Об авторе | Михаил Юрьевич Кукин (07. 10.1962, Москва) поступил в МИФИ на факультет кибернетики, но круто изменил жизнь, ушел в армию. Служил на Западной Украине недалеко от города Хотин. После армии поступил на филфак МГПИ им. Ленина, позже защитил диссертацию в Институте мировой литературы РАН по специальности «теория литературы». В настоящее время читает лекции по истории культуры, преподает в вузах Москвы. В «Знамени» печатается с 1993 года, постоянный наш автор. Недавняя публикация — «Свободный день» (№ 1, 2018). Живет в Москве.

Михаил Кукин

Сквозь эту ночь

* * *

— Что у вас нового? — Да ничего.

Нового нет ничего.

Старого — много, а нового нет.

Нового нет ничего.

Те же истории, та же всё хрень,

из году в год, изо дня в день,

та же судьба, дело — труба,

а нового нет ничего.

Та же, как спел нам мёртвый поэт,

красная, красная кровь,

та же планета меж тех же планет,

та же капуста-морковь.

Те же — пора бы заткнуться — слова,

те же дожди у окна моего.

Красная, красная кровь.

Жизнь — и любовь. Смерть — и любовь.

А нового — нет ничего.

* * *

Поговори со мной, сквозь эту ночь,
со стороны другой земного мира,
негромкий голос может мне помочь
остаться здесь — не глас трубы и лиры,

но голос — сквозь светящийся экран,
под стук, точнее, шелест, быстрых клавиш,
сквозь бред политики, через границы стран
(через границу тонкую стекла лишь),

сквозь болтовню и прения в сетях,
сквозь новостные мутные потоки —
так, словно мы на даче, мы в гостях,
сидим в тени, и видно: на припёке,

над шапками гортензий, столь проста
и столь легка, капустница витает,
цветком — цветком и только — занята,
что проще, да и легче, не бывает.

* * *

Добрёл. Нажал на кнопку. Постоял.

Шагнул, вошёл и за собою запер.

Всё. Тишина. Свобода. Интернет.

Вот старый друг, вживую восемь лет

не виделись.

Не пил, но снова запил.

«Пора валить!»

Вот новости...

О, нет.

Играй, YouTube, в моей ночной квартире.

А ты, вино, не лейся на палас.

Мир лжив, но представления о мире,

как ты ни скролль их, лживей в десять раз.

* * *

Ржавые пятна, бурые пятна,

серые блоки многоэтажек,

Франкфурт как будто, а вроде обратно

мы воротились, и под фюзеляжем

мир вырастает в подробностях частных,

в сцепках и спайках бетона-железа,

скоро проглотит гостей безучастных,

чуждых друг другу, бессонная бездна

аэропорта-левиафана,

по эскалаторам в недра потащит,

мимо прилавков, кафе, ресторанов,

выходов, входов и мест для курящих.

Буду шагать в ожидании чуда,

выйду на площадь, не понимая,

где эта ночь нас настигла, откуда

прибыли мы. И куда убываем.

* * *

По низкому небу ползёт самолёт,

а снизу осень цветёт,

оранжевым, жёлтым и золотым,

там бродит октябрь по лесам пустым,

озябшую воду пьёт.

А ты в самолёте в кресле сидишь,

по низкому небу летишь,

и пьёшь минералку с вином сухим

и мыслями шелестишь,

пытаясь остаться собой самим —

всего лишь и только лишь.

* * *

Вот в этом доме я любил.

Высокий серый дом.

Любил-любил — и разлюбил?

Забыл? О чём? О ком?

Так вышло — мимо окон тех

я часто прохожу

и — нет, не слышу прежний смех,

в те окна не гляжу.

Мы переехали теперь,

и чай теперь не пьём.

У нас другого цвета дверь,

живём за ней вдвоём.

Не чай, а кофе по утрам

мы полюбили пить.

Но как делить на времена

простой глагол «любить»?

* * *

Дворник с воздушной метлой здесь проходит, смотри, с ветродуем ревущим.

Жёлтые листья летят на газоны, бордюры, авто, тротуары, витрины.

