Об авторе | Антон Александрович Азаренков (1992, Рославль, Смоленской обл.). Лауреат премии «Лицей» (номинация «Поэзия», 2019). Предыдущая публикация в «Знамени» — № 10, 2018. Живет в Смоленске.

Антон Азаренков

Левая створка триптиха

* * *

Никто не держит зла, не держит собак

и не ждёт гостей.

Стал как будто бы шире лесной овраг

и черней, пустей.

Холодеет над нашей бывшей

дачей, с той стороны,

в большом гнезде на аистовой башне

яйцо луны.

А вокруг — такой среднерусский Брейгель…

Уйду по железнодорожному полотну,

отсыревший пиная гравий,

по шпалам через одну.

На большом расстоянии — долгая пантомима.

Невнимательный зритель затосковал

над сюжетом и смотрит мимо —

туда, где туч за горизонт обвал.

* * *

Как бы навсегда: посёлок дачный,

в рухляди столетней горб китовый,

на веранде разговор табачный

в облаке качается и тонет.

                  Говорю, а сам молчу и вижу:

                  говорю, и голос мой идёт по лицам.

                  На тяжёлую чугунную задвижку

                  всё земное заперто и снится.

А снаружи ливень — майский и молочный,

запах одуванчиков и липы.

Тысячи мгновенных молоточков,

как живые, шорохи и скрипы

                  от весеннего сгустившегося сада:

                  говорит, и шёпот вдруг идёт по листьям

                  мерной глубиной воздухопада —

                  если бы ему насквозь пролиться…

Только до утра забытый чайник

этому последняя преграда —

жестяной внимательный молчальник

в центре освещённого квадрата.

Март. Озеро Кривое

Где она пряталась

от жадного взгляда Торговца редкостями,

ловящего миллиметровкой, секундомером —

дырявым сачком?

И вот она здесь,

в белом пятне среднерусского озера,

скользящая в беге длинноногой собаки,

и свет,

этот свет

носит как украшение:

свет озёрный

как свет умбрийский.

Подойдёшь к ней близко

с погремушкою-рифмой, метафорой —

припасённым для уток хлебом,

а она исчезает,

она сливается с небом!

Помаши ей ручкой: Dahin! Dahin!

Раз —

ничего и нет.

Воздушная тяга, розовый дачный дым,

инверсионный след.

* * *

Свет и воскресный папа,

вид с чёртова колеса.

На тонкую цепочку

закрыты небеса.

С покачивающейся кабинки —

на самом верху —

ноги свесили… Блестящие ботинки

идут по воздуху,

как ветер по деревьям

и отдалённый гул

той песенки сквозь время —

как ветер с моря дул,

как ветер с моря дул…

На вдохе замер полдень,

тяжёлый циферблат

толкнулся, переполнен,

вперёд — назад —

в нисходящую пропасть,

где играет листва,

в строгость, подробность

мужского лица.

Крутит-вертит обманщик:

«Колеса… Небеса…»,

точно маленький мальчик

на отцовских часах

пальцем стрелку отводит —

ни обид, ни разлук —

и украдкой уводит

на следующий круг.

Потепление

(Музыка на улице Ломоносова)

Грампластинки фирмы «Мелодия»

                       наполовину зарыты в землю —

                                            ограда для цветника.

И молчат на холодном солнце

                                               их обцарапанные бока.

                     Их играют подземные патефоны —

                                                       музыка Персефоны.

Неласковый май для бабушкиных нарциссов, ирисов…

бееелые ро

бееелые ро

Как мир старо.

И только наполовину слышатся голоса

на пластинке, которую тянут и тянут

обратно. А потом отпускают,

                                             как бег колеса,

упрямый и ровный —

                                             вон утки кряхтят

и пчелиный шиповник на свет выпускает шип…

По каждому голосу игла из сапфира шуршит,

                                               приближаясь по кругу,

задевая скрипучее дерево, клумбу,

вдруг находит своё —

                                                 этот шум в полтора децибела,

допороговый, белый.

* * *

Как же этот пейзаж раздёрган!

Аварийные ленточки на ветру…

У разрушенного костёла

ты стоишь наяву,

неизбежная, как дежавю.

