Сергей Баймухаметов

Переселенцы

Сергей Баймухаметов

Переселенцы

записки человека из телевизора

Тупик

На усадьбу к Пузенкам вдруг заявился глава местной администрации Климов и приказал:

— Выселяйтесь. Хватит.

— Как так? — опешили братья. — Нас сюда председатель заселял!

— Мало ли что — “председатель”! Дом-то не колхозный, а государственный. Так что собирайте вещи. А нет — через суд выселю.

Действительно, переселенцев из Казахстана братьев Виктора и Вячеслава Пузенко с женами и детьми в этом большом каменном доме поселил председатель колхоза Бирюков. Раньше здесь была начальная школа, построенная на хуторе Семяновка, кстати, переселенцами из Черкасской губернии. А раз школа — значит здание государственное, не колхозное. Но кто тогда разбирался в этом, кто против председателя колхоза слово бы молвил? Не сельсоветчик же, то бишь председатель сельсовета. Кто он тогда был? Да никто. Фикция. Бумажки выдавал о рождении-смерти, семье и браке, прописке-выписке.

И вдруг — все изменилось. Разоренные колхозы, оставленные без государственных дотаций, вместе с грозными своими председателями как-то на глазах скукожились, превратившись в захудалые артели и кооперативы, а бывшие невзрачные сельсоветчики стали называться Главами сельской администрации. То бишь — начальник целого округа. Государево око. Никому не подчинен и неподотчетен, кроме как главе района. О как!

И взялся местный глава Климов являть власть на своей территории. И в первую очередь подступил к семьям Пузенко: или покупайте дом — или... будем судиться.

Обоянский районный суд постановил: выселить. А как? Тут ведь тупиковая ситуация. С одной стороны, семья Пузенко подпадает под указ Президента России о переселенцах. Более того, старший из братьев, Виктор — отставной офицер, инвалид Советской Армии, что приравнено по уровню прав и льгот к инвалидам Отечественной... А с другой стороны, хозяин дома — администрация. Никто не может занимать дом против ее воли. И Курский областной суд подтвердил: выселить.

Безвыходная ситуация, говорил я в передаче. Но ведь люди, семьи Пузенко не виноваты в том, что раньше на этой земле полновластным хозяином был председатель колхоза Бирюков. Таким полновластным, что даже не вникал во всякие “глупости” вроде права собственности, владения и прочее. И почему тогда еще Климов не возразил ему? Почему тогда еще не заявил о своих правах? Теперь за их тогдашнюю райкомовско-советскую систему субординации расплачиваются ни в чем не повинные люди. Шутка ли, четверо малых детей...

После выхода передачи Бирюкова и Климова вызвал к себе глава района Воронов и спросил:

— Вы что, мужики, не можете по-человечески решить вопрос?

— А как?

— Очень просто, — постановил Воронов. — Снять здание бывшей школы с баланса администрации и передать на баланс колхоза, то есть кооперативного сельхозпредприятия. Вот и все.

Что и говорить, тупик был хоть и современный, но типичный, расейский, когда все правы и в то же время все виноваты, а концов не найти, но если разбираться по закону, то крайними всегда оказываются самые слабые, беззащитные, проще говоря — простые люди, пузенки... Однако и выход из него нашелся еще более расейский: мол, что бы ни решил суд, а будет так, как скажет большое начальство.

Воронов, конечно, поступил в духе тех самых традиций. Но согласимся, что и ситуация нетипичная, куда ни кинь — всюду клин. В конце концов, на то и дается власть, чтобы разрубать запутанные узлы.

Особняк

Пока мы сидели в квартире Вали Честиной и слушали ее рассказ, все было ясно. Но когда выехали на съемки и своими глазами увидели недостроенные особняки, называемые коттеджами, тут ребята из моей группы и смутились. Замотали головами, забормотали: нельзя снимать, не так поймут...

Когда Валя Честина и Петр Жуков с детьми переехали из Молдавии в тверское село Хорошево, областная миграционная служба выдала им на обустройство ссуду в четыреста тысяч рублей. Деньги по тем временам большие. Валя говорит, что хватило бы на дом с участком, который они и собирались купить. Однако тогдашний директор совхоза Румянцев отговорил их. Мол, что вам домик, я тут коттеджи строю, сдавайте деньги на коттедж. Местные, сельские, издревле народ сверхосторожный ко всяким новинкам, не больно-то рвались сдавать кровные деньги на экзотические хоромы, а Валя и Петр быстро смекнули, что это — шанс разом заиметь настоящее жилье. И отнесли полновесные четыреста тысяч в совхозную кассу. Но жизнь все изменила по-своему. Стройка — дело долгое, а инфляция — тут как тут. Совхоз разорился, их деньги превратились в ничто, директор Румянцев ушел на высокий пост аж в областной центр, оставив Валю и Петра у разбитого корыта. А новый директор издал приказ: вернуть деньги с учетом процентов за три года. Получилось всего — один миллион семьсот тысяч, по нынешнему — тысяча семьсот. И он, новый директор, считает, что это единственный честный выход в данной ситуации, потому как никто не виноват, кроме государства, которое своей ценовой политикой разорило сельское хозяйство, спровоцировало инфляцию и т.д.