Мимотекущее время становится вечнотекущим.

Вынул смартфон и нажал — ну и вот же, готова картина.

В этом случайном всегда освещеньи, в случайном движеньи — текущего века

вдруг и ухвачена суть, в эмпирическом этом и личном.

«Листьям в дубравах древесных подобны сыны человеков», —

в юности я прочитал у Гомера. И помню отлично.

* * *

Сверкает солнце. Лёд хрустит. Асфальт блестит.

Лазурь и ржавчина! — ноябрьский этот вид,

сегодня, как хрусталь, насквозь прозрачный,

пронзает нас, а завтра — нет его.

Здесь храм сиял — теперь стоит невзрачный

микрорайон обшарпанный, и в нём

мы шлёпаем по слякоти, мы пьём,

собачимся с родными, тычем в кнопки

клавиатур.

                       Всё непролазней быт.

Чем ни займись — тоска внутри сидит.

Рука привычно пальцами стучит.

Привычно водку наливает в стопку.

Помпейская фреска

Знакомьтесь, хозяин пекарни Теренций и Хлоя, его жена.

Они смотрели из глубины комнаты во двор,

он со свитком, с дощечкой и стилусом она,

наивно и прямо.

                            Так они и смотрят, в упор,

на нас в музее Неаполя, среди Аполлонов и Федр,

честные, грамотные люди, да и художник не подкачал —

грек, скорее всего, то есть и ритор, и геометр,

и философ, естественно, хотя и провинциал.

Так побеждается смерть. Её победить нельзя.

Но мы видим эти глаза, эту надежду идти вперёд.

Утренний луч, пролившись в атрий, позолотил, скользя,

ткань на плече у Хлои.

                         Узкий луч, но Теренций жив, и она живёт.

* * *

Кому? Тебе. О чём? О том, что мы

стоим с рожденья у порога тьмы,

как бы сквозь листья видя некий свет,

хоть, если присмотреться, листьев нет.

Я максимально точно... Ты послушай:

волна качает нас, нигде не видно суши,

но и сама волна становится как твердь,

и хоть проворна, но — не успевает смерть

схватить идущего. Куда? К Тебе. Мой голос

меня опередив, растёт к Тебе, как колос.

Коснись его рукой. Есть зёрна? Срежь его.

Пусть перемелется для хлеба Твоего.

* * *

Тяжёлая вода, и снег в траве клоками,

повыцвела трава и по утрам хрустит.

Задумчиво пройти спокойными шагами

прислушиваясь: что? Болит? Нет, не болит.

Ты видишь: всё мертво. Земля похолодела.

А голос там, внутри: и хорошо! Вот так

и нам бы надо жить — стоять окаменело

и созерцать декабрь:

бурьян, забор, барак.

* * *

Велик был Веспасиан. И сын его Тит — тоже был знаменит.

Но лучше б их не было, так мерзок третий Флавий — Домициан.

(Слог античных историков спрессован и ядовит —

взял бы слово в кулак и запихнул в карман).

Поглядывая вперёд, в то, что ещё ничто,

поэт стоит над рекой, в воду плюёт.

Будущее — вот-вот, но пока за чертой.

По реке, сверху, колотый лёд плывёт.

* * *

О, полчаса ходьбы и чтение молитв,

и утром свежий снег, и крепкий кофе в полдень —

и через это всё Господь нам говорит

о Царствии Своём.

Отчётлив глас Господень.

Витает в воздухе свободы вещество —

его легко вдохнуть, но не возьмёшь руками.

На ослике в Москву въезжает Рождество,

в московский Вифлеем, невидимое нами.

* * *

Не пой, красавица, при мне...

И ты не пела.

Сдвигался, падал мир в окне,

а ты смотрела,

как вечер зажигал окно,

потом второе,

сгущалось в сумерках вино,

пьянило втрое,

ты видела, как плавно вбок

сносило зданья,

и расширялся твой зрачок

и был — зиянье,

как рваным кружевом метёт

как время клинит —

сквозь два стекла и воздух тот,

что между ними.