НАБЛЮДАТЕЛЬ

выставка

Джаз-импровизация с онегинскими синкопами

ЕО Алгоритмы. Виртуальная выставка. Псков, 2020. https://eugeneonegin.pushfest.ru/

Перечитать «Евгения Онегина» — в русской культуре не просто необходимая характеристика образованности, но признак умения хорошо спорить. Кто умеет следить за парадоксальным развитием сюжета, за тем, как вдруг ускоряется действие, как пережиты драмы разлук и терпкость мечтаний, тот непременно знает, как приступить к большому обсуждению, не рубя с плеча и не заискивая. «Энциклопедия русской жизни» — да, но в тогдашнем смысле слова — справочник по овладению всеми ремеслами и техниками мысли: как рассуждать о светской жизни, как объяснять характер отдельного человека или прогнозировать развитие страны и мира. Выставка, открывшаяся в Пскове, точнее, на специальном сайте, доступном любому пользователю Сети, — опыт особого перечитывания романа в стихах, когда мы вдруг находим новые ремесла, о существовании которых даже не подозревали.

Обычные требования к читателю «Евгения Онегина» — отличать ямб от хорея, понимать иронию и самоиронию, отмечать остроумие в построении онегинской строфы и знать, что каждая глава может лечь в основу длительной социальной дискуссии о прошлом и будущем России — только одна из сторон выставки. Другая сторона — возможности современной техники по консервации и визуализации звука, комбинированию слов, вычленению повторяющихся смыслов. Выставку можно понимать как гербарий или коллекцию звучащих слов и смыслов пушкинского романа. Например, Денис Крюков в работе «Енхений Энджин, или змея воспоминаний» совместил два принципа: блэкаут-поэзии, когда из большого текста оставляются отдельные слова, а остальные вычеркиваются темной полосой, так что поэтическая вспышка может возникнуть и на газетном листе, и комбинаторики, основанной на алгоритмах перевода. Причем автоперевод поэмы зависел от тех языковых миров, которые упоминаются в поэме: появляется Ленский — перевод идет на немецкий язык, а светская жизнь может потребовать следующего перевода уже с немецкого на французский. Такая двойная техника сообщает, как пушкинский роман в стихах возникал на кромке языков, когда от французской культуры достаются светские увеселения первой главы, а от древнерусской — отдельные навыки и представления няни Татьяны.

Мы вновь открываем «Евгения Онегина» как роман памяти, воспоминаний о воспоминаниях, как большой эксперимент. Понимаем, как возможно присутствие Италии, с упоминанием о никогда не виденной Бренте, не то в степях Молдавии, не то в деревне, где скучал Евгений. Такое движение по самой кромке культуры вдруг дарит неожиданные прозрения: например, автоматический перевод «мы все учимся медленно» внезапно сообщает, что Пушкин имел в виду не поверхностное образование людей круга Онегина, как принято у нас со школы понимать «Мы все учились понемногу», но другое, скрытое изречение: «Век живи, век учись», повелительное и даже светлое при всем сквозном фатализме. Оно и обращено ко всей русской культуре и даже к самой природе человека, в которой следует разбираться лучше, чем Шатобриан и Ленский, а история образования Онегина — лишь ширма с готовыми картинками.

Или собранные Артемом Верле и объединенные в единую композицию строки из черновиков к роману сообщают нам, как Пушкин перечитывал себя. Это строки, которые были отвергнуты взыскательным читателем себя, вроде «Читал охотно Елисея», вместо Апулея, — но они же раскрывают, как устроено чтение. Читал Апулея — понятно, собирался быть поэтом уже в лицейские годы, а не государственным мужем, как читавший Цицерона Горчаков. Но читать Елисея — это читать бурлескную поэму Валериана Майкова, читать что читается, то есть быть читателем как таковым. Спрятав в окончательном варианте собственный опыт читателя за своей программной биографией, Пушкин сделал роман более любопытным и таинственным. Но в этом экспонате выставки нам позволено стать на миг такими же увлеченными читателями, каким был Пушкин — не увлеченными отдельными жанрами, но просто способными читать не отрываясь.