Валя и Петр не согласились, написали, как водится, в редакцию; мы выехали в Хорошево. И тут ребята из съемочной группы, операторы Игорь Чесноков и Саша Терентьев, как увидели коттеджи — так и сникли. Трехэтажные особняки со встроенными гаражами, банями и прочим обиходом. Какие тут четыреста, извините, тысяч! Если мы снимем и покажем это, то зритель поневоле насторожится: значит, переселенцы хотят за свои жалкие четыреста тысяч хапнуть такой коттедж?! Нет, нельзя это показывать, заговорили ребята, зачем страсти нездоровые возбуждать, да и бесполезно, у героев наших нет никаких юридических прав.

Это точно. Прав — никаких. Ведь работяга-сварщик Петро Жуков даже договора с директором Румянцевым не заключал.

Однако... Посмотрела сюжет Майя Орлова, юрист из “Гражданского содействия”, общественного комитета помощи переселенцам, и заключила: можно подать! В приказе нынешнего директора о возврате денег есть фраза о том, что деньги были внесены “на строительство коттеджа”. А это — уже зацепка! По закону о защите прав потребителя, противная сторона в таком случае обязана возместить ущерб. Если в то время на четыреста тысяч можно было купить дом с участком, то и сейчас Честиной и Жукову обязаны вернуть сумму, достаточную для приобретения такого же дома с участком. В общем, суд рассмотрит все...

Не знаю, воспользуются ли Валя и Петро советом юриста. А было бы здорово. Хватит нам ходить вечно обманутыми. Только одно вносит смятение в мою совковую душу: ведь тогда получится, что за недальновидность Румянцева (а если уж занимаешь директорскую должность, изволь быть дальновидным!) будет расплачиваться совхоз, коллектив. А с господина Румянцева, равно как и с предыдущих ответственных товарищей — как с гуся вода! То бишь разные-всякие честины-жуковы, ивановы-петровы да сидоровы-баймухаметовы как были, так и остались глиной, по которой протаптывают свои замысловатые тропки извечные и непотопляемые товарищи-господа.

Нестерово

У них здесь круговая порука: все воруют, пьют не просыхая, никто не работает, телята на ферме дохнут. А Гуля и по должности (работала сторожем на ферме), и по характеру своему воровства терпеть не может. Борется. Потому и выживают ее из деревни. Председатель со всеми заодно: придрался к чему-то и уволил, грозится выселить. А она беззащитная, потому как переселенка из Узбекистана и здесь у нее никого нет...

Вот такое письмо получил я из деревни Нестерово, что в Старицком районе Тверской области. И хотя наша работа приучает не верить на слово, все равно ожидал я увидеть деревенскую разруху и мерзость запустения, зыбкие фигуры и невнятно расслабленные улыбки мужичков, не знавших трезвости последнюю пятилетку. Согласитесь, знакомая картина. Потому и представилась так живо.

На самом же деле деревня Нестерово оказалась совсем другой. Сразу — о повальном пьянстве. Мы приехали без предупреждения. И надо же так попасть — нестеровцы готовились назавтра отправлять двух парней в армию. Ну, раз такое дело, особенно в маленькой деревне, рекрута по обычаю неделю пьют-гуляют, а с ними заодно гудит и вся деревня. Случись и здесь такое — никто б не удивился: уважительная причина... А тут — обыкновенный рабочий день. Вплоть до того, что и сами призывники, трезвехонькие, что-то там доделывали, договаривали с кем-то. И только матери их дома на кухнях жарили-парили, готовили торжественный ужин.

Вот вам и обычаи. И вообще, деревня Нестерово показалась мне уютным, ухоженным уголком тверской земли. Каким-то ясным и светлым. Это ощущение ясности, доброжелательности исходило от людей. Они собрались на крыльце маленького деревянного клуба не на сход и не на собрание, а просто на разговор. Спокойные, уверенные в себе. Никак не похожие на ограбленных приватизацией, затюканных жизнью и начальством. Видно, у них приватизация пошла по-другому, потому что нестеровцы чувствуют себя хозяевами. На весеннем сходе, например, отказались от зарплаты. Вернее, решили повременить с нею. Деньги в кассе были. Но если их выдать — надо брать кредит. Перебьемся до осенней сдачи молока и мяса, решили нестеровцы, лишь бы не влезать в долги. Потому что кредит надо возвращать с процентами. А деньги теперь вроде свои, а не государственные и не “председателевы”. Кстати, председателем впервые за многие годы выбрали не пришлого, а местного, Бориса Корешкова. Он здесь родился, пастухом работал, трактористом, механиком. Но избрали его не потому, что “свой”, а потому, что толковый. Здесь, похоже, на “своих” и “чужих” не делятся: почти половина рабочего люда в деревне — приезжие. Есть и армянские беженцы, и переселенцы из Литвы, Туркменистана, Молдовы. Они — полноправные члены артели, входят в руководящий совет. В общем, народ здесь открытый, доброжелательный. О Гуле Казаковой говорят с сожалением, но — отстраненно, как о человеке, с которым знаться особо не желают. Хоть и не работает она в колхозе, но пусть живет в колхозном доме, ею, кстати, занятом самовольно. Пусть, человеку податься некуда. Но только оставила бы нас в покое, а то ведь четыре года строчит жалобы во все концы, и четыре года сюда наезжают комиссии: собирают людей, выспрашивают. А одна корреспондентша прилетела, ни с кем, кроме Гули, не поговорила и ославила деревню на всю область: мол, притеснители, угнетатели здесь живут. Думаете, приятно такое о себе читать? Да, бывает, что доярки с фермы уносят бидончик молока. Дело житейское. А городские на конфетной фабрике не уносят конфет? Если это называть воровством, то ведь и Гулю с бидончиком застали однажды...