В шаре первого света

вот твоё непрозрачное это

между дробных стволов поутру.

Вижу, кажется, прядь закусила —

но мешает обидная ветка.

На костёле фасадная сетка,

тихо крошится закулисье.

Как в словах, что бывают во сне,

есть лазейка в зелёной стене:

не стена, а объятье, а море,

безразмерное тёплое море…

Замирают на миг на весу, на лету,

как на фото, сороки.

С ними ты, с непослушною прядью во рту,

поздний март и ростки у дороги

собираетесь в первые строки.

А, и ленточки на ветру.

* * *

                                  …голубая парча

                                    с золотыми пчёлами

                                            Ксения Некрасова

От обрыва в метре

в голубом тумане

на горе Ай-Петри

в сильном и высоком ветре

носит ласточек двойных.

Вот тебе селфи на память, Некто —

в голубой панаме,

в двух шагах от пропасти, где небо,

с дальними, фаюмскими глазами.

На горе Ай-Петри

дети складывают из камней свои имена.

Тонкой змейкой — одно бесконечное имя.

КОЛЯ меняется на ЗУЛЕЙКУ, меняется на, меняется на…

Это читает только низкое небо над ними.

Море катает камушки на языке волны,

обтачивая строку неисчислимой длины,

наполняя предгорья сосновую чашу

пустотой, Никому звучащей —

там, где дети в синих фесках

и в скале священный грот

весь в петроглифах и фресках,

как земли закрытый рот.

Отбытие поезда

Раннее утро, провинциальный вокзал.

Нарастает узнаваемое адажио, из барочных.

Свет скользит по взъерошенным волосам,

солнечным выпушкам,

перемножая тени, длинные, как само ожидание…

Затем по расплавленным рельсам уходит за горизонт.

«Скорый поезд “Москва — Архангельск”

прибывает к первой высокой платформе».

Дверь распахивается — наплыв — проводник в ослепительной форме

обнимает за плечи растерянных пассажиров, ободряя и торопя.

Жмутся друг к другу, голые с головы до пят,

не верят: билеты уже не спросят.

Поезд мчится по чёрным полям, сквозь дымящийся пал травы.

Одуванчики косят.

Облака движутся строго и тихо.

Вагоны, начинающиеся с головы,

бесконечны. Раннее утро. Левая створка триптиха.

* * *

                                          но жизнь, мой друг, —

                                          стеклянный подарок, упавший из рук

                                                                                     Ольга Седакова

Наверно, кольнуло — и вот ты на вдохе проснулся.

На левой руке дрогнет бабочка пульса,

но не упорхнёт. Духота. Наконец затопили.

Октябрьское солнце и стрёкот стоит бензопильный.

Всё это подарок, который тебя не утешит.

Затёкшие пальцы сожмёшь, но уже не удержишь

его на ладони — почти невесомый, стеклянный…

Но снова подхватит и сдержит, как старую клятву,

тот, кто листопада бедней и молчания тише.

Невидимую свою напрягает мышцу,

и воздух качает, и ходит шагами большими,

как ветер с реки, по отвесным древесным вершинам.

* * *

И не просто стихи, а финальные титры: пора.

Посмотри — марширующий в солнце парад.

Как натёртые монетки,

барабаны, мажоретки

после долгого апрельского дождя

исчезают там, до края доходя.

По асфальту от расплёсканной воды

исчезающие тянутся следы.

Это просто следы, их за пару минут испарят

солнца этого утра и каждого, ставшие в ряд.

Посмотри, как красиво они горят —

как старинные монетки

в темноте на дне колодца

непроглядного — не вычерпать всего.

Только чёрное разводит колдовство

неподвижная и тесная вода,

и баюкает, и держит, как вдова,

как предутренний, чуть надломившийся лёд.

И не просто стихи — это ночью суббота поёт.

Посмотри, из кармана птенца достаёт!

Цедит-кормит из пипетки —

и из пальцев, как из клетки,

близорукому не вылететь уму.

Всю огромную и плещущую тьму,

весь её на крик сужающийся круг

разве запросто не вытянуть из рук?

Разве это не сон и четвёртая стража темна?