Андрей Черкасов также сделал свою версию чтения «Онегина» на основании генератора случайных чисел, а Алексей Коханов употребил технику ослышки (мондегрина): настроенная на английский язык программа распознавания речи распознала в романе в стихах английские слова, а другая программа их прочла, — мы явно начинаем понимать, как читательское внимание восстанавливает текст даже без особого напряжения. Мы привыкли как бы к легкости стиха «Евгения Онегина», а здесь открываем еще большую легкость слов, которые только так и могли быть сказаны, чтобы занять место в русской культуре.

Можно сказать, выставка позволяет нам работать с текстом «Евгения Онегина» так, как рапсоды читали гомеровские поэмы, сразу вспоминая большие блоки текста — просто потому, что они звучны с начала и до конца и как будто сами идут на слух и на язык.

Этой звучности больше всего посвящены интермедиальные проекты выставки, превращающие в медиум, например, пунктуацию. Таков «Пунктофон» Андрея Бундина — он показывает на экране полный пушкинский текст слово за словом, а появление каждого знака препинания сопровождает особой анимацией и звуком. Мы слышим щелчки запятых и гудки точек, а пропущенные строфы превращаются в один большой тревожный звук. Тем самым все мы понимаем, что значит «роман в стихах звучит»: дело не только в искусной звукописи Пушкина, а в умении заставить зазвучать и паузу. Она многозначительна, уместна, а потому звучна.

Это вновь особый способ чтения «Евгения Онегина» — не просто отмечать созвучия, имитирующие динамику действия: «Вошел: и пробка в потолок», и мы слышим звук вылетающей и стукнувшей пробки, — но с удовольствием внимать, как звучит любая точка, любая пауза. Тогда мы ощутим, сколько свободы в любой рифме, скандальной своей вольностью для той эпохи: «и я — меня» («Там некогда гулял и я, / Но вреден север для меня»), — так рифмовать в 1820-е годы было нельзя; поймем, почему Пушкин отстоял свободу и в ссылке.

Еще сложнее устроена работа Дарьи Шаталовой — на основе замысловатых информационных технологий: это кардиограмма или МРТ романа в стихах, подчиненная принципам современной электронной музыки, а все вместе создает импровизацию, но на уровне не формального построения, а слуха, который вдруг почти пускается в пляс. Слова, превращенные в формулы, как бы расплавляют заскорузлые привычки слушания, вызывая новые ускоренные химические реакции, симпатию к поэтическому ритму, вдруг взрывающуюся догадкой, что сейчас произошло с Онегиным и Татьяной, — но это надо смотреть и слушать.

Куратор выставки Людмила Кирсанова употребляет музыкальные метафоры — такие, как «партитура» и «сонификация». Псковский профессор Илона Монтеюнайте замечает в «комментарии», что уже сам Пушкин создал первый фанфик на свой же текст — «Путешествие Онегина», поэтому интерпретации и множатся, а выставка позволит нам услышать звучность России 1820-х годов.

Возможно, выставка столь же значима для понимания России пушкинского времени, точнее, одного десятилетия из ее жизни, как фотографии Сергея Прокудина-Горского, оцифрованные современными технологиями, стали значимы для понимания его десятилетия (1905–1915). Иной посетитель может скептически сказать, что по размаху она уступает, например, набоковскому комментарию к «Евгению Онегину», который стремился спасти звуки и запахи аристократической России, или лотмановскому, который должен был показать, как стало вообще возможно самосознание аристократии, а после — и всех читателей Пушкина. Но все же выставка в сравнении с любым комментарием — разомкнутая структура, и мы в ее размыкании вспомним те выставки современного искусства, на которых были до карантина, — например, заводских запахов, секретиков в старинных склянках или инсталляций из старой шерсти. Тогда наша чувствительность точно станет острее.

Александр Марков