Такой разговор шел на клубном крыльце. Правда, не обошлось без крика. Это когда Гуля подошла и с ходу принялась всех обличать. Женщины, не выдержав, тоже взвились, шум поднялся, гвалт.

— Чего ты хочешь? — спрашивали Гулю. — Скажи, чего ты хочешь?

— Правды хочу! — кричала Гуля.

— Какой?

— А такой, что надо прямо сказать, кто честно работает, а кто по блату!

Через плотное кольцо пробился совсем молодой парень, как мне потом стало известно, председателев сын, и остановился перед Гулей:

— Ну что ты мне хочешь сказать, я с шестнадцати лет работаю.

— Так тебя отец по блату на трактор посадил! — выкрикивает в запале Гуля.

Тут все начинают смеяться: да, хорош блат, в шестнадцать лет сыночка на трактор... И, посмеявшись, расходятся.

Чужой монастырь

Несколько дней провел я в Нестерове, не раз говорил с Гулей, был у нее дома. Конечно, она человек конфликтный, неуравновешенный, в общем, тяжелый случай. Но... В поездках я не раз встречал таких людей среди переселенцев. Может, есть какие-то общие корни? А именно: когда отцы и деды нынешних переселенцев уезжали строить каналы и заводы в Узбекистане, Туркмении, Казахстане, им никто не говорил, что там они попадут в другой мир, в другой народ, и надо как-то подлаживаться под тамошние законы, нравы, традиции, обычаи. Не говорили им об этом. И вот спустя полвека их внуки возвращаются на историческую родину, в Россию, и точно так же некоторые из них не думают, что приехали в другую страну, в другой народ, живущий по своему укладу. И к этому укладу надо приспосабливаться, врастать в него, вживаться. Особенно в деревне. Иначе ничего не получится. Нравится или не нравится, но в чужой монастырь со своим уставом не ходят.

Не знаю, насколько я прав, но какое-то зерно тут, наверно, есть.

Еще там, в Нестерове, я понял, что передачи может и не быть. Это написать можно все, изменив фамилию, найдя наиболее мягкие слова, интонацию. А экран — он все покажет. Он покажет Гулю, одетую, как нарочно, во все черное, в черной кепке с длинным черным клювом. Гулю, худую, с черным воспаленным лицом, что-то ожесточенно кричащую — в окружении нарядных, в пестрых сарафанах нестеровских женщин; некоторые из них по-деревенски дородны, и все без исключения — с улыбчивыми ясными лицами. Если будет передача, нельзя умолчать и о детях Гули — сыне и дочке. Сын, устроившись в Москве по лимиту, попал в дурную компанию, угодил, что называется, в историю, и теперь живет, прикованный к инвалидной коляске. Дочь, родив ребенка в семнадцать лет, оставила его Гуле и подалась из деревни неизвестно куда. А Гуля отправила внучку к родичам в Узбекистан, рассудив справедливо, что в ее доме, в этих условиях маленькому человечку не выжить.

Вот такая судьба. И как бы я ни смягчал, а передача получится жесткая. Жестокая.

Поделился я своими соображениями с нестеровским электриком Леонидом Неросликом, авторитетным там человеком, членом совета артели, кстати, переселенцем из Туркмении.

— А нас не жалко?! — спросил он. — Мы ведь, вся деревня, так и живем, облитые грязью. Угнетатели, мол, притеснители! И она ведь не успокоится, будет строчить жалобы! Ее жалко, а нам-то как быть?!

Так и лежат до сих пор те кассеты с записями из Нестерова. И я не знаю, что с ними делать. Не знаю.

Жистянка

Наверно, многое из моих поездок-встреч, передач и переживаний с годами забудется. Но Семяновка вспомнится обязательно. И не только из-за переселенческой судьбы братьев Пузенко, в общем-то похожей на сотни таких же переселенческих судеб, но и потому еще, что не уходят из памяти две встречи с Зинаидой.

Поставили мы камеру в центре хутора и стали ждать, разговоры разговаривать. А народ деревенский — осторожный. Мы-то уедем, а начальство — останется, с ним жить. Вдруг в наши лукавые перемолвки-недомолвки ворвался мощный, сильный голос — подошла Зинаида и с ходу вступила в разговор.

Ставлю кассету, смотрю — вот она появляется в кадре. Резко входит, уверенно. И сразу же занимает сцену. И фигурой, и голосом заполняет все.

— А что переселенцы?! Хорошие люди! Работают, не пьющие, с нами уважительные. За что их выгонять на улицу с детьми малыми! Это что творится на свете, это ж какую волю получило начальство, если такое с людьми творят! А?

Высокая, статная женщина. Сильная. Громкая. Уверенная. Никого и ничего не боится. Никто и ничто ее не сломит. Могучий человек. Да, именно так: могучий, мощный.

Приехал я через полгода снимать продолжение передачи, зашел во двор к Зинаиде — и не узнал ее. Передо мной была низенькая, старая женщина с тихим, неуверенным голосом.

Что случилось? Как мог человек так измениться?

Оказывается, внук. Семнадцать лет. Учился в местном профтехучилище. И там, в общежитии, повесился. Ни записки не оставил, ничего. Просто повесился. Любимый внук.

