, кажется, во время неустанных «поисков субъект­ности» автору слишком передались желание героя произвести на нас впечатление и боязнь вступить в настоящий, возможно, рискованный контакт с другими (в том числе и с нами) и даже с самим собой. «Больше всего опасаешься пустоты, незаполненности экскурсиями, необходимости быть один на один с собой».

Поначалу это интригует. Кажется, Италия должна сотворить чудесную перемену с влюбленным в нее странником. И это разочаровывает в финале книги: герой не изменился, выход из «привычного, устоявшегося, изношенного» не состоялся. Путешествие не произошло.

То ли слишком размыты и неконкретны условия экспериментов, ставящихся над героем (например, Дмитрий Данилов очень строго и четко формулировал для себя организационные и стилистические рамки, в которых писались его травелоги-фиксации реальности). Непонятен, например, принцип, по которому составлялся маршрут. То ли эксперименты слишком уж комфортные, не грозящие сломом установок и интроектов. «Одним из важнейших открытий этого тура оказывается проявление закономерности между временем, потраченным на тот или иной город, и “эхом”, которое он дает» (подобный вывод, пожалуй, одинаково работает в отношении любого занятия — будь то рыбная ловля или изучение китайского языка).

То ли автору помешала слишком сильная модерновая приверженность героя к чисто визуальному восприятию мира, склоняющая к излишней оценочности. «Очень пакостная музыка», «картины в основном классицистическое убожество», современное искусство — «яркое, но бессмысленное», ему «…невозможно тягаться с классикой. Пупок развяжется». Уверенная сортировка окружающего по качеству, подразделение на хорошее и плохое, высокое и низкое сковывает и героя, и читателя, который оказывается перед выбором — стать «своим» или обрести независимое восприятие. Проблема сохранения независимости встает, пожалуй, и перед самим пространством, по которому странствует путешественник: он примеряет каждый город «как новое пальто», потребляет пространство, рассчитывая, что у читателя тот же размер одежды и те же вкусовые пристрастия. Вместо открытости и готовности к новому — жесткий отбор, сортировка и категоричность высказываний. «Предвкушение состоит из мечты, постоянно подпитывающейся повседневностью», «опытный путешественник переживает поездку трижды…».

То ли слишком велик и дорог багаж знаний, мнений, ценностей, который отягощает путешественника, слишком велик страх растерять что-то важное или переколотить в дороге, во время чудесных метафизических превращений. Герой сторонится людей, города, по которым он нас проводит, пугающе безлюдны. Травелог —развернутая иллюстрация цитируемой в нем строчки блоковского письма «Здесь нет земли, есть только небо, искусство, горы и виноградные поля. Людей нет». Вернее, это бонмо от классика — словно бы оправдание ненаселенности книги. Мы как будто путешествуем по постапокалиптическому, постпандемическому миру, где на улицах итальянских городов, обрамленных прекрасными пейзажами, — ни шума, ни мусора, ни длинноногих итальянок, ни туристов. «Самая прекрасная она [Венеция] — безлюдная», «…в базилике в основном пусто. Не в смысле народа (он табунится постоянно)». Тени людей иногда «табунятся», но не оживляют города, иногда чудится (называется) разноязыкий говор туристических толп, хозяйка одной из квартир, где живет путешественник, даже «раскрывает ему свои объятья», но эти тени и объятья бесплотны, а голоса не вызывают эха.

Книга Бавильского в этом смысле скорее напоминает проскинитарий, описание путешествия паломника, но — в разуверившемся мире. Вера дает герою возможность различать дурное и хорошее, интересное и скучное, а толпы неверующих, непричастных только мешают интимному единению с объектами поклонения. Паломник чутко реагирует на отзвуки прекрасного прошлого и печалится «вырождению всего, что только можно, — силы, красоты, убедительности, “пластической осязательности” и второго дна».

«В наше время все чудеса икон происходят внутри зрителя», — говорит одинокий паломник, не желая допускать непосвященных к таинству, «угораздило ж меня родиться после всего».

Эпоха Твиттера, судя по этим дневникам, — эпоха одиноких и безопасных путешествий, как гамбургер — пища для одинокой трапезы. Маршруты этих путешествий не выходят из зоны комфорта.

Илья Кочергин