НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Не верю, что мы смертны

Надя Делаланд. Рассказы пьяного просода. — М.: Стеклограф, 2020.

«Рассказы пьяного просода» — это мистика или заковыристая выдумка, литературное баловство или дневник галлюцинаций, оккультный эпатаж или реализм наиз­нанку? В малых дозах — всего понемногу, в целом — ни одно из перечисленных определений не может считаться однозначным. Рассказы, объединенные в сборник поэтом, а после выхода этой книги еще и прозаиком, Надей Делаланд, отражают своеобразие ее мировоззрения.

Делаланд (литературный псевдоним Надежды Черных) была до сих пор известна как автор четырнадцати поэтических книг. Помимо самой памятной, первой, отпечатанной на ризографе тиражом в сотню экземпляров и тут же раздаренной своим двадцатилетним сверстникам, наиболее значимыми как часть жизни стали «Угу» (Ростов-на-Дону, «Дон», 1999), «Эрос, танатос, логос» (Москва, ОГИ, 2005), «На правах рукописи» (Киев, «Серебряный стрелец», 2009), «Сон на краю» (Москва, «Воймега», 2014), и, конечно, «Мой папа был стекольщик» (Москва, «Стеклограф», 2019), получивший множество откликов.

Как часто бывает на пути становления поэта, Делаланд сменила ряд профессий: преподавала латынь и языкознание, изучала поэзию Марины Цветаевой, пробовала себя в качестве PR-менеджера издательства, отдала дань журналистике. Сегодня она — литературный критик, кандидат филологических наук и практикующий арт-терапевт с поэтическим уклоном.

Рассказы Делаланд излучают ту же энергию света, увлеченности жизнью и ожиданием непредсказуемости, что и ее стихи. Сохраняют в основе то же незамутненное условностями восприятие, детский взгляд, внимающий всему, свободный от подозрительности, влюбленный в мир a priori. «Не знаю, кто он, но уже люблю», — признается Надя в стихах. С безоглядностью ребенка, который, заняв было позицию наблюдателя, не может усидеть на месте, автор «Просода» входит в сопереживание судьбам двух людей, объединенных в веках одной любовью.

Особенности поэтики Делаланд, рассыпанные по стихам, собраны в ее прозе. «Рассказы просода» ассоциируются не столько с переходом в новое амплуа, сколько с еще одним способом реализации автором своих творческих возможностей.

Заявка на «перевернутость» взгляда очевидна в начале первого рассказа, когда героиня — девочка Ксения забавно путает слоги, превращая встретившегося ей рапсода в просода. В его историях она открывается неожиданно разной и по-разному похожей на себя. Само имя ее, Ксения, означает «чужеземная» — вышедшая из мира других реалий.

Ей свойственно проживать любой возраст, неординарно ощущать продолжительность времени, скорость движения. Случайное падение с лестницы может длиться как затяжной прыжок. Иногда она — без имени. Но имя, затерянное во времени, забывает о человеке, и в других историях она названа каждый раз по-новому соответственно очередной возникающей коллизии.

Универсальной меркой для охвата событийных нюансов произведения и объяснения потока перемен, в котором постоянно находится героиня, видится теория перевоплощений, исповедуемая дзен-буддистами, их представление об инкарнации. Не потому ли и просод — пьяный, чтобы снять недоразумение у неверующих?

Но Наде Делаланд не нужно было раскручивать волчок воображения или придумывать нечто небывалое, наподобие приключений кэрроловской Алисы. «Я ничего не придумал…» — говорит один из героев историй.

Как автор она решала другую задачу, возможно, более сложную: прочувствовать жизнь как комплексное явление с бесконечным числом вариаций. Уловить ощущения, сопровождающие формы ее видоизменяющегося сознания, интуитивно поверить сигнальным вспышкам, посылаемым из сферы подсознательного. «Не пом­ню лица, помню только ощущения», — говорит героиня о мальчике. Но помнить дается «не словами, а всеми органами чувств». Даже ноги, обладая памятью пути, «приводят Лиду к дереву», где повторяется желанная ей встреча.

За ощущениями следуют впечатления, настолько мгновенные, что «не успевают стать мыслью», зато дают раскованность в восприятии времени: страницы встреч с просодом то листаются веками, то измеряются десятилетиями. Можно даже сейчас «рассказать историю, которая будет написана только потом, в будущем».

Отсюда же заметная в рассказах разность уровней между временем календарным и внутренним, не поддающимся исчислению, стирающим понятие биологиче­ского возраста: женщина-героиня предстает и пятилетней, и семидесятипятилетней одновременно. Автор объясняет это тем, что «изменился не возраст, а отношение к возрасту». По этой же незримой, но существенной причине «снаружи может быть осень, а в душе — светлое лето».

Еще большее углубление в тайну мироустройства — проходящая через рассказы параллель между сном и смертью. Момент ее наступления можно ощутить, подобно моменту пробуждения. Смерть рассматривается как переход в иную реальность, где человек, оказавшись перед собой, как перед зеркалом, избавлен от необходимо­сти притворяться и искажать свою суть. Апелляция к классическому даосскому сравнению тела с периодически сбрасываемой одеждой звучит жизнеутверждающе: нет полной безоговорочной смерти! Она существует как часть жизни, «включена в жизнь, как фрагменты слюды в породу». Смерть — только звено в причинно-следственной связке поступков, будь то действие или бездействие. Поэтому девочка, слушатель историй старика-просода, не принадлежит сиюминутному, но живет в потоке бесконечных перемен, мотивированных обертонами ее различных психологических состояний. При гештальт-восприятии сборника не кажется алогичной просьба к умирающему старику: «Подожди меня там, на том свете». Исходя из этого, совсем по-доброму звучит идея, что после завершения физической жизни любящие не расстаются, а сливаются на духовном плане. Конец же, по утверждению автора, наступает, поскольку «мы верим, что мы смертны».

Философский опыт «Просода» в том, что жизнь в теле или без него в духовном пространстве — это разные ипостаси вечного существования одного человека. Внутренние границы между разными личностями-ипостасями для него условны и нестроги. Этим определяется текучесть повествования, и при маловыраженной фабуле читатель остается участником действия, присущего именно литературному произведению. В том, что это текст художественный, убеждают язык и метафоричность изложения. Только из поэтического мира Нади Делаланд в ее прозу могла залететь «стрекоза, напоминающая Витрувианского человека Леонардо да Винчи», или сны, которые «спотыкались друг о друга». Только посредством образного мышлении можно подчеркнуть значимость вопросов тем, что «они погибли под своим весом», передать драму прощания с любимым, проигранную в душе женщины, на контрасте с репликой ребенка, который видит лишь, как «тетя целует лавочку».

Сложность этих образов — в богатстве ассоциаций, потому что даже человек, с которым ведется общение, для героини тоже часть ее собственного отображения. Это нечто наподобие игры в шахматы с самим собой, когда обязательно выигрываешь. И при этом получаешь шанс с каждым воплощением пересмотреть свои отношения с миром и с тем, кто тебе дорог. Нужно только преодолеть неверие, выйти за рамки стереотипов, «распахнуть грудь, подобно лифту» и увидеть, что жизнь стоит того, чтобы она продолжалась… с тобой… в тебе.

Владислав Китик