Никогда не знаешь, с какого бока она ударит, жисть проклятая, жистянка...

Тьма

Осенью и весной, в бездорожье, на хутор Семяновка не проехать. Даже мощный грузовик-хлебовоз не всегда добирается. Хотя хутор не далекий какой-нибудь, не глухомань, в пятнадцати километрах от Обояни. До околицы — асфальт, а в сам хутор не въехать. Потому и ждала нас машина на дороге, и добираться до нее надо было через луговину.

Поздним ноябрьским вечером, закончив съемки в доме, мы собрали аппаратуру и вышли на улицу. Дверь за нами захлопнулась, отрезав последний луч света.

Дом большой. В этот момент вся семья собралась на одной его половине, так что свет горел только в окнах, выходящих в поле, на темный лес вдали. А с нашей стороны — ни огонька. И мы оказались во тьме...

Вчера вечером нас окружали огни Москвы, ранним утром — Курск, потом — Обоянь. Световым днем мы были на хуторе, вечером сидели-разговаривали в доме. И вдруг — кромешная тьма.

В городе, в поселке ли, человек никогда не остается в полном мраке: где-нибудь вдали да светится окно, огонек на столбе мерцает. Просто мы их не замечаем. А здесь — абсолютная темнота. Мы замерли, ошарашенные. Но провожавшие нас Слава Пузенко и его жена Вероника, привычно сориентировавшись, пошли вперед, повели нас за собой. Через минуту и я определил: там, где под ногами светлеется, там вода в колеях или застывший лед, там — дорога. Промозглая, черная ноябрьская стынь, невидимая черная грязь под ногами.

— А как вы думали? — заговорила Вероника, будто прочитав наши мысли. — Мы ведь тоже городские люди. К самой грязной работе приспособились, а вот к этой тьме хуторской — никак не привыкнуть.

Привет из Северомуйска

Звонок раздался примерно в шесть утра. Междугородный. “Ответьте Северомуйску!” — крикнула телефонистка, и в трубке что-то затрещало. А потом совершенно отчетливо раздался голос: “Привет, это Слава Пузенко, помнишь? Я сейчас живу на БАМе. Приезжай, есть материал для передачи, для разбирательства...”

Вот как. Значит, Славка теперь на БАМе. Ну да, он же проходчик, а там туннели, самый большой, кажется, именно в Северомуйске.

Какой план жизни имели в виду Пузенки, переезжая в Россию? Ведь они всем кланом снялись: престарелые отец и мать, два родных брата: Виктор и Вячеслав, да еще два двоюродных.

Впрямую мне они не говорили, но по отдельным репликам я представил... Думалось так: в России дают землю фермерам (в Казахстане тогда еще не давали), но затюканные российские мужики землю не берут. Ну а они же — городские, грамотные. Будет у них громадное фермерское хозяйство, будет труд беспрерывный, но будет и жизнь богатая, на американский манер.

Все они правильно думали, только не учли, что их примут здесь враждебно. Хорошо, после телепередачи глава районной администрации вмешался. Но дом ведь так и остался казенным. Председатель колхоза Бирюков не соглашается на приватизацию. Семья Пузенко — ровно половина рабочего люда на хуторе Семяновка. Получат они дом — уйдут из колхоза. А кто тогда работать будет?

И оказались братья в тупике. Свобода без крова над головой — хуже тюрьмы. Но и дом, который привязывает их к колхозу — тоже не большая радость. Что же теперь, до конца дней влачить подневольную лямку на ферме да на свинарнике, за жалкие гроши, которые к тому же и не платят? О том ли думалось, когда переезжали?

Старшие, Виктор с Галей, еще в Казахстане приноровились к работе на земле. А вот Слава и Вероника — из промышленного Темиртау, там корову разве что по телевизору увидишь. Профессия у Славы была самая уважаемая — машинист проходческого комбайна. Элита, аристократия горняцких городов. И после этого — рядовой свинарь?

Значит, Славка подался на БАМ, в туннельные проходчики. И снова у него какие-то проблемы, с кем-то он там борется. И ничего не поделаешь: если человек однажды выбился из налаженной колеи, его еще долго будет трясти по ухабам жизни. Веронику жалко. И дочку маленькую. Она уже здесь родилась, в России.

Одинокая Лидия

Она кричала в объектив видеокамеры: “Будь моя власть, я бы всех нерусских из России выгнала! Если я приехала сюда из Латвии, если оставила там трехкомнатную квартиру, то пусть из России выгонят латыша, а мне дадут его квартиру! Пусть мне здесь плохо, трудно, но я здесь морально отдыхаю!”

Тяжело такое слушать. А еще тяжелее своей авторской волей транслировать на все города и веси: и без того в мире злобы через край, так еще и я добавляю. Но все-таки решился, включил ее слова в передачу. Потому что женщина эта, Лидия Стремалова, олицетворяла, на мой взгляд, крайнюю степень трагедии современного переселенчества. В ее сознании чудовищным образом переплелись посулы и ложь политиканов, и боль разрыва с родными, и горечь возвращения на историческую родину. И — собственная ложь. Потому что Лидия лукавит: трехкомнатную квартиру в Риге она не “оставила”, там живут ее муж, дочка с внучкой. Другое дело, что ей здесь “морально хорошо”, в этом лагере переселенцев неподалеку от села Сергеевка Губкинского района Белгородской области. В недостроенных корпусах пионерского лагеря, на бетонных полах, в непролазной грязи весной и осенью, в лютую стужу зимой — ей все равно лучше, чем в трехкомнатной благоустроенной рижской квартире. Потому что там она постоянно ощущала себя чужой, а в последние годы ощущение “чуждости” обострилось до предела.

