НАБЛЮДАТЕЛЬ

рецензии

Американский племяш, или Мемуары о Бродском

Вадим Месяц.  Дядя Джо. Роман с Бродским. — М.: Русский Гулливер, 2020.

Фантастика, заявленная в этом романе, на самом деле довольно реальна. Ведь речь о Бродском, с которым виделись многие, да не все разглядели. Альтернативное же развитие известных сюжетов, также упоминаемое автором, гораздо ближе авантюрному духу его поэтики — рассказу о своей жизни сквозь призму биографии «вечного изгнанника» и «самого знаменитого тунеядца». И уж в данном случае все в романе нестандартно. Кроме, пожалуй, девяностых, с которых все и началось.

Спирт «Рояль» в киосках, водка в пластиковых стаканчиках с крышкой из фольги и народным названием «майонез». Запах гниющей экзотики с овощных лотков. И не только у метро «Пушкинская» в Москве, возле открывшегося «Макдоналдса», но и в далекой Сибири, откуда ведет свой рассказ автор-герой. Всюду, как говорится, жизнь. Впрочем, Бродского в романе «поражало, что где-то, кроме Нью-Йорка, тоже живут люди». Завидовал, наверное, переменам. «— Женщины отдаются за пачку сигарет, — сообщает юный герой романа о жизни в постсоветской России. — Как у вас хорошо, — воскликнул Бродский. — Еще как, — ответил я. — Никакой Нобелевской премии не надо.  — Вам, может быть, и не надо, — согласился он. — Вам вообще ничего не надо».

И пускай интеллектуальной жизни в то время хватало даже в Сибири — портвейн на безымянных могилах, Чейз, обменянный в букинисте на Камю, элитарное кино в Доме культуры автомобилистов — но, тем не менее, Нью-Йорк, Нью-Йорк. Именно сюда, в столицу мира, попадает герой романа из далекой России, идущий по жизни с идеалом женщины в роли Жюльет Бинош и пистолетом в кармане.

Повлиял ли на это Бродский? Да, наверное, но лишь благодаря своим расхождениям с советской властью. Аккурат по Синявскому. «Переехал на постоянное место жительства в сугубо антисоветскую державу, — сообщает о Бродском автор-герой. — Я потянулся вслед за ним — чисто стилистически». Перед этим, конечно, много чего случилось и в самой России, и в жизни поэта Месяца. Например, в романе он говорит с Ельциным по телефону, напоминая о разговоре Сталина с Пастернаком, и не иначе. (Мандельштам в диалоге заменен на поэта Еременко).

В целом, это замечательная автобиографическая проза в уже устоявшемся «фирменном» стиле самого Месяца. Сам стиль, что называется, бреющий, транзитный, стремительный. Но это кажущаяся легкость, как у Довлатова или Александра Гениса. На самом деле, за бравадой, облеченной в глубокомысленные фразы в духе Хемингуэя, всегда стоит что-то большее, нежели просто максимализм и испорченность американским кино. Аннотация недаром предупреждает нас о «тарантиновской» книжке, а это значит, что большинство диалогов — это не пресловутые разговоры с Бродским, как у Соломона Волкова, а настоящая фантасмагория, пурга и даже метель сюжетов, сцен и обязательных авторских ремарок. Со времен перестройки, первых публикаций в Союзе и отзыва «лучшего критика девяностых» Славы Курицына, вставленного в роман, до жизни в Америке и встрече с тамошними знаменитостями-эмигрантами.

И пускай это книга автора совсем другого поколения, но ее герой общается с «дядей Джо», сыплющим по жизни и в стихах на сленге советских стиляг, вполне на равных. Да и сама жизнь — что в Америке, что в Союзе — в «творческих» кругах одинакова. Кто-то увел аудиторию великого поэта к себе на вечеринку, и Бродский подозревает, что это молодой да ранний Месяц. В романе все без обиняков и псевдонимов. Кроме нобелевского лауреата, присутствуют вполне реальные герои, ставшие персонажами нью-йоркской одиссеи автора — Эрнст Неизвестный, Сергей Курёхин, Андрей Битов, Алексей Парщиков, Евгений Евтушенко, Дмитрий Пригов, Аркадий Драгомощенко, Елена Шварц, Татьяна Толстая, Петр Вайль, Александр Генис и другие известные люди.

Кстати, об известности. А также популярности, которая для героя романа слабо рифмуется с фигурой Бродского. Похожий в глазах советских редакторов на индейца, молодой «поэт Месяц» и в дальнейшем не особо церемонится с «белыми» колонизаторами его идеалов. «Дядя Джо» — это дань уважения Бродскому, но не чинопочитание. «Подборку его стихотворений я увидел впервые в журнале “Огонек” — и скривился, — сообщает он о первой «встрече» с живым классиком. — В поэзии я искал живой, искрящейся фактуры. Выхода за пределы бытового сознания. Здесь таких задач не ставилось».

Почему же, спросим, «всюду Бродский»? В романе Месяца — уж точно не для паломничества. «— А зачем вам священные места? — полюбопытствовал Бродский. — Не можете жить без святынь? — Как зачем? Чтоб осквернять. Другого способа самовыражения я не знаю».

Бродский в романе то и дело оказывается не кумиром, а ретроградом, напоминающим своему юному визави, что «шампанское по утрам пьют либо дегенераты, либо аристократы». Цитат из советского кино здесь немало, как, впрочем, и всего прочего из прошлой жизни в жизни эмигрантов. Например, точных оценок, как в Одессе. Юный визави Бродского для него самого — «авантюрист, энтузиаст, ужасный человек». Как Бендер для Паниковского в бессмертной советской классике. «На первый фестиваль в Хобокене, — вспоминает герой романа, — я позвал Нину Искренко, Аркадия Драгомощенко, Дмитрия Пригова, Ивана Жданова, друга из Екатеринбурга Аркашу Застырца, критиков Славу Курицына и Марка Липовецкого, а также Сергея Курёхина, который отчасти был другом нашей семьи. — Хули я буду выступать с этими графоманами? — сказал Иосиф, когда я сообщил ему о предстоящей тусовке».

В целом, в Америку здесь, как в анекдоте, особо «не ходят», предпочитая уютный Брайтон-Бич и родную речь в духе балабановского «Брата-2»: «Мы, русские, не обманываем друг друга». Бродскому здесь рассказывают об истории очередного штата, получая в ответ привычный снобизм. «— Удивительная дыра, — согласился поэт. — Что вы вообще здесь делаете?»

И подобные вещи случаются в романе часто не из-за упомянутой бравады или в пандан многочисленным мемуарам о хамстве и злопамятстве нобелевского лауреата, но, скорее, для утверждения совсем других истин. Мол, уезжая, мы берем с собой самих себя, а новая жизнь — это привычка к черному хлебу с селедкой, которую не перебить устрицами в кафе. Даже за одним столом с Бродским.

Игорь Бондарь-Терещенко