Ведь за сорок три года жизни в Латвии она не удосужилась выучить хотя бы одно слово на латышском языке! Кто виноват? Наверно, она сама, взрослый человек, должна думать и понимать. Но вспомним, какой настрой был среди русских людей, которыми после войны заселяли Прибалтику. Чуть ли не в открытую им говорили: да здесь все враги, фашисты, правильно, что их в Сибирь сослали, жалко, что не всех. Так было, было, как ни горько вспоминать.

И Лидия Стремалова — жертва тех самых законов и морали. Пожилая женщина скитается по свету. Муж и дочь остались в Риге. В дни, когда я вел съемки в лагере переселенцев, там как раз гостила ее дочь. Она пыталась урезонить Лидию: “Ну что ты кричишь, кто тебя гнал? Мы вот живем и не чувствуем никаких притеснений!” А Лидия в ответ: “Вы меня не поймете! Мне здесь хорошо, я здесь морально отдыхаю!”

Зато плохо ее сыну, Владу. Говорит, что еще годик подождет, когда исполнится восемнадцать и он станет юридически самостоятельным, и тогда вернется в Ригу, к родным и друзьям, потому что “Родина моя там!”. А здесь, в этом лагерном лесу, не будет жить даже под страхом расстрела.

И останется тогда Лидия Стремалова совсем одна, с горечью думал я, слушая ее перепалку с детьми...

Легкомысленный Лошак

Но тут к Лидии подошел молодой мужчина и с застенчивой, даже виноватой улыбкой сказал: “А ведь это ты меня сюда сманила...”

Слово за слово, и я узнал, что Лидия Стремалова, оказывается, не сразу приехала на Белгородчину. Вначале она подалась в город Заравшан, что на узбекской земле, там у нее сестра. Однако не прижилась. Услышала, что в Белгородской области землю чуть ли не сразу дают — и сагитировала сестрина соседа, Николая Лошака. А Николай с детства, в отличие от городских сверстников, мечтал не о машинах и кораблях, а о своем хозяйстве. С годами эта тяга окрепла. Но вот беда — в Заравшане участки не давали никому. Ведь личная земля требует полива, а там каждая капля воды на государственном учете.

И Николай, покинув родителей, вместе с женой и полуторагодовалым сыном устремился за Лидией. Мало того, что сын крошечный, так еще и жена вторым ребенком беременна, буквально на сносях. Как Николай говорит: “Должна была в дороге родить, но, слава Богу, доехала...”

Тут я, признаться, опешил: что за легкомыслие такое? Или это счастливое свойство молодости — не думать о последствиях? Николаю здесь ох как трудно: с двумя малыми детьми зимовать в лесу — это, знаете ли... Однако он не унывает. Говорит, если и дальше так продолжаться будет, то они соберутся и уедут в Заравшан, к родителям. Действительно, нет проблем. Молодость...

Политиканы и прочие

Далеко не все так легко кочуют по жизни, как Николай Лошак с женой и двумя детьми. Так ведь у них в Заравшане остались родители, дом, куда можно вернуться. А большая часть переселенцев снялась со своих мест раз и навсегда: дома и участки проданы, родители тоже перевезены... Наверно, можно и надо говорить об определенном советском легкомыслии, иждивенчестве, привычке к государственной опеке. И потому почти в каждой передаче я предупреждаю: не торопитесь, не срывайтесь с места наобум, здесь вас никто особо не ждет, парткомов и месткомов нет, пусть вначале мужчины все разведают, твердо договорятся о работе и жилье, заручатся гарантиями. Не надо менять жизнь только для того, чтобы горе мыкать на российской стороне.

Однако, при всем легкомыслии некоторых переселенцев, не будем забывать — их позвали. Разве не Президент России публично заявил: Россия примет всех соотечественников? Разве не известный думский деятель начал шумную кампанию по “защите русскоязычного населения” в ближнем зарубежье? И разве не на этой демагогической волне его партия получила немало голосов при выборах в Думу?

То-то и оно. Особо — о журналистах, поддержавших и продолжающих ту кампанию. На мой взгляд, отношения новых государств и народов, отношения людей разных национальностей внутри новообразованных государств — сложнейшая, деликатнейшая тема. Тут и история, и политика, и вбитые в кровь и плоть предрассудки, и амбиции отдельных личностей, как всегда, особо активных. И во всем этом надо тщательно разбираться.

Какое там — разбираться! Сколько я знаю случаев, когда судили и рядили о тех или иных краях, ни разу там не побывав, пишут, говорят в эфире — как шашкой рубят, наотмашь, походя оскорбляя государства и народы, взвинчивая в людях самые недобрые, низменные чувства.

И вот что интересно: не один год езжу по деревням, где нашли приют переселенцы, а никого из тех политиков и журналистов, которые до сих пор бьют себя в грудь и кричат о любви к соотечественникам, там не встречал. Хотя, казалось бы, чего проще! Вот вам живые русские люди, о судьбе которых вы громко радеете с трибун, экранов и газетных страниц — защищайте их, помогайте, радейте! Ан нет... Тут ведь нервы и душу рвать надо... Зачем, когда можно кричать о любви на расстоянии, и чем больше расстояние, тем лучше. А вот эти, которые доверились и приехали, они только омрачают картину и портят редакционный и политический воздух запахом нескладной жизни.

Коммуна,
или
О чем я боюсь делать передачу

Они организовались еще дома, в столице одной из азиатских республик. До сих пор вспоминают те дни как лучшие. Потому что тогда были только планы да мечты, не омраченные грубой прозой жизни.

Собрались в их группе люди разные. Но в основном интеллигенция — с высшим образованием. Был там и физик-ядерщик, и даже художник — автор герба и флага суверенного государства, откуда он и собирался сейчас уехать в Россию, на историческую родину.

Безусловным лидером считал себя Савосин. Конечно, были там люди и позначительнее, но Савосин был первым, кто начал сколачивать товарищество. Да и они, значительные, не потянули бы. А простоватый инженер-металлург Савосин отличался поразительной энергией, напористостью, некоторой даже одержимостью.

Все понимали, что им предстоит. И осознанно готовились пересесть от письменного стола и кульмана на трактор, вместо рейсшины взять замасленные железные рычаги. Главное — вместе. А когда вместе, ничего не страшно.

К переезду приступили организованно и продуманно. Вначале договорились с руководством дальнего района Тамбовской области, зарегистрировали там товарищество “Отчизна”, которое между собой называли просто общиной. Затем туда выехал отряд самых подготовленных мужчин. Разместились в старой бане и нескольких полуразрушенных совхозных домах. Местные власти им отвели аж две полностью заброшенные деревни с сотнями гектаров прилегающих земель.

На деньги, полученные за проданные квартиры, купили здесь колесный трактор, грузовик, инвентарь. В первый сезон все поля засеяли картошкой — работа, знакомая и городским. С того урожая и пошла новая жизнь: кредит взяли, дома начали строить, семьи перевозить, развивать настоящее сельское производство.

Пережили все. И глухую неприязнь начальства, и “загадочную славянскую душу” местного населения, которое то раскурочивает по ночам комбайны “чужаков”, срывая уборку, то слезно молит взять на работу своих детей, потому как иначе “они с нашими мужиками с малых лет сопьются...”

Пережили. А беда пришла оттуда, откуда никто не ожидал. Изнутри. Группа переселенцев подала на Савосина в суд. Обвиняли в хищениях, злоупотреблениях и прочем. Суд его оправдал. Но жизнь, как говорится, дала трещину. Вскоре товарищество разделилось. Благо, и деревни как раз две, каждая сторона получила свое. Однако на этом раскол не кончился. Что-то тлеет внутри: пересуды, перетолки, косые взгляды, настороженность.

Ищут причину. Одни говорят, что виновата зависть. Мол, вчера еще все были равны, а сегодня один по колено в грязи свеклу выкапывает, а Савосин в машине мимо проезжает....

— Нечего было Савосину в вожди лезть, — возражают другие. — С его-то культурным багажом и кругозором...

— Это вы виноваты, образованные, — говорят третьи. — Не умеете вы подчиняться. Это вчера Савосин был как все, а сегодня он обязан приказывать, нравится вам или нет. На нем — производство. Понимаете вы, производство.

Только все это частности. Никто не говорит, а может быть, не осмеливается даже подумать, что происшедшее — неизбежность. Потому что — коммуна. Забытое слово. В двадцатые годы они были, коммуны. И точно так же развалились изнутри. И суды-пересуды были те же: о вождизме, о справедливости, о зависти, о дисциплине и “шибко умных”.

Распад любой коммуны неизбежен. Потому что жить там могут только фанатики. Нормальный же человек, как и любой нормальный зверь, имеет свою неприкосновенную территорию.

И я боюсь делать передачу о расколе в переселенческих общинах, потому что такой передачей я разрушу переселенческий миф.

Считается: если ехать не поодиночке, а коллективом, — тогда выжить легче. И вначале многое получается. Но потом вступает в силу закон распада коммуны.

Боюсь я говорить об этом. Хотя — обязан. Если видишь опасность — должен предостеречь людей.

Заложники

“Оказывается, мы жили при коммунизме, — говорит Николай Онищук. — Только мы этого не замечали, не ценили”.

Он сидит на грубом табурете посреди громадной комнаты. Стены выщерблены, в грязных потеках, штукатурка на потолке местами обрушилась, гнилая дранка зияет, как рваные раны. Шкафами, занавесками отгорожен закуток — “комната” тещи. Повсюду ведра, кастрюли, тазы с опущенными туда большими кипятильниками — семья большая, не настираешься, не наготовишься. Обычный, увы, переселенческий быт. В липецком селе Конь-Колодезь два таких полуразрушенных, заброшенных двухэтажных дома. В них размещали городских, приезжающих на картошку. Потом “шефство” отменили, но бараки не остались без обитателей — в них и устроили беженцев и переселенцев.

Николай Онищук — не просто столяр, а краснодеревщик. Здесь он работает ассенизатором.

Татьяна, жена Николая, — дамский мастер, парикмахер высшего разряда. Работает уборщицей. Наверно, женщинам в Конь-Колодезе не полагается носить красивые прически.

Когда Николай говорит, что раньше был коммунизм, но мы его просто не заметили, это не “художественный образ”, это — всерьез. Отсюда, из ассенизаторского быта без зарплаты, из полуразрушенного барака в Конь-Колодезе, его прежняя жизнь — действительно рай, мираж, сон. Судите сами: благодатная Киргизия, уютный городок Узгень, что близ Оша. Николай — известный во всем районе мастер-краснодеревщик, все узгенцы с ним за пять шагов здороваются. Семья устроена. У тещи — двухкомнатная квартира, у свояченицы — тоже двухкомнатная, им дали трехкомнатную, да не в простом доме, а в особняке на четыре семьи. Легко представить, как отделал ее Николай. А раз особняк, то есть и двор. В сарае Николай устроил мастерскую. Он как раз столярничал, когда на улице раздались шум, крики, возникли толпы, загремели выстрелы... Так началась для него кровавая распря между узбеками и киргизами, вошедшая в историю как “события в Оше”.

В первые дни люди в повязках, вооруженные ножами и железными пиками, кричали: “Русских не трогать! Русских не трогать!” Мол, они тут — сторона, это наше дело киргизов и узбеков. Только это недолго продолжалось. Стали допытывать: “А вы за кого, за нас или за них?!” А потом... В общем, многие русские в Узгене и Оше тогда поняли: надо уезжать...

Здесь же, в Липецкой области, в селе Чечёры, нашла приют семья Галины Пешехоновой из Душанбе. Ей повезло: получили они квартиру в новом доме и работа нашлась по ее бухгалтерской специальности. Но все равно — село, да еще такое старое, как Чечёры, — это ведь не южная столица.

— Одного я не могу понять, — говорила мне Галина. — Считалось ведь, что таджики — дружный, сплоченный народ. А какой год идет кровавая резня — уму непредставимо! Какая-то злобная молодежь понаехала в город в первые же дни, на всех перекрестках стали кричать, что во всех их бедах русские виноваты... Ну, уехали мы, большинство; им что, лучше стало? А Таджикистан мы часто вспоминаем, плачем: там мы прожили хорошую жизнь, там остались могилы родителей...

В последние годы много говорят о действительных и мнимых обидах русских людей в странах Средней Азии, Прибалтики, Закавказья. Именно так: есть и действительные случаи тайной или явной дискриминации, а есть и чрезмерная мнительность, вызванная долгой привычкой к покровительственной роли “старшего брата”. Но одно совершенно очевидно: там, где вспыхивает война, которая, как известно, развязывает самые низменные инстинкты толпы, — там русские невольно и неизбежно попадают между двух огней.

Другие русские

Это не я придумал, это сказал Виктор Цапенко, шофер из Бишкека. Разговор наш происходил весной 1992 года. Да, Фрунзе тогда уже был переименован в Бишкек, но словосочетание “новые русские” в языке еще не появилось. Такие вот ориентиры и приметы времени...

— Поймите, мы — другие русские! — доказывал мне Виктор Цапенко, когда зашла речь о настроениях русских людей в Киргизии. Тогда подобные разговоры велись на каждом углу. Ведь только что, на глазах, распался нерушимый Союз, многие еще и не осознали, что же случилось на самом деле. Не жизнь, а сплошные вопросы: что будет, как быть? Поймите, у нас тут всегда была конкуренция, — объяснял Виктор. — Слева у меня сосед — немец, справа — кореец, по фамилии Хван. Недавно он провел на усадьбу природный газ, поставил газовую колонку и теперь каждый день принимает горячие ванны, как в благоустроенной квартире. А я что, хуже? Я тоже начинаю рыскать по поселку: где, что, с кем надо договориться... Ну, а как немцы ведут дом и хозяйство, каждый знает. А ведь мы соседи, в гости ходим! Да жена меня запилит, если наш дом по сравнению с ихними отставать будет, вот в чем дело! Мы тут работаем, упираемся. А у вас... — Виктор махнул рукой. — Был я у вас, ездил присмотреться. Не знаю, как в городах, а в деревнях... в трех побывал, главное — пить и не работать. Так что я жене сказал: там делать нечего, будем жить здесь, пока не выгонят...

Оставлю резкость оценок на совести Виктора. Могу только сказать, что за прошедшие семь лет кое-что у нас изменилось. Как только картошка и моркошка обрели на рынке цену, так и у нас появился смысл не только для себя выращивать, но и на продажу. Теперь и в российской деревне немало людей упирается на подворьях и участках.

Но одно в словах Виктора безусловно: это — другие русские. Так исторически сложилось. Так они себя чувствуют. Даже если бы их здесь принимали очень тепло, не чинили препятствий — все равно. Там, на окраинах бывшей империи, — вечное движение людей, и потому там все считают друг друга своими. А города и села срединной России — с устоявшимся бытом и населением — очень консервативны. Здесь ярославцы архангелогородцев считают пришлыми. И наоборот. Что уж говорить об остальных.

Раньше приезжий человек сразу же входил в систему производства, где он был необходим. Все остальное считалось лирикой.

Сегодня же любому производству своих некуда девать... Многие переселенцы это сразу поняли и свою судьбу взяли в свои руки. Я просто диву даюсь, не понимаю, как они сумели за короткое время, при недоброжелательном отношении местных властей и местного населения создать свое производство: заводы, мастерские, пекарни... Вы их встретите по всей России. Только в моем блокноте — более полусотни адресов.

Андрей Захватов из Таджикистана — кирпичное и деревообрабатывающее производство в Суздале.

Марина Агаева из Баку — хлебопекарня в Боровичах Новгородской области.

Ольга Бойко из Латвии — швейная мастерская в Пскове.

Петр Соколов из Латвии — оборудование для телефонных станций в Пскове.

Станислав Бортвинов из Молдавии — производство стеновых материалов и переработка сельскохозяйственного сырья в Белгородской области.

Игорь Шаталов из Казахстана — переработка сельхозсырья в Самарской области.

Я называю только имена руководителей предприятий. За ними десятки, а то и сотни их земляков. Скажем, в древнем городе Борисоглебске переселенцы из Таджикистана создали не просто отдельное предприятие, а многопрофильный концерн, который и товары производит, и жилье строит, и газету свою выпускает...

Итак, все у них свое. И заводы, и дома, и газета... Осталось еще Переселенческий банк создать, о котором, кстати, уже заходит речь. Поговаривают уже о переселенческом профсоюзе. А там, глядишь, недалеко и до партии...

В общем, так и обозначилось разделение: мы и они, они и мы. И видит Бог, не переселенцы в том виноваты. Может, даже и хорошо, что так. Нам, особенно в маленьких городах и селах, поучительнее и нагляднее другое знание, другое отношение и другой уровень требований к жизни, наконец, другой опыт.

Верно. Правильно. Но все равно почему-то грустно.

Идея

Жизнь показала, что коренного, местного крестьянина сподвигнуть на фермерство не удается. Редко кто решается. Сельский мужик мыслит реально и ясно представляет, какие “приключения” сразу же найдет на свою шею. Да и вообще, разом всю жизнь перевернуть — это же не шутка.

А вот беженцы, переселенцы — они ведь все равно уже стронулись, сдвинулись с места, им уже нечего терять. Так почему бы эту инерцию не использовать, не продолжить это движение, но уже в фермерском направлении!

Вот какую идею родили в городе Липецке еще в 1992 году “далекие от практической деятельности интеллигенты-демократы”, пришедшие тогда к власти. И разработали под нее специальную программу “Переселение”. Ведь идея-то, с точки зрения социальной психологии, просто гениальная.

Программу одобрили в Москве и выделили на нее деньги! Особые, федеральные, целевым, как говорят, назначением.

Планировали построить фермерские поселки с мини-заводами. И лишь после того, как будет создан весь агрокомплекс от поля до цеха и прилавка магазина, вселяйся, фермер-переселенец, хозяйствуй, радуйся жизни и свободному труду!

Но тут грянула инфляция, затем сменилась власть, затем — снова кризис...

И все утонуло в болоте нашей жизни. И даже забылось...

Шанс

Многие очень удивятся, узнав, что переселенцев сейчас меньше, чем во времена Советского Союза. Меньше! Вообще, миграция — своеобразный индекс благополучия. Чем лучше жизнь, тем больше людей переезжает с места на место. Надоело в Чикаго — перебрался в Детройт. Сдал ключи соответствующей фирме — она все и устроит, а ты налегке, с зубной щеткой и пижамой... Это ведь у нас один переезд равен трем пожарам.

И потому, чем тяжелее жизнь на постсоветском пространстве, тем меньше люди склонны покидать насиженные места. Но если переселенцев стало меньше, то почему же столько проблем, столько разговоров, столько горя и слез? Потому что изменились мы. От уборщицы до директора. Приезжих из Молдавии или Киргизии мы стали воспринимать как чужих. И система исчезла, в которой человек был хоть и винтиком, но необходимым государству винтиком.

Но есть место, где рабочие руки более чем нужны, и где жилье не такая проблема. Это российская деревня. Ведь одни старики остались. Поля заросли бурьяном, фермы зияют провалами черных окон, безлюдье и запустение. На этом фоне беженцы и переселенцы, быть может, последний шанс. Принять их, закрепить, дать работу, жилье — и мы вдохнем новую жизнь в угасающие села.

Тут и доказывать нечего. Но ведь и в деревню их не зовут. Власти, похоже, вообще наплевать на село. Видимо, там думают, что хлеб растет только в Айове, а куриные окорочка — только в Монтане. Общество толком ничего не знает. Но почему молчат газеты и журналы, молчит всемогущее телевидение, исключая “Мир”?

Письма

Грустные получаются записки. Ну так что ж, не грустнее, чем сама жизнь. Хотя есть тут некоторая поправка. Ведь пишут мне в основном те, кому трудно, у кого болит. Благополучные, как правило, в редакции не обращаются. Вот я и попросил в одной из передач: напишите, расскажите, как вы устроились, нужен, черт возьми, положительный пример! — заговорил я забытым языком партийной печати.

Письма пошли сразу же.

Николай Кудеев из Пензенской области, переселенец, завел крепкое фермерское хозяйство, а еще надумал разводить на Пензенщине страусов, но его не понимают, смеются, вот Николай и зовет меня к себе, просит поддержки.

Олег и Татьяна Верба из тверского села Красная Гора пишут, что обосновались прочно, отремонтировали большой дом и сейчас там уже восемь семей.

В тамбовской Андриановке местные с приезжими перероднились, сыграли уже четыре свадьбы, готовят пятую и ждут в гости...

В общем, есть хоть какой-то свет в окошке. Бог даст, обязательно поеду.